Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА XII

1

Генерал Полуэктов имел обыкновение появляться там, где его меньше всего ждали. Худощавая фигура делала его издали похожим на юношу. Старость притаилась в складках тонкой шеи, легла желтизной на продолговатые ногти смуглых рук. Неторопливой походкой, заметно приволакивая правую ногу, шел он, сопровождаемый дежурным по училищу, черненьким невысоким подполковником, быстрым и бесшумным в движениях.

Не получив специального педагогического образования, но обладая умом и житейским опытом, Полуэктов глубоко вникал в каждый вопрос воспитания, видя в нем ту решающую «мелочь», мимо которой остальные проходили, подчас не задумываясь.

Замечанием, брошенным вскользь, тонким сарказмом он добивался большего, чем если бы раздражался и кричал. Может быть, именно эта манера воздействовать на провинившегося негромкой, короткой репликой вызывала к нему особенное уважение подчиненных, стремление их сделать все так, чтобы он остался доволен и сказал одобрительно: «Ну-ну» – каждый раз имеющее новый оттенок. Это «ну-ну» он умел произносить на десятки ладов – то по-отцовски добродушно, то словно удивляясь и радуясь, то будто напутствуя и поощряя.

Некоторые офицеры, сами того не замечая, невольно подражали генералу даже внешне: прятали, как он, при ходьбе руки назад в рукава и чуть приволакивали ногу. Говорил Полуэктов медленно, словно отбирал слова и мысленно отбрасывал ненужные, как добросовестный строитель отбрасывает в сторону неподходящий камень при кладке фундамента. О жизни генерала известно было в училище немного. Знали, что шашка с красиво изогнутым позолоченным эфесом, которую надевал генерал на парадах, подарена ему Буденным и что, приехав на открытие училища, Семен Михайлович обнял Полуэктова, как старого друга, с которым не чаял уже и встретиться, что до войны генерал был начальником артиллерийского училища, а в Отечественную войну командовал артиллерией армии и, тяжело раненный под Сталинградом, много месяцев пролежал в госпитале. Знали, что на фронте погибли его сыновья: младший – рядовой и старший – летчик-истребитель, и что от старшего остался внучек, шестилетний крепыш Димка, рано лишившийся матери. Известно было и то, что дома генерал, уложив Димку, пишет какой-то учебник. Одни говорили – военно-педагогический, другие – по артиллерии. Этим исчерпывалась осведомленность в училище о личной жизни начальника. Генерал всегда был корректен, безукоризненно выбрит; если поблизости не было суворовцев, он почти непрерывно курил.

Сегодня генерал начал свой обход училища в 16.30. Глаз у генерала острый. Он сразу замечал криво повешенный портрет, плохо вычищенную бляху ремня, измазанную панель в ротной канцелярии. В конюшнях он так посмотрел, ничего не сказав, на загрязненные кормушки лошадей, что широкоплечий, с пышными, усами капитан Зинченко, звякнув шпорами, выдавил хрипло:

– Будет вычищено!

– Немедленно, – кратко добавил генерал.

В столовой Полуэктов приказал сопровождающему его офицеру:

– Запишите… Столы накрыты прошлогодними носовыми платками. Завтра должны лежать белоснежные скатерти! Проверите исполнение.

Он сделал ударение на слове «белоснежные».

Когда генерал вошел в санчасть, начальник ее, очень полный, страдающий одышкой полковник лет пятидесяти, с бритой головой, с двойным подбородком и невмещающейся в воротничок шеей, засуетился, насколько позволяла ему комплекция, кинулся к папке с диаграммами и таблицами и начал их поспешно доставать. Полуэктову хорошо было известно пристрастие полковника Райского к бумажкам, к своему уютному врачебному кабинету, стремление не обременять себя ходьбой по корпусам училища, и поэтому сейчас, когда Райский пытался показать ему «кривую роста упитанности суворовцев» и сообщить цифры, густо сдобренные латынью, начальник училища добродушно остановил его.

– Вижу, вижу, латынь знаете. А вот сколько у вас детей с опущенной лопаткой – знаете? Нет? Вот это уже никуда не годится, не по-отцовски. А вечером достаточно светло в классах?

– Так точно!

– Совсем не точно. Недостаточно света, товарищ полковник, зрение детям портим!

– Я собирался… – начал было Райский, делая подбородком движение, будто ему стал узок воротничок кителя.

– Вот, вот, долго собираетесь… На урок физкультуры пойдите, установите, какую там нагрузку дают. Их кульбитам учат. Видели, что Гербов на брусьях выделывает? А сутуловат. Вы мне лучше выпрямите Гербова коррегирующей гимнастикой. Кувыркаться на турнике и фокусы показывать он еще успеет. А выйти от нас должен здоровым, стройным, гибким… Чтобы смотреть было радостно, за квартал осанка видна была, шаг легкий, грудь высокая, плечи – любо глядеть, чтобы голова красиво на плечах сидела, под гимнастеркой чувствовались мышцы литые… А вы меня латынью глушите! – сердито закончил генерал и, надев папаху, вышел, бросив свое обычное: «ну-ну», в котором Райскому послышалось осуждение. Виновато вздохнув, он вытер платком пот с бритой головы и, покряхтывая, стал натягивать шинель.

2

Из-за плотно прикрытой двери музыкального класса доносятся приглушенные звуки скрипки. Чья-то нетвердая рука играет незатейливую песенку. В коридорах суворовцы замирают у стен, провожая глазами начальника училища. Он проходит, отвечая на приветствия легким наклоном головы.

На втором этаже генерал Полуэктов зашел в методический кабинет. Из-за стола поднялся капитан Васнецов, невысокий, с небольшими светлыми усами, – преподаватель литературы и по совместительству заведующий методическим кабинетом училища.

– Работайте, работайте, – генерал сделал рукой жест, словно усаживая Васнецова. Капитан сел, но, следя ревнивым взглядом за генералом, не выдержал, снова встал и подошел к нему, когда Полуэктов остановился у выставки работ детей.

– Все сделали сами, – с гордостью оказал Васнецов, бережно прикасаясь рукой к модели пушки.

Здесь были выставлены коллекция минералов, рисунки красками и карандашом, средневековый замок из папье-маше, контурная карта Европы, сделанная из глины и размоченного картона.

В классах началась вечерняя подготовка уроков. Полуэктов решил побывать в роте майора Тутукина. В отделении Беседы не ладилось с русским языком. Генерала встретил докладом капитан Беседа, дежуривший в этот день по роте, и они вместе зашли в четвертое отделение. Поздоровавшись и разрешив суворовцам сесть, генерал подошел к парте Самсонова.

– А ну-ка, покажите свою тетрадь по русскому языку, – сказал он, подсаживаясь к Семену.

Самсонов не оробел, – он порылся в парте, достал тетрадь. Первая страница ее была образцово чистой, вторая – погрязнее, третья – еще хуже. Перелистав несколько незаполненных листов, Полуэктов наткнулся на двустишье, написанное нетвердым размашистым почерком с загогулинами:

 
Кол не друг и не чурбак,
Кто получит – тот дурак
 

А страницей дальше:

 
Дон течет, течет Донец,
А тетрадочке – конец!
 

И подпись: «Семен Иванович Самсонов, будующий асс». У последней буквы «с» хвост закручивался мертвой петлей. Виновник поэтических упражнений и будущий ас все доверчиво улыбался, поглядывая на генерала.

– Нехорошо, нехорошо, – осуждающе покачал головой генерал, – это ведь гряземарание… и неграмотно, – он подчеркнул ошибку в слове «будующий». – Никуда не годится! Ваша фамилия Самсонов?

– Так точно! – Сенька встал, немного склонив белесую голову набок, и растянул губы в располагающей улыбке. «Ишь ты, – подумал генерал, – веселый какой человек».

– Не ожидал от вас, суворовец Самсонов, такого отношения к учебе. Тетрадь перепишите начисто, – строго приказал он. – Я к вам скоро снова приду, и тогда вы мне покажете.

Полуэктов сел за стол преподавателя и обвел испытующим взглядом класс. Круглолицый капитан Беседа, сам чем-то похожий на своих воспитанников, отошел к окну.

– Кто из вас читал книгу «Тимур и его команда»? – неожиданно спросил генерал.

Руки подняли почти все.

– Хорошо! – похвалил Полуэктов. – Почему же тимуровцев так любят в нашей стране?

С передней парты поднялся Кирилл Голиков.

– Старший суворовец Голиков!

Он старался выпятить грудь, но выпяченным оказался живот.

– Тимуровцы помогают Родине! Они дружные и о людях заботятся.

– Правильно, – кивнул головой генерал, – вот вы, старший суворовец…

Голиков с еще большей готовностью выпятил грудь с красной картонной звездочкой на левой стороне. В центре звездочки старательно была выведена чернилами буква «Т».

Только теперь генерал заметил такие же значки у многих в отделении. «Что бы это могло значить?» – подумал он, но не стал сейчас расспрашивать.

– Так вот, вы, суворовец Голиков, хотите Родине помогать?

– Очень хочу!

– Вы читать любите?

– Люблю, – с жаром ответил Кирюша.

– А грамматику?

– Н-нет, – с запинкой произнес Голиков. – Трудно правила запоминать, – оправдываясь, добавил он и, облизнув пухлые красные губы, покосился на капитана Беседу. Но тот стоял у окна с таким выражением лица, будто хотел сказать: «Вас спрашивают – вы и ответ держите, а мое дело слушать».

– А кто еще не любит грамматику? – спросил начальник училища.

Опять поднялись почти все руки. Генерал удивленно поднял брови и обратился к воспитателю:

– Товарищ капитан, да это отделение русское?

– Будто бы русское, – с запинкой произнес офицер.

– Русское! – негромким хором ответили ребята.

– А что Суворов говорил о русских? – спросил генерал, выжидающе взглянув на Голикова.

Тот растерянно молчал. И вдруг, вспомнив, выкрикнул:

– «Мы – русские, мы все одолеем!»

– Ну вот, – обрадовался Полуэктов, – и даже трудный русский язык одолеете?

– Одолеем! – громко ответили все.

– И правила запомните?

– Запомним!

– Посмотрим, посмотрим, – одобрительно кивнул головой генерал. – Вот, товарищ капитан, будьте свидетелем: суворовцы обещали не получать плохих оценок по русскому языку и этим помочь Родине в подготовке грамотных офицеров. Я через три недели приду, проверю, настоящее ли у них слово.

– Настоящее! – убежденно, хором ответили ребята.

Из четвертого отделения генерал вышел в хорошем настроении. «Превосходные мальчишки, – думал он, поглаживая короткие темные усы. – Кто знает, может быть, этот Голиков станет маршалом, а Семен Иванович Самсонов – первоклассным генштабистом. Хотя… зачем брать такие высоты? И хороший командир батальона немалого стоит. А в том, что не любят грамматику, наверно, повинен и учитель, – надо проверить».

– Товарищ Беседа, – генерал обернулся к сопровождавшему его по роте воспитателю, – а что это за буква «Т» у них на груди?

Капитан замялся.

– Это, товарищ генерал, значит «тутукинцы». Играют они… Может быть, приказать снять значки?

– Нет, зачем же. – Полуэктов улыбнулся. – Они избрали похвальный пример.

Малыши неспроста называли себя тутукинцами, – они любили ротного командира, безошибочно чувствуя за его внешней строгостью отцовскую заботу. Им нравилось, как зычно докладывает майор начальнику училища, и еще то, что майор Тутукин маленького роста. Им хотелось, когда они вырастут и станут офицерами, быть точно такими же – упругими, быстрыми, сияющими, как вычищенная пуговка. Для тех же, кто опасался, что не подрастет, маленький Тутукии был утешительным примером, некоторой гарантией будущего. Самсонов и Гурыба один раз даже чуть не подрались из-за майора. Он проходил в дверь со двора, и Максим оказался справа от майора, а Сенька – слева. Было непонятно, в чью сторону, отвечая на приветствие, повернул голову Тутукин.

– Ага, он ко мне повернулся! – торжествующе воскликнул Самсонов, когда майор скрылся за поворотом коридора.

– Нет, ко мне, – обиделся Гурыба, и они закружились, надвигаясь друг на друга плечом, но вынырнувший откуда-то миротворец Илюша Кошелев убедительно сказал:

– Я сам видел, как он повернулся и туда, и сюда.

– Вы можете идти, товарищ капитан, – разрешил генерал Беседе. – Через двадцать дней доложите, как у вас в отделении обстоит дело с грамматикой.

Беседе очень хотелось напомнить генералу о своем рапорте относительно Каменюки, но он счел неудобным делать это: возможно, рапорт еще и не передан Тутукиным, а если передан, генерал, может быть, умышленно не говорит о нем.

Полуэктов прошел почти весь длинный коридор, когда шум за дверьми одного из классов привлек его внимание. Раздавался стук, словно палкой били по фанерному сиденью стула, слышались выкрики, кто-то играл на гребенке с папиросной бумагой.

Генерал приоткрыл дверь. Шум смолк, и на мгновенье все в классе застыли: двое – сидя под измазанной мелом доской, один – скрестив ноги, на полу, в углу, с учебником в руках и бумажным колпаком на голове. Несколько человек стояли у окна над доской для шашек, остальные занимались, кто чем хотел, сообразно размаху своей фантазии. Сидящий в углу вскочил, стянул с головы колпак и крикнул отчаянно, будто его ущипнули:

– Встать! Смирно! Товарищ гвардии генерал, второе отделение пятой роты на самоподготовке.

Генерал пробыл здесь недолго – пожурил за то, что вместо приготовления уроков занимаются посторонними делами, спросил о воспитателе:

– А где старший лейтенант Стрепух?

– Не могу знать! – браво ответил воспитанник в гимнастерке, измазанной мелом. – Старший лейтенант сегодня еще не приходил.

– С утра не был?

– Так точно, с утра!

Дежурному по училищу Полуэктов приказал немедленно вызвать с квартиры Стрепуха, а в его отделение послать для надзора другого офицера.

3

Сигналист, посланный за Стрепухом на дом, застал его лежащим на постели. Стрепух был убежденным холостяком и жил так, как ему хотелось. Со скучающим видом Стрепух перелистывал «Королеву Марго» Дюма, поплевывая на пальцы, прежде чем перевернуть засаленную страницу. Чтение было редким занятием для Стрепуха, он даже несколько бравировал своим пренебрежением к книгам.

– Шекспиров не читал, – цедил он сквозь зубы, – но честь офицерскую на поле боя отстоять всегда могу…

С массивного, словно высеченного из красного камня, лица Стрепуха не сошло выражение скуки, когда он услышал, что его вызывает генерал. Он неторопливо поставил длинные ноги на пол и спросил, позевывая и небрежно похлопывая кончиками пальцев по губам:

– Немедленно?

– Так точно, немедленно…

– Ну, порядок, идите! – величественно отпустил он сигналиста.

Пребывание в училище Стрепух считал для себя печальным недоразумением, злой шуткой судьбы. В душе презирая «шкрабов», «синечулочниц» и «штафирок», – так Стрепух называл про себя учителей, – он смотрел на свою работу воспитателя как на явление временное, как на перекидной мостик в будущее, где ему виделась «настоящая служба», хотя бы командиром батальона, «настоящая власть» и быстрое продвижение по служебной лестнице, а не это копанье в психологии и педагогике. Он хотел бы немедленно покинуть училище, но делать это со скандалом не входило в его расчеты, поэтому лучшим для себя путем Стрепух считал бездействие, – пусть начальство само отчислит его в линейную часть. Следует сказать, что строевую службу старший лейтенант любил, безупречно знал тонкости команд, разные «штучки», вроде казуистического требования показать на топографической карте магнитный меридиан, у винтовки – пресловутый мулек, или назвать ее восьмую часть. И еще одно качество неоспоримо признавалось за ним и даже ставилось начальством в пример – внешняя аккуратность. Пуговицы шинели сияли у него так, что в них можно было смотреться, как в зеркало, белоснежный подворотничок выглядывал из-под кителя ровно настолько, насколько ему полагалось выглядывать. Событием необъяснимым и из ряда вон выходящим было бы появление старшего лейтенанта Стрепуха в нечищенных сапогах. Он был в училище ходячим наставлением для военнослужащих, и если возникло сомнение, нужно ли звездочку на фуражке носить поверх ремешка или следует прятать под него, поглядывали на фуражку Стрепуха.

Во время парадов он так величественно шел своей горделивой, легкой походкой впереди роты, так безупречна была выправка его гренадерской фигуры, что все невольно любовались им. Но стоило заговорить с ним, и мгновенно пропадало все очарование. Чаще всего он обходился стереотипными словечками: «Точно!», «Нормально!», «Толково», или литературными штампами: «Свежо предание…», «Не вынесла душа поэта…», бросая реплики небрежно, мимоходом, с сознанием своего превосходства над собеседником. У продавщицы воды он неизменно допытывался:

– Вода мокрая? – и первый при этом смеялся.

Когда Стрепуха спрашивали, какое сегодня число, он деревянно начинал: «С утра было…», и только после этого называл число. Представляясь вне училища и особенно дамам, он говорил со снисходительной улыбкой:

– Сын собственных родителей… – и, поклонившись, откидывал назад горделивым движением головы вьющиеся волосы. Беседуя с кем-нибудь, Стрепух, кроме искажений, неистребимо традиционных среди некоторой части военных, вроде: «шлём», «бархотка», «шинеля», пересыпал свою речь «философскими» отступлениями.

– Во мне таятся большие невозможности, – многозначительно говорил он преподавательнице английского языка Нине Осиповне, поглаживая едва проступающие бакенбарды, – вчера я размечтался, и мысли мои были перенесены далеко вперед…

Сначала товарищи деликатно намекали Стрепуху, что нельзя так уродовать русский язык, но самые дружелюбные поправки он воспринимал настолько нетерпимо, так брезгливо кривил рот, объясняя, что «учился в украинском институте» и «качество зиждется возле этого», что становилось ясным – никакой помощи принимать Стрепух не желает.

Все понимали, что Стрепух – случайное явление в училище и в офицерской семье, и только удивлялись одному: почему он так долго держится?

…Когда Стрепух вошел в кабинет генерала, то уже по одному тому, что генерал не предложил сесть, почувствовал, что разговор предстоит пренеприятнейший.

– Почему вы не с отделением во время самоподготовки? – спросил Полуэктов.

– Я отлучился на полчаса, – начал было старший лейтенант.

– Вы манкируете служебными обязанностями! – побледнел генерал, сдерживаясь, чтобы голос не сорвался на крик.

Стрепух пожал плечами с таким выражением лица, словно хотел сказать: «Ваше дело взгревать, мое – молча выслушивать, что бы вы ни сказали, но от этого ничто не изменится». Он стоял навытяжку, потирая пальцы левой руки, будто счищая с них мел.

– Государство доверило вам, – медленно произнес генерал, – воспитание двадцати пяти мальчиков, а вы их бросаете на произвол. Это, если хотите, бесчестно, – в дни, когда страна напрягает все силы, одолевая врага, отлеживаться. Предупреждаю вас, старший лейтенант, о неполном служебном соответствии. В течение месяца, пока не будет наведен безупречный порядок в отделении, находитесь в нем безотлучно от подъема до отбоя. Идите!

«Выгоню, выгоню, – генерал с неприязнью смотрел в спину уходящего Стрепуха. – Павлин!.. Сущий павлин!..» – и Полуэктов с сердцем захлопнул крышку портсигара.

В два часа ночи он решил снова сделать обход училища: проверить, как несут ночную службу.

ГЛАВА XIII

– Сема, поедешь летом со мной в Тбилиси? – спросил Володя Ковалев своего друга, когда они вдвоем проходили малолюдной улицей, спускающейся к бульвару.

– Не знаю, – подумав, ответил Гербов, – мне очень хотелось бы повидать дедушку, да и село наше после освобождения…

Мимо, звеня цепями на скатах, проехала трехтонка, промаршировала рота красноармейцев и скрылась за длинной кирпичной стеной.

– Ты изменил свое отношение ко мне! – с горечью воскликнул Ковалев.

– Ну что ты! – Семен удивленно взглянул на Володю. Его лицо с крутым, широким подбородком осветилось улыбкой. – Напрасно ты так говоришь. Просто в последнее время я почему-то все чаще вспоминаю отца и маму…

– Ты ведь знаешь, Сема, у меня нет друга ближе тебя, – словно оправдываясь, сказал Володя. – В отделении у меня неплохие отношения со всеми. Хотя нет, – вспомнил он, – Пашкова я недолюбливаю, и даже не из-за того, что у меня с ним было…

– Ты к нему придираешься, – спокойно возразил Гербов. – Генка, в сущности, неплохой парень.

– Вот именно в сущности-то и плохой! Нарцисс самовлюбленный… И вечно хвастает своим папашей. Ну ладно, отец у него генерал, да он-то сам при чем тут? – Ковалев подпрыгнул, сердито ударил варежкой по ветке, покрытой снегом. – Все твердит: «Пойду по дипломатической линии!» Я спрашиваю Пашкова: «Кто же тебя отпустит из училища: ведь на тебя истрачены огромные деньги?» А он посмотрел на меня снисходительно сверху вниз и говорит: «Папа за все заплатит…» Я бы его, аристократа, из комсомола выгнал! – гневно сказал Ковалев.

– Ты напрасно так близко принимаешь все это к сердцу, – примиряюще сказал Гербов. – Мне и самому не нравится кое-что в характере «Осман-паши», но у него немало и положительных качеств. Скажи по справедливости, разве он не поделится с тобой всем, что у него есть?

– Пожалуй, – неохотно согласился Ковалев.

– И в учебе поможет.

– Подумаешь, – пренебрежительно фыркнул Володя, – нужна мне его помощь!

– Он не заискивает перед начальством, всегда в лицо правду говорит, – неторопливо перечислял Гербов.

– Ты, видно, записался в его защитники, – недовольно сказал Ковалев. – Мы во мнениях не сойдемся, не старайся!

– Да я и не стараюсь, просто надо быть беспристрастным. Что мне в нем не по душе, я говорил…

Навстречу друзьям шел капитан Беседа. Они вытянулись в струнку, приветствуя его. «Будут и мои такими, – подумал капитан, – и заметить не успею, как подрастут…»

На перекрестке улиц Гербов и Ковалев остановились около газетной витрины.

– Вчерашняя, – Володя пробежал глазами первую страницу. – Наши прорвались к берегу Балтийского моря, заперли Восточную Пруссию… Ты представляешь себе, Сема, общий замысел и эти удары?! – с восхищением воскликнул он.

У поворота на бульвар блестела длинная «скользанка» – полоса раскатанного льда. Володя разогнался и, крикнув «Догоняй!», проехался на каблуках. Семен, не отставая от друга, заскользил вслед за ним. Хотел ухватить за ремень, но Володя пустился бежать. Сколько Семен ни гонялся за Володей, так и не поймал его. Разрумянившись, они продолжали путь. Разговор зашел об офицерах.

– Ты заметил, – спросил Ковалев, – у нашего химика на пуговицах кителя всегда крупинки мела, погон изломан, а левую руку он держит в кармане брюк? Сразу видно – нестроевик…

Ковалев и сам имел обыкновение держать руку в кармане, но у себя он считал это проявлением независимости.

– А капитан Боканов мне и как офицер нравится, – решительно заявил Семен. – Команду подает, так чувствуешь, что команда. Если что пообещал, исполнит, это уж точно!

– Не всегда!

– Например?

– Например, обещал меня в город отпустить, а потом увольнительной не дал – раздумал. Я ему говорю: «Вы не хозяин своего слова…»

– Ты скажешь! – неодобрительно буркнул Семен. – Я бы за твой язычок год тебя в город не пускав…

В некоторых словах Гербов не выговаривал букву «л», и Ковалев иногда поддразнивал его: «Скажи ложка», – нет, не «вожка», а «ложка».

– Между прочим, что мне понравилось в твоем Боканове, – сказал Володя, – так это его отношение к инспектирующему. Помнишь, зашел к нам в отделение полковник из военного округа с орденом Кутузова, в белых бурках… Капитан ему доложил, был вежлив, но не подлизывался…

– С достоинством себя держит, – подтвердил Гербов. – Терпеть не могу, когда начинают извиваться перед начальством… Капитан, правда, немного резкого характера, – сделал уступку Семен, – но я хотел бы походить на него.

Володя достал часы – недавний подарок генерала за стрельбы – и, узнав сколько времени, небрежно щелкнул крышкой.

До начала самоподготовки оставался почти час. Бульвар круто поднимался в гору; на верхушке ее виднелись редкие деревья. Снег, сначала кружившийся в воздухе, теперь медленно падал большими хлопьями…

– Сема, – спросил Ковалев, – а как назывался ваш партизанский отряд?

– Имени Суворова, – Гербов не удивился, зная манеру друга задавать самые неожиданные вопросы.

– Странно… такое совпадение, – пробормотал Володя. – А признайся, страшно было первый раз ползти к мосту, взрывать?

– Конечно, страшно… Очень даже. Темень… Недалеко часовой немецкий… Шлак хрустит под локтем; о провод порванный зацепился, – кажется, на версту слышно. Ливень тогда только что прошел, в глубоких воронках от бомб – вода, чуть не до края. Немец рядом протопал, а мы спрятались в воронках и присели в них по пояс в воде. И чудно, – знаешь, о чем я тогда подумал? Как сейчас помню! «Павка Корчагин, – подумал, – не струсил бы», и сразу спокойно стало…

Ковалев с уважением посмотрел на друга.

Гербов замолчал, – видно, ему неприятно было вспоминать об этом.

– Ну, в общем взорвали, – коротко заключил Семен. – Да, Володька, забыл тебе сказать, вчера я письмо получил из своей части. Сержант Погорелов, Иван Тихонович, написал. Мы дружили, хотя он мне в отцы годился. «Сейчас наш полк на немецкой земле фрица бьет… Тебя, сынок, в части помнят все и передают боевой привет. Как учишься, орлик? Смотри, офицером будешь – не зазнавайся». Чудак… разве ж мы сами этого не понимаем?..

– Так и написал – «орлик»?

– Так и написал.

– Меня раздражает отношение к нам в училище! – после некоторого молчания сказал Ковалев. – Не поймешь, дети мы или военные? В библиотеке Бальзака попросишь – отказывают: «Рано вам еще», а подурачишься – выговаривают: «Вы ведь взрослые…»

Семен, соглашаясь, кивнул головой. Отвернув полу своей шинели, он достал из кармана пачку папирос, надорвал ее и протянул Ковалеву:

– Кури.

Тот долго выковыривал из пачки папиросу, неумело раскурил ее и, затянувшись, закашлялся.

– Вот дрянь, – проговорил он сквозь слезы, – табак, что ли, плохой?.. – Еще раза два втянул в себя дым и бросил папиросу. – Не нахожу удовольствия!..

– А я привык, – сказал, немного рисуясь, Семен. – Мне командир роты говорит: «Бросить надо», а я ему: «Не могу сразу, товарищ подполковник, организм привык, попробую постепенно отвыкнуть…» – «Ну, – говорит, – вы тогда хоть в стенах училища не курите, чтобы малышей не совращать».

Они некоторое время шли молча, и каждый думал о том, что вот они взрослые, а их все считают мальчиками.

– Чувствую я в себе, Сема, огромную силу! – неожиданно воскликнул Володя. – Кажется, горы своротить могу! Эх, жаль, не придется мне в Отечественной войне участвовать, показал бы я им – дети мы или военные!

Под «ними» Володя подразумевал и подполковника Русанова, и капитана Боканова, и даже генерала, то есть тех, кто по мнению Ковалева, недооценивает его самостоятельность. А он больше всего боялся покушений на нее.

Ссору с Пашковым, арест, неприязнь Боканова Володя переживал остро, хотя внешне и не показывал этого. В глубине души понимая, что «формально Боканов прав», Володя все же считал его действия несправедливыми и оскорбительными: ведь капитан даже не попытался узнать причину драки, держал себя отчужденно. Горькое чувство обиды вызывало не само наказание, – в конце концов, он заслужил его, – а именно «бездушие» Боканова. «Когда я стану офицером, – думал Ковалев, – я буду требовательным, но и чутким, а не просто исполнителем устава».

И сейчас же его мысли приняли другое направление. Он стал мечтать о том, как они с Семеном будут служить в авиаполку. И вот на двух самолетах вылетели они на выполнение задания. Навстречу девять вражеских «мессеров», ну что же, девять так девять, тем больше будет сбито!.. Они принимают неравный бой. Одна за другой загораются машины с черными крестами. Но вдруг показался дымок, а потом и пламя в моторе самолета Семена. Сема прыгает с парашютом. Враги увидели приземлившегося парашютиста и бегут к нему. Ковалев делает бесстрашную посадку, берет Гербова на борт своего самолета и взмывает ввысь перед самым носом беснующихся фашистов.

– О чем ты думаешь? – прервал его мечтания Гербов.

Володя не рискнул признаться Семену, о чем он думал, боясь, что друг усмехнется и добродушно скажет, подражая генералу: «Ну-ну… и фантазер же ты, Володька».

– Так… ни о чем, – ответил Ковалев.

– А я сейчас думал, – задушевно сказал Семен, – может быть, ты, или я, или Лыков, – словом, кто-нибудь из нас, – лет через тридцать будет командовать парадом. Представляешь, ты на вороном коне – у него белая звездочка на лбу и белые карпетки на ногах – объезжаешь замершие полки… И хотя ты меня не узнал, мне так приятно вспомнить, что мы когда-то вместе учились… за одной партой сидели…

Ковалев с изумлением посмотрел на друга.

– Ну-ну, – он сузил серые смеющиеся глаза, – и фантазер же ты, Семка!

Гербов улыбнулся и стал сконфуженно оправдываться:

– Почему же фантазер? Ведь обязательно так с кем-нибудь будет…

Они поднялись на самый верх пологой горы и остановились, глядя вниз. С заснеженных полей набегал легкими порывами ветерок, приятно покалывая щеки. В ледяном извиве застыла река, теряясь в синеватой дали. Небо походило на бледнолиловый лед, с которого ветром сдувало на землю хлопья снега.

Володя подумал: «Вот так же, только летом, на Воробьевых горах стояли Герцен и Огарев…»

– Сема, – он положил руку на плечо друга, – неужели ты мог подумать, что я тебя не узнаю на параде?.. Знаешь что, давай сейчас дадим друг другу клятву… верности!

Взволнованность Ковалева передалась Семену.

– Давай, – тихо сказал он.

Они соединили руки, и Володя чуть охрипшим от волнения голосом проговорил:

– Клянусь светлой памятью Суворова… памятью наших полководцев… что сохраню дружбу навсегда. И знай, Сема, где бы я ни был, только позови – приду на помощь! – У Володи перехватило голос, и он еще сильнее сжал руку друга. – В учебе, в бою и труде – я твой верный товарищ. Помни об этом! Честность и мужество помогут нам в беззаветном служении Родине, а дружба удесятерит силы…

Не сговариваясь, они сняли шапки и, продолжая держать друг друга крепко за руки, постояли так еще несколько секунд.

А снег падал и падал, тая на стриженых головах, серебристыми крапинками вплетался в черный каракуль шапок, звездочками оседал на алые погоны.

Где-то на дальних путях требовательно прокричал паровоз. Со звенящим гулом, накренив крыло, низко над землей пролетел самолет и мгновенно скрылся из глаз.

И снова наступила торжественная тишина.