Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)
ГЛАВА XXI
1
Майор Тутукин быстрым, легким шагом спускался по лестнице училища. Труба только что возвестила окончание первого урока. Двери классов распахнулись, и коридоры наполнились топотом ног, детскими голосами, мельканием алых погон.
Увидев офицера, суворовцы останавливались на бегу, прижимали локти к туловищу и, поворачивая голову в сторону майора, звонко отбивали шаг по плитам гулкого коридора. Это они называли «рубить строевым» и считали особым военным шиком. Миновав офицера, ребята опять пускались в бег. Тутукин, отвечая на приветствия, думал удовлетворенно: «У Русанова нет такой четкости».
Один малыш поздно заметил майора и, растерявшись, невольно воскликнул:
– Ой, здравия желаю!
Тутукин неодобрительно посмотрел на него сквозь очки и прошел дальше, не ответив на приветствие. В зале своей роты Тутукин вошел в толпу почтительно расступившихся ребят. Он внимательно оглядел их и, хмурясь, проговорил:
– Я вижу, некоторые из вас уже успели сбить каблуки.
Те, кто чувствовал за собой вину, на всякий случай отступили в задний ряд.
– Вы посмотрите, – офицер сделал руками такое движение, словно раздвигал круг детей, – посмотрите, как аккуратно ношу я вещи. Этот китель мне сшили в армии два года назад, а он новехонький, не то, что гимнастерки у некоторых, – майор покосился на Авилкина.
Ребята оглядели китель Тутукина, плотно облегавший выпуклую, как у голубя, грудь командира роты, и, видно, остались довольны осмотром.
– Или, вот сапоги, – мне их выдали в армии тоже два года назад, а они целехоньки.
– Да еще как блестят! – восхищенно воскликнул Дадико, стоявший ближе других к майору.
– Да еще и блестят! – подтвердил майор.
Медленно, словно котята у мышиной норы, ребята стали ходить вокруг, выискивая хоть какой-нибудь изъян.
– Разрешите обратиться, товарищ майор, – сказал, наконец, Павлик Авилкин.
– Пожалуйста.
Указывая на очки майора с надломленным, но старательно перевязанным суровой ниткой ушком, Павлик спросил таким тоном, каким обычно произносят: «Ага, попался!»:
– А очки вам в каком году выдали?
Майор не успел ответить, потому что в это время к нему подошел старшина роты и, нарушив, к удивлению ребят, субординацию, прошептал что-то на ухо Тутукину. Командир роты побледнел и тихо спросил старшину:
– Когда?
– После завтрака, – ответил старшина, и они вместе пошли в ротную канцелярию.
Там старшина виновато сказал:
– Не ожидал от них этого, товарищ майор.
– Так Гурыба и Самсонов?
– Так точно, Гурыба и Самсонов! И куда они могли сбежать?
Тутукину почему-то припомнилась сцена, которую он видел в коридоре училища на днях. Максим стоял на плечах Самсонова и старательно вписывал запятую в плакат, хотя никакой нужды в запятой не было.
Офицер посмотрел в окно. На плацу училища суворовцы обучались верховой езде. Теперь Русанов наверняка будет объяснять этот побег порочностью педагогической системы командира пятой роты!
Тутукин хотел было вызвать капитана Беседу, у которого сегодня был выходной день, но раздумал и повернулся к старшине:
– Немедленно возьмите коня и отправляйтесь на поиски. Без детей не возвращайтесь! – строго приказал он.
Старшина ушел. Майор, нервничая, ходил по комнате. Может быть, он действительно погорячился позавчера и поступил необдуманно?
Малыши из отделения капитана Беседы в воскресенье затеяли игру в «Сталинград». Они забаррикадировали класс и отбивали атаки трех остальных отделений роты. Бумажные шарики, пущенные из рогаток, жужжали, как шмели, бой то и дело переходил в рукопашную схватку. Но все атаки были отбиты, и «войска» от обороны перешли в наступление.
Руководил обороной Каменюка, начальником штаба был Максим Гурыба, а Самсонов – ординарцем. Когда наступило затишье, Артем Каменюка выстроил «батальон». К своей фуражке он прикрепил бронзовый листок от старого канделябра, через плечо перебросил полотенце, завязав его узлом на бедре, и стал выдавать картонные медали «За оборону четвертого отделения». Каждому награжденному Артем проникновенно пожимал руку. Особые знаки «За исключительную храбрость» были вручены Самсонову и Гурыбе, у которого на носу красовалась свежая ссадина. В это время и появился гневный Тутукин.
– Что за профанация? – загремел он, надвигаясь на старшину, тоже только что пришедшего и, конечно, непричастного к бою. Затем майор отнял все «награды». Каменюке, Гурыбе и Самсонову приказал привести класс в порядок, а с капитаном Беседой имел неприятный разговор.
Воспитатель заявил командиру роты, что ничего дурного не видит в этой игре, что требовать от детей образа жизни пожилых людей, страдающих одышкой, нельзя и что никакой профанации нет в том, что Максим раздавал картонные медали. Тутукин начальственно повысил голос и приказал «прекратить безобразия и навести порядок». Капитан, оставшись один, долго и сердито попыхивал трубкой.
2
Разыскивая пропавших, старшина прежде всего обшарил чердаки, все уголки училищного сада. Он заглядывал в водосточные люки, расспрашивал суворовцев. Только один сказал, что видел вчера в столовой, как Самсонов отсыпал в мешочек соль из солонки, но не придал этому значения, – кто ж не знает, что Самсонов любит делать запасы! Старшина дал телеграммы на ближайшие железнодорожные станции, а сам, сев на коня, поехал по улицам города, спрашивая у прохожих:
– Граждане! Не видали вы тут двух маленьких суворовцев?
Их видели на соседней улице два часа назад, потом на окраине города, где они вброд переходили речку, хотя недалеко был мост, потом – возле мельницы. У стены мельницы зоркий глаз старшины обнаружил небольшую горку земли, наспех насыпанную руками, и деревянный крестик на этой горке. На широкой дощечке чернильным карандашом, – старшина мог дать голову на отсечение, что рукой Гурыбы, – было написано: «Могила неизвестного кузнечика».
Проехав немного дальше по дороге, старшина свернул к хате, стоявшей в стороне. На порог вышла молодая женщина с грудным ребенком.
– Гражданочка, вы не видели сегодня двух суворовцев, маленьких таких?
– Как же, видела, – бойко и словоохотливо ответила женщина, – один белесенький, ну, сущий кролик, а другой головатый, с носом покарябанным! Они около нашей хаты сидели, хлеб с маслом кушали. Я еще у них спросила: «Водицы, детки, не хотите?» А тот, что с покарябанным носом, говорит: «Мы не детки… В походе, – говорит, – лучше воду не пить, пота меньше, – говорит, – выходить будет». Я еще подумала: «Ишь ты, махонькие, а правила военные знают…» «Так, может, молочка выпьете?» – это я спрашиваю. Они подумали, а беленький говорит: «Молока можно… молоко, – говорит, – потом не выйдет». Выпили и пошли вон той дорогой на Алексеевку.
Около Алексеевки старшина повстречал старика-колхозника, ехавшего на телеге.
– Ты, служивый, не из Суворовского? – спросил тот.
– Из Суворовского.
– Два мальчика ваших в хате у меня.
Старик повернул телегу назад и по дороге рассказал:
– Зашли они к нам во двор. Я спрашиваю: вы, мол, куда? «К дяде, в город», – отвечают, а по глазам вижу – плутуют. Потом познакомились они с моим внуком Павкой, стали играть, да не утерпели, сказали ему, что из Суворовского убегли. Павка им говорит: «Я сейчас приду, воды только напьюсь» и ко мне, разговор передал. Я гляжу в окно: что за чудо! Мальчонки-то, словно зайцы, петляют. Покружат, покружат, а потом нагнутся и чем-то землю посыпают… «Это они табаком след засыпают, – объяснил мне Павка, – чтобы с собакой не нашли». Ну, я путешественников уговорил: «Оставайтесь, – говорю, – ночевать». Они сейчас обедают, а я подался к вам – упредить.
3
Начальник училища сидел за массивным письменным столом. Впервые Гурыбе и Самсонову довелось быть в служебном кабинете генерала. Часы в высоком стеклянном футляре пробили один раз. Позади генерала, на огромной, во всю стену карте нарисованы красные стрелы с надписями фронтов.
– Ну-с, – поднимая на беглецов глаза, строго спросил генерал, – вы куда бежали?
Ребята молчали. Им казалось, что на них строго и укоризненно смотрит не только генерал, но и с портрета Суворов, – с широкой голубой лентой через плечо.
– Да вы не кривите душой, прямо мне скажите, по-суворовски, куда вы бежали?
Максим виновато покосился на ряды разноцветных планок на груди генерала и тихо сказал:
– Нам поиграть захотелось…
– Тэ-эк… – протянул генерал. – Значит, плохо вам в училище, не любите вы его?
– Любим! – в один голос ответили Самсонов и Гурыба.
– Так зачем же убежали?
– Кузнечиков половить, в приключения поиграть, – будто в разведке мы. – Максим опустил голову.
Генерал погасил затеплившуюся в глазах улыбку.
– А как у асса дела с русским языком? – спросил он Самсонова.
– Теперь успеваю… И тетрадь чистая! – Семен заморгал белыми ресницами, а губы его сами собой стали расползаться в улыбку.
– Ну-ну, – добродушно произнес Полуэктов, но, тотчас спохватившись, строго нахмурил брови: – Вот что, товарищи суворовцы, вы нарушили воинскую дисциплину, совершили самовольную отлучку, и я вас накажу. Две недели вас не будут пускать в город. Идите!
– Слушаюсь идти! – в один голос ответили они, повернулись кругом, щелкнув каблуками, и плечо к плечу пошли к выходу. Сзади гимнастерки их задиристо торчали, словно хвосты у молоденьких петухов.
Генерал, оставшись один, раскрыл блокнот и записал: «Вызвать старшего преподавателя физкультуры – поручить организацию игр. Тутукину – об этом же».
И закурил папиросу, чему-то улыбаясь…
4
После вызова к генералу Максим и Сенька решили побегов больше не устраивать. Теперь их излюбленным местом для игр стал дальний угол двора – за конюшнями и садом. В солнечные дни прачки вывешивали здесь для просушки белье, и тогда ребятам казалось, что ветер раздувает белые паруса кораблей. Лучшего места для игр нельзя было и придумать. Во-первых, никто из офицеров не догадывался заглянуть сюда, и здесь можно было свободно испытывать знаменитый реактивный снаряд из трубки, начиненной обломками целлулоидной мыльницы…
Во-вторых, внизу кирпичной стены, выходящей на пустырь, сделаны узкие прорези, похожие на амбразуры и, если поглубже просунуть в них руку, можно дотянуться до травки, в изобилии растущей за стеной. А как приятно после обеда пожевать кисленький щавель!
В-третьих… Но можно было бы назвать еще множество достоинств этого укромного места! Максим и Сенька рассказали Илюше о своих владениях и для начала предложили поиграть в разведчиков. Илюшу привели сюда только после того, как он обещал «свято хранить тайну» и съел немного земли.
Поиграли в разведчиков, вдоволь наползались по земле и прилегли отдохнуть. Ярко светило солнце. Было очень тепло и тихо. В синем высоком небе застыло белое облачко.
– Вчера мы с Сенькой сидим на скамейке в саду, – нарушил молчание Максим, – а мимо майор Веденкин идет. Мы встали, поприветствовали, а он сел рядом на скамейку.
– Вблизи не строгий совсем, – заметил Сенька.
– Ну, о том, о сем поговорили, – продолжал Гурыба, – он спрашивает меня: «Как ты думаешь, почему у нас в Советском Союзе столько героев?» – «Ясно, – говорю, – потому что мы самые бесстрашные». – «Это правильно, – он мне отвечает, – но ведь русские раньше тоже бесстрашно дрались и врагов побеждали, а все же героев тогда было меньше. А у нас каждый герой».
– Да мы, если бы на фронт попали, мы б этим фашистам! – страстно воскликнул Сенька и потряс кулаком. Потом негромко добавил: – Они моего папу убили. Аленку – сестрицу – в Германию угнали…
Дети примолкли, каждый вспоминая о своем горе. Илюша Кошелев покусывал стебелек травы; глаза его смотрели серьезно и печально. Он тряхнул головой, словно освобождаясь от тяжкого воспоминания.
– Сейчас героев у нас много потому, – сказал он, – что мы Советскую Родину защищаем. Такой ни у кого еще не было. У англичан – родина, и у американцев, и у французов, но трудящимся там жизнь плохая, только богачам – пожалуйста! И мы свою Родину сильнее всех любим.
– Верно! – обрадовался Максим, – И майор Веденкин так говорил.
– Так это он мне и объяснил, – просто признался Илюша.
– А я думал, ты сам, – разочарованно сказал Гурыба.
Издали донесся сигнал: «Бери ложку, бери бак…»
Труба играла весело, обещающе. Ребята стали поспешно отряхиваться, расправлять гимнастерки.
После обеда Алексей Николаевич Беседа объявил, к общему удовольствию, что пойдет с отделением на прогулку – через рощу к реке.
Выйдя за город, ребята продолжали путь уже без строя, окружив Беседу шумным кольцом!. Со звонким криком они бегали наперегонки, перекликались, подражая птицам, показывали воспитателю камешки красивой расцветки, пойманных жуков, желтые цветы мать-и-мачехи и голубые пролески.
– Товарищ капитан, а сколько крыльев у жука?
– Товарищ капитан, а чем стрекочут кузнечики? – то и дело спрашивали они.
Воспитатель едва успевал отвечать на вопросы, рассказывать о том, что ворона делает плоское гнездо – лотком, а сорока – круглое, с крышей и что через месяц появится очень красивая бабочка-траурница, словно сделанная из темнокоричневого бархата с голубыми пятнами.
Давно ли Дадико, выбежав во двор без шапки, встретил Беседу радостным докладом: «Товарищ капитан, скворцы прилетели!» Давно ли суворовцы мастерили скворешни и разбивали клумбы, – и вот уже наступила теплынь, пора футбола, велопрогулок, а там, гляди, и купанья…
Поднялись на некрутую гору; внизу змеилась река, виднелась редкая молоденькая роща. Правее растянулись колхозные фруктовые сады, окутанные легкой зеленоватой дымкой.
На кустах, вдоль дороги, сушили на солнце свои крылышки бледножелтые лимонницы. Зяблики с лиловой манишкой, в голубых колпачках, звенели тонко и чисто: пинь-пинь, пинь-пинь…
Каменюка и Гурыба, возбужденные беготней, остановились недалеко от воспитателя. Он подозвал их к себе.
– Видите, тропинка в садах вьется? Да вы не туда смотрите, – во-он, между деревьев… На что она, по-вашему, похожа?
Мальчики стали сосредоточенно вглядываться в даль.
– На кривую саблю, – решительно сказал Артем.
– А мне кажется, на ленту, – застенчиво проговорил Илюша.
Снова все собрались вокруг офицера, наперебой подыскивая сравнения. Этот разговор Алексей Николаевич начал не случайно. Недавно он обнаружил, что некоторые из его ребят равнодушны к природе, не понимают ее.
– Кто из вас читал рассказы о природе? – спросил воспитатель обступивших его детей, но все молчали, и только Каменюка презрительно бросил:
– Про природу я не люблю, это только девчонки любят.
– Очень плохо, – огорченно сказал Алексей Николаевич, – что не любите родную природу. Разве можно не любить нашу красавицу березку, нашу ковыльную степь, дремучие леса и многоводные реки? Вы ведь будете их защищать! Военный человек должен дружить с природой, и тогда она станет его первой помощницей.
Воспитатель решил передать содержание одного из писем Тургенева.
– Прежде чем лечь спать, – начал он, – я каждый вечер делаю маленькую прогулку по двору… Останавливаюсь, прислушиваюсь… Вчера я услышал шум крови в ушах и дыхание… Треск кузнечиков… От времени до времени падала капля с легким серебристым звуком… Ломалась какая-то ветка, – кто сломал ее? Вот глухой звук… Что это? Шаги на дороге или шепот человеческого голоса? И вдруг над самым ухом – тоненький зуд комара…
Боясь проронить слово, дети притихли, слушая воспитателя и удивляясь тому, что сами они не обращали раньше внимания на все, о чем он рассказывает.
– А вы знаете, что такое ночь, в военном значении этого слова? – спросил офицер. – Нет? Ночью огонек спички светит почти за полкилометра, как яркий фонарь. Каждый звук имеет свое значение, и его надо уметь разгадать… Вот мы с вами летом в лагерях пойдем в ночную разведку, и вы узнаете, как важно разбираться в звездах и ветре, в деревьях и тропках. Давайте сейчас вслушаемся в звуки, – предложил он, – интересно, кто что услышит?
Вдали играл духовой оркестр, коротко прозвенел трамвай, где-то пели песню молодые голоса. Донесся едва уловимый плеск весел о воду…
– Я слышу, – шепотом сказал Каменюка, – как птицы рассекают воздух крыльями…
– Очень хорошо, – похвалил капитан. – Это не всякий может услышать.
ГЛАВА XXII
В работе первой заповедью майора Веденкина было: «Прежде всего – подготовка уроков, все остальное потом».
Обдумывание завтрашнего урока доставляло Виктору Николаевичу особенное удовольствие. Казалось бы, с годами подготовка к урокам должна была упроститься, свестись к несложному подбору фактов. Но так могли думать лишь педагогические чинуши. Пусть тема изучалась десятки раз, пусть сегодня предстояло повторить ее в нескольких параллельных классах, – все равно не может быть уроков, похожих друг на друга! Искусство не терпит скучного повтора, и если искания молодости остались позади и пришла зрелость, значит, появились и новые, еще более сложные поиски.
Виктор Николаевич был неистощим в исканиях. Он то проводил киноурок о Суворове, то сооружал с ребятами панораму «Полтавского боя», то приглашал на исторический кружок родителей героев-краснодонцев или обнаруживал в городе участника обороны Порт-Артура и организовывал встречу с ним. Он затевал переписку с автором книги о герое-комсомольце Викторе Талалихине, с воинами фронтовой гвардейской части, помогал ребятам составлять альбом «Десять ударов Красной Армии» и выпускать журнал «По суворовскому пути».
Продумав урок, Виктор Николаевич достал топографическую карту, цветные карандаши и стал наносить на карту условные обозначения: надо было сдать полковнику Ломжину задание по тактике. В стекла окон бил весенний дождь. Смеркалось. Веденкин зажег настольную лампу.
Мысль, неотступно преследовавшая его с утра, мешала спокойно выполнять задание. Он встал, прошелся из угла в угол, ероша волосы. Открыл дверь в соседнюю комнату.
Жена примостилась на диване с дочкой, – они поджали ноги, укрылись серым пуховым платком и, прижавшись друг к другу, читали сказки Андерсена. Виктор Николаевич подсел на диван.
– Танюша, меня с утра мучает мысль: не честолюбив ли я, как педагог? Не улыбайся. Если это так, то очень печально… – Веденкин встревоженно взглянул на жену, взял ее руку в свою. – Ты понимаешь, в чем опасность?
Татьяна Михайловна знала эту черту в характере мужа – открывать в себе педагогические пороки, предъявлять повышенные требования. Она привлекла к себе Виктора Николаевича, прижалась щекой к его плечу и успокаивающе сказала:
– Я тебя за то и люблю, что ты такой…
Кто-то позвонил. Виктор Николаевич пошел открывать, возвратился с Беседой и Бокановым.
– Вот хорошо, что зашли! – обрадованно говорил Веденкин. – Чайку попьем.
– Да мы на минутку, – слукавил Беседа. – Шли мимо и решили заглянуть.
– Ну и превосходно! Танюша, разреши представить тебе…
Татьяна Михайловна высвободила полные плечи из-под платка и протянула руку. На ней было темновишневое платье, очень шедшее к ее черным волосам. Вскоре, извинившись, она ушла укладывать дочку.
Боканов и Беседа сняли шинели, осмотрелись. Обстановка большой комнаты была скромной. Чувствовалась пустота еще мало обжитого места. На одной стене одиноко висело круглое зеркало, половину другой занимала карта Европы с флажками на булавках и разноцветными шнурками. В книжном шкафу не все полки были заполнены книгами.
Веденкин, оглянувшись на дверь в спальню, сказал шепотом:
– На покупку буфета деньги отложил… Но это сюрприз и огласке не подлежит!
Вещи, утраченные за время войны, приобретались не сразу. Татьяна Михайловна уложила Надю и теперь хлопотала у стола, молча переживая, что блюдца разномастные и нет хлебницы. Вспомнила, как накрывала стол до войны, и расстроилась еще больше.
– Ничего, Танюша, – словно прочитав ее мысли, весело сказал Веденкин, – все наживем!
Она благодарно улыбнулась.
В комнате была та безупречная чистота, которую вносит любовная хозяйственность женщины белоснежным кусочком марли, скрывающей одежду в углу, занавеской на окне, кокетливой дорожкой на комоде.
Офицеры подошли к карте и, передвигая флажки, стали оживленно обсуждать Висло-Одерскую операцию и план окружения Берлина. Все сходились на том, что дни фашистов сочтены.
Когда Татьяна Михайловна разлила по чашкам чай, разговор, как это всегда бывает между людьми одной профессии, к тому же увлеченными ею, перешел на темы, близкие каждому из присутствующих.
– Я ехал сюда, – сказал Боканов, – и думал: вот бы написали книгу «Наука воспитывать»… И суворовским языком изложили основы этой науки.
– Недоброй памяти гражданин Стрепух сказал бы: «Ей нету», – насмешливо прищурил глаза Беседа.
Стрепуха с месяц назад по просьбе суда офицерской чести демобилизовали из армии.
– Захотели иметь педагогический решебник? – Веденкин иронически посмотрел на Боканова и отбросил рукой со лба прядь светлых волос.
– Нет, почему же, не решебник, но нечто похожее на справочник воспитателя. Конечно, каждый наш суворовец – этот маленький человек – ставит перед нами неповторимую задачу. И для решения ее нужны не только знание законов воспитания, – а они есть, есть эти законы! – но и какой-то врожденный такт, тончайшая интуиция, а главное, вера в этого человека и уважение к нему. Но при всем этом существует тысячу раз повторенный и оправдавший себя опыт. Надо дать выборки из него.
– Это правильно, – подхватил Беседа, – и потом ни в коем случае нельзя сводить дело к муштре! Ведь мальчишки ж они, а не «фрунтовые» солдаты! Ну, требуй, но и меру знай. Вот мои ротный – ярится, жмет, возмущается: «Не пойму: военное дело здесь главный предмет или нет?» А яснее-ясного, что главный предмет и здесь – русский язык… да арифметика. И потом, – он обратился к Татьяне Михайловне, которая не забывала и бутерброды делать, и сахарницу пододвинуть, – поменьше нудных нравоучений, помилосердствуйте! – Алексей Николаевич умоляюще потряс руками над головой, развеселив всех.
– Можно нам, Танюша, курить? – спросил Веденкин у жены.
– Курите, что с вами делать!
– Как видите, меня держат в этом доме в ежовых рукавицах, – с притворным вздохом сказал Виктор Николаевич, протягивая коробку с папиросами Беседе.
– Благодарю вас, я – трубочку.
При всей разнице характеров Боканов, Веденкин и Беседа сдружились быстро. Их роднило одинаковое отношение к труду воспитателя, постоянная неудовлетворенность достигнутым, стремление подойти к решению вопроса о воспитании с какой-то новой стороны. У каждого из них были свои увлеченья, свои маленькие слабости. Веденкин втайне от всех писал методику преподавания истории. Беседа дома в свободные часы обучался игре на аккордеоне по самоучителю. Боканов с присущим ему упорством изучал английский язык и, подхлестывая себя, уже купил у букиниста книгу «Домби и сын» в подлиннике.
Каждый из них имел своего «конька», который помогал ему въезжать на крутую педагогическую горку. У Беседы этим «коньком» было умение мастерить планеры, какие-то перекидные мосты необычайной конструкции, самоходные орудия величиной со спичечную коробку. В отделении Алексея Николаевича вечно что-то сооружали: пилили, измеряли, сверлили, склеивали.
Веденкин славился осведомленностью в событиях на фронте и в международном положении. Он всегда знал свежие новости, помнил имена командующих фронтами и армиями, президентов и премьер-министров чуть ли не всех стран. В конце урока он часто оставлял несколько минут для ответов на вопросы, и его так и засыпали ими.
Боканов, великолепный стрелок, организовал в роте кружок «снайперов». Высшей наградой за удачную стрельбу ребята считали разрешение почистить и собрать личное оружие капитана.
Конечно, у каждого офицера было множество и других навыков и способностей, но эти оказались именно той «липучкой», на которую особенно охотно летели ребята в часы отдыха.
– Мы часто сводим свою роль, – закуривая папиросу, говорил Боканов, – к фиксации дурных поступков, в лучшем случае – боремся с ними. А ведь надо прививать – именно прививать! – лучшие качества и предупреждать дурное. Вы согласитесь со мной, Виктор Николаевич, – обратился он к Веденкину, – что нет такого ребенка, у которого совсем бы отсутствовали положительные черты характера, потенциально благородные качества. У одного их больше, у другого меньше, но они есть у каждого. И моя задача, как воспитателя, в том и состоит, чтобы выявить в ребенке главное и, опираясь на это главное, развивать остальные качества или воспитывать новые. Плохих детей нет! Я и этом твердо убежден. Есть дети, испорченные воспитанием или средой. И только в очень редких случаях эта испорченность непоправима. Обнаружить доброе начало, убедить самого ребенка: «Ты хороший, я в тебе не ошибусь» – не всегда легко, но это ключ к воспитанию. У одного главное – мальчишеская гордость, у другого – нежные сыновние чувства, у третьего – бесстрашие, подчас проявляемое в виде ухарства. Вот подумать…
Снова раздался звонок. Открыть пошла Татьяна Михайловна. К всеобщему удовольствию, на пороге комнаты появился Семен Герасимович. Протерев запотевшие стекла пенсне и насадив его на нос, он радостно удивился:
– Сергей Павлович, Алексей Николаевич! А я, знаете, шел мимо, дай, думаю, на огонек загляну… – Гаршев, пожав руки, сел за стол, и общий разговор возобновился.
– Вот подумать, – Боканов возвратился к своей мысли, прерванной приходом Гаршева, – раз в полгода все мы, воспитатели и преподаватели, пишем характеристики на суворовцев. Скажем, на Владимира Ковалева написали характеристики десять обучающих его преподавателей. В их оценке, конечно, много общего, но в каждой характеристике есть и хоть одна черточка, замеченная только данным учителем. Почему? Да потому, что Ковалев, как личность, предстал какой-то одной стороной Семену Герасимовичу, – Гаршев поддакнул, и совершенно иной вам, Виктор Николаевич. Семен Герасимович говорит – грубиян, а вы говорите – симпатичный юноша. И вы оба правы: да, симпатичный юноша, но порой превращается в грубияна. В лицее Гоголю за поведение единицу поставили «за неопрятность, шутовство и неповиновение». Но могу ли я быть уверен в том, что мой Снопков, который, возможно, заслуживает такую же аттестацию, не таит в себе замечательных, не раскрытых нами качеств?
– А все же, что главное в натуре, скажем, Ковалева? – с интересом спросил Веденкин.
– Желание стать образцовым офицером! – уверенно ответил Боканов. – И он считает, что добьется этого, если будет походить на отца.
– Из того же корня… – пробормотал Семен Герасимович и, сняв пенсне, подержал его некоторое время двумя пальцами, словно серебристого жучка.
«Лирик», – иронически-ласково подумал Виктор Николаевич о Гаршеве.
– А вот я у своего Авилкина силюсь найти его главное и никак не найду, – с огорчением произнес Беседа, – все натыкаюсь на ерунду какую-то…
– Так я вам скажу! – воскликнул Веденкин и даже встал из-за стола. – У него есть бабушка, одна только бабушка на всем белом свете, и больше всего он боится огорчить ее. Он мне как-то признался: «Я лучше какую хотите муку приму, чем бабушке обо мне плохо напишут». А? – торжествующе спросил Виктор Николаевич.
– Не знал этого, – смущенно пробормотал капитан Беседа. – Собственно, о существовании бабушки знал, но что он к ней относится так…
– Да, да, – закивал головой Веденкин, – он мне с месяц назад письмо показал. «Бабуся, – пишет, – ты по утрам, когда умываешься, разглаживай лицо, чтобы не было морщин…» Каков рыженький? – спросил Виктор Николаевич.
«Восторженный молодой человек», – доброжелательно подумал Гаршев о Веденкине.
– Не знал этого, – еще огорченнее повторил капитан Беседа и насупился. – И, видно, очень многое о них не знаю, потому и… – он запнулся и не докончил.
– Их лучше всего изучать во время игры, – сказал, садясь за стол, Веденкин. – Они забывают о наблюдающих глазах, становятся самими собой. Между прочим, ваш Артем, – Веденкин повернулся к капитану Беседе, – в играх щепетильно честен, он не «зажилит» очко, не передернет, но любит верховодить, орать. А Павлик Авилкин вечно финтит, обжулить старается. Но у «рыжика» есть еще и такое качество: самолюбив! «Что я, хуже всех в классе?» И, желая доказать, что не хуже, готов даже на самопожертвование.
– Это верно, – с облегчением согласился капитан Беседа.
– У меня с ним тайный уговор, – улыбнулся Веденкин, – если он заерзает на парте, я молча перекладываю тетрадку для записи дисциплинарных взысканий с правой половины стола на левую. Опять заерзал – кладу тетрадь около классного журнала, и это последнее предупреждение, за которым должна следовать неприятная запись. Но до этого еще не доходило. Главное же, все происходит молчком; в чем дело, знаем лишь мы вдвоем, и я не расходую лишнего замечания, не отрываюсь от изложения урока.
К столу подошла с весело шумящим чайником Татьяна Михайловна.
– Да вы нас споить хотите! – ужаснулся капитан Беседа, обмахивая разгоряченное лицо сложенной газетой.
– Вас если чаем не поить, – засмеялась Татьяна Михайловна, – вы до утра только и будете говорить, что о своих Ковалевых да Авилкиных!
– Терпи, матушка, – словно соболезнуя, отозвался Виктор Николаевич.
– Да я уж и так терплю… Бачили очи, шо куповали.
Татьяна Михайловна ласково посмотрела на мужа.
– Вы представляете, – воскликнул Веденкин, – сегодня утром шесть добрых молодцев вышли на зарядку в нижнем белье! И как раз на меня наскочили. «Почему вы в таком виде?» – спрашиваю. «Жаль складки на брюках помять». Хотел было я их распушить, но потом решил иронией пронять. «Красавцы мужчины! – говорю. – Поглядели бы на вас в таком наряде ваши знакомые». Сконфузились, в спальню побежали одеваться. Вы заметили, что в старших классах ирония – сильнейшее средство?
– Верно, – живо согласился Семен Герасимович, – но ирония без желчи и оскорбления… На той неделе Пашков отвечал хуже обычного. Поставил я ему четыре. Бурчит: «Я все знаю». Можно было бы резко осадить, но я добреньким голосом спрашиваю: «Вы, собственно, что же хотели бы: выторговать оценку на балл выше? Так я могу вам на бедность накинуть». Шелковым стал!
– Да, кстати, чтобы не забыть, – обратился капитан Беседа к Веденкину, – ведь Кошелев мне так и не доложил о своем проступке.
– Что за проступок? – удивилась Татьяна Михайловна, у которой после посещения Илюши осталось о нем самое приятное воспоминание.
– Виктор Николаевич вам лучше расскажет.
– Ничего особенного, но дело принципиальное. – Веденкин нахмурился. – На уроке у меня Кошелев пытался читать постороннюю книгу. К слову говоря, это на него не похоже Я приказал: «После уроков доложите своему офицеру-воспитателю, что получили от меня замечание». – «Слушаюсь доложить!» Проходит два дня. «Суворовец Кошелев, вы мое приказание выполнили?» – «Никак нет!..» – «Почему?» – «Забыл!» – а сам боится глаза поднять. Видно, решил, что я не вспомню о своем требовании. «Доложите сегодня же, и кроме того, о невыполнении моего приказания». – «Слушаюсь…» Проходит еще два дня. «Суворовец Кошелев, вы доложили?» Молчит. «Я спрашиваю, вы мое приказание выполнили?» – «Нет…» – «Почему?» Молчит и начинает слезы ронять. На этот раз доложить, видно, духу не хватило. Теперь придется очень строго наказать. Я думаю попросить Тутукина, чтобы сократил ему срок летнего отпуска дней на пять.
