Текст книги "Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы"
Автор книги: Борис Лавренев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)
– Вот сукины дети, – сказал Головнин, опуская бумажку на диван, и сердито оттолкнул ногой ластившегося бульдога.
– Я нахожу, господин кавторанг, что суда над Шуляком откладывать нельзя ни на минуту. Нужен хороший пример, чтобы отрезвить всю банду и заставить ее присмиреть.
– Но позвольте, Вадим Михайлович. Я с удовольствием, судите хоть сегодня, но нельзя же судить обвиняемого, который находится без сознания. Его нужно допросить, хотя бы для формы, чтобы не было никаких придирок.
Лейтенант Максимов зло засмеялся.
– Форма? Какого черта нянчиться с формой, господин кавторанг, и кому придет в голову обвинять нас в несоблюдении формы? Это могло быть вероятным до «Потемкина», до «Памяти Азова», до Скатуддена. Сейчас таких болванов, которые истекали сентиментальными слюнями над милым матросиком по Станюковичу, почти не осталось. А если и есть экземпляры вроде Казимирова, то им заткнут рот, прежде чем они начнут пищать. Отсрочка суда еще больше развращает команду. Сегодня дело дошло вот до этого, – Максимов ткнул в письмо, – завтра они передушат нас, и в первую очередь вас и меня. Для вас не тайна, что мы честно служим государю императору, а не красному сброду. Неужели вы хотите висеть на рее или вылететь за борт с простреленным затылком?
Капитан Головнин часто задышал и посерел.
– А ну вас с такими предположениями, – буркнул он обиженно и испуганно.
– Тогда, господин кавторанг, разрешите мне, как отвечающему за порядок на корабле, настаивать на немедленном производстве суда над Шуляком. Допрос? О чем, собственно, допрашивать? Все ясно! Есть свидетели – мичман Рейер, боцман Бутенко, вахтенный, часовые караула. Преступление не вызывает никаких сомнений. Неужели вы хотите дождаться прихода в русский порт? Сейчас вы имеете право предать Шуляка суду особой комиссии, как начальник в отдельном плавании, а в Одессе вам придется списать его на берег в распоряжение нормального суда с каким-нибудь присяжным жидоратором. И еще направят дело к доследованию, и мы с вами попадем в обвиняемые за «зверское» обращение с нижним чином. А Шуляка увенчают терниями обожатели «швободы». Вам улыбается такая перспектива?
Головнин, задумавшись, поковырял ногтем указательного пальца кожу дивана.
– Что же, пожалуй, вы правы, – протянул он, – последнее ваше соображение дельно. Мы же и окажемся виноваты. Хорошо. Я отдам в приказе… Ну а теперь, раз с делами покончено, не составите ли компанийку в шестьдесят шесть?
– Охотно, – ответил Максимов, складывая взятое с дивана письмо и присаживаясь.
Головнин вынул из столика карты, быстро и ловко стасовал их и протянул Максимову:
– Прошу снять.
9
Мичман Казимиров спал плохо. Всю ночь снился один и тот же томительный и обессиливающий сон. На темной синей воде плясала легкая, как высушенная тыква, голова матроса Шуляка. При ней не было туловища – она плавала сама по себе.
Мичман Казимиров лежал на юте и, уперши винтовку на согнутую руку, стрелял в танцующую голову по команде лейтенанта Максимова.
Стрелять было трудно и страшно. Казимиров мазал. За выстрелом возле головы взлетал маленький белый фонтанчик. Лейтенант Максимов топал ногой и говорил:
– Туфля! Шляпа!
А плавающая голова подмигивала и тонким бабьим голоском приговаривала:
– Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие, на добром слове.
Мичман просыпался, вертелся, натягивал на голову простыню, хотя в каюте было чертовски душно, опять засыпал, и из темноты снова появлялась синяя вода и пляшущая подмигивающая голова.
Спокойный сон пришел только на рассвете, но ему помешал грохот приборки на палубе. Разбитый и обессилевший, мичман Казимиров закурил и, лежа на спине, пускал дым к подволоку.
В дверь постучали. Рассыльный протянул мичману листок.
– Приказ, вашскородь. Извольте расписаться.
Казимиров зашлепал босиком к столу, черкнул карандашом расписку и взял у рассыльного пакет. Уходя, рассыльный неплотно прикрыл дверь каюты. Из открытого иллюминатора по ногам потянуло приятной утренней свежестью. Мичман Казимиров разорвал пакет и вынул приказ:
«Приказ командира транспорта „Кронштадт“. 20 сентября 1906 г. № 405. Предлагаю комиссии, объявленной приказом моим от 20 сентября за № 402, начать разбирать дело о матросе Шуляке 21 сего сентября».
Казимиров положил приказ на стол и стал быстро и решительно одеваться. Злоба затрясла его, как лихорадка. Решение пришло внезапно. Конечно, нужно пойти к командиру транспорта и заявить, что он участвовать в суде над Шуляком не желает.
К черту морскую службу! Он готовился быть морским офицером, а не палачом. На его глазах матроса затерзали до исступления, а потом подстрелили, как дичь, – он молчал, у него не хватило мужества протестовать. Но теперь хватит. Пусть его самого отдают под суд.
Казимиров застегнул последнюю пуговицу кителя и шагнул к двери, но дверь раскрылась навстречу ему, пропуская в каюту инженер-механика Кошевого.
– Вы уже одеты? – удивленно сказал Кошевой. – А я к вам. Нам приносили приказ?
– Да, – ответил Казимиров.
– Послушайте, Виталий Павлович, я пришел поговорить с вами. Я уже был у Бачманова и Регекампфа. Они совершенно со мной согласны. Нам нужно подать особое мнение по поводу дела Шуляка.
– Я вообще не желаю принимать участия в этой подлости. Я пойду к Головнину и откажусь от участия в комиссии, – взволнованно сказал мичман.
Кошевой отступил и с изумлением посмотрел на Казимирова.
– Что вы? Зачем такие эксцессы? Вам же будет хуже. Вчера Петров добивался формальных мотивов против суда. Вчера их трудно было найти, сегодня они есть. Давайте протестовать в рамках закона, у нас есть возможности.
– Какая тут к черту законность? Все от начала до конца беззаконие. Если рассуждать о законности, то по-настоящему нужно судить Максимова, а не Шуляка.
– Ну, Максимова нам судить не придется, а Шуляка, кажется, можно отстоять. И вы не волнуйтесь так. Давайте сядем.
Кошевой сел. Казимиров остался стоять.
– Прежде всего, – Кошевой загнул палец и посмотрел на Казимирова снизу вверх, – сегодняшний приказ нарушает основное требование к судебному процессу: допрос подсудимого и его объяснения. Закон не допускает судить заочно. Это первое. Второе, мы с Бачмановым до полночи прокопались в Своде морских постановлений и нашли статью, которая полностью охватывает проступок Шуляка и грозит всего дисциплинарным батальоном. Головнин находит нужным применить статью 110, карающую расстрелом за подговор к вооруженному восстанию. Такого подговора не было. К Шуляку можно применить статью 105 – неисполнение приказания, усугубленное словесным оскорблением начальника. Наконец, последнее: мы можем требовать отвода из состава суда фон Рейера. Он не может судить, ибо одновременно является и свидетелем и активным участником события. Ведь он вместе с Максимовым стрелял по плывущему Шуляку. Таким образом, мы четверо из семи судей, то есть большинство, подписываем особое мнение по этим трем пунктам и подаем командиру. Это совершенно законно и никому не грозит новыми осложнениями, как ваш метод отказа от участия в суде. Ведь вы сами попадете под суд.
– Наплевать! Наплевать мне на все. Я сам не хочу служить с негодяями. Я шел в море потому, что надеялся найти честных людей. А теперь мне все равно! – злобно сказал Казимиров.
– Наскандалить всегда успеете, Виталий Павлович, – возразил Кошевой, – вы только скажите: вы согласны подписать особое мнение?
– Конечно, согласен.
– Тогда не откладывая в долгий ящик валим в каюту Бачманова и там составим текст, а я передам старшему офицеру.
10
– Господа члены суда! Прежде чем мы начнем разбирательство дела, я должен осведомить вас о решении командира корабля по особому мнению, подписанному четырьмя из участников комиссии.
Лейтенант Петров сделал паузу, прокашлялся и повертел головой с таким видом, словно воротник кителя мешал ему говорить.
– Я оглашу резолюцию командира: «Приказываю судить матроса второй статьи Шуляка не так, как „думается“ комиссии, а согласно моему приказу. Полагаю, что критика моих распоряжений младшими неуместна. За свои действия я отвечаю не перед господами офицерами, а перед государем императором, священной волей которого я командую кораблем. Прошу помнить об этом, а также о том, что в моем распоряжении имеются средства воздействия на забывающих долг службы как в отношении нижних чинов, так и в отношении офицерского состава». Я думаю, господа, – сказал лейтенант Петров, неприятно щурясь и смотря почему-то на одного Казимирова, – что резолюция командира не подлежит никакому обсуждению. Заседание суда особой комиссии объявляю открытым. Мичман Яковлев, огласите обвинительное заключение.
Мичман Казимиров обвел взглядом протестантов. Мичман Бачманов побледнел и, закусив губу, смотрел в иллюминатор. Регекампф, смотря в пол, крутил пуговицу кителя. Поручик Кошевой, встретившись взглядом с Казимировым, поспешно отвел глаза и отвернулся.
Было совершенно ясно, что дальнейшая попытка протеста обречена на неудачу. Трое из четверых обезоружены и разбиты угрожающим окриком командира. Если даже он, мичман Казимиров, и решится поднять свой голос, он останется в одиночестве.
Мичман Казимиров устало закрыл глаза.
Он не вслушивался в обвинительное заключение, которое равнодушно бубнил Яковлев. Он не видел победоносного взгляда и снисходительно презирающей усмешки мичмана Рейера. Он прислушивался лишь к беспорядочным и тревожным обрывкам своих мыслей. Он вернулся к действительности, только услышав фразу лейтенанта Петрова:
– Ввиду того что обстоятельства дела можно считать совершенно выясненными и допрос обвиняемого не может ничего добавить по существу, предлагаю членам комиссии ответить на вопрос: считают ли они обвиняемого виновным в преступном деянии, предусмотренном указанными в обвинительном заключении статьями Свода морских постановлений и караемом, согласно этим статьям, смертной казнью через расстреляние? Мичман Рейер?
– Да, господин лейтенант, – ответил Рейер и мотнулся вперед, как китайский болванчик.
– Мичман Яковлев?
– Да, господин лейтенант!
Лейтенант Петров закашлялся, неторопливо вынул из кармана платок и тщательно вытер рот, растягивая мучительную паузу.
– Мичман Бачманов?
– Не считаю, господин лейтенант, – сухо и четко ответил Бачманов и, волнуясь, потер ладонью ладонь.
Мичман Казимиров ждал. Если остальные трое ответят так же, Шуляк спасен, во всяком случае от смертного приговора. Он с томительным ожиданием смотрел на детское, оробевшее лицо Регекампфа.
– Мичман Регекампф?
Регекампф тяжело и глубоко вздохнул, как будто набирая решимости, и, сразу залившись краской до ушей, тихо сказал, пропуская титулование.
– Не считаю.
Мичман Рейер переложил ногу на ногу и скривился. Регекампф опустил голову, все больше заливаясь краской.
– Мичман Казимиров? – Старший офицер сделал резкое ударение на последнем слоге.
– Не считаю, господин лейтенант.
Уже трое против двух. Если даже Петров выскажется за виновность – смертный приговор провален. Кошевой безусловно против, он же первый предложил подать особое мнение.
Мичман Казимиров оживился. Все идет хорошо. Головнин с Максимовым съедят оплеуху.
– Поручик Кошевой?
Кошевой, не подымая головы, очень тихо, но внятно сказал:
– Да, господин лейтенант.
Казимиров привстал. Что такое? Оговорился Кошевой, что ли? Эта фраза прозвучала так неожиданно и страшно, что, забывая о своей роли и правах, Казимиров в недоумении и волнении спросил:
– Что «да»? Вы за обвинение или против?
Кошевой не ответил, но лейтенант Петров предупредил возможность дальнейшего развития истории. Поспешно и сердито он оборвал Казимирова:
– Мичман Казимиров. Вопросы членам суда задаю только я. Поручик Кошевой изложил свое мнение совершенно ясно, и оно не нуждается в толковании. Я присоединяю свой голос к высказавшимся за обвинение. Заседание суда считаю законченным. Мичман Яковлев, будьте любезны приготовить приговор для представления командиру.
Старший офицер встал и закрыл папку.
Мичман Казимиров поднялся и стремительно выскочил из рубки. Косолапо шагая, натыкаясь на встречных матросов, он прошел по всей длине транспорта и остановился только у гюйсштока, потому что дальше идти было некуда. Он ухватился за шток и бессмысленно смотрел в густую лиловатую воду, с гулом бежавшую под форштевень. За спиной он услышал осторожные и неуверенные шаги. Он быстро и нервно обернулся и увидел поручика Кошевого. Мичмана передернула судорога отвращения.
– Что вам нужно от меня? – сказал он, брезгливо сторонясь, как будто боясь прикосновения Кошевого.
– Виталий Павлович, я хочу объяснить вам, – покраснел Кошевой.
– Что объяснить? Что? – почти закричал Казимиров.
– Вы обвиняете меня, дайте же мне оправдаться. Вы знаете мое положение. Я уже был замешан в свеаборгские дела и еле вывернулся. Для меня это вопрос существования. Головнин не простил бы мне, и я бы вылетел вон. А у меня большая семья, я единственный кормилец. Все равно это голосование ничего не значит. Приговор можно опротестовать. Я не мог иначе – своя рубашка ближе к телу.
– Вы не только подлец, но вы еще трус, – сказал мичман Казимиров и, отстранив растерявшегося и не нашедшего слов Кошевого, промчался по палубе и исчез в надстройке.
11
Военный прокурор стыдливо прикрыл ладонью рисунок и сурово окинул взглядом вошедшего курьера.
– В чем дело?
– К вашему высокоблагородию флотский офицер.
Курьер положил перед прокурором визитную карточку.
Прокурор прочел:
«Мичман Виталий Павлович Казимиров».
– Оны говорят, ваше высокоблагородие, с «Кронштадта». Просют принять по безотлагательной нужде.
Прокурор посмотрел в большое окно. Под окном уступами домов сбегала к морю Одесса, шумливый, веселый, денежный город. Море лежало внизу, чуть тронутое уже осенним прозрачным холодком, стальное и тихое. В гавани у Воронцовского мола серела тяжелая туша вчера пришедшего из Константинополя «Кронштадта».
Прокурор повертел в руках визитную карточку мичмана Казимирова и поморщился.
Вероятно, напился мичманок в каком-нибудь заграничном порту, надебоширил и теперь будет просить замять дело. Неприятно. Придется отчитывать.
– Проси, – буркнул прокурор и, когда курьер повернул спину, поднял руку и взглянул на рисунок. До доклада о мичмане Казимирове прокурор предавался чистому искусству – он с помощью красного карандаша раздевал фотооткрытку шансонетной дивы Розы Рис. Сделать это было нетрудно – дива была достаточно раздета на фотографии, но прокурор был совершенным дилетантом в области рисунка и никак не мог поставить на должное место дивин бюст. Получалось какое-то уродство, хотя прокурор самолично имел возможность убедиться в прекрасных качествах бюста на натуре.
Прокурор вздохнул и спрятал неудачное произведение в стол.
Дверь открылась, впуская мичмана Казимирова. Прокурор заметил опытным взглядом неестественную бледность вошедшего и растерянные, пустые, смотревшие сквозь прокурора зрачки.
«Ах, черт! Да он, кажется, пришел еле можаху».
Прокурор насупился и сухо спросил, не предлагая садиться:
– Что вам угодно?
Мичман Казимиров несколько секунд молчал, как будто изучая прокурора.
– Господин полковник, – сказал он глуховатым голосом, – прошу извинить за беспокойство, но дело не терпит проволочки. Нужно спасти жизнь человека.
– Жизнь человека? – Прокурор начал удивляться. Начало не походило на просьбу о прекращении дебоширного дела. – Присядьте, мичман, расскажите. Все, что могу, я обязан сделать, как представитель закона.
Мичман Казимиров сел. Прокурор заметил, что у мичмана кадык под кожей судорожно ходит, как будто человек испытывает томительную жажду.
Он подвинул Казимирову стоявший на столе графин.
– Выпейте, мичман. Не волнуйтесь. Я вас слушаю.
Но Казимиров отодвинул графин. Быстро, путаясь в словах, взволнованно и непоследовательно, он стал рассказывать историю Шуляка.
– Господин полковник, затребуйте дело. Это шемякин суд, бессмыслица, варварский произвол. Нельзя откладывать ни минуты. Час тому назад по приказанию командира транспорта Шуляк передан в распоряжение командира канонерской лодки «Черноморец» для приведения в исполнение приговора. Он еще не вполне пришел в сознание, его спускали на шлюпку под руки. Это неслыханное дело, господин полковник.
Мичман Казимиров все больше волновался. У него дрожали губы и пальцы, блуждали замутневшие, смертные какие-то глаза. И чем больше становилось волнение мичмана, тем большее спокойствие обретал прокурор.
Явный маньяк! Неврастеник и слюнтяй! Вот такие в панике запирались по каютам и просили прощения у матросов на «Потемкине», «Георгии Победоносце», «Очакове», позоря звание офицера и честь мундира.
Прокурор покосился на свое плечо с широкой полосой новенького погона.
– По-моему, вы чрезмерно и безосновательно волнуетесь, мичман. Суд особой комиссии состоялся, как явствует из вашего рассказа, на законных основаниях, согласно приказу командира, и приговор вынесен в соответствии со статьями закона. В общем, совершенно обыкновенное дело, и я не понимаю…
– Какой это суд, – перебил мичман Казимиров, – человек обречен на смерть большинством одного голоса. Чьего голоса, господин полковник? Жалкого и подлого труса.
– Я бы просил вас, мичман, в моем присутствии избегать таких характеристик ваших сослуживцев.
– Хорошо! Не в этом дело, – ответил Казимиров, – главное, не допустить убийства человека.
Прокурор поднялся. Нет, решительно этот мальчишка не понимает, что говорит.
– Позвольте, мичман, – прокурор возмущенно развел руками, – вы должны выбирать выражения. Исполнение законного приговора суда, вынесенного офицерами флота, на основании закона, вы называете убийством. Что это за терминология? Это хорошо для какого-нибудь красного, для студентишки или жида. И в чем, в конце концов, дело? Приговорили матроса к расстрелу? Поделом! Нужно когда-нибудь покончить с крамолой и разнузданностью в армии и особенно на кораблях. Если мы их не успокоим – они успокоят нас.
– Лучше пусть они, – сказал Казимиров, – они, по крайней мере, не ведают, что творят, а мы культурные люди… Во всяком случае, называем себя культурными и считаемся солью земли. Я предпочитаю, чтобы меня убили, чем убивать людей, которые не могут…
– Это дело вашего личного вкуса, мичман, – перебил прокурор, начиная сердиться, – я предпочитаю жить уже по одному тому, что я должен выполнять свой долг перед родиной. И не считаю возможным разводить трагедию из-за того, что одним матросом станет меньше на свете. Чего вы, наконец, от меня хотите?
– Я прошу приостановить исполнение приговора и просмотреть дело. Вы сами увидите всю страшную бессмыслицу…
– Вы странный человек, – засмеялся прокурор, – не я над законом, а закон надо мной. Я не могу по требованию первого встречного приостанавливать законные приговоры.
– Но если я, участник суда, говорю вам, что приговор беззаконен?
– Этого мало, мичман. Я могу приостановить дело в случае поступления ко мне законного опротестования приговора от имени защитника приговоренного или от него самого.
Мичман Казимиров откинулся на спинку стула и с ужасом смотрел на прокурора.
– Но ведь у Шуляка не было защитника, а сам он, с простреленной головой, с не вполне вернувшимся сознанием, не может подать вам жалобу.
– Что же!.. Очень печально, но сделать ничего нельзя.
Прокурор вытянул за цепочку часы из-за отворота сюртука и поднес их к глазам с явным нетерпением.
Мичман Казимиров встал и скомкал фуражку.
– Простите за беспокойство, господин полковник. Очевидно, в нашей стране закон действительно похож на сказочное дышло, – сказал он тихо и раздельно.
Прокурор в негодовании отступил. Он действительно красный, этот помешанный мальчишка.
– Предлагаю вам думать, что вы говорите, – повышенным тоном оборвал он, – иначе я вас арестую и отправлю к коменданту города. Молокосос! – крикнул прокурор, потеряв хладнокровие.
– Можете не трудиться, господин полковник, я уже все сказал, – с дерзкой иронией обронил мичман Казимиров, поворачиваясь в дверях. – Желаю вам спать спокойно и ждать протеста от мертвеца.
Прокурор бросился вслед Казимирову, но на полдороге остановился и безнадежно махнул рукой. Взяв из ящика сигару, он раскурил ее быстрыми и злыми затяжками, потом вынул опять из стола свой рисунок. Дива улыбалась приятной улыбкой непротивления, уродливый бюст ее свисал на живот. Прокурор свирепо сдвинул брови и разорвал диву пополам. Взял красный карандаш и на блокноте «для памяти» написал красивым косым почерком: «NB. Сообщить начальнику штаба флота о мичмане Казимирове».
12
Около полуночи мичман Казимиров вышел на корму. Слева мерцала светляками лампочек Одесса, теплая, шумящая, наполненная смехом и музыкой. Справа, темнея и притаясь, лежало широкое и коварное море. За его чернильно-свинцовой пеленой в устье Днепра лежал остров Березань. В семь часов вечера канонерская лодка «Черноморец» вышла туда, к низкому и пустынному массиву острова, увозя матроса второй статьи Шуляка в судовом лазарете и приговор особой комиссии в столе командирской каюты.
Ночь тяжелела духотой, веяло металлическим запахом грозы, надвигающейся из степных разлог Дикого поля.
Мичман Казимиров вглядывался в тихую темень. У него уже болели от напряжения глазные орбиты и перед главами просверкивали мелкие лиловые искорки. Ему казалось, что еще одно крошечное усилие – и в этой мягкой и душной, как мех, ночи откроется голый берег заброшенного острога. И на острове он увидит то, к чему были прикованы все мысли и что так пугало его.
Он весь вытянулся вперед, налегая локтями на планширь.
Внезапно над плоской чертой горизонта мигнуло коротко, зелено и весело. Мигнуло и погасло. Первая зарница наплывающей грозы, освежительная и радующая.
Но мичман Казимиров воспринял ее иначе. Нервный толчок отбросил его от борта, и он схватился руками за виски.
Вспышка зарницы мелькнула в его помраченном сознании, как вспышка ружейного залпа. Сжимая голову, он прислушивался.
И вот из тьмы слабо, чуть слышно, как будто мягко колыхнув неподвижный воздух, грохотнуло далекое отгулье.
Мичман Казимиров слабо и тонко вскрикнул, как раненый заяц, и, к изумлению часового у флага, все время искоса наблюдавшего за офицером, побежал на шканцы, закрывая лицо растопыренными пальцами.
Он выбежал из-под надстройки и остановился, ослепленный ярким светом.
С берега только что пришел катер с офицерами.
Вахтенный дал освещение на шканцы. Пятиламповая звездчатка сияла над площадкой трапа, палубные лампы высветлили линеечки пазов на палубе.
На шкафуте строилась смена вахты. У трапа лейтенант Максимов, вернувшийся с берега, рассказывал вахтенному начальнику Яковлеву, как был неподражаем Камионский в «Тоске». Лейтенант Максимов был оживлен и весел. Кроме Яковлева, его слушали штурман, лейтенант Нарозов и Регекампф.
Мичман Казимиров постоял несколько секунд, мотая головой, как оглушенный ударом. Потом выпрямился, быстро пошел к группе офицеров у трапа. Лицо у него было настолько странным, неузнаваемым, что Регекампф тревожно вскрикнул:
– Витя! Что с тобой?.. Ты болен?
Не отвечая Регекампфу, мичман Казимиров с силой втянул в грудь неподвижный и душный предгрозовой воздух и, закинув голову, с хрипом плюнул в спокойные светлые глаза Максимова.
Все на палубе застыли. Максимов, вытирая левой рукой лицо, правой лез в карман, и лейтенант Нарозов, поняв, перехватил его руку. Он крикнул Казимирову:
– Уходите, мичман!
Казимиров повернулся, сделал два неровных, качающихся шага и упал ничком на палубу. Когда Яковлев и Регекампф подхватили его, он дрожал всем телом и бормотал что-то с закрытыми глазами. И, склонясь к лицу Казимирова, Регекампф расслышал, как Казимиров, задыхаясь, плача, повторяет одно и то же слово:
– Бранденбур… Бранденбур… Бранденбур…
Севастополь, сентябрь 1934 г.
