Текст книги "Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы"
Автор книги: Борис Лавренев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)
Он с горечью простился с фабрикой и отправился на фронт. За полтора долгих года он понял там, что Карлуша Либкнехт был вовсе не таким неисправимым и беспечным фантазером. Вальтер Штраль все больше и больше клонился в сторону левой социал-демократии и пораженчества.
Поэтому он испытал почти удовольствие, когда во время одного из разведочных полетов, в который он был взят на борт летчиком ритмейстером фон Грауденц для выверки шалившего мотора, русская пуля перебила тягу рулей высоты и «фоккеру» пришлось садиться на русский косогор у болота.
Потомок тевтонских рыцарей фон Грауденц, выскочив из самолета, отстреливался от сбежавшихся русских солдат, пока хватило патронов в маузере, после чего солдаты долго и с хрипом били его в спину прикладами за такую неустрашимость, пока его не спас русский офицер.
Вальтера же Штраля, принимая во внимание его покорность и вежливый поклон, взяли в плен без инцидентов и отправили в далекий уральский лагерь.
Когда проволочные заграждения лагеря были перерезаны революцией, Вальтер Штраль сделался председателем солдатского Совета немецких военнопленных, а затем поступил в Красную Армию старшим механиком авиаремонтного поезда.
Но русская революция была неделикатна, свирепа, грязна, по ней ползали насекомые, и социал-демократическая душа Вальтера Штраля, несмотря на симпатии к идеям русских, брезгливо съеживалась и ехидничала.
Комиссаром поезда был днепровский слесарь Тулупов. Тулупов любил по вечерам приходить в вагон Штраля, – где работал дизель-мотор, дававший энергию поезду, и где от этого всегда было тепло, – чтобы поспорить с немцем.
Но споры никогда не удавались. Тулупов любил широко и бестолково, по-русски, подымать вопросы мировой справедливости и выкладывать душу – Вальтер Штраль был точен, как ритм мотора, утилитарен, узок и ограничивался короткими ироническими фразами, которые под конец приводили Тулупова в бешенство.
Он плевался, выскакивал из вагона и, ругаясь, грозил, что расстреляет немецкую контру.
Самая крупная стычка между ними произошла однажды под Оренбургом. Поезд медленно громыхал по занесенной бураном белой степи. Тулупов сидел у Штраля и доказывал, что русская революция не только разрушает, но и строит. Вальтер Штраль вежливо, с чуть заметной улыбочкой, кивал головой.
Поезд остановился перед вокзалом у семафора. Тулупов открыл дверь и спрыгнул на землю. Пути вокруг поезда были рыжи, загажены, забросаны объедками и гнилым сеном. Между путями высились огромные кучи замерзших экскрементов.
На своем плече Тулупов почувствовал прикосновение. Он обернулся. За ним стоял Вальтер Штраль, аккуратный, вежливый, с трубкой в зубах. Он вытянул руку по направлению к замерзшим кучам и спокойно спросил на ломаном языке:
– Was? Штой это значит?
Тулупов, внезапно ощутив неприятное смущение, покраснел и резко ответил:
– Сам видишь. Куча г…
Вальтер Штраль без улыбки отрицательно повел головой и произнес со стоическим спокойствием:
– Ниэт… Это есть показательни аусштеллунг… виставок… русски построительств. О я!.. Эс ист шен!
Тулупов побелел. Пальцы его рванули крышку кобуры. Вальтер Штраль увидел в глазах комиссара опасное русское безумие и скрылся в вагоне, захлопнув дверь на задвижку. Тулупов вырвал наган и, слепой от злобы, выпалил семь раз в красную обшивку теплушки.
После седьмого выстрела из вагона глухо прозвучал спокойный голос Штраля:
– Сьем пуля даром на потолок. Я ложил меня на пол.
Тулупов махнул рукой, истерически захохотал и побежал вдоль поезда успокаивать переполошенную охрану.
Вскоре после этого, однако, Штраль покинул поезд и уехал в Германию. Он последовательно разочаровался в патриотизме, социал-демократии и коммунизме. Он стремился добраться до родного Дрездена.
Там, разочарованный во всем, он пошел к прежнему герру директору проситься на фабрику. Герр директор охотно взял Вальтера Штраля на прежнюю работу. В течение пяти лет Вальтер Штраль стал старшим механиком-конструктором.
Он окреп, немного располнел, стал важен и неразговорчив. Он получал крупное содержание. И, как покойный дядя Фриц, всецело отдавшись работе, Вальтер Штраль сделался закоренелым мизогином. Он решил, что в послевоенной Германии брак вовсе не такое выгодное и разумное предприятие, как прежде.
Он весь ушел в моторы.
И когда в рискованный героический северный полет фирме понадобилось послать механика, который мог бы поддержать честь ее мощных моторов, выбор дирекции остановился на Вальтере Штрале.
Он принял предложение дирекции без колебаний. Ни энтузиазма, ни сомнения не отразилось на его крепком лице с каменными челюстями.
Ему не было никакого дела ни до цели полета, прекрасной и человечной цели спасения погибающих людей, ни до спутников по путешествию, ни до последствий этого путешествия.
Он не боялся ни жизни, ни смерти; вернее – не замечал их. Вся жизнь для него заключалась в точнейшей выверке двух моторов гидроплана. Собирая самолет в путь, он по нескольку раз в сутки запускал моторы, прислушиваясь к их реву и гулу, настойчиво ища изощренным слухом малейшие неровности и отклонения в их стремительном сердцебиении.
Он знал, что от работы этих двух стальных организмов зависит честь фирмы, расширение сбыта ее продукции, реклама, рост производства, а вместе с этим – и дальнейшее его продвижение по службе и повышение оклада. Он входил уже в те годы, когда человек начинает понимать и ценить комфорт и благополучие.
И он думал только о том, чтобы заслужить лестное доверие дирекции и доставить ей выгоды, которые коснутся и его своим отраженным светом. Моторы должны были работать с четкостью солнечной системы, потому что это было нужно фабрике в жестоком мире конкуренции и борьбы за завоевание рынка.
О людях, которые летели вместе с ним, он не думал и не думал о том, что от безупречности двух механизмов, кроме материальных выгод, зависят также жизни участников полета и его собственная.
Он был честным и верным служакой прежде всего. Кроме того, он не оставлял на земле никого и ничего, о чем можно было бы жалеть. Если бы фирма пожелала отправить его в межпланетное пространство, он полетел бы, потому что он служил и должен был выполнять служебное предписание. А до того, что находились безумцы, добровольно лезшие в такое предприятие, ему не было дела.
4
Два последних обитателя обтянутой кожей гондолы качавшейся на спокойно-опаловой воде бухты Джерри-Бай серой птицы были северяне.
Физик и метеоролог доктор Эриксен и другой… Другой, который от завистливой, мелочной и злобной человеческой толпы получил по праву звание Победителя.
Доктор Эриксен был молод, моложе всех спутников, моложе даже Жаклин, которой официально было двадцать четыре года и неофициально – тридцать один. Поэтому доктор Эриксен, сознавая все неприличие своих двадцати трех лет, старался в этом испытанном и многоопытном обществе держаться скромно и незаметно, насколько это позволял его огромный рост молодого викинга.
Он был единственным, кто не мог выпрямиться во весь рост в компактной каюте гидроплана. При каждой такой попытке его темя ощутительно упиралось в жесткий потолок и он растерянно горбил спину и сутулился.
Доктор Эриксен испытывал глубокое уважение к своим старшим спутникам и рыцарски преклонялся перед Жаклин.
Он, выросший в суровой стране, в старых стенах древнего университета, преданный науке точной и трезвой, заблуждался в самых простых истинах той обыденной жизни, которая текла вне лабораторий и аудиторий.
И участие в полете маленькой хрупкой женщины, с рыжеватыми кудрями и обаятельно-слабой улыбкой, казалось ему сверхчеловеческим героизмом, перед которым должно было стать на колени с обнаженной головой.
Он совершенно не способен был понять, что Жаклин и ее возлюбленный ринулись в опасное, почти смертельное, предприятие только от скуки и томления, повинуясь древним зовам горячей галльской крови, неугомонно бившейся в их телах, толкая на авантюры, на риск, на безумие ради только того, чтобы эта неугомонная кровь не обратилась в жидкую, укрощенную буднями розоватую водицу, текущую в жилах европейского мещанина.
Поэтому всякий раз, когда в дни, предшествовавшие полету, Жаклин обращалась к доктору с каким-нибудь мимолетным вопросом, доктор краснел, у него пропадал дар слова, и ему становилось грустно и нежно хорошо.
И Жаклин, заметившей это, нравилось поддразнивать этого ребенка-великана и вызывать у него приступы лирической и восхищенной грусти.
И в кабине гидроплана она поместилась рядом с ним на передних креслах, чтобы и во время полета иметь его своим соседом. Ей льстило это детское и чистое обожествление ее грешной женственности.
Доктор Эриксен считал свое участие в экспедиции высокой честью для себя и для своей науки, которой он служил так же верно и самоотверженно, как бортмеханик Вальтер Штраль служил идолу германской моторостроительной промышленности. Но в то время как Штраль помнил и о себе, о выгодах, которые принесет и ему его служение, доктор Эриксен думал только о пользе геофизики и метеорологии.
Арктика, мрачная приполярная область, мировой склад вьюг, метелей, циклонов, низких давлений, снегов, инея, магнитных бурь, загадочных течений и холодных вихрей, кладовая насморков, бронхитов, гриппов, казалась доктору Эриксену враждебным чудовищем, врагом человеческого рода, которого нужно поразить в ахиллесову пяту, в не нанесенную на карту воображаемую точку полюса, беспощадным и спасительным копьем науки.
Доктор Эриксен тоже был романтиком. На сером кожаном кресле гидроплана он ощущал себя Георгием Победоносцем, воссевшим на крылатого коня, чтобы стереть главу враждебного науке и человечеству змия.
И, может быть, поэтому он особенно остро ощущал удовольствие от сознания, что свидетельницей его возвышенного научного подвига является красивая, молодая и пленительная женщина, от которой пахло нежными и чудесными ароматами, непохожими на запахи химических реактивов в университетской лаборатории.
И доктор Эриксен мечтал, что в полете ему представится случай заслужить благодарный взгляд своей соседки каким-нибудь деянием рыцарской доблести.
Только благодарный взгляд. Не больше. О большем доктор Эриксен не думал, не хотел думать. Он был северянин, скромный и целомудренный; все женщины казались ему неземными существами, к которым страшно прикоснуться.
В маленьком городке на берегу южного фиорда он оставил такое же слетевшее с горных высот создание, с тяжелыми белокурыми косами и синими, как раствор метиленовой синьки, очами.
Неземное создание называлось фрекен Анна Демсун и было до корней волос пламенно и безнадежно влюблено в гигантский рост и безмятежно ласковое лицо молодого жреца метеорологии.
Безнадежно – потому что доктор Эриксен не представлял себе, что эти дети неба, с длинными косами и певучими голосами, могут заражаться такой грешной и неприличной болезнью, как человеческая страсть, и что от одного намека на нее такой чистый ангел, как фрекен Анна, растает, как восковой херувим над елочной свечкой, и без остатка исчезнет в синеве.
И как ни пробовала фрекен Анна деликатно и осторожно, со всей свойственной женщинам севера тихой настойчивостью, дать понять своему обожателю, что она не прочь испытать самое человеческое блаженство в его громадных и сильных руках, – доктор Эриксен не понимал этого и смотрел на нее безмятежно светлым обожающим взором.
Его счастье было полно и совершенно. Он мог смотреть на свой предмет, и этого ему было достаточно. В двадцать три года доктор Эриксен был девственником, и сны его были безгрешны, как у двухлетнего мальчугана.
Но, вступив в кабину гидроплана, он в тот же миг позабыл всех женщин. У его места на стене и на полу медно блестел хаос метеорологических и физических приборов. Они целиком поглотили его внимание. Неловко ворочаясь громоздким телом в узкой клетушке, он перебирал и пересматривал их один за другим, и руки его ласкали медь и стекло с нежностью любовника. Он попал в свой привычный, увлекательный целесообразностью цифр и формул, прекрасный мир.
Заднее широкое кресло в суживавшемся конце кабины занял Победитель. Он снял шлем авиатора, и на матово-сером фоне спинки кресла казались особенно чисто и нежно белыми его коротко остриженные седые волосы и особенно крупными и выразительными – резкие и тяжелые углы головы мыслителя.
Непрестанные годы мысли и непрестанные годы борьбы отложили на этом темном, словно изваянном из старого дерева, лице отчетливые черты решимости, зоркости, широкого ясновидения прямых и трудных путей.
На шестом десятке своей жизни он преодолел все, что было назначено и что хотелось ему преодолеть, и от этого приобрел еще одно выражение – чуть-чуть скучающей уверенности и покоя.
И немного зрелой, глубоко проникающей иронии залегло в складках узких синеватых губ, как будто губы эти сложились для того, чтобы сказать:
«Вот сделано все, пройдены все пути и достигнуты все пределы. И что же? Мир, не имеющий больше тайн, становится скучен и тесен».
Семья, в которой полвека с лишком назад родился сероглазый мальчик, никогда не думала, что ему назначена судьба сорвать остатки покровов с последних тайн земного шара.
В этой семье из столетия в столетие просто родились, вырастали и скромно и верно служили отечеству в банках, таможнях, судах простые и мирные люди, вполне удовлетворявшиеся сдвинутыми каменистыми горизонтами родных фиордов и тихой честной памятью в сердцах неприхотливых сограждан.
И тот, кому назначено было стать Победителем, на первой трети своей жизни, размеренно проделывал путь своих отцов и готовился стать незаметным провинциальным врачом, чтобы честно врачевать насморки и геморрои у бухгалтеров и катары кишок у городских лавочниц.
Но в один весенний день его позвало море. Он вышел из пропитанного трупным и формалиновым запахом анатомического театра и пошел подышать свежим ветром на приморском бульваре. Он зашел в уединенную часть бульвара на холм, покрытый серебристой хвоей калифорнийских елей.
Под блеклым майским солнцем дымился и шумел порт; серебряной сельдяной чешуей переливалась вода за молом; четырехмачтовый, парусник уходил в Аргентину; на его палубе, как связки спаржи, лежали ободранные сосновые стволы. Оттуда, со сверкающей воды, на холм шел крутой, упрямый, соленый и волнующий ветер.
Океанский ветер. Стремительный, непокорный, никем не укрощенный ветер голубых зыбей, далеких странствований, неоткрытых далей.
Он щекотал студента мягкими и влажными щупальцами, он кружил голову, пьянил, будоражил, сводил с ума.
И внезапно побледневший, выронив из рук анатомический атлас Шпальтегольца, студент вытянулся вперед, подставил грудь ветру, смотря в морскую прозрачную глубину восторженно распахнутыми глазами. Он в одну секунду утратил рассеянный мигающий взгляд городского жителя, утомленный шрифтами книг и искусственным освещением.
Он приобрел в это мгновение навсегда раскрытый, прямой, не боящийся ветра взгляд морской птицы, и хотя глаза его с непривычки слезились и краснели, он не опускал век и стоял неподвижный, потрясенный нечаянно открывшимся ему смыслом мира.
Потом закачался, закрыл лицо руками и бегом побежал к городу, к улицам, к привычному, знакомому, давнему.
Оброненный атлас Шпальтегольца остался лежать на чисто подметенном гравии площадки.
Через три дня бриг, уходивший в Австралию, вез на борту простым матросом бывшего студента королевского медицинского факультета, и с этого дня пошла по пути тернистому и горькому, но ослепительному блуждающая комета Победителя.
Тридцать лет дрожали под ногами пьянящей дрожью доски палуб, и мимо бортов, запениваясь, неслись волны всех морей и океанов.
Свинцовая синь Атлантики, густой сапфир Тихого, змеиная зелень Индийского, лиловая густота Средиземного моря, мутные воды Желтого, глубокая чернь Берингова и вороненая рябь приполярных зыбей оставляли соль своих брызг на его лице, пропитывая и дубя загрубелую кожу.
Покой перестал существовать для него. Его покой стал постоянным движением, и только изредка, в часы болезни, на узкой, взлетающей корабельной койке, перед закрытыми глазами вставало успокаивающее видение – белый домик под черепичной крышей на берегу зеркальной бухты, по песчаному дну которой сияющими стайками бегали золотые рыбки.
Но болезнь уходила; он вставал на ноги, выходил на палубу и там, слушая стремительную симфонию ветра в такелаже, забывал об этом мимолетном и расслабляющем сне, смотря на новые пространства и голубые миражи горизонтов.
В неустанном движении он стремился к незапятнанным человеческой любознательностью уголкам мира; он испытывал материнскую нежность к каждой вынырнувшей из оторочки пены подводной скале, не помеченной на точнейших лоциях британского адмиралтейства.
Он твердо верил, что человечество должно владеть всем земным шаром без изъятия и должно подчинить себе все его загадки: иначе этому человечеству незачем существовать.
Слабое и вырождающееся, исчерпывающее понемногу те запасы природных богатств, которые оно топтало ногами на занятых им территориях – оно было обречено на гибель.
Нужно было открыть и подарить ему новые запасы, новые возможности, взбодрить его дух, толкнуть на новые взрывы борьбы за существование.
И с некоторого времени все его внимание направилось на области, куда еще не ступала человеческая нога. В обоих полушариях за высокими широтами лежали скованные белым молчанием пространства.
Под грузной зеленовато-хрустальной тяжестью льдов, под зернистыми напластованиями вечного снега таились земли, мрачные, проледеневшие нагромождения черных базальтов и угрюмых гранитов.
В Арктике они были разорваны, образуя архипелаг таинственных земель, обрывков рухнувшего в водяную пропасть материка.
В Антарктике за гигантскими обрывами ледяных барьеров земля вставала угрожающим массивом горных высот, равных Альпам. Она образовала сказочный материк, недоступный и враждебный. Он сумрачно разлегся вокруг полюса, тая в своих недрах, может быть, неисчерпаемые запасы ископаемых, тепловой и световой энергии, нужной нищающему человечеству.
В нем глубоко под почвой кипела борьба мировых сил, глухо колыша поверхность, обламывая пласты барьеров и вырываясь наружу торжественно-погребальными султанами дыма и пепла из жерл грозных вулканов – Эребуса и Террора.
И снова, в течение десяти лет, водимые им суда врезались в заколдованные области, и доски палуб дрожали под его ногами уже не от мягких и плавных накатов волны, но от скрипа, треска и грохота сжимавшихся вокруг корпуса прозрачных, бездушных и нещадных льдин; лопались бимсы и переборки, перекашивались шпангоуты.
Захваченное скрипящими и хрустящими челюстями льда, беспомощное судно покорно плыло, подчиняясь незримому течению, на горбатой спине ледяного поля. Дни сменялись днями и ночи ночами.
Где-то далеко текла обычная мирная жизнь: шумели улицы городов, облитые голубоватым медом электрических светов; раздвигались занавесы театров, ослепляя павлиньим водоворотом цветных радуг; томительно рушились в душистый сумрак водопады симфоний и фуг; жадно блестели зовущие и отдающиеся глаза. В высоких залах с портретами коронованных особ люди, запаянные спереди и сзади в блестящие консервные коробки мундиров, шамкающими голосами решали судьбы страны. Вспыхивали войны, заключались и разрывались союзы.
А вокруг захваченного льдами судна расстилалась прозрачная, похрустывающая тишина. Кончались запасы провианта. Люди с воспаленными от блеска снегов глазами, с распухшими кровавыми деснами спускались с палубы на лед, шатаясь от слабости, едва держа карабины, подкрадывались к полыньям и часами Стерегли круглую с человеческим добрым взглядом морду тюленя или маленькие лукавые угольки глаз белого медведя.
Сжигался весь уголь, и по судну звонко стучали топоры, выламывая доски и бревна на топливо. Экипажем овладевало безразличие и смертельная сонливость. Офицеры и матросы не выходили из кают и целыми днями валялись, зарываясь в промозглые меховые мешки, примерзающие к промороженным бортам.
И только он, командир и водитель, каждый день часами стоял на мостике, вглядываясь в белую сумеречь немигающими глазами вещей птицы, сверхчеловеческим чутьем улавливая в воздухе неощутимые признаки приближения теплых ледоломных ветров.
Они налетали внезапно, в ночь, с влажным гулом и свистом. Сильнее скрипел полураздавленный корпус корабля. Звонкий грохот, скрежет и визг катался по ледяным полям, точно невидимая артиллерия обстреливала их ураганным огнем.
Наутро вокруг корабля расседались широкие полыньи; в них черным серебром рябила вода. В топки летели последние койки, настилы мостиков, верхней палубы, и винты, медлительно урча под кормой, бурлили ледяную чернь глубины. Медленно, шаг за шагом, от трещины к трещине, от полыньи к полынье, корабль выходил наконец в гулкую широту океана, и люди дышали и пьянели размахом простора и свободы.
Так год за годом пробивался Победитель к полюсам. В одно из плаваний, оставив корабль, с пятью спутниками и двадцатью тундровыми собаками, на узких и легких нартах он пошел через ледяные барьеры и черные хребты к недоступной сердцевине Антарктиды.
Волей, настойчивостью, упрямством он преодолел ледяную западню и воткнул в маленькую кучку снега, в той точке, где секстан и буссоль показали конец невидимой оси, пронизывающей землю, знамя своей родины.
Вокруг было тихо и пустынно. Жались к нартам исхудалые собаки с выпирающими из-под свалявшейся и примерзшей к бокам шерсти ребрами. Угрюмо и безразлично стояли усталые спутники, и на один момент Победитель ощутил странную тоску и смущение.
Завеса еще одной тайны упала, разорванная упрямым напором его руки, и – странно – он не почувствовал ожидаемого удовлетворения. Застывший, колючий от мороза воздух, не колебавшийся над этой омертвелой пустыней, замораживал и мертвил его мечты о будущем человечества, о новой сокровищнице мирового хозяйства.
Во всяком случае, в этот момент он чувствовал только смертельную усталость, разочарование и голод. Он не видел в эту минуту в руках человечества средств к тому, чтобы овладеть этими сокровищами, таящимися под трехсотметровой броней прочного, как сталь, льда.
Он машинально поправил наклонившееся древко знамени и, понурив голову, отдал приказ своим спутникам пускаться в обратный путь.
И в то время, как их силуэты утонули в начавшейся пурге, к той же точке с другой стороны подошел со своими людьми англичанин. Он увидел воткнутое в холмик снега чужое знамя, вцепился руками в отмороженные лиловые щеки и глухо застонал.
Он шел сюда с другими мыслями и побуждениями, чем Победитель. Он пришел закрепить за Великобританией еще один кусок земли, пустой, ненужный, мертвый и недоступный. Но британская гордость требовала, чтобы все еще бесхозяйственные места земного шара склонились под корону His Majesty King of England, и в британском министерстве уже лежал подписанный приказ о назначении губернатора этой области, где на лету замерзали птицы и где не было перекрестка для стоянки лучшего лондонского «бобби».
И он опоздал. Чужие цвета реяли над центром Антарктики, шелестя тяжелыми складками шелка.
Англичанин, так же как и Победитель, сумрачно повернул обратно. На обратном пути от горя и обиды он умер. Его люди вырубили яму в звонком зеленом льду и положили туда сухое, легкое и ломкое тело.
А Победитель, вернувшись на свой корабль, заперся в каюте и неделю не выходил оттуда. И когда он впервые появился на мостике, люди увидели, что на щеках его прорезались две новые глубокие морщины.
Но путь его не был еще кончен. Впереди был еще север. Такая же кучка снега или безмолвная стылая пропасть воды над воображаемой осью.
В это время гудящие металлические птицы завоевали непокорный и мстительный воздух.
Победитель бросил корабли и ринулся в бой с севером на крыльях.
В первый полет он вынужден был опуститься, не долетев, на плавучую льдину. Моторы, привычные уже к покоренному воздуху средних широт, выдохлись в оледенелом пространстве.
Две недели Победитель со своими спутниками лечили их сжавшиеся от холода сердца, пока вновь побежал бензин по медным артериям и зарокотал взбесившийся пульс цилиндров. Серая птица вернулась назад тогда, когда ее перестали уже ждать.
Тогда, сознав несовершенство аэроплана, Победитель обратился к дирижаблю и достиг своего. На следующий год он пролетел над местом своих последних стремлений. Такая же пустыня расстилалась под прозрачно-серебристым корпусом воздушного корабля.
Снова с бокового мостика гондолы упал северный флаг с заостренным древком. Пронзительно свистнув, он полетел вниз и глубоко воткнулся в снег. И, как прежде, Победитель испытал и сейчас то же чувство разочарования и тоски.
Но в этот раз еще и самая честь похода оспаривалась у него его спутником, новичком в дальних странствованиях. Трескучей рекламой, самовосхвалением, беззастенчивой наглостью – он бросил тень на имя Победителя, и стареющий искатель не мог уже протестовать и бороться.
Он по-настоящему устал. Давний мимолетный и расслабляющий сон становился желанной явью. Белый домик под черепичной крышей на берегу тихой бухты гостеприимно открыл ему двери последнего отдыха. Он чувствовал, как обволакивает его мягкими сетями баюкающий покой, и не боролся с охватившим его сладостным безразличием.
Бороться больше было не с чем, открывать больше было нечего.
Мир был изведан и пройден насквозь; бесконечная лента пути, пробежав тысячи миль, привела его к начальной точке. Из круга не было никакого выхода, и он примирился с неизбежностью, с необходимостью остановиться и ждать другого конца, под бременем горестной и неудовлетворяющей славы. Мирная тина засасывала его, из нее больше некуда было вырваться.
Он с полным равнодушием отнесся к известию, что его спутник в последнем полете и враг, отнявший у него половину последней победы, предпринимает новую экспедицию на корабле в сердце белой тишины.
Усталая кровь не ответила на это известие ускорением биений. Он только старчески мудро и старчески спокойно улыбался. Он знал, что льды не любят легкомысленного молодечества, и заранее знал конец этого предприятия.
Но он молчал. Он не хотел ни предостерегать, ни осуждать, ни тем более помогать. Ему были известны законы, скрытые от других; но он угадывал, что его знанию не поверят.
И только когда пришла короткая, жалко пискнувшая в мировом гуле знаками морзе, весть о катастрофе с «Розой-Мари», с судном его врага, который, презрев законы льдов, захотел совершить то, чего не мог совершить сам Победитель, – пробраться в заповедные области на беспомощной и жалкой скорлупе из дерева и железа, проглоченной без остатка клыками торосов, – Победитель очнулся от усыпляющего покоя.
Иной, не прежний голос искания и странствия позвал его. Другой зов, зов долга и человеческой простой жалости к маленькой кучке людей, умиравшей в ледяных тисках, людей, среди которых находился его враг, человек, отнявший у него радость последнего достижения, властно поднял его, зажег его кровь молодым бурлящим пожаром, и он бездумно кинулся на этот зов.
Гильоме обернул в сторону пассажирской кабины нахмуренное лицо со сведенными к переносице бровями и сжатыми губами. За рулем он перестал быть тем беспечным весельчаком, каким был на земле.
Встретясь взглядом с глазами Победителя, он почтительно-сурово улыбнулся. За короткое время знакомства он успел полюбить горячий пепел этих пронизывающих зрачков. И, подняв руку в меховой перчатке, он крикнул отрывисто и резко:
– Готово!
Победитель медленно и тяжело склонил голову.
Гильоме повернулся к рулю и также коротко бросил Вальтеру Штралю:
– Контакт…
Люди, оставшиеся на пристани: директор Гельмсен, служащие фактории и Нильс Воллан увидели, как кресты пропеллеров дрогнули и слились в стремительные гудящие круги. Гидроплан дрогнул, рванулся, почти выпрыгнул из воды; от зеленых с белым поплавков, шипя, побежала пена.
Он быстро уменьшался, стремясь в своем беге в устье залива, в открытую ширь. Гулкий рев взвихренного пропеллерами воздуха таял и расплывался в мягком натиске ветра.
Еще несколько секунд – и самолет оторвался от синеватой пелены воды, распластался тонкой черной чертой на золотом небе, повернул и, резко взмыв кверху, пошел на север.
По берегу к пристани бежали, задыхаясь, опоздавшие репортеры и фотографы, на ходу вынимая аппараты из футляров и пытаясь поймать на пленку опустевшее небо. Зыбкая черная точка мелькнула в последний раз и растаяла, как брошенный в кипяток кусочек рафинада.
Нильс Воллан вздохнул и низко надвинул на брови зеленый с белым шерстяной колпак. Его окружили репортеры.
5
У полета есть свой необычайный и заманчивый пейзаж.
Гидроплан высоко шел над бухтой Джерри-Бай, все резче забирая на север. Покрытые хвоей острозубые мысы уплывали назад, омываемые голубизной моря.
Море казалось огромным стеклом ослепительного блеска, и берега были как будто наклеены на это стекло.
Весь пейзаж был до чрезвычайности похож на лепные макеты местностей, которые можно видеть в краеведческих музеях. Земля, вылепленная из папье-маше, обсыпанная раскрашенным песком, на который наклеены зеленые шерстинки лесов и кусочки старых негативов, заменяющие водные пространства.
Земной макет медленно скользил под крыльями машины, уходя в розовую дымку. Впереди сплошной ртутно-сияющей рябью накатывался океан. Он набегал из-за горизонта, как бесконечная вертикальная стена.
Впрочем, из всех обитателей гондолы земным пейзажем занималась одна Жаклин. Она была в полете только пассажиркой, человеком без обязанностей, и это позволяло ей наслаждаться скрывающимися позади тенями земного прочного мира и переливающимся сверканием океана.
Остальные, занятые каждый своим делом, не обращали внимания на то, что оставалось внизу и сзади.
Вальтер Штраль, высунувшись до половины из верхнего люка пассажирской гондолы и подставив плечи упругому натиску пронизываемого воздуха, наблюдал работу моторов в моторном кожухе.
Его голова, с откинутым назад меховым капюшоном, медленно склонялась от переднего мотора к заднему. Он слушал. Он слушал с немного мечтательной выжидающей и одобрительной улыбкой ровный гул цилиндров. Так старый и добрый доктор слушает через стетоскоп биение сердца ребенка, только что перенесшего критическую минуту болезни, и улыбается все удовлетворенней, когда ритм ударов доказывает ему, что опасность миновала и можно обрадовать отупевших от ожидания родных одним бодрым кивком головы и прищелкиванием пальцев.
И, оборачиваясь изредка к Гильоме, встречая неподвижный взгляд летчика, Вальтер Штраль бессознательно воспроизводил этот докторский жест. Он кивал головой и прищелкивал пальцами, и по этому знаку Гильоме понимал, что мотора в полном порядке и беспокоиться нечего.
