Текст книги "Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы"
Автор книги: Борис Лавренев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)
У ворот он остановился и положил на плечо Казимирову высохшую костлявую руку. Сказал надтреснутым, неестественным баском:
– На тебя надеюсь… Не подведешь, не осрамишь. Бегать не будешь. С матросами живи хорошо. Матрос за добро сторицей отдаст. В мое время мы с матросом жить умели. А нынче молодежь на матроса плюет, ну и у матроса тоже слюна накипает. Плохое может выйти… – Помолчал и добавил вдруг со старческой бессильной злобой: – Надумали!.. Поход! «Гром победы раздавайся», а морда в крови. Не нужно все, не нужно… Бранденбур!
Жалко махнул рукой, ткнулся бородкой в щеку сына и, повернувшись, пошел назад. Войдя в парк, Казимиров оглянулся, и сердце его вдруг сжало острой, мучительной судорогой. Согнутая спина старика была жалка и страшна, и по этой обреченной согбенности мичман Казимиров понял, что больше никогда не увидит отца. Глотая неумолимо подступающие слезы, он почти бегом помчался через парк, повторяя с интонацией отца:
– Бранденбур… Бранденбур… Бран-ден-бур!
………………………………………………………
– Человек за бортом!
Мичман Казимиров вздрогнул и открыл глаза. Солнечный блеск ослепил его, и он опять на секунду зажмурился, успев только заметить, как вахтенный, размахнувшись, метнул через борт спасательный круг. С кормы звонко ударила сигнальная пушка.
Овладев собой, мичман Казимиров скомандовал:
– Боцман! Шлюпку на воду! Рассыльный! Доложить старшему офицеру!
И бросился к борту.
Пустая беседка терлась об обшивку. С нее болтался конец линя, полощась в воде. Саженях в двадцати от транспорта на синей волне белело донышко бескозырки Шуляка. Он плыл не к транспорту, а от него, странно быстро выбрасывая руки. Недалеко от Шуляка шла узкая алжирская фелюга с косым парусом в заплатах апельсинного цвета. Рулевой на ней, обмотанный по бедрам синей повязкой и по голове красной чалмой, перекладывал длинный румпель, ложась на утопающего. Трое кофейнолицых рыбаков перегнулись через высокий фальшборт, протягивая руки, чтобы подхватить плывущего.
Шуляк мотал руками все чаще и короче. Голова его ушла под воду раз. Потом второй. Бескозырка всплыла и поплыла отдельно.
«Не доплывет», – задохнувшись, подумал Казимиров и оглянулся посмотреть, почему мешкают со спуском шлюпки. Услыхал резкий окрик:
– Отставить шлюпку!
Матросы, уже стравившие шлюпку почти до воды, растерянно и бестолково стали выбирать тали, и шлюпка неровно пошла кверху, непристойно задрав корму.
Лейтенант Максимов, запыхавшись, подбежал к трапу.
Шуляк вынырнул из-под волны в третий раз, и сразу шестеро рук вцепились с фелюги в его намокшую робу и легко вытянули наверх. Рулевой опять переложил руля к берегу.
– Часовой! – крикнул лейтенант Максимов. – Зарядить винтовку. По моей команде стрелять по дезертиру.
Часовой у трапа, торопясь, задергал из подсумка обойму.
Лейтенант Максимов выскочил на площадку трапа и на воображаемом французском языке закричал удаляющейся фелюге:
– Эй! Tu!.. le chien nègre! Reviens ton petit bateau! Va ici momentalement, lâche noire… Ecoute tu! je donne l’ordre fusiller toi, canaille. Comprends? Va ici![47]47
Эй! Ты!.. негритянская собака! Поворачивай свою лодку! Плыви немедленно сюда, трусливый пес… Эй, слушай! Я прикажу расстрелять тебя, каналья. Понимаешь? Плыви сюда!
[Закрыть]
Мичман Казимиров брезгливо скривился. Скот! Нижегородский француз! Скалозуб!
Часовой навел винтовку на фелюгу. Рулевой, видя плохой оборот, направил фелюгу к трапу. Она стукнулась о нижнюю площадку, и парус в оранжевых заплатах, шурша, порхнул книзу.
Шуляк, бледный и мокрый, стоял в фелюге, почти до колен в скользком серебряном месиве рыбы. Он не смотрел наверх.
– Часовой! Взять эту сволочь на прицел, – приказал Максимов, и часовой, покорно, растерянно мигая, уставил жальце штыка в грудь Шуляка.
– Ступай на корабль, сукин сын, – сказал Максимов.
Шуляк с трудом вытянул ноги из рыбьей массы и, поддержанный арабом, вылез на трап. Он подымался, держась за фалреп, тяжело дыша, и на верхней площадке чуть не свалился. Прозрачными, смертно ненавидящими глазами взглянул в лицо Максимову и, дерзко закинув голову, сказал с присвистом:
– Ну шо ж! Бейте, убивайте, а работать на беседке не буду.
– Не будешь? – спросил Максимов угрожающе тихо, и на скулах его вздулись желваки. – Не будешь? Посмотрим! Часовой, по бунтовщику…
Резкая дрожь дернула все тело Шуляка. Он загнанно оглянулся. Сзади была вода, в которой он не нашел спасения. Впереди Максимов и вздрагивающее, поблескивающее на солнце колечко винтовочного дула, которое сейчас плеснет огнем и смертельной болью, разрывающей грудь.
За Максимовым, как в тумане, придавленные матросские фигуры с расширенными испугом и бессильным негодованием зрачками.
Шуляк мотнул головой и, не в силах оторвать взгляда от дула, деревянными ногами медленно и страшно, как мертвый, пошел вдоль борта к беседке.
Его опять привязали и спустили. Лейтенант Максимов, заложив руки за спину, наблюдал эту операцию, обводя глазами матросов.
– Не копаться! Быстрее!
Голос у него был уверенный и холодный. Стычка была выиграна. С матросским стадом нужно уметь разговаривать. Девятьсот пятый год кончился, теперь нужно держать этих скотов в ежовых рукавицах, ни на секунду не ослабляя хватки.
– Разойтись всем лишним! Что за кабак? Если увижу какую-нибудь сволочь не на месте, насидится у меня.
Он повернулся спиной к матросам и, проходя мимо Казимирова, с нескрываемым презрением и злостью бросил в лицо мичману:
– Вахтенный начальник! Туфля! За матросом доглядеть не могли. Палату общин разводите!
Мичман Казимиров молча проглотил оскорбление. Лишь немного побледнел и, круто повернувшись, пошел в рубку записать происшествие в вахтенный журнал.
Заржавевшее перо не выпускало чернил, приходилось ежесекундно макать его в чернильницу, но, выведя одну букву, оно вновь отказывалось работать. С трудом нацарапав две строки, Казимиров, вдруг ощутив прихлынувший к голове жар ярости, изо всей силы хватил ручкой в столик. Вонзившееся в клеенку перо лопнуло с жалобным звоном, вкладыш разлетелся щепками.
Не владея собой, мичман Казимиров заорал:
– Рассыльный! Канцелярского содержателя!
Пока пришел содержатель, мичман вертел в пальцах обломок ручки, все больше закипая бешенством.
– Перо какое! Перо! За чем смотришь! Воровать только умеешь? Домик строить собираешься? Я тебе построю, бандит! На пять суток под арест. Сменить перо! Чернил налить свежих, а не то я тебе глотку этой дрянью залью.
Перепуганный содержатель убежал с чернильницей. Мичман Казимиров уронил голову на столик и бессмысленно заерзал лбом по грязной клеенке, мысленно считая до ста. Это помогало всегда, когда сдавали нервы.
4
– Вы меня звали, Вадим Михайлович?
Лейтенант Максимов осмотрел вошедшего с ног до головы и внутренне удовлетворенно вздохнул.
– Да, мичман. Присядьте.
Мичман фон Рейер тщательно подтянул белые брюки. Избави боже, если складка ляжет не посредине коленной чашки, когда садишься, а как-нибудь сбоку. Мгновенно на брюках вздуется безобразный пузырь – кормилицына грудь – и вся элегантность морского офицера пойдет к черту. Одежду нужно уметь носить, и наука эта нелегкая.
Он, Рейер, умеет. На нем китель и после трех дней носки не имеет ни одной складочки, нигде не смят.
И сам Рейер гладок, как китель. Гладкие белесые волосы на гладкой голове, отполированное лицо. Стандарт роскошного блондина для девиц из публичных домов.
Подобрав брюки, Рейер осторожно присел в кресло, прямой и гладкий, вперив в Максимова голубые глаза влюбленной Гретхен.
– Вы сейчас свободны, мичман?
Вопрос задан таким тоном, что не предполагает отрицательного ответа. И хотя Рейер только что собирался предаться любимому и вполне осмысленному занятию – раскраске акварелью рисунков морских форм всех флотов, он утвердительно склонил пробор.
– Так точно, господин лейтенант.
Разговор, видимо, будет официальный – Максимов все время говорит «мичман», а не «Петр Федорович», и это тоже обязывает титуловать его по чину.
– Отлично. Я вам дам маленькое поручение. Вы меня простите за беспокойство, но на корабле не совсем благополучно, и мне нужен в помощь дельный и энергичный (Рейер сел еще прямее) офицер.
– Я всегда рад, господин лейтенант.
– Вам известно, что на транспорт вместо команды напихали самую каторжную сволочь. Сегодня эта каналья Шуляк позволил себе отказаться от работ в самой наглой форме и чуть не призывать к бунту в присутствии командира и моем. Командир приказал спустить его за борт в беседке – он умудрился как-то отвязаться и броситься в воду с целью дезертировать с корабля. Его вернули.
– Дезертировать? Вот мерзавец! – огорченно вздохнул Рейер.
– Сейчас я снова привязал его на беседке и продержу там, пока он не сдохнет или пока из него не выветрится вся эта красная дурь. Но думаю, что он опять попытается устроить какую-нибудь штуку. Возьмите, пожалуйста, наган и побудьте на верхней палубе, посмотрите за ним. На вахте Казимиров – сопля и либерал. Он уже проморгал попытку к бегству, и я ему не доверяю. Если Шуляк снова попытается отвязаться – стреляйте в него без всяких сантиментов. Нужно кончать со «швободами» – довольно с нас недавнего. Я не хочу, чтобы мне перерезали глотку или воткнули штык в живот. Матросню надо спахтать в масло. Поэтому никакой жалости, поняли?
Рейер встал. Голубые глаза Гретхен затлели нечистыми искорками.
– Так точно, господин лейтенант. Можете на меня положиться. В случае чего – не промажу и ляпну его, как рябчика на лету.
Рейер шаркнул и вышел, выразив всем телом сознание важности возложенного на него ответственного дела.
5
Прямо перед глазами серая скучная стена в грязных подтеках. Из-под облупившегося куска краски назойливым пятном рыжеет сурик. Серая стена раскалена солнцем. Горячая сталь жжет прижатые к ней беседкой колени.
Беседка равномерно и плавно раскачивается. Рыжая паршь вылезшего сурика ходит у самых глаз вправо – влево, влево – право.
Если перевести взгляд вниз – под ногами головокружительная зеленая глубь, пронизанная солнечным светом, золотыми искрами. Она кажется прохладной и властно тянет к себе.
Как болит голова! Тупое сверло ввинчивается в затылок, с шипением дырявя кость, веером развертывается в черепе и рвет, рвет, рвет. Временами все мутнеет и отходит в туман, только проклятое пятно сурика остается, словно врезанное в мозг.
И солнце палит. Палит беспощадно и неутомимо. Под холстом рабочей блузы плечи и верх спины горят и как будто вскипают лопающимися пузырями. Отчего так жарко? Так жарко… жарко… жарко. Да, это Африка. Каких только названий нет на свете. Всюду земля, и у каждой свое имя. И люди разные. В Африке чернявые. Про Африку учительница рассказывала в сельской школе. Люди чернявые и голяком ходят. Солнца у них много. В дню двадцать четыре часа, и все солнце светит.
Часы! Который час?
Шуляк закинул голову кверху. Солнце полоснуло по глазам.
Высоко солнышко. Поди, час дня или больше.
Во рту сухо, и невозможно повернуть присохший к губам язык.
Пить!.. Пить!..
Внизу качается зеленая прохладная вода. Ее нельзя пить. Соленая африканская вода. И солнце соленое. И земля плоская и жаркая, что лежит за водой, тоже, наверное, соленая.
Вода шумит и плещет. Плеск напоминает Шуляку что-то знакомое-знакомое, полузабытое, но родное. Он силится вспомнить. Вспоминать больно, каждое усилие памяти разрывает голову, но вспомнить нужно.
Да, так шумели и плескались листья берез в родной роще, когда он бегал мальчишкой за грибами.
Березы шумели, шумели. По дымному от росы лугу медленно и важно шагали щуплые деревенские коровенки и угрюмо мычали:
Му-у-уууу!
Шуляк очнулся от бреда. Над его головой наверху выла сирена, и Шуляк вспомнил, что в два часа «Кронштадт» снимается с якоря.
Значит, скоро его должны поднять на палубу и освободить от этой муки, которую он неведомо за что терпит. Шуляку стало мучительно жаль себя. Запершило в горле, и по щеке побежала одинокая и от этого еще более горькая слеза.
За что? Он исправный матрос. Раньше с ним никогда ничего не бывало. Это вот после погрузки в Ревеле, когда оборвавшийся ящик краем задел его по голове, начались необъяснимые, но мучащие головные боли и головокружение.
«Лейтенант Максимов – дракон, гадина! – Шуляк клацнул зубами в нахлынувшей ненависти. – Ничего – только бы стерпеть, ужо придем в Севастополь, на смотру заявлю претензию адмиралу. Офицерам многие разные права дадены, но нет такого права, чтоб терзать больного матроса. Матрос отечеству слуга, без матроса России тоже не прожить. А может, правду говорил ночью в артиллерийской школе тот неизвестный матрос, что звал взяться за ружье и покидать офицеров за борт».
Лейтенанта Максимова, конечно, не жаль. Сам Шуляк его выкинул бы. И командира тоже. А иные офицеры люди как люди и сердце имеют. Механик, поручик Кошевой или мичман Казимиров. Таких жалко.
Шуляк пошевелил связанными руками и слегка передвинулся вбок по беседке. От этого движения остро резнуло внизу живота. Шуляк попробовал сдвинуться на прежнее место, но резь усилилась еще больше. Он понял ее причину и с внезапной надеждой взглянул вверх.
Над бортом показалась офицерская фуражка, а за ней лицо мичмана Казимирова. Шуляк с трудом отлепил язык от зубов и прохрипел:
– Вашскородь… дозвольте… за нуждой сходить.
Мичмана Казимирова передернуло от этого хрипа. Голова его исчезла за бортом. Шуляк с нетерпением глядел вверх, ожидая подъема, но на месте головы мичмана Казимирова вылезла из-за борта другая голова, и, увидев ее, Шуляк вздрогнул и поник.
– Не барин, – сказал голос лейтенанта Максимова, – нечего комедии ломать. Потерпишь! А нет – делай под себя, скотина!
Черная тяжелая злоба затмила зрение Шуляку. Он задергался на доске, и тали заскрипели. Но усилие истощило его. Он, захлебываясь, вдохнул несколько раз горячий неосвежающий воздух и потерял сознание.
Он очнулся от мягкого и влажного толчка и сразу не мог понять окружающего. Перед ним на желтой полосе торчком стояла белая свечка, и эта свечка медленно уплывала куда-то вбок и назад.
Ноги его были мокры. С них стекали тяжелые прозрачные капли в пенящуюся внизу воду. Вода тоже уходила вбок и назад. В ее искристой зелени промелькнула длинная стремительная тень.
«Рыба», – подумал Шуляк и в ту же секунду понял, что желтая полоса – это берег, а белая свечка – маяк, и берег и маяк уходят потому, что транспорт дал ход. Потому и бежит вода, а его обдало волной, ударившей в борт «Кронштадта».
«На ходу за бортом оставили… Да что же это?»
Шуляк испуганно подобрал ноги и опять задергался.
Вырваться! Что там ни будь, а вырваться.
Он напряг всю силу, потянув правую руку. Непрочно и наспех окрученный вокруг кисти линь растянулся, и рука высвободилась. Тогда Шуляк осторожно глянул наверх. За бортом никого не было видно. Прижавшись к борту, сохраняя неподвижную позу, он переложил свободную руку налево и с звериной быстротой и хитростью стал развязывать узел на левой кисти. Освободить туловище и ноги было уже делом простым. Тогда Шуляк вскочил на доске и громко, во весь голос, крикнул: «Прощайте, братцы!» – обеими руками оттолкнулся от борта, опрокидываясь навзничь в горячий африканский воздух. Он перевернулся в пустоте, сделав кульбит, и увидел под собой качающуюся волну. Ее зеленый сияющий холод с неимоверной быстротой летел ему навстречу, и Шуляк, счастливо улыбнувшись, ушел в него глубоко и жадно.
Вынырнув, он увидел невдалеке пузатый парус под лоцманским флагом и размашистыми саженками поплыл к нему. Головная боль исчезла, смытая ласковым холодом воды. Сразу стало легко и радостно.
Он засмеялся и обернулся взглянуть на транспорт. Его серая масса отходила назад, уменьшаясь. На корме у флагштока две фигурки в белых кителях, казавшиеся игрушечными, вытягивали руки к нему, Шуляку, точно приглашали назад.
Шуляк мотнул головой и опять засмеялся.
Нет! Он не вернется! Он не хочет больше мучиться. Он поплывет сейчас к чернявым африканским людям, которые весь год ходят голышом. У них много солнышка, и Шуляку найдется под ним место.
Две осы с назойливым зудением пронеслись над его головой, и Шуляк удивился, как далеко от берега залетели они в синее широкое море. Но за осиным зудением до его слуха дошли два коротких хлопка, и он понял, что это не осы, а пули, и сразу ослаб и вспотел в воде.
«Стреляют… По мне… Господи, доплыть бы».
Спасительный пузатый парус был уже близко. Шуляк махнул рукой.
– Сюда, братцы! Спасите!
Но тупое сверло неожиданно и с новой страшной силой вонзилось ему в череп, сверля кость. Он выбросил руку в последний раз и ушел в душный мрак.
Он не видел и не чувствовал, как его вытянули на лоцманский бот, как подымали по спущенному трапу на транспорт, и не слышал, как мичман фон Рейер сказал лейтенанту Максимову:
– Призовой выстрел, господин лейтенант. Вы прямо Вильгельм Телль!
Лейтенант Максимов холодно и спокойно усмехнулся и сказал, смотря на кровяные пятна, оставшиеся на тиковых досках палубы после того, как Шуляка унесли вниз:
– Боцман! Подтереть эту гадость!
6
На подъем флага сыграли большой сбор. После подъема старший офицер лейтенант Петров, редко видимый командой, все время отлеживавшийся в каюте, смертельно больной туберкулезом почек и худой, как Кащей, медленно вышел на середину фронта, между двумя рядами выстроенных по бортам матросов.
Болезненно морщась, лейтенант Петров развернул костлявыми, серыми, как могильная земля, пальцами лист бумаги, вынутой из кармана кителя, и глухо скомандовал:
– Смирно! Слушать меня!
Заглатывая слова и заикаясь, он читал, держа лист у самых глаз:
«ПРИКАЗ КОМАНДИРА ТРАНСПОРТА „КРОНШТАДТ“
20 сентября 1906 года № 402
Из рапорта лейтенанта Максимова усматривается, что матрос второй статьи Петр Шуляк оказал открытое неповиновение начальству, подстрекая и подговаривая к этому чинов караула, оскорблял и угрожал лейтенанту Максимову, то есть совершил деяние, предусмотренное ст. ст. 110, 112 и 96, пункт 2, Свода морских постановлений, книга 16, а посему и на основании 1086 и 1087 статей книги 18 Свода морских постановлений назначаю комиссию для разбора дела в составе: председателя – старшего офицера лейтенанта Петрова и членов – мичманов: Бачманова, Казимирова, Регекампфа, Яковлева и фон Рейера и поручика корпуса инженер-механика флота Кошевого. Ввиду того что Шуляк был ранен во время попытки бежать с корабля с помощью иностранных шлюпок, предлагаю комиссии приступить к разбору дела по выздоровлении Шуляка. Старшему офицеру озаботиться, чтобы Шуляк ни с кем не мог иметь сношения, а также чтобы не мог вторично бежать. Команду же предупреждаю, что за малейшую попытку неповиновения виновные будут караться без всякого снисхождения и по всей строгости закона. Приказ прочесть при собрании команды, прочтя также и текст указанных статей.
Капитан 2-го ранга Головнин».
Старший офицер опустил лист и сделал жест в сторону мичмана Бачманова.
Мичман прочел текст указанных статей. Матросы напряженно слушавшие, ничего не поняли в абракадабре крючкотворного текста, кроме простого и страшного слова: «смертная казнь». По неподвижному строю прошел чуть слышный шелест и колыхание. Но старший офицер прекратил это опасное движение.
– Команде разойтись! Подвахтенных вниз! Построить на разводку!
Просвиристели дудки, и их привычный свист заставил людей начать привычное ежедневное дело, оборвав неожиданные и тревожные мысли.
– Господ офицеров, членов комиссии, прошу сейчас собраться в кормовой рубке для предварительного совещания.
Лейтенант Петров, прихрамывая, зашагал на полуют. За ним потянулись офицеры.
В рубке было прохладно и полутемно. Стены красного дерева отливали багрянцем, и мичман Казимиров, вошедший последним, нервно сдернул фуражку. Ему показалось, что густой цвет панели похож на кровяные пятна, оставшиеся на палубе после уноса Шуляка в лазарет.
– Господа, – сказал лейтенант Петров, когда все расселись, – нам надлежит высказаться по поводу ведения дела в отношении соответствия статей, перечисленных в приказе командира, составу преступления. Важно, чтобы у членов суда особой комиссии не было разногласий. Имеются ли какие-либо соображения?
– Разрешите, господин лейтенант?
– Прошу!
Мичман Бачманов покраснел до волос и не сразу нашел слова.
– Я прошу извинить меня, господин лейтенант… Мне кажется… то есть я полагаю в данном случае. Меня поразил, господин кавторанг, подбор статей и толкование деяния Шуляка.
– То есть что именно вас поразило? – сухо спросил Петров, скривившись от нарастающей боли в почке.
– Я нахожу, господин лейтенант, – уже резко и окрепшим голосом сказал Бачманов, – что лейтенант Максимов дал всему чрезмерно осложненную мотивировку. Нельзя обыкновенный дисциплинарный проступок подводить под статьи о бунте и призыве к вооруженному восстанию, грозящие расстрелом. Лейтенант Максимов вообще делает все, чтобы довести матросов до белого каления. Это его личное дело, но нельзя в угоду его характеру переходить рамки закона и лишать жизни человека для удовлетворения максимовского самолюбия.
Мичман Рейер подался вперед и укоризненно покачал головой, осуждая подобное отношение к такому безупречному образцу офицера, как лейтенант Максимов.
– Простите, мичман Бачманов. Я имел честь спрашивать, можете ли вы возразить против применения к подсудимому Шуляку указанных в приказе статей не по соображениям гуманности и морали, а по формальным мотивам законов. Можете ли вы сослаться на какую-нибудь статью Свода морских постановлений, указывающую на незаконность применения именно этих статей? Командир корабля квалифицирует деяние Шуляка как открытое неповиновение и призыв к бунту. Можете ли вы указать статью, запрещающую подобную квалификацию?
Мичман Бачманов пожал плечами.
– Я не юрист… Черт ее знает, может быть, такая статья и есть, но я ее не знаю. Мне кажется, что это слишком сурово.
– То, что кажется вам, держите при себе, – наставительно сказал Петров. – У других членов суда есть возражения?
Мичман Казимиров настойчиво смотрел в иллюминатор. Из иллюминатора была видна грот-мачта. На гафеле полоскался флаг. Три полосы: белая, синяя, красная. Национальный флаг Российской империи.
Транспорт «Кронштадт», плавучая мастерская морского министерства, шел из Балтики в Черное море под коммерческим флагом, без орудий и снарядов, во избежание придирок и неприятностей при проходе через Дарданеллы и Босфор.
Три полосы флага, резво перевивавшиеся в высоте, неожиданно подтолкнули неясную еще мичману Казимирову мысль. Он отвел глаза от флага.
– Господин лейтенант, – произнес он задумчиво, – разъясните мне недоумение. Являемся ли мы военным кораблем?
– Что за вопрос?
Мичман Казимиров молча показал пальцем в иллюминатор.
– В корпусе нас учили, что военные корабли русского флота носят андреевский флаг, состоящий из косого синего креста на белом поле. То, что я вижу отсюда, не похоже на этот флаг. Мы не военный корабль, господин кавторанг, а поэтому мы вообще не имеем права судить команду не только по законам для корабля, находящегося в отдельном плавании, но и вообще по военным законам.
Мичман Рейер презрительно зафыркал. Ну конечно, чего же можно ждать от «сопли и либерала». Лейтенант же Петров рассердился.
– Что за шутки, мичман Казимиров! У нас нет времени. Вы прекрасно знаете, что транспорт военный и мы несем этот флаг по особым соображениям.
– То есть занимаемся мошенничеством в международном масштабе и играем честью русского флага так, как нам выгоднее, – вдруг отрубил Казимиров.
– Мичман Казимиров, извольте обдумывать выражения.
– А чего тут обдумывать, – сказал Казимиров и, нахлобучив фуражку, вышел из рубки.
Офицеры переглянулись, почувствовав гнетущую неловкость. Только мичман Рейер, сохраняя невозмутимость, процедил презрительно:
– Курсистка! – и засмеялся смехом, похожим на сдавленное кукареканье.
7
Разговаривающих не было видно. В угольной яме царила настоящая угольная тьма. Горловина ямы была наглухо закрыта. В царапающей горло духоте вяло звучали голоса.
– Этого и в мандаринском флоте не видано, чтоб с борта людей, как цыплят, расстреливать, – сказал один голос, звонкий и злой.
– Ну, что ж ты предлагаешь? – спросил другой, спокойный и медленный.
– Чего предлагать? Не предлагать, а делать. Захватить у караула винтовки, перебить офицерню к чертовой матери…
– И?
– Что «и»? Поднять всю команду…
– И?
– Да ну тебя к черту! Заикал! И уйти куда-нибудь!
– Куда?
– Ну, хоть к французам. В Марсель, что ли? Чертом ли я знаю?
– Вот в том-то и дело, – прозвучал третий голос, насмешливый и острый, – что ни чертом, ни дьяволом. «Похватать винтовки», – передразнил голос, – с кем ты их хватать будешь? Где у тебя организация? Народ с базара собран, никто друг друга не знает.
– А мы?
– Кум Егор, да кума Палашка, да кошка Мордашка. В самый раз революцию делать. Два социал-демократа и один анархический жеребец обезоруживают двадцать человек караула да пятнадцать офицеров. Поди как легко! Чисто кефиру выпить.
– А что же, молчать? Пусть стреляют?
– Молчать! Хоть и скребет, а молчать. Лучше потерять одного, да из потери извлечь пользу, чем погубить четверых и остальных подвести под каторгу. Погоди, придем в Россию, – им, чертям, кровососам, Шуляк боком встанет. А затеешь сгоряча дурачество – пристрелят тебя запросто на палубе, как собаку, и смеяться будут. Дескать, раздразнили дурака, вот он и напоролся.
Помолчали.
– Фу-ты, мать-матушка, – вздохнул не принимавший участия в пикировке, – и духотища же. Надо вылазить, братцы, а то сдохнем тут, как крысы.
– Поспеешь, – ответил злой. – Так как же? Отказываешься, значит, подымать корабль? Селезенка екает? К Маруське под бок хочется?
– И дурак же ты, Геннадий, – беззлобно, но веско отозвался насмешливый, – кого ты храбростью удивляешь, Бова-королевич? Я в Свеаборге до последнего патрона стрелял, когда смысл был. А сейчас смысла нет. Провалим без всякого толку.
– Что делать?
– Молчать, сказал уже.
– Ну, как хочешь. Если поджали хвосты, будь по-вашему. Только я сам эту суку уксусную, Максимова, пугну, чтоб небо в овчинку показалось.
– Не смей!
– Да ты не бойся. Тишком сделаю, никто не узнает. А коли и попадусь, так в одиночном порядке. Мое дело – мой и ответ.
– Дело твое, ясно, но не советую.
– Ладно. На совете спасибо!
– Отдраивай барашки, Павло, – сказал насмешливый, и слышно стало, как зашуршал уголь под вставшим.
– Ну, наконец-то. Всю внутренность углем забило. Осторожно приоткрылась овальная дверь в соседний отсек. В полусвете в нее проползли три согнувшиеся фигуры.
8
Лейтенант Максимов нервничал. В кают-компании пили вечерний чай. Над столом веяла необычная колючая тишина. Старшего офицера не было, он лежал в своей койке, мучаясь очередным почечным приступом, вызванным утренними событиями. Лейтенант Максимов занимал его место. Он был хозяином кают-компании, но чувствовал себя сегодня в ней гостем, и гостем еле терпимым.
Офицеры пили чай молча, и вокруг лейтенанта Максимова образовалось заполненное отчуждением пространство. Его не замечали. Несколько фраз, сказанных им, были не услышаны, как сказанные под колпаком воздушного насоса, в абсолютной пустоте. На прямые же вопросы следовали только короткие «да» и «нет».
Это была почти невежливость, и лейтенант Максимов подозрительно и зло всматривался в привычные офицерские лица. Они казались ему сейчас иными, непохожими на себя, и на каждом, вплоть до мальчишеского лица Регекампфа, он ловил оттенок почти нескрываемой брезгливости, что вот они, офицеры транспорта «Кронштадт», должны поневоле, в силу приличий, терпеть общество лейтенанта.
«Мерзавцы», – подумал Максимов.
Ему захотелось нагрубить кому-нибудь, оборвать, но повода не было.
Он с некоторой надеждой посмотрел на Рейера, на своего любимца Рейера, но гладкий мичман почувствовал, несмотря на свою неуязвимость, общее настроение и блудливо вильнул взглядом в сторону.
Это почти испугало Максимова. Он тревожно пощупал грудной карман кителя. Бумага шуршала там. И ее сухой шелест прошел морозом по коже лейтенанта. Он нашел эту бумагу под дверью своей каюты, проснувшись от послеобеденного кейфа. Бумага лежала на линолеуме, явно подсунутая в нижнюю щель во время сна. Максимов, недоумевая, поднял ее. И, подняв, побледнел.
Карандашом печатными буквами было написано: «За Шуляка, гадюка, тебе гроб будет. Везде тебя найдет народная месть, кровавый палач. И не уйдешь ты от суда людского, как не уйдешь от божьего суда. Береги шкуру и лучше списывайся на берег стеречь сортиры. Мститель».
Лейтенант Максимов скомкал бумагу и тяжело задышал.
Какая наглость! Среди бела дня решиться подсунуть это возмутительное угрожающее письмо. Матросня! Бандиты! Этих каторжников нужно стрелять не по одному, а сотнями, тысячами. Поставить пулеметы и перестрелять половину, только тогда можно будет восстановить прежнее уверенное спокойствие.
Лейтенант Максимов позвал вестового – допросить, кто мог подсунуть письмо, но вестовой только оробело таращился и отзывался незнанием.
Максимов вышвырнул его из каюты. Найти виновного, конечно, невозможно. Каюта в проходном коридоре – это не строевой корабль, все шляются мимо, не углядишь.
Лейтенант еще раз потрогал карман и вдруг поймал косой взгляд старшего механика, подполковника Унтилова. Можно поклясться, что этот идиот насмешливо улыбнулся, заметив нервный жест лейтенанта.
Максимов покраснел и, оставив недопитый стакан, встал.
Когда он вышел в коридор, ему показалось, что в кают-компании мгновенно вспыхнул живой разговор и смех. Он стиснул челюсти.
Подлецы! Ведь для кого же он, Максимов, старается установить на корабле тишь, гладь, божью благодать и привести матросов к одному знаменателю? Для себя, что ли? Да наплевать ему! Придет транспорт в Одессу, и он подаст в отставку. К чертовой бабушке этот проклятый флот с революционными бандами вместо матросов.
Можно устроиться на берегу тихо и почетно.
«Сортиры чистить», – вдруг выплыла в памяти дерзкая фраза.
Максимов остановился перед дверью командирского салона и резко, почти повелительно постучал.
Кавторанг Головнин, в халате, сидел на диване и гладил своего пса. Из-под абажура лампы розоватый свет тек на его изуродованное волчанкой багрово-губчатое лицо, рыжие колбаски усов.
– Вадим Михайлович, прошу. – Головнин спихнул бульдога под задок, освобождая место для пришедшего.
Но Максимов не был расположен к отдыху. Анонимка жгла ему китель, и он двумя пальцами выволок ее и подал Головнину.
– Извольте полюбоваться, господин кавторанг. Я получил это послание между обедом и ужином посредством поддверной почты. Я говорил вам, что это не корабль, а пороховой погреб. Мы сидим на динамите, и он может взорваться каждую минуту. Вся команда – негодяй на негодяе, и я даже к офицерам не питаю доверия. Черт знает чье это произведение? По цитате из Пушкина я имею право предположить с одинаковой вероятностью, что это могло быть написано и матросом, и офицером, хотя бы типа мичмана Казимирова. Этот конституционный дурак сидит мне вот здесь, – Максимов энергично рубанул себя ладонью по горлу.
