Текст книги "Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы"
Автор книги: Борис Лавренев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)
Доктор Эриксен с момента подъема не отрывался от своих приборов. Он проверил солнечные компасы: они тикали четким звоном, который можно было расслышать даже в реве пропеллеров. Успокоившись, он ласково погладил крышку компаса и пустил в ход автоматический гигрометр. Поглядев некоторое время на извилистую Линию, которую чертил вделанный в металлическую лапку графитовый штифтик, он достал американский шаровой секстан и в последний раз запеленговал направление по еле видимому в тумане клочку исчезающей земли.
Победитель склонился к картам, разложенным на его коленях, и, не разгибая спины, беспрерывно делал заметки в своей записной книжке. Он проверял еще раз сверху линии уже пройденных пространств и читал в них, как в загадочной для других и ясной для него книге, сложную повесть мировых путей.
Внезапно он поднял голову. Доктор Эриксен, обернувшись к нему, тронул его колено почтительно, но настойчиво.
Доктор Эриксен показал на стеклянную стенку кабины летчика. Гильоме головой сделал знак, приглашающий Победителя приблизиться. Он встал, отложил карты и, держась за спинки кресел – машину бросало в воздушных ямах, – продвинулся вперед к стеклянной перегородке.
Гильоме показал рукой вперед.
Перед носом аэроплана, далеко впереди, но надвигаясь с каждой секундой, висела лохматая, серая шерстяная пелена. Она колыхалась, как повешенное для просушки солдатское одеяло.
Губы Гильоме шевельнулись. Звук слова растаял в реве машины, но по складу губ, по надвигающейся пелене Победитель понял сказанное:
– Туман.
Тяжелые веки прищурились над горячим пеплом зрачков, и морщины у рта дрогнули. Туман. Это было самое худшее, то, чего надо было бояться.
Но уже в следующую секунду он поднял руку, указывая на небо, и Гильоме, сверкнув на мгновенье зубами в короткой и деловитой усмешке, положил на себя рукоятку руля высоты.
И в тот же миг гидроплан мягко, как в вату, нырнул в молочно-белую, влажную и душную мглу тумана. Жаклин вскрикнув, откинулась от окна и тревожно взглянула на возвращающегося на свое место Победителя. Но сухое темное лицо его было спокойно; он мимоходом положил руку на плечо женщины, и от этого уверенного прикосновения она почувствовала разливающееся по всему телу спокойствие и благодарно улыбнулась ему.
Крутой взлет кверху откинул ее на спинку кресла, и она закрыла глаза. Когда она открыла их вновь и взглянула в окно – солнце заливало румяным блеском серебристое крыло. Мутное, душное серое одеяло качалось внизу, глубоко под ногами, бессильное дотянуться до поплавков гидроплана.
Она посмотрела в сторону доктора Эриксена. Он тоже приник к своему окну, что-то разглядывая внизу.
Обернувшись и поймав ее взгляд, он указал ей рукой вниз. Жаклин поднялась и, опираясь на его плечо, перегнулась к окну. Она увидела необычайное, пленительное зрелище. Внизу, на пелене тумана, отраженный как в зеркале, несся другой гидроплан, перевернутый вверх ногами и окруженный сверкающим кольцом радуги. Этого она никогда не видела в прежних своих прозаических и обычных полетах с Гильоме над зелеными полями и рощами Франции. Она застыла у окна, придерживаясь за ремень.
Радужное кольцо дрожало, мерцало, светилось, то погасая, то вспыхивая почти нестерпимым для зрения блеском. Она еще ближе подалась к окну. Ее щека очутилась совсем рядом со щекой Эриксена; он чувствовал теплое дуновение пахнущей духами кожи и сидел неподвижный, зачарованный, залившийся горячим румянцем.
Покрывало тумана внизу разорвалось.
В свистящей воздушной бездне мелькнуло белое ледяное поле. Его резали во всех направлениях черно-синие линии трещин. Широкие полыньи казались тихими озерами. Лед блестел зеленоватым фосфорическим отблеском.
Но прежде чем Жаклин успела насмотреться на эту картину, длинные волокна тумана, кружась и завиваясь, закрыли ее. Опять внизу качалась плотная тяжелая муть, и от этого качания у нее томительно закружилась голова.
Она опустилась на свое сиденье.
И в это же время Вальтер Штраль спустился из моторной гондолы вниз и, сгибаясь, влез в кабину летчика. Он нагнулся к самой голове Гильоме и, широко раскрывая рот, закричал ему в самое ухо, указывая вверх.
И Гильоме, так же как Победитель, понял механика скорее по жестам и движению губ, чем по теряющемуся в гуле беззвучному крику.
Вальтер Штраль сообщал, что масло начинает густеть от холода на высоте и что нужно снижаться в более теплые слои воздуха, иначе два металлических сердца застынут.
Гильоме нахмурился. Внизу был туман. Шерстистый, коварный, липкий, непроглядный. Он тянулся на многие сотни километров в этих мертвых пространствах, и уйти от него нельзя было иначе, как держась над ним.
Он не любил тумана, как все летчики. Он чуял в нем смертельного врага.
Самолет был подобием птицы, по все же не птицей. Самолет не обладал верхним чутьем пространства, высоты и расстояния. Летящая в тумане птица инстинктом чувствовала препятствие на пути. Человек этим чутьем не обладал, и это делало его беспомощным и жалким в сырой темноте.
Но Гильоме знал, что спуск, хотя бы и временный, необходим. Рискованный путь наугад, вслепую, был все же лучшим исходом, чем внезапная закупорка труб сгустившимся маслом, остановка моторов и головокружительное падение с высоты трех тысяч восьмисот метров на острые кромки пакового льда.
И, пропустив сквозь зубы яростное ругательство, он пошел на снижение, буйствуя и протестуя в душе, но бессильный бороться с законом воздуха.
Победитель, ощутив плавное падение, вопросительно посмотрел на балансирующего по проходу Штраля. Штраль, поднеся руку к капюшону, прокричал ему в ухо, так же как и пилоту, о случившемся.
Морщинистое лицо потемнело. Победитель сумрачно поглядел в окно, которое опять облипал молочным киселем туман, но ничего не ответил механику. Он, как и Гильоме, знал волю и закон ледяных пространств.
Он мог бы дать приказ о возвращении. Туман был необоримым врагом, и отступление перед ним не было позором.
Но за свою долгую жизнь он научился ненавидеть отступление. Он мог отступать только перед лицом немедленной смерти. Туман был опасностью, но еще не гибелью. И он решил не отступать.
Может быть, он отступил бы прежде, когда он, по своей воле и желанию, для себя пробивал путь к тайне. Но теперь он шел в эту мрачную и безысходную пустыню не для себя. В нескольких сотнях километров на льдине стыли три человека без пищи, без помощи, одинокие в белой тишине ледяного холода.
И среди этих трех был его враг. И потому он должен был не отступать. Он мог бы отступить перед опасностью, спасая друга. Но для спасения врага должно было презреть все опасности. Так говорил ему внутренний голос.
Гидроплан с пронзительным воем резал сметанную гущу тумана.
Тонкие, суховатые пальцы неврастеника на ободе руля жили своей особой, напряженной внимательной жизнью. Они как бы существовали отдельно от летчика. Они с молниеносной быстротой отзывались на каждое вздрагивание, на каждое колебание самолета.
Они были еще спокойны и автоматически уверены, в то время как в сознание их хозяина стали врываться неуверенность и беспокойство.
Гильоме нервничал. Он не хотел сознаться в этом самому себе. Жуткое ощущение слепоты и беспомощности начинало давить его нервы тяжелым прессом. Ему начинало казаться, что близится неведомая, но неотвратимая опасность. Вокруг него не было ни горизонта, ни ориентировочных предметов.
На расстоянии метра от его глаз металась волокнами непроглядная сырая белизна. Он стал терять ощущение пространства.
Моментами ему казалось, что аэроплан падает, кренится набок, что высота потолка катастрофически падает, и он круто вздергивал машину кверху.
Он начал чувствовать страшное – он перестал доверять показаниям приборов. Альтиметр показывал среднюю высоту в пятьсот метров, кренометр своей стрелкой успокоительно заверял, что аппарат идет горизонтально, не отклоняясь в колебаниях от нормальных пределов.
Но Гильоме не верил этому благополучию. Ему казалось, что всегда покорная ему алюминиевая птица возмутилась, что в ней проснулся дух дерзкого и смертоносного мятежа, что она стремительно рушится в воздушную бездну, ложась набок таким креном, выправить который было невозможно.
Он с ужасом ощутил, что у него дрожат колени и сердце бьется с неимоверной быстротой и силой, гудя как мотор.
Ледяной и липкий пот проступил у него на лбу под холодной кожей шлема.
Сознание мутилось и изменяло ему, как будто в душных волокнах тумана, которыми он дышал, был растворен обжигающий и несущий сумасшествие яд.
Он поднял правую руку от руля и, сбросив перчатку, вытер лоб от проступивших капель с таким омерзением, как будто прикоснулся к холодному и скользкому телу жабы.
И в ту же минуту ощутил, что гидроплан, рухнув в яму, свалился на правый бок.
Инстинктивно привычным и твердым движением он рванул рычаги, чтобы дать крен налево и выровнять самолет. В то же время помутневшие и бессознательные зрачки его уперлись в стрелку кренометра. В момент рывка стрелка стояла ровно посредине, показывая безукоризненно правильное горизонтальное положение.
Но он уже не мог исправить ошибки, если бы даже и поверил в этот момент прибору.
Дрогнувшая стрелка бурно кинулась вправо, гидроплан лег на левое крыло, и Гильоме швырнуло на стенку кабины. От толчка ровный и ослепительный свет, как сигнал бедствия, вспыхнул в его мозгу. Он вскрикнул и рванул рычаги в обратную сторону. Гидроплан дрогнул, но не выпрямлялся.
Гильоме не видел, как сзади него выброшенный из кресла доктор Эриксен всей своей тяжестью свалился на Жаклин. Он не видел, как попытался вскочить и тоже свалился на стенку кабины Победитель.
Последним усилием воли он выключил моторы. Ветер и какая-то гулкая, дикая, безумная музыка свистели у него в ушах, и ему показалось, что эта музыка продолжается необычайно долго. Он не успел удивиться этому. Резкий разрывающийся треск грянул под его ногами, и новый толчок перебросил его на другую стенку кабины. Тяжестью своего тела он сломал рычаги и оборвал провода.
Зеленые искры замерцали у него под веками. Он услыхал вторичный гулко ударивший треск. Из сырой ваты тумана в разбитое стекло козырька кинулась на него гнусная синяя, распухшая, колеблющаяся, как желе, морда и захватила его голову мягкими слюнявыми челюстями.
Он не мог дышать, он захлебывался омерзительной холодной слюной и, пронзительно закричав, провалился в эту бездонную пасть.
6
Морской заяц, высунувший круглую усатую морду из воды у края небольшой полыньи, чтобы подышать летним воздухом, поглядеть на молчаливый белый мир и показать себя, был необычайно поражен неслыханным в его жизни гулом высоко в небе, над его мокрой и гладкой головой.
Он знал всякие шумы.
Он привык, что во время передвижки льдов или в дни штормов по пространствам катается раздирающий уши грохот и гул ломающихся голубовато-зеленых глыб, от которого лопаются уши даже у привычного ко всему морского зверя.
Он знал также, что, когда начинается такая музыка в ледяном царстве, тюленям, моржам, морским львам и прочей твари нужно нырять поглубже и пережидать там окончания буйств, потому что сдвигающиеся льдины могут растереть попавшее между ними неловкое зверье тело так, что не останется и косточек.
Но гул и грохот, творимые льдами, были неправильны, неровны, не имели никакого ритма. А звенящий гул над его головой был ровным, певучим, ритмическим, необычайным в этих владениях.
И несмотря на то что этот гул мог таить в себе неслыханную еще и страшнейшую из всех опасностей, какие приберегала жизнь для морского зайца, любопытство преодолело в нем другие побуждения.
Он даже вскарабкался на лед, задрал усы кверху, раскрыл розовый рот и запищал от волнения, помахивая ластами. Гул приближался и рос; от него начинало уже звенеть во всем теле, и заяц осторожно подался опять на самый край полыньи, чтобы иметь под боком спасительную черную глубь.
Но воющий гул оборвался, сменившись внезапным и пугающим молчанием.
Вслед за тем сырое облако, тянувшееся над льдом, разорвалось, и из него, взмахнув крылом, ринулась на застигнутого врасплох зверя громаднейшая страшная птица.
Заяц заверещал и отчаянно метнулся к воде. Он счел себя уже погибшим в клюве чудовища, но, ныряя, успел заметить, что птица с разлету задела крылом за выступ высокого тороса перед полыньей, перевернулась, крыло отлетело в сторону, а сама птица с звонким грохотом рухнула и покатилась по льду вверх лапами.
Уйдя на достаточную глубину, морской заяц успокоился и стал соображать. Он был еще молод, но жизненный опыт уже мог подсказать ему, что птица, которая при падении теряет крыло и катится по земле спиной, – это или больная, или мертвая птица.
И, нерешительно пошевелив ластами, он неторопливо поднялся снова на поверхность полыньи.
Первое, что он увидел, был странный зеленый с белой полосой предмет, качавшийся совсем рядом с ним на мелкой ряби воды. Предмет был неподвижен и явно мертв. Заяц осторожно подплыл к нему, обнюхал и ткнулся мордой в раскрашенный бок предмета.
Он услыхал легкий пустой отзвук, понял, что предмет особого интереса не представляет, и оглянулся по сторонам.
Птица лежала по-прежнему, задрав лапы. На одной из них боком висел такой же зеленый с белым предмет, какой качался на воде. Заяц выполз на льдину и, снедаемый любопытством, заковылял поближе.
Но не успел он проползти и половину расстояния, как в боку мертвой птицы вдруг открылась узкая дыра и из нее вывалился шевелящийся меховой ком. Заяц перевернулся и настолько быстро, насколько позволяли ему ласты, помчался к воде, рухнул в нее с фонтаном брызг и скрылся, чтобы больше не появляться.
Движущийся меховой ком, который вываливается из брюха птицы, – это было уже слишком для морского зверя.
Меховой ком долго копошился на льду, пытаясь подняться. Наконец он протянулся во всю длину и некоторое время лежал неподвижно.
Но потом опять зашевелился. Гильоме – это был он – заскреб пальцами по льду и простонал. Холодное прикосновение льда к лицу привело его в себя. Он поднял голову, – на льду осталось широкое яркое розовое пятно в том месте, где к нему прижималась рассеченная щека, – оперся на руки и тяжело встал во весь рост.
Голова у него кружилась и звенела набатом. Он сделал несколько шатающихся шагов и облокотился на корпус гидроплана. Захватил кусок смерзшегося снега и стал сосать его дрожащими белыми губами.
От колючих ожогов снега сознание его понемногу яснело. Он бросил снег, достал из-за пазухи платок и вытер щеку, по которой сползала кровь.
В эту минуту он впервые со всей остротой отдал себе отчет в том, что случилось несчастье, и с ужасом посмотрел в темное пространство за перекошенной и скрюченной ударом дверью гондолы. Он не мог решиться вступить туда, откуда он бессознательно, с инстинктивным упрямством гибнущего, сумел выбраться. Ему стало страшно, что там больше нет жизни.
Он вспомнил о людях, которые доверили свою жизнь его опыту и знанию, и снова застонал. И как бы в ответ на этот стон, из гондолы послышался тихо зовущий его голос, голос Победителя, который он узнал с первого звука.
– Гильоме, вы живы? Помогите вынести наружу женщину и доктора.
Гильоме рванулся на зов. Слабость и страх мгновенно замолкли в нем. Он знал теперь, что нужно работать, только работать, ничего не говоря и ни о чем не спрашивая. Все тело его болело невыносимо и казалось разломанным на мелкие куски, но он впрыгнул в гондолу с мальчишеской легкостью.
В сумраке опрокинутой и сдавленной кабины он встретил спокойное тление горячего пепла под тяжелыми бровями.
– Я, кажется, совсем цел, – ответил Победитель на вопросительный взгляд пилота, – легкие ушибы и сотрясение. Она тоже, по всей вероятности, не получила тяжелых повреждений, – он указал на тело Жаклин, лежавшее у него на коленях. – Хуже всего с беднягой Эриксеном. По поверхностному осмотру – у него перелом обеих голеней. Берите вашу подругу, я займусь им.
Гильоме принял на руки легкое тело Жаклин и осторожно выбрался с ним из гондолы на лед. Он положил ее и поспешил на помощь Победителю. Оба с трудом подняли грузного большого Эриксена – он тоже был без сознания – и опустили его рядом с Жаклин.
Победитель расстегивал сумку с походной аптечкой. Взглянув искоса на Гильоме, наклонившегося над Жаклин и с тревогой смотревшего в побелевшее лицо женщины, он сказал тихо и недоуменно:
– Как же это произошло?
Гильоме выпрямился. Кровь гулко зашумела в нем; он покраснел и опустил голову.
– Не знаю, – ответил он после паузы, – я не могу понять… это впервые со мной… Это было выше меня… я потерял голову в этом проклятом тумане… Мне показалось… показалось, что самолет падает… вы понимаете… я не верил кренометру, и я взял крен… Впрочем, это не оправдание, я сознаю всю глубину… я сумею ответить за свое преступление. – Голос его начал дрожать и рваться.
Победитель шагнул к нему и положил меховую руку на плечо летчика.
– Бросьте, – произнес он властно и в то же время ласково, – бросьте это навсегда. Преступление? Вздор! Если так, то главный преступник – я, потянувший вас за собой в смертельный рейс. Ни слова больше о вине. Никто никогда не посмеет упрекнуть вас. Возьмите – дайте ей понюхать. Потом мы дадим ей глоток рома.
Он подал летчику пузырек нашатырного спирта и сам опустился на колени перед распростертым навзничь Эриксеном.
Гильоме, цепенея от боли и волнения, открыл склянку и поднес ее к лицу Жаклин. Крылья ее носа дрогнули, рот искривился, она всхлипнула, вздохнула еще раз. Ресницы с усилием разжались, и Гильоме вздохнул, увидев помутневшие зрачки, так непохожие на ясный и прозрачный взгляд своей подруги.
– Жаклин… Жаклин… крошка! – позвал он нерешительно, поддерживая ее голову.
Теплая легкая искорка мелькнула в глубине глаз. Жаклин снова всхлипнула, губы ее сложились страдальческой складкой, и Гильоме услышал хриплый шепот:
– Альфред… Что мы? Где? Ты жив, Альфред? Мне больно… мне очень больно. Я хочу домой.
Гильоме с силой отчаяния стиснул ее руку.
– Лежи, лежи, Жаклин. Спокойно! Не бойся, мы вернемся домой. Где у тебя болит? Скажи.
– Все болит, – прошептала она, опускаясь.
Гильоме быстро ощупал ее руки и ноги – они были целы. Расстегнув малицу, он исследовал спину и грудную клетку и убедился, что ребра и позвоночник тоже не пострадали. Он опять застегнул ее малицу, встал и пошел к машине, вытащил из гондолы подушку от сиденья и подложил ее под голову Жаклин.
В это время его позвал Победитель.
– Он скоро очнется, – сказал он, указывая на Эриксена, – надо сделать ему лубки. Берите нож – раскалывайте лыжу.
Гильоме взял протянутый нож, вытащил лыжу и принялся за работу. Победитель, стащив с ног Эриксена меховые сапоги и штаны, приторачивал отрезываемые летчиком куски лыжи бинтами. Эриксен, не приходя в себя, стонал.
Наложив лубки, Победитель поднялся.
– Принесите одеяло. Закутайте ему ноги, – приказал он.
Гильоме достал одеяло, и оба старательно укутали сломанные голени доктора. Победитель поддержал пошатнувшегося Гильоме.
– Дайте я перевяжу вас, – сказал он, – у вас разорвана щека.
Гильоме махнул рукой. Какая-то царапина казалась ему не стоящей внимания наряду со сломанными ногами доктора Эриксена. Он оглянулся вокруг и вдруг вскрикнул:
– А где же Штраль?
Победитель также недоуменно посмотрел кругом. Обоим стало на мгновение мучительно стыдно, что они могли забыть о механике. Гильоме первый бросился к изломанному корпусу машины и обежал его кругом.
Победитель услыхал его странно глухой и подсеченный крик:
– О, мой боже!.. Он здесь!.. Помогите…
Вальтер Штраль в момент катастрофы подымался в моторную гондолу. Падение застигло его в то мгновение, когда он по грудь втиснулся в узкое пространство между двумя моторами, и один из них, сорванный сотрясением с места, придавил всей тяжестью тело механика к другому.
Из гондолы виднелась только нижняя часть корпуса Вальтера Штраля. Ноги его, подогнутые и неподвижные, мертво лежали на фюзеляже.
– Топор, – бросил рывком Победитель бледному Гильоме.
Схватив поданный топор, он стал рубить алюминиевую оболочку гондолы и ее скрепления, пока Гильоме отгибал разрубленные листы. Наконец они увидели сине-черное лицо Штраля, налитое кровью, с выпученными безжизненными шарами белков.
Гильоме содрогнулся и закрылся рукой.
– Мотор!.. Сворачивайте мотор! – прикрикнул на него Победитель, и овладевший собою Гильоме вцепился в выступы мотора. После долгих усилий им удалось свернуть в сторону тяжелую махину металла и высвободить зажатое тело. Оно мешком съехало на лед.
– Конец, – сказал Гильоме.
Победитель опустился над Вальтером Штралем с такой же суровой заботой, как и над Эриксеном. Он взял тяжело повисшую кисть механика и нащупал пульс. Гильоме, забывший обо всем, застыл, не двигаясь.
– Пульс есть. Очень слабый. Давайте ром, – услыхал он спокойный приказ, приказ вождя, и, невольно поражаясь самообладанию и воле этого старого уставшего человека, выполнил распоряжение.
Победитель разжал зубы Штраля ножом и по капле вливал ром. Тело механика затрепетало; он захлебнулся, и изо рта его вместе с кашлем хлынула тяжелая, густая и черная волна крови на белый олений мех малицы.
– Безнадежен, – произнес Победитель, – проломана грудная клетка. Он может прожить еще полчаса-час. Может быть, жестоко пробуждать его, но нужно узнать у бедняги, кому он хотел бы послать последний привет. Помогите перенести его к остальным.
Они подняли Вальтера Штраля и понесли его туда, где лежали доктор Эриксен и Жаклин. Когда они огибали корпус гидроплана, они увидели, что одна из оставленных фигур поднялась и склонилась над другой.
Доктор Эриксен тяжело и продолжительно стонал. Веки его по-прежнему были опущены, и на его лбу мягко лежала успокаивающая ладонь Жаклин.
– Он хотел подняться… Он бредил, – сказала она с виноватой улыбкой подходящим, – я не могла позволить ему встать.
– Жаклин, ma petite, лежи. Тебе тоже нельзя вставать, – заволновался Гильоме, но она перебила его:
– Нет, нет, Альфред. Мне уже не больно. У меня только немного головокружение. Я буду помогать вам… – Она внезапно заметила струю крови на одежде Штраля, привстала, и ее глаза налились слезами. – Он умер? – спросила она чуть слышно.
– Нет еще. Но умирает.
Она наклонилась над Штралем и рукавом, бесконечно нежным и инстинктивным движением женщины вытерла кровь с губ бортмеханика. И как будто от ласкового тока этого прикосновения Вальтер Штраль открыл глаза и странным, пустым взглядом уперся в фигуру Победителя.
Губы его разлепились, и с хрипом и новой струйкой крови из них выдавились неразборчивые звуки. Двое мужчин и женщина склонились над ним.
Наконец они с трудом разобрали слова и переглянулись, потрясенные.
Вальтер Штраль, захлебываясь кровью, задыхаясь, просил засвидетельствовать фирме, что катастрофа произошла не по вине моторов, что моторы до последней секунды работали безукоризненно.
Победитель мягко сказал умирающему:
– Не нужно об этом думать. Мы знаем, что моторы тут ни при чем. Вам нужно отдохнуть.
Вальтер Штраль весь перекосился жалкой и страшной улыбкой. Он опять заговорил, и хрип его с каждой секундой становился ясней и чище, как часто бывает у умирающих.
– Мне не стоит… отдыхать… Я знаю… мне конец… Я прошу… составить акт для фирмы… Я долго служил… честно… мне не хочется… чтобы герр директор… подумал обо мне плохо… Я прошу вас… господа.
Гильоме и Победитель переглянулись. Летчик увидел, что у Победителя подергивается судорогой угол рта. Он расстегнул костюм и вынул блокнот.
– Хорошо, дорогой. Успокойтесь. Мы напишем.
Он застрочил карандашом. Гильоме, понурясь, отвернулся. Жаклин, поддерживая тяжелеющую голову Штраля, не отрывалась от ползущей из его рта кровавой струйки, все время вытирая ее рукавом.
Победитель кончил писать и наклонился над механиком:
– Прослушайте…
Штраль прослушал несколько строк, свидетельствующих, что моторы гидроплана до последней минуты работали без отказа и выявили исключительные качества.
– Подписи, – прохрипел Штраль.
Победитель поставил свою подпись и протянул блокнот Гильоме.
Тот подписал в свою очередь.
Вальтер Штраль с усилием поднял вялую руку, испачканную маслом. Победитель, поняв это движение, вложил: в эти уже мертвые пальцы карандаш и подставил блокнот.
Собрав последнюю силу, Вальтер Штраль расползающимися буквами вывел под актом свою фамилию и выронил карандаш.
– Данке шен… – прохрипел он, – гут…
Новая волна крови брызнула сквозь его сжатые зубы. Он рванулся, вытянулся всем телом, забулькал, забил ногами и замер. Жаклин отшатнулась.
Победитель накрыл меховым капюшоном искаженное смертной судорогой лицо.
– Остальным надо жить, – сказал он сурово. – Пусть мадам позаботится о докторе. Нам надо выяснить наши запасы и состояние инструментов. Идти придется долго и трудно.
Они отправились к гидроплану. Жаклин шаткой походкой, бледная, подошла к доктору Эриксену. Он уже пришел в себя и опять пытался приподняться.
Жаклин сквозь слезы улыбнулась ему:
– Не шевелитесь… Не шевелитесь, доктор. Вам нужно лежать неподвижно. Вы будете теперь моим большим бэби и должны слушаться меня.
Доктор Эриксен смотрел на нее восторженно, по-детски благоговейно. Он действительно был похож на больного ребенка.
– Что со мной, фру? – спросил он. – Что с моими ногами? Не скрывайте от меня правды. Что вообще случилось? Я ничего не помню. Только первый толчок… Я должен попросить у вас прощения, фру, я, наверное, ушиб вас, но я не мог удержаться…
И доктор Эриксен покраснел.
– Мы упали, – ответила Жаклин, пораженная, что этот огромный ребенок с изувеченными ногами может еще извиняться за нечаянный толчок. – Упали очень плохо. Я сейчас еще ничего не понимаю. Но мы одни во льду. Машина разбита. Альфред, monsieur и я – мы почти не пострадали. У вас, кажется, сломаны обе ноги… Но это пустяки… вы вылечитесь… Только бедный саксонец умер. Ему раздавило грудь мотором. Но нам нечего бояться, не правда ли? Monsieur такой опытный в северных путешествиях. Он спасет нас всех…
В последних словах Жаклин доктор Эриксен уловил тревогу и скрываемое отчаяние. И, забыв о своей боли, он ответил насколько мог весело:
– Не беспокойтесь, фру… Через две недели мы будем дома. Все это пустяки. Мне только досадно, что я могу несколько помешать вам со сломанными ногами… Сломаны? Это очень плохо. Но все же никакой опасности нет.
– С вами я ничего не боюсь, – шутливо ответила она, подворачивая его одеяло.
Доктор Эриксен, следя за ее движениями, заботливо сказал:
Наденьте перчатки, фру. В этом климате нельзя оставлять руки непокрытыми…
Он не окончил фразы. Мозжащая боль поднялась от ступней к коленям, поползла по бедрам, животу, ударила в сердце. Он напряг все силы, чтобы не застонать, не испугать небесного ангела, склонившегося над ним, и от боли и напряжения опять потерял сознание.
К ночи Победитель и Гильоме разбили палатку, в которую перенесли бредившего Эриксена. Застывшее тело Вальтера Штраля они подтащили к полынье и, привязав к его ногам кусок станины разбитого мотора, опустили в воду.
На примусе сварили шоколад, напоили больного.
Уставшая и разбитая Жаклин заснула, заботливо завернутая, как в кокон, в спальный мешок.
Победитель и Гильоме сидели друг против друга перед электрическим фонариком и шепотом разговаривали.
– До земли Франца-Иосифа, по-моему, около ста километров. Завтра я определю наши координаты. Лед плотный и без разрывов. В обычных случаях десять дней пути. Но у нас больной и женщина. Следовательно, две, две с половиной недели. Эриксена придется тащить на санях. С собой возьмем продукты, ружье, складную лодку для переправ через полыньи. Мне очень жаль мадам, ей будет тяжело. Вам не следовало брать ее, но, впрочем, это было ваше желание. А теперь отдыхайте. Я выйду посмотреть на лед.
Победитель встал. При слабом свете фонарика его фигура казалась очень худой и значительно выше, чем днем. Морщины на щеках тоже были глубже и резче. На потолок палатки отбрасывалась ломаная странная тень.
Он закурил трубку и вышел. Гильоме закутался в мешок.
Победитель прошел к погибшему самолету. Он постоял возле него и безотчетно погладил продавленный алюминий гондолы.
Отошел и взобрался на верхушку тороса.
Туман рассеялся. Вверху плыли невысокие редкие тучи. Сквозь них иногда проглядывало низкое, медно-желтое, неподвижное полуночное солнце, обведенное опаловым нимбом.
Кругом лежали густые льды, плотные, взгорбленные торосами, белые, угрюмые. Они тихо скрипели, потрескивали, звенели.
Победитель неподвижно стоял на верхушке тороса и смотрел на юг. Он чувствовал свинцовую, непреодолимую усталость. И как прежде, в дни болезни, из белого ледяного молчания наплыл мираж, расслабляющий и лишающий воли.
Белый домик на берегу тихой бухты и нежный обволакивающий покой уюта и отдыха. Он закрыл глаза и вздохнул. Этот мираж был плохим предвестием.
Победитель встряхнул головой, как будто прогоняя призрак, и пошел к палатке.
7
Ночью Гильоме видел странные сны. Парижские бульвары в опаловом весеннем тумане сияли заревами огней. С пчелиным жужжанием мелькали вереницы авто, звенела музыка. Веселые люди в светлых одеждах, непохожие на обычных парижан, проходили под сладостным шорохом каштановой листвы. Они были красивы – и мужчины и женщины – невиданной утонченной красотой, смеялись и пели.
Гильоме же летал над ними. Но не в машине. Он летал так, как летают в детских снах. Он висел в воздухе над домами, над каштанами, висел свободно и легко. Ему только стоило слегка разводить руками в воздухе, чтобы передвигаться. Он то опускался вниз, то взлетал вверх и сам радовался весеннему вечеру, сиреневому мерцанию Сены, шуму, музыке.
Внезапно на скамье он увидел пару. Мужчина и женщина сидели обнявшись.
Он опустился совсем низко и повис над их головами. Женщина, вытянувшись в истоме, подставила губы возлюбленному, запрокинув голову на спинку скамьи. Гильоме вздрогнул. Он узнал в женщине Жаклин, а в мужчине – своего товарища по фронту Траверсе.
Он вскрикнул от боли и ревности и ринулся вниз. Мужчина и женщина вскочили и бросились бежать. Гильоме побежал за ними, дико крича. Но почва бульвара была необычной. Вместо шероховатого асфальта блестел и звенел под ногами фосфорически сияющий лед.
Жаклин и Траверсе мчались по нему с легкостью птиц. Ноги Гильоме расползались, скользили, он падал. Преследуемые, смеясь, уходили все дальше. Гильоме сделал последнее усилие и покатился на лед. Лед встал наклонно, и Гильоме стремительно полетел по склону. Ветер свистел у него в ушах от быстроты падения. Впереди вставало мрачное алое зарево. Он попытался ухватиться за кочку, рванулся – и проснулся.
