Текст книги "Мгновения вечности"

Автор книги: Бхагаван Раджниш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 49 страниц)

Встречи с буддистами

Гаутаму Будду я люблю больше всех мастеров. Я говорю о нем всю жизнь. Даже говоря о других людях, я все равно говорю о Гаутаме Будде. Запомните это мое признание. Я не могу говорить об Иисусе или Магомете, не подразумевая Будду. Другое дело, что я могу и не упомянуть Будду прямо. Но я в самом деле не способен говорить, не имея в виду Будду. Он сама моя плоть и кровь. Он само мое безмолвие, моя песня.

Обычно религии вроде христианства и ислама боятся, что если они позволят кому-нибудь подойти слишком близко, то они могут потерять свою оригинальность. А буддизм никогда ничего не боялся и сохранил свое лицо.

Я бывал на буддистских конференциях, на которых присутствовали люди из Тибета, Японии, Шри-Ланки, Китая, Бирмы и других стран. Я своими глазами видел, что они различаются, и все же эти люди соединены своей преданностью Гаутаме Будде. В этом моменте все они сходились.

Я посещал конференции разных религий, но лишь буддистские конференции были поистине уникальны, потому что я использовал собственный опыт для толкования учений Будды. Толкования были различными, и я также приводил отличную от прочих интерпретацию.

Буддисты слушали тихо, доброжелательно и внимательно. Они благодарили меня. «Нам и в голову не приходило, что можно привести и такое толкование, – говорили они. – Вы показали нам Будду с другой стороны, а люди вот уже двадцать пять веков не могли найти такой угол зрения на Будду».

Один из буддистских лидеров Бхадант Ананд Каусальяян сказал мне: «Все, что вы говорите, кажется разумным. Притчи, которые вы рассказываете о Гаутаме Будде, выглядят совершенно правдивыми, но я поискал в священных писаниях (а буддистские тексты я изучал всю жизнь) и не нашел в них несколько ваших притч».

«Какие притчи вы не нашли?» – осведомился я.

«Одна ваша притча мне особенно понравилась, – ответил он. – Я искал ее в первоисточниках целых три года, но ее нигде нет. Наверно, вы придумали ее».

Эту притчу я часто рассказывал. Гаутама Будда идет по дороге. На его лицо садится муха, а он в это время говорит со своим учеником Анандой. Будда машинально отмахивается, и муха улетает. Потом он сразу же перестает говорить, так как замечает, что махнул рукой неосознанно. А для Будды единственная ошибка в жизни этот как раз действие без осознанности, даже если это просто машинальное движение рукой, пусть он и навредил никому.

Будда снова принимает позу до того, как на его лицо села муха, и внимательно проводит рукой вдоль лица, хотя мухи уже нет. Ананда удивляется поведению мастера и говорит: «Ты уже давно смахнул муху. Зачем тебе это? Муха все равно улетела».

Будда объясняет: «В прошлый раз я махнул рукой машинально, тем самым совершив ошибку. Теперь же я делаю все так, как мне и следовало поступить с самого начала. Таким образом, я даю тебе урок, чтобы с тобой никогда не случалось ничего подобного. На этот раз я махнул рукой осознанно, и муха здесь не при чем. Суть в том, есть или нет в моей руке осознанность, грация, любовь и сострадание. Теперь все правильно. Именно так и следует вести себя».

Я рассказал эту притчу в Нагпуре на буддисткой конференции. Ее услышал Ананд Каусальяян. Спустя три года в Бодхгайе на всемирной буддистской конференции он сказал: «Эта притча прекрасна, в ней присутствует дух буддизма, поэтому мне хочется поверить в то, что именно так все и было. Но в священных писаниях такой притчи нет».

«Не думайте о священных писаниях, – посоветовал я. – Весь вопрос в том, что характеризует ли эта притча Гаутаму Будду или нет, есть ли в ней дух самого Гаутамы Будды».

«Разумеется, есть, – согласился Ананд Каусальяян. – Суть его учения выражается как раз осознанностью. Человек должен осознанно выполнять любое свое действие. Но ваша притча не историческая».

«Кому нужна эта история?» – отмахнулся я.

На конференции я сказал буддистам: «Запомните, история это западная концепция. На Востоке никогда не интересовались историей, потому что история лишь собирает факты. На Востоке не было традиции записывать историю. Здесь вместо истории записывали мифы. Возможно, мифология и не имеет исторической основы, но в ней содержится истина. Это не фотография, а картина. А ваш портрет покажет то, что не передаст никакая фотография, на которой изображены лишь ваши очертания. Великий художник может проявить саму вашу суть. Он изобразит вашу печаль, блаженство, безмолвие. А фотография не может отобразить душевный склад человека, потому что психологические черты находятся внутри. А вот великий художник или скульптор способен передать душу человека. Его больше не интересуют внешние черты, он стремится изобразить внутреннюю реальность».

На конференции я заявил: «Мне хотелось бы, чтобы мою притчу записали в священные писания, потому что все они были написаны спустя триста лет после смерти Гаутамы Будды. Что изменится, если я, спустя двадцать пять веков, а не три века, добавлю пару притч? Главное – уважать суть, основу».

Вы удивитесь, но буддисты согласились со мной. Даже Бхадант Ананд Каусальяян согласился со мной. Такое понимание и согласие вполне в духе буддизма, и эта черта перешла во все ответвления этой религии.

А ведь я даже не буддист. Но они все равно приглашали меня на свои конференции. «Я не буддист», – предупреждал я.

«Не важно, – отвечали они. – Вы говорите о Гаутаме Будде лучше, чем мы, хотя мы и буддисты».

Такого отношения вы не дождетесь от христиан, мусульман или индуистов. Все эти религии фанатичные. А вот буддизм – терпимая религия.

В Сарнатхе есть большой институт, в котором обучают философии Будды и его языку, пали. Ректор института Бхикку Джагдиш Кашьяп пригласил меня в свой институт, чтобы я прочел у них лекцию о Гаутаме Будде, но спустя день я собрался уезжать. Он пошел провожать меня на станцию. «Что случилось? – спросил он. – Почему вы уезжаете уже через день?»

«По той же причине, что и Гаутама Будда, который также уехал отсюда уже на следующий день», – ответил я.

«А мы, буддисты, с тех пор ломаем голову над тем, почему Гаутама Будда не остался у нас», – ответил ректор института.

«Что тут думать? – воскликнул я. – Я объехал всю Индию, но еще нигде не встречал таких злых комаров!»

У Будды не было даже москитной сетки. Ему было трудно носить с собой сетку, потому что ему приходилось все время ходить.

Но я сказал Джагдишу Кашьяпу: «Вам нужно хотя бы выдавать москитную сетку каждому ученику, ученому и исследователю в своем институте, причем не только на ночь, но и на день тоже».

Я провел все сутки под москитной сеткой!

Я жил вместе со многими так называемым и святыми и на своем опыте узнал, что это самая скверная публика. Подумать только! Если вы проживете вместе со святым одни сутки, то успеете проникнуться убеждением никогда не становиться святым. С утра и до ночи они живут как роботы, исключительно по заповедям.

У буддистского монаха тридцать три тысячи заповедей. Я спросил одного старого буддистского монаха, англичанина, который принял монашество еще в ранней молодости... Его звали Бхикку Сангха Ракшита, он почти всю жизнь провел в Калимпонге, что между Тибетом и Индией. Он написал замечательные книги о тибетском буддизме, и пользуется заслуженным авторитетом за свою ученость.

Так получилось, что у меня был лагерь в Бодхгайе, где Будда достиг просветления. Сангха Ракшита пришел засвидетельствовать свое почтение храму и дереву, под которым стал просветленным Будда. Когда он пришел, я случайно сидел под этим деревом. Мы познакомились.

«Я даже мечтать не могу о том, чтобы стать буддистским монахом, ведь у меня очень плохая память, – сказал я. – У вас тридцать три тысячи заповедей! Я не смогу соблюдать их, потому что не смогу запомнить. Если вы соблюдаете в этой короткой жизни тридцать три тысячи заповедей, то где устроить передышку, чтобы просто пожить и подышать? Эти тридцать три тысячи заповедей не дают человеку жить».

Как-то раз я поехал по делам на Цейлон, а это буддистская страна. Там многие буддистские священники учат випассане... Это простая техника, но сами они никогда не занимаются ею. Если вы учите кого-то тому, что сами не делали (ведь вам нужно учитывать все варианты развития ситуации, последствия, трудности, осложнения техники), значит вы преступник.

Ко мне прислали буддистского монаха. Он уже три года почти не спал, и ему не помогали никакие медицинские средства. Его учитель (я не могу назвать его мастером) велел ему выполнять випассану ночью. Даже если вы выполняете данную технику медитации днем, то она все равно действует на вас даже ночью. Поэтому я советую выполнять випассану перед рассветом. Достаточно двух часов. Если заниматься ею дольше, тогда нектар превратится в яд.

Если заниматься випассаной по десять часов в день, то сойдешь с ума.

Випассана это одна из самых сильных медитаций, но только если ее выполнять под контролем мастера. Под управлением технаря она станет большой опасностью. Человек либо достигнет просветления, либо сойдет с ума. У вас два варианта, все зависит от руководителя.

Когда этот цейлонский монах пришел ко мне, я сказал ему: «Я не буддист, у вас есть свои наставники. Зачем вы пришли ко мне?»

«У них ничего не получилось, – объяснил он. – Они научили меня випассане, но не могут излечить меня от бессонницы. Я просто схожу с ума. Я не могу ни на секунду сомкнуть глаза».

Когда он рассказал мне, в чем дело... Буддистским монахам запрещено смеяться, но я рассказал ему один анекдот. Сначала он остолбенел, потому что держался очень серьезно. Я сказал ему, что один англичанин (причем не простой, а самый настоящий лорд) с английским высокомерием спросил другого лорда: «Разве это хорошо, что этой ночью вы спали с моей женой?» «Мой друг, я не мог ни на секунду сомкнуть глаза», – ответил лорд.

Даже буддистский монах засмеялся. «Вы чудак, – сказал он. – Я житель Цейлона, а вы рассказываете мне анекдот! Я религиозный человек».

«Поэтому я рассказываю вам религиозный анекдот, – ответил я. – Если вы поживете со мной, тогда я расскажу вам и нерелигиозные анекдоты».

«Ваш недуг невозможно устранить медицинскими средствами, – признался я монаху. – Он вызван практикой випассаны».

«Випассаны? – удивился он. – Но Гаутама Будда выполнял випассану и благодаря ней стал просветленным».

Я объяснил ему: «Во-первых, вы не Гаутама Будда. Во-вторых, вы не понимаете, что после заката выполнять випассану очень опасно. Вы выполняете випассану два часа ночью, поэтому не можете спать. В вас возникает такая осознанность, что ее хватает на всю ночь».

Я всегда искал анекдоты, которые придумали индийцы, но так не нашел ни одного такого анекдота. Индийцы серьезные, они все время говорят о Боге, рае и аде, перерождении и философии кармы. Шутке нет места в их жизни.

Когда я начал говорить о медитации, я иногда шутил. Порой ко мне подходил какой-нибудь джайнский, буддистский или индуистский проповедник и замечал мне: «Вы хорошо говорили о медитации, он зачем вы добавляли анекдоты? Эти вы все испортили. Люди смеялись, а ведь до того все они были серьезными. Вы загубили собственную работу. Полчаса вы добивались их серьезности, а потом рассказали им анекдот и тем самым все загубили. Зачем вы стали шутить? Будда никогда не шутил, как и Кришна».

«А я не Будда и не Кришна, – отвечал я. – Мне серьезность ни к чему».

На самом деле, мне приходилось шутить именно из-за серьезности индийцев. Я не хочу, чтобы меня окружали серьезные люди. Мне хотелось бы, чтобы люди радовались. В жизни смех постепенно должен быть более частым явлением, нежели серьезность.

Встречи с мусульманами

Двадцать лет я жил в городе, в котором поровну жили индуисты и мусульмане. У них были одинаковые силы, почти каждый год случалась резня. Я знал одного университетского профессора, своего коллегу. Мне и в голову бы никогда не пришло, что он способен поджечь индуистский храм, ведь с виду он был очень интеллигентным человеком. Он был приятен в общении, хорошо образован, культурен. Когда между индуистами и мусульманами в очередной раз началась драка, я смотрел на них со стороны. Мусульмане подожгли индуистский храм, а индуисты – мусульманскую мечеть.

Я видел, как этот профессор бежал к индуистскому храму. Я схватил его за рукав и закричал: «Профессор Фарид, опомнитесь!»

Он очень смутился. «Простите, – сказал он. – Меня увлекла толпа. Все остальные люди вели себя гневно, и я забыл об ответственности. Мне показалось, что виноват кто-то другой. Впервые я ощутил полную свободу от ответственности. У меня была абсолютная безнаказанность. Я просто затесался в толпу мусульман».

В другой раз толпа разграбила лавку часовщика-мусульманина. Эта коллекция состояла из очень дорогих часов. Все эти люди, которые убили хозяина и подожгли магазин, были индуистами. Один престарелый индуистский священник, которого я знал, стоял на ступенях часовой лавки и очень гневно кричал людям: «Что вы делаете? Ваш поступок противоречит нашей религии, нашей морали, нашей культуре! Вы ведете себя неправильно!»

Я наблюдал за этой сценой из книжной лавки, которая располагалась напротив, через дорогу. Но самое удивительное случилось потом. Когда люди утащили из магазина все ценные вещи, в здании остались только дедовские часы, очень большие старинные часы. Старый священник увидел, что все люди ушли и взвалил себе эти часы на спину. Он сгибался под их тяжестью. Я не поверил своим глазам! Он призывал людей опомниться, а сам схватил последнюю оставшуюся в магазине вещь.

Мне пришлось выйти из книжной лавки и задержать священника. «Вы меня удивляете, – сказал я. – Вы все время кричали о нарушении морали, о попрании религии, призывали остановить вакханалию, но сами схватили самые большие часы в магазине».

«Я громко кричал, но никто не слышал меня, – ответил священник. – Потом я догадался, что только зря стараюсь, призывая людей к чему-то, а тем временем они уже почти все утащили. Поэтому мне лучше взять эти часы, пока кто-то другой не унес последнюю оставшуюся в лавке вещь».

«А как же религия, мораль, культура?» – спросил я.

Он смутился, но ответил так: «С какой стати я должен оставаться в проигрыше, если никому нет дела до религии, культуры и морали? Я тоже часть толпы. Я изо всех сил пытался переубедить людей, но если никто не собирается быть религиозным, нравственным и культурным, тогда я не собираюсь быть неудачником и просто глазеть на происходящее. Никто даже не прислушался ко мне, даже не взглянул на меня». И старик потащил часы домой.

Я был свидетелем не меньше десятка религиозных столкновений в городе. Я спрашивал людей, которые принимали участие в поджогах, убийствах и изнасилованиях, могут ли они поступить так в одиночку, и все они без исключения отвечали: «Один я бы не смог так поступить. Это преступление совершали сразу много людей, поэтому с меня спала ответственность. Никто ни за что не отвечал, толпа безнаказанна».

Человек легко теряет зачатки сознательности в коллективном океане бессознательности. В этом и заключается причина все войн, беспорядков, крестовых походов и джихадов, всех убийств.

Ох уж эти политики. Перед индуистским храмом лежала мертвая корова. Индуисты и не сомневались, что ее убили мусульмане и сразу же устраивали резню. А потом эти же самые политики начинали говорить о мире и братстве.

Мы живем в поистине безумном мире.

Я знаю политиков, которые подстрекали к беспорядкам, а потом, когда погибали в огне сотни людей, когда лежали в руинах мечети и храмы, они собирали людей всех вероисповеданий и разглагольствовали о мире, человечности, прогрессе. Но именно такие господа мешают прогрессу.

Мусульмане пришли к логическому умозаключению: ты должен быть готов либо спастись, либо погибнуть. Они не дают третий вариант, потому что верят в то, что если вы будете жить без спасения, то нагрешите и будете страдать в аду. Убив вас, они хотя бы уберегут вас от ада.

Если вас убил спаситель, значит вы почти спасены. Именно так говорят мусульмане: если вы убили кого-то для того, чтобы спасти его, значит он спасен, ведь Аллах обо всем позаботится. Тот человек спасен, а вы преумножили свои добродетели, так как спасли кучу народа. Мусульмане убили на Востоке миллионы людей. Удивляет то, что они при этом считают себя правыми. А когда кто-то совершает дурной поступок, считая его добродетельным, это еще опаснее. Вы не можете убедить человека, он просто не дает вам такую возможность. В Индии я искал подход к мусульманским ученым, но они неприступны. Они не хотят обсуждать религиозные вопросы с не мусульманами.

У мусульман есть пренебрежительное название приверженцев всех остальных религий. Они называют такого человека «каффир», что еще хуже еретика. «Каффир» берет начало в слове «куфр», что значит грех. Каффир значит грешник, ведь любой человек, не исповедующий ислам, греховен. Других категорий нет, есть лишь эти две категории. Вы либо мусульманин, то есть святой... Если вы исповедуете ислам, значит вы святой, вы уже спасены, потому что верите в единого Аллаха и его пророка Магомета, а также священное писание Коран. Мусульмане полагают, что этих трех вещей достаточно. А все не мусульмане это каффиры, грешники...

Индия страна индуистского вероисповедания, но несмотря на это здесь живут больше мусульман, чем в любой другой стране мира. Но с ними все равно невозможно общаться. Я пытался завязать с мусульманами беседу, но они отворачивались, так как полагали, что я все равно не способен ничего понять. Как они могли вести со мной диалог? Я же каффир.

Когда я преподавал в университете, у меня был коллега-мусульманин. Я спросил его: «Фарид, почему у меня не получается диалог с мусульманами?» Джабалпур один из самых больших центров ислама, в этом городе много замечательных ученых. Один очень известный ученый Бурхануддин был там. Он был старый, его известность как знатока ислама вышла за пределы Индии. «Фарид, помоги мне устроить встречу с Бурхануддином», – попросил я.

«Это очень трудное дело, – нахмурился он. – Ничего не получится, если ты хотя бы не притворишься мусульманином».

«Это тоже очень трудно, – ответил я, – потому что тогда тебе придется научить меня главным постулатам ислама, показать мне их молитвы и так далее. Более того, Бурхануддин знает меня, ведь мы не раз выступали с ним на одной сцене. Поэтому мне будет трудно притворяться. Я попытаюсь, ладно. В худшем случае нам поймают с поличным и посмеются».

«Может быть, ты будешь смеяться, но мне будет гораздо хуже, – сказал Фарид. – Они убьют меня за то, что я мусульманин, но поддерживаю каффира и обманываю одного из главных авторитетов ислама».

Но Фарид все же хотел помочь мне. Он начал обучать меня языку урду. Мне было трудно учить этот язык, потому что он совсем не такой, как остальные языки, произошедшие из санскрита. Ниги на урду читают с последней страницы к первой, справа налево.

Трудно читать тексты на урду, так все вверх тормашками. Вы должны открывать книгу сзади, это и есть начало. Затем предложение начинается справа и развивается влево. Из-за такой манеры письма еще не изобрели совершенный способ печати книг на урду. В таком письме вообще нет научности, о многом вообще приходится догадываться. Люди, которые привыкли читать тексты на урду, понимают книги только потому, что догадываются о том, что заключает в себе текст. Но тому, кто изучает этот язык, очень трудно строить такие догадки.

Я изучал урду полгода. Я узнал достаточно много для того, чтобы ввести мусульман в заблуждение: мол, я не совсем грамотный, но кое-что разумею. Я выучил их молитвы. Фарид сумел раздобыть для меня парик и подрезал мне бороду на манер мусульман. У них такие странные бороды, что даже теперь мне не по себе, когда я просто вспоминаю их. Но я выполнил все предварительные меры. Мне совсем сбрили усы и лишь оставили бороду.

Мне очень не хотелось зря потерять эти шесть месяцев. Как бы то ни было, мои друзья были правы, потому что я знаю, что с усами приходится много возиться, особенно с такими усами, как у меня. Я не подрезаю их, а оставляю расти естественно. Я не хочу, чтобы кто-то подрезал мои усы. Мне трудно даже пить чай или сок, потому что половина чашки останется на усах. Поэтому мусульмане нашли способ. Они сбривают усы и оставляют бороду. Но это зрелище отвратительное.

Я сказал: «Ладно, мы все-таки осуществим план. Несколько дней я не буду выходить из дома. Дайте мне парик и позовите меня к Бурхануддину».

Мое лицо полностью изменилось, когда мою бороду подрезали на мусульманский манер. Растительность осталась лишь вокруг скул и на подбородке. Я немного напоминал Ленина, только моя борода была поменьше. Без усов и в парике я казался другим человеком.

Мы вошли в дом, но старик что-то заподозрил. «Я уже где-то видел эти глаза», – сказал он.

Этого мусульманского авторитета называли Мауланой, что значит мастер. «Фарид, где Маулана Бурхануддин мог видеть меня? – удивился я. – Я же никогда не приезжал в этот город».

Фарид дрожал, у него сдали нервы. О глазах-то он и не подумал. Старик вгляделся в меня и сказал: «Что-то здесь не так».

«Фарид, он в чем-то меня подозревает», – продолжал я удивляться.

Но тут Фарид повалился на колени и сказал: «Вы правы, этот человек знаком вам. Простите меня, я пытался помочь ему устроить беседу с вами».

«Сначала скажи мне, кто он, – велел Бурхануддин. – Мне кажется, я часто видел его. Вы просто сбрили ему усы».

«Лучше расскажи ему все, Фарид, – посоветовал я. – Мне не только сбрили усы». И в этот момент я снял парик.

И Бурхануддин сразу же закричал: «Это ты!»

«А что мне было делать? – пожал я плечами. – Вы прекрасно знаете меня, но не хотите говорить со мной. Вы полагаете, что одно звание мусульманина уже обеспечивает святость? Какой грех я совершил? Конечно, я не мусульманин, но Магомет сам не был мусульманином от рождения. Разве он не был каффиром, грешником? Вы можете сказать мне, кто обратил Магомета в ислам? Никто. Иисус остался иудеем, а Магомет – язычником. Магометанство начало развиваться после его смерти. Итак, каффир Магомет стал посланником Аллаха, то почему мне нельзя обсудить этот факт?»

«Именно этого я и боялся, – вздохнул Бурхануддин. – Как раз по этой причине мы не приветствуем диалог между мусульманами и не мусульманами».

«Так вы просто демонстрируете свою слабость, – сказал я. – Чего вам страшиться? Я открываюсь перед вами, чтобы вы спасли меня. Спасите меня. А если вы не сможете спасти меня, то позвольте мне спасти вас».

Но Бурхануддин просто повернулся к Фариду и сказал: «Уведи его отсюда. Я не хочу больше говорить с ним. А ты должен завтра прийти ко мне».

Фарида наказали, его побили. Я своим глазам не поверил. Фарид был университетским профессором, известным ученым, который наставлял множество студентов исламу, открывал для них литературу на урду, Коран. У Бурхануддина было несколько громил, которые сильно поколотили Фарида. Он показал мне шрамы и синяки, на всем его теле багровели мусульманские автографы.

«Я же говорил тебе, что наш план сорвется, – стонал Фарид. – Они лишь побили меня, потому что я знаменитый человек. А если бы я был обыкновенным человеком, то меня просто зарезали бы».

Я комментировал сотни мистиков. Среди них было много суфиев, которые устраивали мятежи против мусульманского господства. Как только суфии узнали, что я комментирую их мастеров, то с тех пор два или три раза в год присылали мне замечательные издания Корана, с письмами такого содержания: «Вы единственный человек, который может комментировать наших мастеров, потому что вы не мусульманин. А мусульмане ничего не сделают вам, они не смогут изгнать вас из общины»,

Мусульмане скажут, что у меня нет права говорить о суфизме или Коране. Как-то раз в одном городе я говорил о суфизме, но городской маулви подошел ко мне и сказал: «Вы не имеете права читать лекцию. Вы не мусульманин и не знаете арабский язык. Как вы можете говорить о суфизме, о Коране?»

«Коран не имеет никакого отношения к арабскому языку, – ответил я. – Он напрямую связан с сердцем, а не языком».

Я наслаждался тысячами встреч с джайнами, индуистами, мусульманами, христианами и был готов сделать все, чтобы состоялся интересный спор.

Вы не поверите мне, но я пережил обрезание в возрасте двадцати семи лет, после того, как уже стал просветленным, только для того, чтобы вступить в суфийское общество, в которое мусульмане не допускали необрезанных.

«Хорошо, очищайте меня, – согласился я. – Это тело в любом случае умрет, а вы просто отрезаете маленький клочок кожи. Обрежьте меня, я хочу учиться в вашей школе».

Мусульмане не поверили мне. «Поверьте мене, – сказал я. – Я готов».

И они недоверчиво заметили: «Вы хотите, чтобы вас обрезали, и все же не желаете принимать наше мировоззрение».

«Это мое дело, – ответил я. – С чем-то второстепенным я всегда пойду на компромисс. Но что касается принципиальных моментов, то здесь я буду держаться стойко, никто не сможет принудить меня согласиться».

Разумеется, мусульманам пришлось изгнать меня из своего так называемого суфийского общества, но я сказал им: «Изгоняя меня, вы показываете миру, что вы ненастоящие суфии. Вы изгнали единственного настоящего суфия. На самом же деле, именно я изгоняю всех вас».

Они в изумлении переглянулись. Но это правда. Я пошел в их общину не для того, чтобы познать истину, я же знал ее. Тогда зачем я пошел к ним? Чтобы найти хороших собеседников для дискуссий.

Я с детства люблю спорить. Я сделаю что угодно, только бы получилась хорошая дискуссия. Но как же трудно найти подходящую компанию для интересного спора! Я вступил в суфийскую общину (в этом я впервые признаюсь) и даже позволили этим болванам обрезать меня. Они сделали это такими примитивными методами, что я потом страдал полгода. Но я старался не обращать внимание на это обстоятельство, ведь я хотел познать суфизм изнутри. Увы, я до сих пор не нашел настоящего суфия. Но это верно не только в отношении суфиев, ведь я не нашел и настоящего христианина, как и хасида.

Я жил вместе с суфиями, мне понравились эти люди. Но им не хватает одного шага до превращения в Будду. У них красивая поэзия (иначе и быть не может, ведь суфии сочиняют их из любви), но их переживания навеяны галлюцинациями. В суфизме ум доводят до такой степени, что вы почти сходите с ума по возлюбленному. Дни, проведенные в отрыве от возлюбленного, причиняют вам страшную муку.

Однажды ко мне пришел суфийский мастер. Он наставлял тысячи мусульман и один раз в год приезжал в наш город. Несколько мусульман из его группы заинтересовались мной и захотели, чтобы я встретился с ним. Они высоко ценили то обстоятельство, что их мастер повсюду и во всем видит Аллаха, что он все время радостен. «Мы живем с ним вот уже двадцать лет, но он все время пребывает в состоянии экстаза», – сказали они.

«Я приглашаю вашего мастера в гости, – объявил я. – Пусть он три дня поживет со мной. Я сам позабочусь о вашем мастере». Он был старым добряком.

«Вы применяете какую-то технику для поддержания своего постоянного экстаза, или же ваш экстаз возникает сам собой?» – поинтересовался я.

«Разумеется, у меня есть техника, – ответил он. – Куда бы я ни посмотрел, повсюду я вижу Аллаха. Поначалу это состояние казалось мне нелепым, но постепенно мой ум привык во всем видеть Аллаха».

«Сколько лет вы уже практикуете этот метод?» – спросил я.

«Сорок», – ответил он. Наверно, ему тогда было лет семьдесят.

«Вы доверяете своему переживанию экстаза?» – спросил я.

«У меня нет в нем никаких сомнений», – ответил он.

«Давайте сделаем так, – предложил я. – В течение трех дней вы не будете выполнять свою технику, не будете видеть во всем Всевышнего. Три дня воспринимайте все вещи в их настоящем виде, не наделяйте их божьим духом. Стол это стол, стул это стул, дерево это дерево, человек это человек».

«А зачем вам это?» – недоумевал суфий.

«Я скажу вам об этом через три дня», – ответил я.

Но не понадобилось и трех дней. Уже через день этот человек рассердился на меня, он был взбешен. «Вы разрушили сорокалетнюю дисциплину! – кричал он. – Вы опасный тип. Мне сказали, что вы мастер, а вы вместо того, чтобы помогать мне... Теперь я вижу, что стул это всего лишь стул, что человек это просто человек. Аллах исчез, а вместе с ним и экстаз, который окружал все это меня как океан Аллаха».

«Я поступил так из научных соображений, – объяснил я. – Я хотел, чтобы вы поняли, что ваша техника вызвана галлюцинациями, в ином случае сорокалетняя дисциплина не исчезла бы в один день. Вам приходилось поддерживать свою технику, чтобы ваше заблуждение сохранялось. Решать вам. Если вы хотите повести всю оставшуюся жизнь среди грез, то вполне можете этого добиться. Но если вы хотите пробудиться, то для этого вам не понадобится никакая техника».

Этот суфийский мастер не захотел жить со мной три дня, но когда он уходил, то сказал: «Я благодарен вам. Мне придется снова начать свое странствие. Я знал, что стол это стол, что стул это стул, но насильно стал проецировать на все вещи Аллаха, наполнил все вокруг себя божественным светом. И я знал, что просто выдумываю свое переживание. Но это продолжалось сорок лет! Постепенно заблуждение превратилось в реальность. Но вы показали мне, что эта техника просто заставляла меня галлюцинировать».