Текст книги "Павел Филонов: реальность и мифы"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Геннадий Гор,Вера Кетлинская,Евгений Кибрик,Олег Покровский,Владимир Милашевский,Евдокия Глебова,Петр Покаржевский,Александр Мгебров,Людмила Правоверова,Валентин Курдов
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)
Во время антракта по верху занавеса, отделяющего эстраду, по веревочке Терентьев пустил бегать крыс. Они никак не могли спуститься; их было десять или двенадцать штук.
Филонов, однако, постановкой не был доволен, говорил: «Если бы мы так работали, у нас ничего бы не получилось».
Терентьев и его постановка – это был безумный фонтан фантазии. Все новое – новые методы, принципы соображения. Потом такой же был режиссер Каплан («Нюренбергские мейстерзингеры» в Малом оперном театре). С ним невозможно было работать художнику: не успеешь что-то сделать, как все тут же надо переделать по-новому.
Филонов был равнодушен к театру. <…> Он вообще «сидел у своего окна и никуда не ходил». В театре Филонов мало что понимал, ему не были нужны внешние впечатления, как, например, большинству молодых. Ему не было это нужно. Он говорил: «Я двадцать пять лет просидел спиной к окну и писал картины». Удивлялся и не одобрял, когда кто-то уезжал на лето куда-либо. Но в молодости он был иным, в свое время съездил в Палестину по паломническому паспорту… Характерно, что Филонов, как человек верующий, поехал в Иерусалим, тогда художники ездили во Францию, в Италию. Он много рассказывал о Иерусалиме…
Рисовать, как летописец [593]593
Фрагменты блокадного дневника Т. Н. Глебовой. См.: Глебова Т. Н.Рисовать как летописец (Страницы блокадного дневника) // Искусство Ленинграда. 1990. № 1. С. 39. № 2. С. 15–17.
[Закрыть] (Страницы блокадного дневника)
4 декабря.С утра поехала в ЛССХ отвезти еще одну открытку Серову [594]594
Серов Владимир Александрович(1910–1968), живописец. Автор картин, посвященных в основном событиям октябрьской революции и первых лет советской власти, интерпретированным в духе официальной историографии 1930–1950-х годов. С 1962 года был президентом Академии художеств СССР.
[Закрыть] . Приехала, а там собрание, которое было отложено из-за тревоги. <…> На собрании говорилось о развороте творческой деятельности художников, о выставке станковых произведений в 20-х числах декабря, о привлечении художников к работе в «Боевом карандаше». Говорилось много патриотических, поднимающих дух фраз, общегазетным языком. Много было бахвальства и одобрительных слов по отношению к своей работе и порицаний тем, кто падает духом. <…> Перед собранием почтили память умерших товарищей: Андреева [595]595
Андреев Александр Александрович(1887–1941), живописец, театральный художник.
[Закрыть] , Успенского [596]596
Успенский Алексей Александрович(1892–1941), живописец, пейзажист.
[Закрыть] , Филонова. Я очень обеспокоена этой последней фамилией. У меня есть еще слабая надежда, что, может быть, есть еще какой-нибудь другой Филонов, член ЛССХ, так как Павел Николаевич Филонов не был членом ЛССХа. Но знаю, что в палисадник его дома попала бомба, а в горкоме, за карточками, я его не видела. Завтра надо зайти узнать…
6 декабря.Сегодня я, совсем как древний летописец, сижу со светильником и веду записи, вечером, после тяжелого дня. Данте обладал очень слабой фантазией, когда писал свой «Ад». В XX веке пытки ада усовершенствовались. Мы лишены света, воды, еды, спокойствия и природы. В каменных ящиках города, рассчитанных на удобства водопровода, электричества и снабжения продуктами, мы лишены всех этих насущных удобств и в силу городских условий не можем также обратиться к природе. <…> К Филонову сегодня сходить не удалось.
7 декабря.… Я встала, умылась, пошла за водой; по дороге встретила сестру П. Н. Филонова [597]597
Речь идет о Евдокии Николаевне Глебовой.
[Закрыть] . Он умер. Если достанут гроб, завтра будут хоронить. Умер он от голода. Пришла домой, села работать, работала до темноты. Нарисовала много фигур и развалины дома, в эскизе, для большой картины. Сейчас буду все так рисовать – часть за частью: вся концепция в голове ясна. <…>
Почти весь город погружен во тьму. <…> Вот сейчас величайший мастер нашего времени, мой учитель П. Н. Филонов лежит мертвый, и работы его, ценнейшие труды целой жизни, все сконцентрированы в этой жалкой комнате, где он еще лежит непохороненный, так как нет еще гроба и не подошла еще очередь на захоронение. Любая бомба или снаряд в один миг могут уничтожить то, что с таким трудом и в таких постоянных лишениях создавал этот гениальный человек. Нет, уму непостижимо все это. Ведь должна же быть в мире справедливость, хоть в малой мере!
8 декабря.<…> Была у П. Н. Филонова. Электричество у него горит, комната имеет такой же вид, как всегда. Работы, прекрасные как перлы, сияют со стен и, как всегда, в них такая сила жизни, что точно они шевелятся.
Сам он лежит на столе, покрытый белым, с перевязанной белым головой, худой, как мумия, глаза провалились, рот полуоткрыт. Около него одна Екатерина Александровна, параличная, без языка, беспомощная старуха. Уже седьмой день он лежит, не могут его похоронить. Сестры ведь тоже старые, беспомощные женщины. Я обещала сообщить Павлу Яковлевичу Зальцману и Кондратьеву, попросить их помочь с похоронами. Обстрел был небольшой утром. Сейчас тихо.
9 декабря.<…> С утра сидела дома, работала, почти закончила композицию картины. Пришел П. Я. Зальцман, от Филонова, сегодня его хоронят… У меня печаль всю ночь, мне грезился Филонов, лежащий под своими картинами. <…>
10 декабря.Я страшно обессилела после дежурства. Голод мучает, и слабеет даже мысль. Утром пили чай с Тырсой, он жалел Успенского и его расхваливал, а про Филонова говорил очень враждебно и нехотя пожалел. Как эти люди все узки, и нет в них даже элементарного благородства, терпимости и отрешенности от своих узких течений. Понятно, почему у нас берут силу Серовы. Потому что даже такие культурные люди, как Тырса, не хотят поддержать настоящего художника, если он хоть в малости идет вразрез с их течением…
Е. А. Кибрик [598]598
Кибрик Евгений Адольфович(1906–1978), живописец, график. Учился в Одесском художественном институте (1922–1925), во Вхутеине в Ленинграде (1925–1927). Познакомившись с Филоновым, увлекся его идеями и вступил в коллектив МАИ, став в нем одним из лидеров. Принимал участие в выставках филоновской группы. После раскола МАИ покинул объединение.
[Закрыть]
Работа и мысли художника [599]599
Главы книги воспоминаний: Кибрик Е. А.Работа и мысли художника. М., 1984. С. 32–47.
[Закрыть]
Мы с Митей [600]600
Митя – Крапивный Дмитрий Павлович(1904–1940), живописец. Учился в Вхутеине (1922–1926). Член коллектива МАИ (с 1926). Вместе с Кибриком покинул П. Н. Филонова в 1930 году.
[Закрыть] приняты в Академию. <…> Почему-то меня ужасно тяготила атмосфера старого, необъятно большого здания Академии. Очень неуютного. Длинные-длинные коридоры, прерываемые переходами через двор, где дул холодный ветер, сводчатые потолки, множество помещений, лестниц. Много надо времени, чтобы сориентироваться среди всего этого.
Была какая-то неясность, противоречивость, неуверенность в преподавании искусства в Академии в те годы.
Не доверяя профессорам как «буржуазным специалистам» и боясь их персонального влияния на студентов, руководство в 1925 году изобрело «коллективный» метод преподавания, при котором один день приходил один профессор, другой день – другой (начисто отвергавший указания первого), на третий день – третий и т. д.
Профессора, нетерпимо относившиеся друг к другу – «ну что он понимает в живописи», – приносили дискуссию в Академию, и мы ее подхватывали, споря с профессорами. Даже такой чудесный мастер, как милый Аркадий Александрович Рылов [601]601
Рылов Александр Аркадьевич(1870–1939), живописец и педагог. Ученик А. И. Куинджи. Автор книги мемуаров, значительная часть которой посвящена истории Академии художеств в начале XX столетия. См.: Рылов А. А.Воспоминания. М., 1954.
[Закрыть] , был как-то забит, запуган, что ли. Только однажды я услышал, как он, оглянувшись, тихо посоветовал моему соседу: «Вы пишите больше мазками, мазками» (сосед тушевал кистью).
Что касается композиции, то в этой области было хуже всего, полный туман. Никаких идей, задач перед нами не ставилось. Консультировал композиции Александр Иванович Савинов, глубокий, высокой культуры художник. Но при существующем в то время методе преподавания даже такой глубокий художник мало что мог дать. В те времена я видел только его дипломную картину «Купанье» [602]602
А. И. Савинов.«Купание лошадей на Волге». 1908. Холст, масло. 250 × 600. ГРМ.
[Закрыть] , большую, многофигурную. Он был однокашником И. И. Бродского и в молодости оказал на него заметное влияние. Техника Бродского, как бы «вышивавшего» маленькими мазками свои картины, сложилась под влиянием Савинова. Об этом говорил мне сам Бродский.
Ректор Академии – очень интересный, крупный человек, только далекий от искусства – Эдуард Эдуардович Эссен рассуждал при мне о загадочности метода преподавания композиции. Он всерьез говорил о том, что не следует ли брать для упражнения в композиции иконы, заменяя, скажем, фигуру Георгия Победоносца фигурой красноармейца и т. п. (эту задачу решали в будущем художники Палеха, и с большим успехом).
В Академию я постепенно стал ходить все реже и реже, так как неопределенности мне было достаточно собственной, и я стал искать ответ на свои вопросы в окружающей художественной жизни, а там бушевала дискуссия. Во взглядах на искусство проявлялось крайнее разнообразие, причем разнообразие воинственное, яростно спорящее между собой. Я обнаружил его в первую очередь в среде студенчества, художественной молодежи.
Безусловно, для всех предполагалось, что современное искусство должно быть каким-то новым, ничем не похожим на старое, дореволюционное искусство, бывшее в наших глазах таким же «буржуазным», как все, без исключения, предшествовавшее революции. Новым – мы считали все; но каким конкретно?
Большую силу имели последователи Пикассо, Матисса – так называемого «нового французского искусства», причем Пикассо понимался главным образом через его кубизм. <…>
Не сдавались импрессионисты. Возникала тенденция конструктивизма, оформившаяся несколько позже в общество «Октябрь» с его проповедью о том, что станковая живопись, картина, устарела, а современным является оформление предметов окружающего нас быта. В наше время это «дизайн», имеющий свою, очень важную в жизни область художественной деятельности.
Ветер новых исканий исходил и от Казимира Малевича и группы его приверженцев, причем сам Малевич на дискуссиях не появлялся и казался фигурой таинственной, непонятной.
Особо стояла группа учеников Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина. Он преподавал в Академии, недавно вернувшись из Франции [603]603
К. С. Петров-Водкин жил во Франции (Париж, Версаль) с августа 1924 по июль 1925 года.
[Закрыть] .
Помню его фигуру в шубе с бобровым воротником, обходящего амфитеатр в «циркульном» классе, где шел у нас рисунок. В его замечаниях чаще других слышалось слово «форма», которое он произносил в нос, с французским акцентом <…>
Приверженцы традиционной русской реалистической школы, все старики, объединялись в общества «Община художников» [604]604
«Община художников» была основана в Петербурге в 1908 году выпускниками ВХУ при ИАХ при близком участии И. Е. Репина, который в 1915 стал его почетным председателем. Первоначально (1908–1910) носила название – Новый союз передвижных выставок. Устав Общины был утвержден лишь в 1910 году. По преимуществу «Община» стояла на позиции сохранения реалистических традиций. В предреволюционные годы организовывала выставки в основном за рубежом (Лондон, Гаага, Амстердам и др.). В 1920-е годы Община располагалась в особняке на Большой Пушкарской (дом 48). Здесь были организованы: студия для художников, библиотека, музей, концертный зал и несколько гостиных, выставочные залы. В 1921–1928 общество провело семь периодических выставок, в которых участвовало более двухсот художников всех направлений (в том числе и Филонов). Просуществовала до 1930 года.
[Закрыть] и «Общество имени Куинджи» [605]605
Общество им. А. И. Куинджи было основано в 1909 году в Петербурге по инициативе и на средства Куинджи, который хотел, чтобы объединение стало профессиональным союзом художников разных школ и направлений, независимым от власти рынка и официальных учреждений. Учредителями общества стали художники и архитекторы В. А. Беклемишев, К. Я. Крыжицкий, В. Е. Маковский, Н. К. Рерих, А. А. Рылов, Н. П. Химона и др. Общество просуществовало с перерывом (1919–1922) до 1930 года. Летом 1930 года левое крыло куинджистов вместе с «Общиной художников» и «Обществом художников-индивидуалистов» образовали новое общество «Цех художников».
[Закрыть] .
Они убежденно выступали на дискуссиях со своей платформой. Все общества художников имели свои «платформы», как тогда говорили, то есть изложения своих теоретических взглядов на искусство.
Главное, что звучало в речах стариков реалистов, были слова – «правда и красота». Мы, конечно, смеялись над старомодными чудаками. Прошло более полувека. А ведь эти «чудаки» оказались правы…
Сезанн… Его имя часто фигурировало в спорах о новом искусстве, но в Ленинграде не было в те годы яркой сезаннистской группы. Такая группа – «Бубновый валет» – была в Москве во главе с П. П. Кончаловским и И. И. Машковым.
На объединенных выставках встречались прекрасные работы «стариков» – Б. М. Кустодиева, А. Я. Головина, А. А. Рылова, но нас, молодежь, они не захватывали – мы искали что-то новое, только в нем видя свое будущее.
Я не назвал самую многочисленную и организационно мощную группу – АХРР (Ассоциация художников революционной России [606]606
Ассоциация художников революционной России (АХРР; с 1928 – Ассоциация художников революции, АХР) была основана в Москве по инициативе П. А. Радимова, А. В. Григорьева, Е. А. Кацмана и других участников ТПХВ и СРХ. Толчком к созданию АХРР послужил диспут о реалистическом искусстве, состоявшийся 1 марта 1922 года накануне открытия 47-й выставки ТПХВ. В конце марта 1922 года родилась Ассоциация художников, изучающих революционный быт. В мае 1923 года на ее основе было создано новое объединение, получившее название АХРР. Опираясь на традиции передвижников, стремилась к созданию произведений, отражающих современную действительность. Боролась с установкой ЛЕФ на отмирание станковой живописи и с лозунгом «искусство для искусства». К лету 1923 года АХРР насчитывала до 300 членов. Основным направлением работы АХРР стала выставочная деятельность. Ассоциация ввела тематический принцип выставок, придав им характер творческих отчетов. Выставки АХРР организовывались с большим размахом, чему во многом способствовала поддержка Реввоенсовета, ВЦСПС и других общественных организаций. В 1932 году АХР была ликвидирована в связи с постановлением ЦК ВКП (б) от 23 апреля 1932 о создании единого Союза художников. Филонов был страстным и последовательным критиком АХРР. См .: Филонов П. Н.Выступление на диспуте в АХРР. ОРГТГ. Ф. 151. Ед. хр. 8.
В. С. Гингер вспоминает о том, как осенью и зимой 1924 года проходили споры Филонова с членами АХРР: «Первую выставку Ленинградского филиала АХРР (она была устроена в выставочных залах бывшего Общества поощрения художеств, на улице Герцена, где сейчас помещается ЛОСХ) посетило много зрителей. На выставке, естественно, происходили жаркие споры по вопросам искусства. Помню большой спор двух больших художников: реалиста Е. М. Чепцова и весьма своеобразного художника П. Н. Филонова. Ко всем этим спорам жадно прислушивались посетители». См.: Гингер В. С.Ячейка АХРР в Академии художеств // АХРР. Ассоциация художников революционной России. М., 1973. С. 149.
[Закрыть] ).
Ядро этой группы сыграло большую роль на следующих этапах развития нашего искусства, тем более что оно имело поддержку чрезвычайно влиятельных людей (достаточно назвать К. Е. Ворошилова и Емельяна Ярославского [607]607
Ярославский Емельян Михайлович(наст. фам. и имя: Губельман Миней Израилевич) (1878–1943), государственный деятель, академик АН СССР (с 1939). Возглавлял Общество воинствующих безбожников.
[Закрыть] ).
Главная идея АХРР заключалась именно в новых сюжетах – сюжетах советской действительности, реалистически выполненных в традициях передвижников. АХРР имела и сильную материальную базу, что многих весьма привлекало.
Но нам казалось, что сама традиционность живописи АХРР уже не революционна, а ретроспективна, и уже одним этим не представляла для нас интереса, ибо первое, в чем мы были уверены, – это обязательная внешняя новизна советского революционного искусства. Лозунг АХРР «назад к передвижникам» казался художественно несостоятельным. О материальных выгодах мы не думали, увлеченные романтикой исканий. (Когда я говорю «мы», я имею в виду себя и круг моих товарищей.)
Кроме того, наиболее талантливые ахрровцы, как например Б. В. Иогансон, были в Москве.
Любопытно, что весь спор шел ведь только о том, «как» писать, он был чисто формальный, и никто из спорящих не связывал свои взгляды с тем, «что» писать (это мне сейчас видно, тогда мы этого не замечали). Пожалуй, лишь одни конструктивисты утверждали новый объект содержания – оформление предметов быта, но нас это не затрагивало, ибо мы рвались к живописи. Мы только не знали, как ее «делать».
Споры художников чаще всего бесплодны, ибо они чрезмерно субъективны. Объективность в понимании искусства редко встречается в среде художников.
Страстная потребность утверждения своего чувства и взгляда на искусство обычно сопровождается категорическим отрицанием всех остальных тенденций. Это никогда не может быть справедливым.
Если художник влюблен в Рембрандта, то он, скорее всего, будет утверждать, что Гольбейн или Микеланджело просто не живописцы, хотя совершенно очевидно, что это только другая живопись.
Я очень редко встречал объективных художников. Между прочим, И. И. Бродский (может быть, потому что он был крупной личностью и серьезным собирателем картин, что невозможно без способности их понимать) в спорах мог верно оценить различные явления искусства, даже враждебные ему как художнику. Так, например, при мне в начале 30-х годов он очень высоко оценивал Филонова, говоря, что в мире нет второго такого же. Мастер отдавал должное мастеру. И Филонов при мне очень хвалил «Заседание Коминтерна» [608]608
Полное название картины И. И. Бродского «Торжественное открытие II конгресса Коминтерна во Дворце Урицкого в Петрограде». Подробнее см.: наст. изд., Глебова Е. Н.Воспоминания о брате.
[Закрыть] И. И. Бродского.
Мы же еще не были мастерами и со всем темпераментом и жаром юности предавались дискуссии. Шла она и в стенах Академии.
В нашем переполненном клубе на сцене скульптор Сослан Тавасиев, герой гражданской войны, с орденом Боевого Красного Знамени на оранжевом полушубке, с окладистой, жгуче-черной бородой. Высоким митинговым тенором он с надрывом начинает: «Това-а-арищи!..» – и дальше разносит Академию и ее профессоров. Мы распаляемся. Покажись профессора – покидали бы их, кажется, в окна.
Павел Николаевич Филонов
На тех же подмостках студенческого клуба я впервые увидел и услышал Павла Николаевича Филонова, выступавшего с проповедью «аналитического искусства». Высокий, в серой «толстовке» с поясом, в солдатских ботинках, с бритой головой и лицом твердым, как бы вычеканенным, с пристальным взглядом. Каждое слово он четко вбивал, как гвоздь в стену. Казалось, он был сделан из того материала, из которого делаются пророки. Во всем его облике было нечто неподкупно-убежденное, за словами чувствовалась глубина мысли, глубина внутреннего мира необыкновенного человека. Он произвел на меня прямо-таки гипнотизирующее впечатление. Его речь была удивительно логичной. Он развивал мысль о «революции в мировом искусстве». О том, что изобретенное им «аналитическое искусство» начинает новую эру в мировом искусстве, открывая дорогу новому содержанию, каким является внутренний мир художника, непосредственно выражаемый непрерывно изобретаемой художником формой. На этом пути, не связанный ни темой, ни сюжетом, художник дает полную свободу своей интуиции, причем одинаково хороша любая форма и любой цвет. Единственное, что делает этот процесс явлением искусства, – это «сделанность», открытая Павлом Филоновым.
«Сделанность» – процесс аналитический. Движет искусством Филонова сплав интуитивного потока «содержания» и «аналитической сделанности». Отсюда тезис Филонова об «аналитической интуиции» как основе его художественного процесса.
Филонов утверждал, что за два месяца он из каждого, буквально из каждого человека может сделать «мастера высшей формации», «не ниже Леонардо да Винчи»… Он говорил, что в молодости он действовал как художник, по вдохновению, сейчас же, мол, он не художник, а работник «более высокой формации» – «мастер», работающий «по знанию». В дальнейшем он не раз повторял: «Сейчас я мастер-исследователь и изобретатель в области искусства, и каждый, кто принимает мой „принцип сделанности“, тут же становится мастером, мне равноценным. Таким же революционером в искусстве, как и я».
О Филонове я уже слышал от товарищей, бывавших у него. В момент, когда Филонов выступал в Академии, уже какое-то время существовала группа его учеников и последователей во главе с секретарем партгруппы Академии, бывшей чекисткой (как говорили) латышкой Капман [609]609
Капман Августа Эрнестовна(1893-?), живописец, искусствовед. В 1927 окончила Академию с дипломом художника-живописца за картину «Вести из Шанхая» и научную работу «Методология искусства». Работала хранителем в ГМФ (1927–1929), была сотрудником ГЭ (с 1929). В 1944 была направлена в ЦК КП (б) Латвии.
[Закрыть] . Когда я вскоре впервые пришел к Филонову, его окружали уже другие люди, из которых сформировалось официально зарегистрированное общество под названием «Коллектив мастеров аналитического искусства – школа Филонова». Общество представляло собой коллектив равных участников во главе с «секретарем», которым выбрали почему-то самого младшего – меня. Сам Филонов был и членом коллектива и одновременно стоял особняком как глава школы и общий учитель.
Собирались мы всегда у Филонова, жившего на втором этаже Дома писателей на улице Литераторов Аптекарского острова, на берегу Черной речки [610]610
Ошибка автора. Дом, где жил П. Н. Филонов, находится в том месте, где ул. Литераторов переходит в набережную реки Карповки.
[Закрыть] .
Комната Филонова была с двумя окнами, метров двадцати или немного больше. У стены стояла железная, больничного типа кровать без тюфяка, застеленная серым одеялом (Филонов спал на голых досках). Между окнами висело зеркало, а под ними стоял небольшой стол, были еще табуретки, простой шкаф, черный мольберт. На белых стенах сплошняком, почти без просветов висели картины Филонова. Больше всего врезалась в память самая большая и самая ранняя картина (кажется, 1913 года) – «Пир королей» [611]611
Е. А. Кибрик ошибочно называет «Пир королей» самой ранней из картин Филонова. Судя по списку произведений, опубликованному в каталоге несостоявшейся выставки в ГРМ (1929–1930), самые ранние тематические картины созданы еще в ВХУ при ИАХ: «Кентавр». 1909–1910. Холст, масло. 24 × 23. Местонахождение неизвестно; «Герой и его судьба (Две головы)». 1910. Холст, масло. 33,5 × 22. ГРМ.
[Закрыть] (к ней были у него эскизы, чудесно рисованные карандашом и акварелью).
Короли сидели вокруг стола. Королевского в них было – только троны, на которых они сидели. В остальном они были внеисторичны и вненациональны. На них были одежды, и в то же время их не было… В ногах ближайшего короля, как бы под столом, униженная фигура на корточках – шута, что ли. Это были не конкретные короли, а как бы отвлеченное понятие о королях. Вся картина таинственно горячая – коричневая, красная и золотая. Форма напряжена, сжата до крайности. Руки с откровенно проступающими костями, цвет не локальный, силуэтный, а переливающийся, мерцающий.
Были абстракции, примитивы, – например, странная группа упрощенно рисованных фигур. У одного из них головной убор из перьев наподобие индейского [612]612
Предположительно, речь идет о картине «Бегство в Египет». 1918. Холст, масло. 71,1 × 88,9. Коллекция Т. П. Уитни. Рисунок на ту же тему был помещен на обложке книги П. Н. Филонова «Пропевень о проросли мировой», СПб, 1915.
[Закрыть] .
Запомнилась начатая Филоновым картина, стоявшая на мольберте во время моего последнего прихода к нему в 1930 году. Холст горизонтальный, примерно 1 метр 70 сантиметров по длинной стороне. Быстро и жидко прописанный черно-зеленым цветов широкими горизонтальными полосами. По ним разработка (точками) – поток маленьких квадратиков – белых, красных, голубых.
Филонов называл картину «Формула весны» [613]613
П. Н. Филонов в «Дневниках» (С. 164, 167) приводит другое название композиции: «Формула вечной весны». В 1920-е годы Филонов создал несколько вариантов «Формулы», все в ГРМ.
[Закрыть] .
Я видел множество работ Филонова, они хранились в шкафу. Работы маслом, акварелью, карандашом, пером и чернилами, на холсте и бумаге, даже на линованной в клеточку из ученической тетради. Были вещи необыкновенной красоты.
Филонов различал четыре русла своего искусства.
Реализм,понимаемый как изображение натуры «точь-в-точь». В этой манере был выполнен превосходно писанный маслом портрет его сестры, Евдокии Николаевны, жены старого большевика Глебова-Путиловского. В те дни он работал во Внешторге «по экспорту яиц и масла», что очень серьезно и значительно выговаривал Филонов.
Этот портрет был написан задолго до нашего знакомства. В 1922 году он написал своего близкого друга, жившую с ним по соседству старую народоволку Екатерину Александровну Сибирякову [614]614
Речь идет о Серебряковой Екатерине Александровне.
[Закрыть] . Портрет написан сухо, но абсолютно похож, точен и красив (я Сибирякову знал и могу судить о сходстве).
Между прочим, Филонов однажды при мне обмолвился, сказав, что общественное, социальное значение имеет только реализм [615]615
См.: наст. изд., Филонов П. Н.«…Я буду говорить».
[Закрыть] . Удивительно, что ни я, ни товарищи не фиксировали внимание на этой теме и не сделали для себя выводов. Вообще удивительно мне сейчас то, что мы не задавали вопросов, а многие вопросы прямо-таки напрашивались и так много света пролили бы на непонятное нам и так и не понятое…
Второе русло – «аналитическое искусство»– Филонов видел в «примитиве»,работе на основе неполного знания о предмете, приблизительного представления о нем. «Примитив» чаще всего встречался в наших работах, попросту плохо нарисованных. Ведь «сделанность» утверждает любую форму, и она становится убедительной, беспрекословно утвержденной.
Третье русло Филонов называл «натурализм»,но не в том смысле, какое термин получил в наши дни, то есть бесстрастное, протокольное копирование предметов, а в том, в каком характеризовалось, например, творчество Золя, опирающееся на научное представление о жизни. В «натурализме» Филонов видел изображение в изобретенной, то есть субъективной форме (попросту абстракции) идеи о невидимых процессах, происходящих в каждом атоме, материи, воздухе, человеческом теле, в любом предмете.
И, наконец, «чистая абстракция»,позволяющая выражать что угодно, любую отвлеченность, просто смутный мир подсознания, интуиции и даже сам темперамент художника как таковой.
Между прочим, до знакомства с Филоновым я был поражен его работой «классическая абстракция», увиденной мною в Русском музее [616]616
Судя по описанию, Е. А. Кибрик вспоминает картину Филонова «Головы», 1910, ГРМ. Подробнее см.: наст. изд., Глебова Е. Н.Воспоминания о брате.
[Закрыть] . На небольшом холсте, сантиметров шестьдесят, было написано множество голов, чрезвычайно похожих на причудливые головы в разных ракурсах, которыми заполнены листы в тетрадях Леонардо. Мне тогда казалось, что рисунок Филонова не уступает леонардовскому. (Как мне интересно было бы увидеть эту работу сейчас… Позже я ее не встречал.) Так вот, «Классическая абстракция», может быть, и привела меня, влюбленного в старых мастеров и мечтающего о пути к их необыкновенному искусству, к Филонову.
Наши работы, создававшиеся в «Коллективе мастеров аналитического искусства», следуя терминологии Филонова, можно отнести почти все без исключения к «примитиву» и «абстракции».
Но не все работы членов группы я видел. Так, я не видел работ трех самых старших членов группы Филонова – Луппиана, Лукстыня и Теннисмана. Всем им, я думаю, было далеко за тридцать. Итак, Луппиан Владимир Карлович – человек семейный, солидный, даже полный, среднего роста, с округлым лицом, русый. Он был полной противоположностью эстонцу Яну Лукстыню, худому, черному, с горящими глазами, молчаливому, но иногда взрывающемуся бурной вспыльчивостью. Он потерял одну руку на гражданской войне, был коммунист, как и седоватый латыш Теннисман – всегда спокойный, выдержанный, с продолговатым лицом, флегматичным характером. Позже появился румяный, голубоглазый, желтоволосый Миша Цыбасов.
С самого же начала в группу вошел Коля Евграфов, высокий, степенный, сдержанный, упорный, неплохой шахматист.
Я не вижу смысла в том, чтобы описывать всех участников филоновской группы. Мне хотелось только дать почувствовать их человеческое многообразие.
Буквальное обучение учеников Филонова происходило преимущественно в один прием. Он давал, как говорил, «постановку на сделанность». Он объяснял разницу между проработанной в каждой точке «сделанной линией», «сделанной формой» и «сделанным цветом», «напряженной», проработанной прежде всего по «границам» (то есть по тем местам, где форма переходит в форму, цвет в цвет), и «сырой» линией, формой и цветом, рыхло и свободно нанесенными на холст.
В сущности, в этом было все дело. Остальное заключалось в абсолютно свободной импровизации любыми формой и цветом, но вместе с тем проработанными точкой в «каждом атоме».
Филонов говорил еще о «мистической сделанности», когда в результате краска «претворяется», перестает быть инертным материалом и становится живой, напряженной материей.
У меня нет никаких сомнений в том, что Филонов по своей уникальной, удивительной природе был, действительно, «исследователем, изобретателем в области искусства», как он говорил.
У меня навсегда осталось чувство встречи с человеком необыкновенной цельности, чистоты, честности и совершенной оригинальности и искренности. Нравственно он был безупречен.
Кстати, годы, о которых я говорю, отмечены, особенно в Ленинграде, идейными шатаниями, партийной дискуссией. Филонов всегда подчеркивал то, что мы стоим «на платформе Центрального Комитета», – он был безупречен и в политическом отношении. По характеру – аскет, непоколебимо проводящий в жизнь свои взгляды. Он свел до полного минимума расходы на жизнь. Одежду – свою неизменную куртку из выкрашенной в синий цвет солдатской шинели, серую кепку, солдатские башмаки и старые черные брюки – он носил по выработанной им системе абсолютно бережно. Питался черным хлебом, картошкой, курил махорку. Он решил тратить не больше 20 рублей в месяц. Зарабатывал их техническими переводами (он по самоучителю изучил иностранные языки) [617]617
В «Дневниках» П. Н. Филонова неоднократно встречаются записи о том, что он давал своим ученикам и уроки английского языка.
[Закрыть] .
Произведения свои он отказывался продавать, говоря, что все его творчество – это единый исследовательский труд, из которого нельзя вырывать страницы. Все оно, по его словам, принадлежит народу. Он был патриотом в высшем смысле этого слова. Столкнувшись с тем, что он считал нечестностью, он немедленно и безжалостно порывал с этим человеком, так, он порвал с некоторыми художниками и искусствоведами, которые эмигрировали в конце 20-х годов во Францию.
В 1928 году при мне переводилось письмо из Парижа от торговца картинами – маршана, посетившего перед этим Филонова [618]618
Речь идет о Л. Ван Ойене. См.: наст. изд., Глебова Е. Н.Воспоминания о брате.
[Закрыть] . Он умолял художника согласиться на выставку его картин в Париже. Помню фразу: «Ваши условия – мои…» Филонов отказался. Он сказал, что он не хочет иностранного признания раньше, чем его признают в нашей стране. Таков был этот человек, сын московского извозчика и прачки.
В январе 1927 года мы всей группой работали в ленинградском Доме печати над огромными – 4 метра высоты, 3 метра ширины – картинами, рассчитанными на простенки между колоннами в большом, центральном зале Дома печати. Этот заказ дал нам директор Дома, очень светлый человек, Николай Павлович Баскаков, свято поверивший в Филонова и его «аналитическое искусство». Одновременно готовился спектакль – постановка «Ревизора» труппой крайне «левого» режиссера Игоря Терентьева.
Костюмы для спектакля расписывались по белому фону комбинезонов группой вновь влившихся в наш коллектив учеников Филонова (они же позже иллюстрировали совместно «Калевалу»): А. Порэт, Т. Глебовой, Р. Левитон, В. Сулимо-Самуйлло, Т. Овчинниковой, А. Ляндсбергом.
Мы писали каждый свою картину, сидя на высоких стремянках, работая буквально день и ночь, не уходя совсем домой. Два скульптора – Саул Рабинович и Иннокентий Суворов – лепили в зале огромный горельеф – капиталист и пролетарий. Затем он был расписан абстрактными формами. За свою работу мы получали только питание и материалы для работы.
Фантастическую картину представляла собой наша компания, особенно по ночам. Длинная галерея. С одной стороны большие окна, с другой – двери в колонный зал, за которыми стояли наши картины. Огромные холсты, перед ними стремянки, на них мы, немытые, нечесаные, с красными от недосыпания глазами (мы спали в зале, завернувшись в огромный ковер, с поленом под головой вместо подушки). Время от времени со стуком падает на пол чья-то палитра – художник уснул на насесте…
Подойдешь ближе и ужаснешься странным ликам наших героев. Мы попросту плохо рисовали, а поскольку «сделанность» без разбору утверждала любую форму, в наших работах полно было уродов, калек, фантастических чудовищ.
Принцип рисования у Филонова – «от частного к общему» – вопреки классическому «от общего к частному» (требовавшему обладать прежде всего замыслом) идеально открывал дорогу произвольному формотворчеству. Зато никогда не вставал вопрос «что рисовать?» – да что угодно, хоть точки с запятыми, все, что придет в голову, что идет с конца кисти, то и прорабатывай до последней степени тщательности.
Не так работал сам Филонов. Подавляющее большинство его работ обладало определенным замыслом или хотя бы философской мыслью самого общего характера. Все же он не валил в одну кучу что попало, и, даже если это как будто бы и было, в этом случае им руководило чувство, требовавшее выразительного сопоставления неожиданных контрастов. И колористическая цельность присутствовала в его работах. Его природе присуща была «аналитическая интуиция», ибо он был феноменом. А мы – нет. Не по велению призвания мы были «изобретателями и исследователями», а только буквально применяли филоновские технические методы работы, и автоматически возникал результат, близкий филоновскому искусству, тем более что мы, конечно, подражали бесчисленным филоновским находкам – он был изобретателен безгранично.
Создав теорию «аналитического искусства», он фанатически попал под ее власть, и вся огромная сила его воли была в первую очередь направлена на него самого. Он задушил в себе вдохновенного художника (решив, что художник – это «низшая формация») и все силы отдал тому, что считал своим откровением – работе «мастера-исследователя и изобретателя в области искусств». Мы же хотели быть не «исследователями», не «изобретателями», а художниками-практиками и только искали пути к этому. Я, во всяком случае.
Моя картина называлась «1 Мая». Проектом ее служила моя цветная иллюстрация 1925 года к дошкольной книжке того же названия (эти иллюстрации у меня в издательстве «Прибой» забраковали).
По идее это было шествие пионеров. Они били в барабаны и несли, как это было тогда принято, гигантские карикатурные маски наших врагов – капиталистов. Тут же был зеленый дом, в окнах которого происходили сцены, символизирующие мещанство, обывательство.
Сказанное говорит о реальной стороне замысла. Но наполнено все это было массой абстрактных форм, уродующих предметы, деформирующих их. Теоретическим обоснованием этого служила идея Филонова о том, что нас окружает невидимый нами мир явлений физических, химических, биологических, космического либо анатомического происхождения. Изображай их любым цветом, любой формой, которые подсказывает тебе интуиция или случайность, и ты идешь по пути исследователя, изобретателя, «мастера аналитического искусства».
Мы шли, более или менее гордые в сознании исключительности своей миссии. Ведь потребность в подвиге свойственна юности.
Галерея, где мы работали в обширном бывшем шуваловском особняке на Фонтанке, занятом Домом печати, упиралась в стену, за которой располагался ресторан. А там бушевал нэп. По пятницам там проходили «фокстротники». Музыка джаза и пьяное веселье доносились до нас, мы их яростно ненавидели – эти хмельные, угарные порождения нэпа…
Поздний вечер, мы пишем под потолком, глухо доносится музыка, и вдруг раздается звонкий голосок: «А я хотела апельсины купить…» Смотрю вниз и вижу прелестную девочку, безбровую, с большими голубыми глазами, золотой косой ниже пояса, круглым личиком – она забежала к нам и остановилась, пораженная тем, что увидела. Мы на нее уставились.
– Как тебя зовут?
– Оля.
– А как фамилия?
– Берггольц.
– А сколько тебе лет?
– Шестнадцать.
– А чем занимаешься?
– Пишу стихи.
– Прочитай свои стихи.
И она без смущения читает «Астраханскую селедку», а за ней и другое.
Ей любопытно, что мы делаем, и она лезет на стремянку к Борису Таскину, самому приветливому из нас. Мы начинаем дружить с Олей, и она часто к нам заходит.
В дальнейшем я близко с ней познакомился, много лет мы были настоящими друзьями, и я хорошо знал ее сложную, поистине драматическую биографию. Ощущение встречи с прекрасным талантом возникло у меня еще в самом начале нашего знакомства и с годами только укрепилось.
