Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
В глубине раны, вдоль позвоночника, белеет ствол симпатического нерва. К нему-то теперь и подбирается хирург.
– Потерпите, Леша, потерпите, голубчик! Я очень осторожно вам это делаю. Самые нужные нам места… – уговаривает он покряхтывающего больного, выделяя нерв и впрыскивая в него несколько капель новокаина. – Пульс? – спрашивает он Никиту.
– Шестьдесят.
– Введите ему камфару! – приказывает Иван Иванович и к Варваре: – Крючочек!
Тонким крючком он подцепляет ствол нерва.
– С ниткой!
Нитка подводится под нерв. Иван Иванович вытягивает пинцетом ее концы наверх и, прихватив их зажимом, откидывает на край поля.
Снова крючок и нитка, подведенная рядом. Теперь нерв приподнят на своем ложе.
– Новокаин! Очень тоненькую иглу. Хорошо ли держится? Проверьте… Анестезию, кажется, сделал по-честному. – Иван Иванович возвращает шприц Варваре. – Тупфер! Зажим для нерва! Не годится. Дайте прямой! Ножницы! Вот! – Иван Иванович с торжеством поднимает на кончике пинцета белый окровавленный кусочек нерва с приметными бугорками узлов. – Спрячьте это. Тампон с перекисью. Быстро! Выньте валик из-под бока! Снова расширители. Зашивать!
Нитка уже вдета в кривую иглу. Щелкают замки иглодержателей, и гладкая рука Варвары на секунду повисает в воздухе в состоянии готовности и покоя.
– Завязывайте так, чтобы нитка села, – говорит Иван Иванович Сергутову. – Не нужно больших усилий при затягивании второго узла. – Он проделывает для примера сам. – Видите, она села. В глубине накладываются швы толстым шелком, там важнейшие мышцы. Швы на подкожную жировую клетчатку сделаем очень тоненькими нитками и редко – только свести края; жир легко слипается, но и легко нагнаивается, а шелк нижних швов остается в теле навечно.
Сестра, подающая стерильный материал, тихонько заспорила о чем-то с Никитой. Иван Иванович, не терпевший пререканий во время работы, полушутя делает замечание:
– Что вы его обижаете? Он тут один среди вас, женщин.
– Я не обижаюсь! – весело отзывается Никита, прерывая свои записи, но не спуская взгляда с прибора, показывающего кровяное давление. – Что я за Никита? Никита – медсестра! Бреюсь только – и то по привычке.
Иван Иванович накладывает последний шов. Вся операция длилась полтора часа.
Как чувствуешь себя, Леша?
– Вроде потеплела нога и болеть сразу перестала. Похоже, кровь пробивается вниз по жилкам.
– Вот видишь! А ведь ничего особенно страшного, правда? – С минуту Иван Иванович молчит, проверяя пульс больного. На лице его – веселое оживление, созданное удачно выполненной работой, которое сменяется озабоченностью. – Когда сделаем операцию на левой стороне? – спрашивает он, уже раздумывая о дальнейшем течении болезни. – Поправляйся, отдыхай, а через месяц сделаем. Теперь ты не станешь бояться?
Леша смущенно улыбается:
– Ведь на той ноге чуть-чуть сказывается. Может, мне показалось, что она мерзнет да устает. Давайте подождем хоть с полгодика, посмотрим, что будет.
– Да то же самое, – говорит Иван Иванович с понимающим добрым выражением. – Я для твоей пользы советую.
45
Запах лекарств встретил Ольгу на крыльце больницы. Лицо ее стало напряженно-серьезным, когда она открывала тяжелую, но бесшумно распахнувшуюся дверь. Перед ней протянулся белый коридор, устланный ковровой дорожкой. Масса цветов, блестевших чисто умытыми листьями, зеленела вдоль высоких окон. Другая стена была изрезана проемами дверей.
Протяжный стон, донесшийся издалека, заставил Ольгу еще более насторожиться. Потом застонал кто-то рядом, и она услышала приглушенные голоса, вздох, осторожные и грузные шаги нескольких людей, будто переносили хрупкий, но громоздкий предмет.
– Вы к Ивану Ивановичу? – спросила Ольгу Варвара, вышедшая из этой палаты. – Он только что закончил операцию, и его вызвали для консультации в поликлинику. Вам подождать придется. Хотите, я провожу вас в комнату отдыха?
Она открыла дверь и направилась впереди Ольги по такому же светлому, но короткому коридору.
Ольга шла за ней и смотрела на ее косы, уложенные в рабочее время большим узлом под белой косынкой, на узкую руку, которой она поправила на ходу воротник и поясок халата. В другой руке Варвара несла тарелку-подносик с лекарствами и пустым шприцем. В каждом движении девушки чувствовалась спокойная уверенность.
– Сюда! – Она посторонилась было, чтобы пропустить Ольгу в комнату, но, увидев кого-то среди находившихся там больных, вошла и сама.
У стола вполоборота к двери в кресле-коляске сидел Тавров. Он что-то писал в блокноте, положенном на полусогнутое колено здоровой ноги. Вторая нога, толсто загипсованная до кончиков пальцев, лежала неестественно прямо и неподвижно.
Напротив сидел человек атлетического сложения и огрубелыми руками, так и выпиравшими из рукавов, неловко запахивал полы белого халатика, напяленного на него. По-видимому, это был рабочий с фабрики.
Варвара заговорила с Тавровым. Он слушал, прекратив писать, явно не согласный с нею, насупившийся, но вдруг покраснел даже шеей и быстро обернулся к Ольге.
– Здравствуйте! – сказала она, подходя ближе. – Сколько мы переволновались из-за вас! Как же вы потерялись тогда?
– Пошел и потерялся, – ответил он, смущенно и радостно глядя на нее. – Мне раньше казалось, что в горах заблудиться невозможно, а на самом деле так легко, в туман особенно.
Варвара еще стояла возле, посматривая доброжелательно на Таврова и Ольгу.
– Знаете, какой это больной? – сказала она. – Такой, которого следует привязывать к кровати. Немножко лучше стало, и ему сразу надо работать, вызывать своих людей, устраивать здесь заседания. Он не считается с тем, что такое поведение вредно отразится на его здоровье.
– Очень считаюсь, Варенька! Я берегусь. Вот завладел коляской, езжу, будто в машине…
– Все равно нельзя. Вы нарушаете предписания врачей. Я доложу Ивану Ивановичу… Возможно, он разрешит вам принимать ваших работников в палате.
Варвара умолкла и заторопилась уходить, видимо вспомнив о других делах, порученных ей. Поднялся и рабочий; осторожно тронув Ольгу за локоть, показал глазами на стул, освобожденный им, и, громко пошептавшись с Тавровым, стараясь не топать, вышел. Угроза Варвары явно подействовала.
– Видите, как нас тут притесняют! – шутливо пожаловался Тавров, обращаясь к Ольге. – А вы? Что у вас?
– Работаю. Напечатали один очерк о старателях, а сегодня опять пришла газета… Вы не читали еще?..
– Теперь довольны? – спросил Тавров.
Люди в фланелевых пижамах и халатах теснились тут же вокруг стола, медленно прохаживались по веранде за широкими окнами, но они двое чувствовали себя точно наедине, понимая друг друга с полуслова.
Ольга рассказывала о своих сомнениях и планах, о новых переживаниях в связи с работой.
– Мне было то жарко, то холодно, когда я увидела очерк напечатанным… Ведь такая ответственность!
Она испытывала теперь ощущение полного счастья. Впервые с тех пор, как заблудился Тавров, она дышала свободно. И встреча их обошлась хорошо: ни упреков, ни стесненности, которых Ольга боялась.
Задумавшись на минуту, она подняла на Таврова ласково блестевшие глаза. Он смотрел на нее. Взгляды их встретились, и Ольга невольно откачнулась, так остро, так сладко дрогнуло в ней все. «Зачем это!» – прозвучал в ее душе отчаянный возглас.
В одно мгновение она открылась Таврову в утаенном ею даже от самой себя, хотела подняться, но ноги отказались повиноваться ей.
– Я все время там думал о вас, – сказал он чуть слышно.
46
– Ты уже здесь? Варя сказала мне… – говорил Иван Иванович, идя навстречу Ольге по синей дорожке большого коридора. – Давно ждешь? – Не выслушав сбивчивого ответа, он подхватил ее под локоть и повел в отделение для цинготников, заранее торжествуя. – Вот ты посмотришь… Мне уже намекали: дескать, стлаником лечились давно, мол, это не новость. А я ответил: мы часто не обращаем внимания на то, что подмечено народом. Однако мало найти средство: надо знать, как применить его.
Ольга слушала мужа, плохо понимая смысл его слов. Какое значение для них обоих имело сейчас то, чем он хотел похвалиться! Разве мог бы он радоваться, зная, что совершалось в ее душе!
В большой палате, в которую он ввел ее, было много больных, сразу потянувшихся к своим койкам.
– Неделю назад они все лежали! – сказал Иван Иванович, твердыми шагами направляясь к большому человеку, который сидел точно в люльке, опираясь огромными ладонями о края кровати.
– Здравствуй, Фирсов! Поправляешься?
– Понемножку, Иван Иванович! – ответил тот, широко, но как-то жалко улыбаясь.
– Ну-ка встань! – уже озабоченно приказал Иван Иванович.
Тот приподнялся с заметным усилием и проковылял на костылях меж коек, радуясь судорожным движениям своего громоздкого, точно связанного еще тела.
– Молодец! – одобрил Иван Иванович. – Приподними руку… правую, отведи ее назад. Еще разок…
– Яков у нас герой, – произнес за спиной Ольги сосед Фирсова по койке. – Прямо из могилки выбрался. Только вот зубы у него…
– Да, действительно… – Лицо Фирсова сразу омрачилось. – Были один к одному, а цинга вылущила. В случае если и нам придется воевать, не возьмут меня теперь, поди-ка?
– Ясно! – отозвался сосед. – Куда уж без зубов-то!
Ольга взглянула пристальнее на Фирсова и поняла, почему у него, совсем еще молодого, такое странное выражение: щеки втянулись, нижняя губа запала, словно у старика, – это и делало его улыбку жалкой.
– Покажи, что у тебя осталось. – Иван Иванович взял обеими ладонями голову Фирсова и заглянул в его готовно раскрытый рот.
У Ольги от волнения навернулись слезы. Ей стало стыдно. Есть ли что-нибудь прекраснее сознания важности своей работы?! Медицина, как занятие, ее никогда не привлекала, но вот результат – живой человек!.. Разве ей безразлична судьба этих людей? Так почему же у нее пропала признательность к мужу-доктору?!
– Зубы тебе вставим или из пластмассы, или металлические. У нас же в больнице сделают, – уверил Фирсова Иван Иванович.
Фирсов тяжело сел на край койки. Подошли другие, постукивая костылями.
– Попробуй без палочки, – предложил Иван Иванович самому бойкому на вид больному.
И тот, отложив палочку, опасливо, но охотно зашагал по палате.
– Ты уже совсем без подпорок ходишь? – говорил доктор третьему. – А сюда как прибыл? – Он помнил, «как прибыл» больной, но ему хотелось, чтобы слышала Ольга.
– На носилках доставили. Ни рукой, ни ногой не мог шевельнуть. Дома меня парили да натирали, а вся болезнь внутри оказалась.
– Этот из неверующих, – пояснил Иван Иванович. – Сначала не хотел принимать стланиковую настойку. Очень уж простое, мол, лекарство!
Ольге вспомнились рассуждения Павы Романовны, все знавшей с чужих слов, будто применение стланика вредно отражается на сердце и почках.
«А разве цинга меньше отражается на сердце, разве не разрушает всего человека? Пустая болтовня бездельников может подорвать доверие к любому начинанию». И опять то, что она убеждала себя, когда следовало просто порадоваться вместе с Иваном Ивановичем, неприятно поразило Ольгу.
47
– Мне душно здесь становится, Платон Артемович! – сказал Иван Иванович Логунову.
Они сидели в коридоре райкома и курили, передыхая после головомойки, заданной им Скоробогатовым. Логунову попало за предложение устроить на руднике центральный водоотлив и за недостаточное якобы использование оборудования; Ивана Ивановича Скоробогатов долго и нудно отчитывал за «выпад» в местной газете. Выпад усматривался в статье по вопросу о местных заболеваниях, в частности о цинге. Будто он, Аржанов, сеет панику среди приискового населения, распространяя вздорные и вредные басни.
– Я хотел обратить внимание на профилактику, то есть на предупреждение болезни, – угрюмо оправдывался Иван Иванович. – Замазывание, лакировка действительности никогда не приводили ни к чему хорошему. – Тут он умолк: какое-то смутное воспоминание об Ольге промелькнуло у него, но пока он пытался уловить возникшую ассоциацию, Скоробогатов уже твердо занял позицию.
– Вы коммунист и должны прежде всего считаться с местным руководством, – сказал он, поблескивая немигающими глазами. Обычно он обращался к партийцам на «ты», и только с Аржановым так почему-то не получалось. – Вы хотите стать народным героем! – язвительно намекнул он на популярность доктора среди якутов и эвенков. – Герои создаются большими делами… – Скоробогатов поджал тонкие губы, красное, обветренное лицо его совсем побагровело от раздражения, и он закричал, срываясь на фальцет. – Я как секретарь райкома предупреждаю вас, что ваши поступки будут наконец истолкованы нами в настоящем свете, и мы сделаем соответствующие оргвыводы…
– Я работаю не за страх, а за совесть, – сказал возмущенный Иван Иванович.
– Мы все работаем за совесть, – перебил Скоробогатов. – Это наша обязанность, и гордиться тут нечего. Каждый отдает по способности. Мы вам прощаем кое-что… Мы вам многое прощаем как крупному специалисту. Но если вы хотите, не считаясь ни с чем, создать особый ореол вокруг своей личности, то это попахивает очень нехорошо.
«И чего он ко мне привязывается?!» – думал Иван Иванович, выходя от Скоробогатова.
В приемной он столкнулся с Платоном Логуновым, и ему захотелось посоветоваться с этим симпатичным человеком…
Логунов удивился, увидев через час Ивана Ивановича, сидевшего на диванчике в коридоре.
– Вы еще здесь?
– Ждал, когда вы закончите беседу. Как вас проработали?
– Здорово, да бестолково, – ответил Логунов, еще не остывший после столкновения со Скоробогатовым. – Что-то ему наговорили, сам он в технике производства ничего не смыслит…
– Зачем ему смыслить? На то есть знающие люди, а он их прорабатывает.
– Он только в этом и видит свое назначение секретаря райкома: разносить, ставить на вид. – Логунов невесело улыбнулся. – Захожу к нему на днях, у него накурено, аж сине! «Что, спрашиваю, сидишь, словно в тумане?» – «У меня, говорит, бой быков сегодня…»
– Сам он бык, – мрачно буркнул Иван Иванович. – Бык, да еще мороженый!
– Почему мороженый?
Они посмотрели друг на друга, обоим представилось красное большое лицо Скоробогатова, его немигающие круглые глаза, и вдруг в коридоре раздался взрыв такого хохота, что пооткрывались двери кабинетов, из которых выглянули недоумевающие и даже испуганные сотрудники.
– Да-да-да! – басил протяжно Иван Иванович, тесня Логунова при выходе на крыльцо.
Оба торопились, как наозорничавшие школьники.
48
Ольга перечеркнула написанное и начала все снова: ей хотелось, чтобы маленькая заметка, которую можно прикрыть двумя ладонями, по-настоящему украсила газетный лист. Не просто сухой отчет о достижениях разведчиков прииска, не беглый пересказ событий, по которому скользнет торопливый взгляд читателя. Нет, читатель должен остановиться тут и задуматься. Как достичь этого?
– Оля, принеси мне стакан чаю! – попросил из своего кабинета Иван Иванович.
Он мог прекрасно обойтись без ее услуги, но ему так приятно было видеть возле себя любимую женщину.
– Сейчас! – рассеянно ответила она, не поднимаясь с места.
«Можно дать портреты живых людей – будет интереснее, но тогда я выйду из рамок обычной заметки…»
– Если тебе некогда, тогда не нужно! Я налью сам, – услышала она возглас мужа.
– Да зачем же! Я сказала – сейчас! – крикнула Ольга почти с раздражением и, быстро встав, пошла на кухню. Чайник уже остыл, она поставила его на электрическую плитку и снова задумалась.
«Отбросить показ работы и жизни разведчиков в тайге – это здесь все знают. Дать несколько строчек о моменте торжества – открытии богатого золота…»
– Ты не помнишь, куда я положил папку с копией нашего письма в обком… такая синяя? Что-то я ее не вижу, – говорил в соседней комнате Иван Иванович.
– Я убрала ее в правый ящик стола.
Ольга достала папку, принесла стакан чаю и остановилась в сторонке, отчужденно наблюдая, как большой, сильный мужчина, с прической ежиком и яркими глазами, – ее муж, энергичными движениями перелистывает бумаги.
О письме в обком Ольга узнала впервые не от него, а от Елены Денисовны, которая, будучи в курсе всех больничных дел, со страстным нетерпением ожидала ответа и в нем подобающего внушения Скоробогатову. Елена Денисовна не допускала мысли о том, что Гусева могут сделать снова заведующим больницей. Она была оптимисткой и верила в справедливость.
– Все у нас делается к лучшему, – говорила жена Хижняка. – И каждый обязательно получит по заслугам.
Но она не терпела проволочек. Промедление заставляло ее страдать.
– Конечно, надо разобраться как следует, – рассуждала она скрепя сердце. – Хозяйство громадное, дел множество. Шутка ли, целая область!
«А муж мне ничего не рассказал, – с горечью подумала Ольга. – Он даже накричал на меня тогда. Конечно, он делает большое дело, а у меня пустячки! Да спроси ты меня о чем-нибудь, – взмолилась она мысленно, – поинтересуйся хоть чуточку, чем я сейчас занята. Я тебе десять стаканов чаю принесу. Я тебе все подам и найду, ты так мало требуешь от меня». Душевный порыв, желание снова обрести ощущение полноты жизни подтолкнули ее к мужу, и она обняла его обеими руками.
– Ну что, писательница моя? – промолвил он, поворачивая лицо и целуя ее гладкую руку над сгибом локтя. – Соскучилась? Мне сегодня так влетело от Скоробогатова за мой литературный опус в газете, даже вспомнить тошно. Сразу отобьет охоту писать. Сейчас пойду к Логунову. Надо посоветоваться.
Лицо Ивана Ивановича сделалось далеким, рассеянным, и на сердце Ольги снова стало холодно.
49
На заседании райкома с беспартийным активом вопрос о стахановском движении неожиданно обернулся для Логунова неприятностью. Его обвинили в верхоглядстве, разбазаривании средств, чуть ли не в растрате… Особенно жестоко насел на него Скоробогатов.
– Нам отпускаются большие деньги на капитальное строительство, на рационализацию производства, но нужно и использовать их рационально, памятуя о необходимости беречь народные денежки, – убежденно говорил он, обводя присутствующих строгим взглядом. – Зачем понадобилось Логунову заменять четыре исправных водоотлива и половину буров-перфораторов? Полсотни новых перфораторов! В какую копеечку они обойдутся! Меньшая производительность старых могла с избытком компенсироваться повышением производительности труда бурильщиков! Логунов плохо, очень плохо использует внутренние ресурсы, бьет на внешний эффект. Такое отношение тормозит внедрение новых методов труда.
«Попробуй докажи ему, что ты не верблюд! – возмущенно думал Логунов, слушая эти рассуждения. – Мы все используем по части внутренних ресурсов. Ремонтируем, переделываем, изловчаемся налаживать старые инструменты и оборудование, используя их до полного износа… После нас хоть сразу в лом на переплавку. Интересно, что скажет наш финансист, главбух!»
Но Пряхин, явно не желая ссориться с секретарем райкома, занял нейтральную позицию.
Тут-то и попросил слова сменный мастер и парторг рудника Петр Мартемьянов. Поднявшись с места, он твердо встал между скамьями. Ярко чернел над его широченной грудью оклад густой бороды.
– Моя речь будет небольшая, – сказал он внешне спокойным, уверенным голосом, но Логунов, не ожидавший его выступления, успел заметить, как нервно теребил мастер концы своего кавказского ремешка. – Мы, дорогие товарищи, растем не по дням, а по часам, а то, что мешает нам расти, связывает нас, безжалостно отбрасываем. Правда ведь? Смотрите, как все меняется! Техническое оборудование, методы работы и руководства… Было время, когда мы старались во главе предприятий ставить хоть и незнающих, но своих, партийных людей, лишь бы заменить враждебно настроенных спецов. Потом от руководителей потребовались и специальные знания…
– Ближе к делу! – перебил Скоробогатов, поворачиваясь к Мартемьянову с самодовольным и даже умиротворенным выражением.
– Я к тому и клоню: дело нас интересует прежде всего. Доказательство этому есть. За полугодие наш рудник вышел по всем показателям на первое место, но только в своем приисковом районе. Программу по золоту мы перевыполнили досрочно. Себестоимость добычи тонны руды снизили на восемь процентов. Бурильщики у нас стали сплошь многостаночниками. Насколько я понимаю, такое не достигается одними благими пожеланиями. И теперь, по крайней мере, странно слушать, что заведующего этим рудником обвиняют чуть ли не во вредительстве!
– У вас сделалось головокружение от успехов: потому ты и идешь против общего мнения! – заявил Скоробогатов, недовольный речью мастера.
– Общее мнение пока еще не вынесено, а я высказываю свое. Вы, Никанор Петрович, привыкли диктовать. Но это не метод руководства. Нам от такого руководства туго приходится, тесно, я бы сказал, потому что мы растем не по дням, а по часам.
– Я попрошу беспартийных покинуть заседание, – властно потребовал Скоробогатов, грузно нависая над столом президиума. – Можете продолжать! – бросил он в сторону Мартемьянова после нескольких минут движения, сдержанного топота и кашля в комнате. – Что вы еще намерены преподнести нашему вниманию? – съязвил он, подчеркивая вежливым тоном переход на «вы», не сулящий ничего хорошего.
– Вашему вниманию я хочу предложить следующее: чтобы правильно руководить предприятием и внести партийный дух во все наши дела, большие и малые, надо первому секретарю райкома тоже освоить технику производства. Чтобы он понимал, почему проводится то или иное мероприятие, и разбирался с толком, а не заставлял опытных работников краснеть за него.
– Ты это про кого? – в напряженной тишине спросил Скоробогатов, багровея до синевы.
– Про вас, Никанор Петрович. Вы, как первый секретарь райкома, во все сами вмешиваетесь, секретаря по промышленности в угол загнали, а производства-то не знаете. Вот, к примеру, о центральном водоотливе! – Мартемьянов, минутку размышляя, деловито огладил, поправил бороду. – Если уж говорить об экономии, то с одним центральным водоотливом вместо четырех, крепко поношенных, получится несравненно больше выгоды: в обслуживании на каждом горизонте – раз, экономия по ремонту – два, по расходу энергии – три. А старички пошли бы на другие участки: в шахты, в старательские артели. В нашем хозяйстве всему найдется подходящее место, только знать надо, что к чему. Теперь в райкомы выбираются партийцы, знающие дело своего участка: в колхозах – сельское хозяйство, на приисках или угольных копях – горное дело. Вы у нас задержались, значит, пора и вам поучиться.
– Рванул по-настоящему! Молодчина какой! – сказал с гордой радостью Логунов, выходя вместе с Хижняком из здания райкома.
Радоваться, собственно, было нечему. Мартемьянову, поддержанному лишь меньшинством, среди которого находились Логунов, Иван Иванович и Хижняк, выступивший с критикой вмешательства первого секретаря в больничные дела, дали выговор за «дискредитацию партруководства». Проект Логунова о разработке нового участка на руднике, уже отправленный в трест на утверждение, осудили задним числом как нерентабельный, а его автору попутно высказали порицание за перерасход денежных сумм на оборудование. Скоробогатов пригрозил даже поставить вопрос на бюро. И все-таки Логунов был настроен бодро: стенограмма заседания пойдет в обком, и это будет второй открытый удар по Скоробогатову.
– Такие диктаторы и доводят любое дело до крайности! – говорил Логунов, шагая вместе с Хижняком по приисковой улочке. – У него это называется прямолинейностью. Ну и прет напролом, пока не упрется лбом в стену. Есть директива об использовании внутренних ресурсов – разумная, нужная, а Скоробогатов ставит вопрос так: теперь ничего извне. Значит, работай до той поры, пока не получится полный износ оборудования. Тогда останавливай производство и начинай хлопотать. А почему он таков? Нельзя же вечно цепляться за свои прошлые заслуги. Отстал – подтянись. Не хочешь – все равно разойдутся наши пути. Тем, что ты не пьешь и не блудишь, нечего кичиться, это не заслуга для коммуниста, а норма поведения.
50
– Что же ты не поинтересуешься, как подвигается перевод научной работы, который ты мне поручил?
– Да? – рассеянно отозвался Иван Иванович.
– Нужен он тебе или нет? – сдерживая досаду, спрашивала Ольга.
Они сидели после обеда на солнечном припеке под большим тополем, отбрасывавшим всю тень на другую сторону скамейки.
Иван Иванович, довольный маленькой передышкой в работе, хорошей погодой и возможностью побыть вместе с женой, был в отличном настроении, но, занятый мыслью о новом пациенте, ответил на вопрос Ольги не сразу.
– Видишь ли… – с трудом отрываясь от своих размышлений, заговорил он. – Мне сначала рекомендовали именно эту работу, но потом я получил другую, написанную нашим, советским нейрохирургом и, по всем отзывам, даже за границей, несравненно более талантливую и значительную.
– Отчего же ты не предупредил меня?
– А почему ты сама ни разу не спросила? – с искренним удивлением ответил Иван Иванович. – Я ведь думал, что это и тебе полезно для практики. А потому, когда отпала надобность, просто забыл про англичанина.
– Я мозги вывихнула, трудясь над этой книгой. Перевела ее, но мне тоже ни к чему: узкоспециальное, столько терминов…
– Бедная моя женка! – смущенно сказал Иван Иванович, беря ее за руку.
– Я решила проверить твое отношение к моим занятиям. – Она вырвала руку и отодвинулась. – Теперь я совершенно убедилась в твоем безразличии к тому, на что я трачу время и жизнь, лишь бы тебе было хорошо.
– Ольга! Как не стыдно, Ольга! Разве я живу для себя одного?
– Ты любишь свою работу и хочешь, чтобы все интересовались только ею. Откуда такая ирония к моей попытке писать в газету? «Писательница», «сочинительница»! – со злостью передразнила Ольга. – Ты всегда старался ограничить мои стремления ради собственного удобства. Вспомни, как ты уговорил меня поступить в медицинский институт! Ты говорил: «Зачем тебе возвращаться в машиностроительный? Окончишь – пошлют куда-нибудь совсем в другую область». Я за тобой всюду езжу, а ты со мной разве не смог бы поехать?
– Ты сама говорила, что там неинтересно, что сухой предмет.
– Это я уже после говорила. Надо же было как-то оправдать свой уход.
– А к чему сейчас вспоминать? – спросил Иван Иванович, тоже начиная сердиться. – Если серьезно решила работать в газете, зачем сожаления о том, что уже непоправимо?
– Затем, что тебе и тогда было все равно, как я себя чувствовала, и сейчас тоже. – Ольга помолчала, но, не в силах совладать с горькой обидой, добавила: – Я уже заговаривала… Если бы ты хоть чуточку понимал, то сам давно предложил бы… уступил мне возможность написать о цинготниках.
– С этого надо было начинать, а не крутиться вокруг да около с таким злом! Ты даже забыла, что я сам просил тебя написать о них, когда ты приходила в больницу. Ищешь предлог для ссоры, вот и выдумываешь!
Ольга снова вспылила:
– Я больше не стану говорить о себе, раз ничего, кроме взаимных оскорблений, не получается.
Лето было на исходе. Иван Иванович, поглощенный делами, совсем забыл об отдыхе. Ольгу одолевали свои трудности и заботы.
– Ты стала заправской домохозяйкой! – сказал однажды доктор, отведав варенья из морошки, заготовленного ею. – Я не ожидал, что ты основательно займешься этим.
Не понимая, одобрял или осуждал он ее поведение, Ольга сказала небрежным тоном:
– Занятия в кружке английского языка у меня тоже идут неплохо.
О том, что занимало ее воображение и за чисткой картофеля, и по пути в магазин, она промолчала. Теперь она боялась разговоров с мужем на литературные темы. При нем она говорила только о домашних мелочах, и это еще больше отдаляло их друг от друга, потому что Ивану Ивановичу и самому уже не приходило в голову делиться с ней своими большими заботами. Но он любил ее и такую, погруженную в милую суету, озабоченную покупками или деловито обсуждавшую с приходящей работницей очередное кухонное мероприятие. Тем более ему нравилась ее скромная общественная деятельность, в которую он включал и газетные статейки.
Однако, будучи чутким человеком, он быстро обнаружил подозрительную брешь в мирном, казалось, семейном существовании: сначала еле уловимый сквознячок, затем нарастающее ощущение холода и наконец открытую отчужденность.
Иван Иванович удивился и огорчился.
– Чего тебе не хватает? – спросил он жену после очередного, нелепого, по его мнению, столкновения.
– Совершенного пустяка – побольше внимания, – ответила она, бледнея.
Ее бледность яснее всяких слов показывала серьезность положения, но очевидная вздорность обвинения опять рассердила и возмутила доктора.
– А если бы ты работала столько, сколько я, чего ты потребовала бы тогда от близкого человека?
– Я бы не только требовала от него, но и ему уделяла частицу своего духовного богатства.
– Значит, общение со мной не обогащает тебя?
Ольга с минуту молчала, пока молчание не стало невыносимым для обоих. Тогда она сказала быстро и нервно:
– Да, не обогащает.
Дня три после этого они совсем не разговаривали.
51
Положив в карман блокнот и карандаши, Ольга вышла из дому и остановилась на крыльце, глядя на серые вершины знакомых гор. Внизу, в лесистых распадках, уже сверкала осенняя позолота; начинали желтеть листья ольхи и тополей, побурели лиственницы.
«Туда бы, в горы!»
Но иная потребность толкала начинающего корреспондента в другую сторону: вниз с береговой террасы, потом улицей, по дорожке вдоль старого русла реки, где светлели груды промытых песков. Люди прииска, их быт и труд привлекали Ольгу. Теперь она уже не стеснялась ходить с блокнотом и записывала все, что заслуживало внимания, спускалась в старательские шурфы, заходила в будки мотористов на гидравликах, пробовала овощи, выращенные в якутском совхозе, помогала портнихе-якутке подобрать фасон платья для такой же румянощекой скуластой бригадирши-огородницы с косами цвета воронова крыла. Она была приветливо-общительна, и каждый охотно делился с ней трудовым и жизненным опытом.
«Обед сегодня я разогрею вчерашний, – думала Ольга, проходя по узкой дощечке через мутный поток водоотводной канавы. – Хорошо, что Ваня не привередлив, но почему он не верит в серьезность моих намерений? Мы становимся чужими. Нам уже не о чем говорить, когда мы остаемся вдвоем. Мне приходится читать свои очерки Паве. Хотя она мало смыслит в литературе и политике, но все-таки слушатель…»
Старатели из новой, уже знакомой Ольге артели рыли рядом с канавой другую, маленькую, собираясь принять часть воды на свой участок. Проходя мимо, Ольга поздоровалась с ними.
– Жена доктора Аржанова, – сказал за ее спиной один.
– Писательница, – добавил другой, – в газету пишет.
Ольге стало неловко, хотя это слово было произнесено с большим уважением.
– Тех, кто пишет в газету, называют корреспондентами или рабкорами, – сказала она, обернувшись, и в раздумье пошла дальше.
