Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
– А Иван Иванович?
Хижняк отложил газету и, нагоняя вскинутыми щетками бровей волнистые морщины на лоб, изрек с глубокомысленным видом:
– Доктор Аржанов под эту статью не подходит. Его вмешательство как хирурга в человеческую жизнь всегда большое событие. Однако он не ограничивается одним блеском своего хирургического мастерства. Ему мало, чтобы больной благополучно сошел с операционного стола. Он заботится о его дальнейшей судьбе. Но есть у него выраженьице: «интересный больной». Как может быть болезнь интересной?
– Для науки…
– Определенно! Когда у него серьезная операция, он прямо горит. Мы все его понимаем. Больные тоже понимают! – Хижняк поднял и без того вздернутый широкий нос, горделиво прищурился. – Они потом чувствуют себя вроде причастными науке! И хвалятся тем. Да и всякий при случае расскажет вам о сделанной ему операции с пребольшим увлечением и о хирурге Аржанове отзовется уважительно. А в бытовом плане Лена насчет благодарности верно сказала, тут я к ней присоединяюсь, – добавил Хижняк, ласково взглянув на жену.
Слова Хижняка не опровергали юношески возвышенного мнения Варвары. Интересный больной!.. Конечно, интересный для клинического наблюдения, которое потом можно использовать для теории и практики на общую пользу. Логунов сам был высокого мнения о человеческих свойствах хирурга Аржанова.
– Насчет остального я с вами обоими не согласен, – сказал он, продолжая думать вслух. – Людей тяготит злая зависимость, а не чувство признательности. У нас благодарность должна стать в один ряд с верностью и честностью. Почему? Да потому, что мы все трудящиеся люди. Значит, и любая помощь одного человека другому является в нашем обществе не благотворительностью за чужой счет, а затратой собственного труда. Тот, кто уважает труд, сумеет быть благодарным и за помощь в беде, и за науку в цехе, и за хорошее произведение искусства. Чем лучше мы станем жить, тем краше будет благодарность, потому что больше внимания и времени сможет уделять человек человеку. Не неловкость вызывает такое отношение, а привязанность, дружбу, желание самому стать сильным и, в свою очередь, поддержать слабейшего товарища, помочь ему вырасти. Вот это и называется трудовой коллектив!
– Верно! – Хижняк засмеялся и махнул рукой, словно перечеркивая сказанное им самим. – Шут его знает, как легко вдаваться в крайности! Я в молодости доверчивый был до смешного. Сколько денег у меня пропадало! Вот Лена знает, не даст соврать. Попросят, бывало, взаймы, и, если есть, никогда не отказывал: совестно как-то отказать. А напомнить потом про долг спять же совестно. Ну и глядишь: рассохлись отношения. Так и суждение возникает: по опыту будто верное, а в корне посмотреть – никуда не годное.
68
Гости Пряхиных всегда чувствовали себя свободно, потому что Пава Романовна никого не старалась занимать.
– Мое дело – позаботиться, чтобы в квартире чисто было и уютно и стол накрыть как следует. А потом разрешите мне повеселиться, – говаривала она знакомым. – Пусть каждый развлекается по способности.
За столом она никого не потчевала, не приставала с уговорами отведать кушанья. Она не забывала подкладывать то того, то другого лишь на свою тарелку. Видя, что на них не обращают внимания, гости торопились порадеть о себе сами, и с блюд все как ветром сметало.
– Форменный цыганский табор, – сказала Елена Денисовна, побывав однажды у Пряхиных. – Все танцуют, поют, разговаривают, и никто никого не слушает. Не чувствуешь, что находишься в семейном доме. Такие сборища только в складчину и устраивать!
На такой вот вечеринке, где действительно все разговаривали одновременно, где, не умолкая, звучала музыка, – то патефон, то радио, то кто-нибудь присаживался к пианино, – находилась в это время Ольга. Она сидела рядом с Тавровым и, чуть откинув красивую голову, сощурив блестящие глаза, внимательно выслушивала его. Перед этим он прочел ее маленькую рукопись – последний вариант очерка о Чажме – и теперь, не стесняясь окружающего шума, высказывал свои соображения:
– Получилось интересно! Вы сумели показать человека в большой работе. Его видишь. Тут все играет. Вот старуха эвенка благодарит его за поездку на курорт. Как будто пустяковый эпизод, а через него раскрывается новый быт местного населения, и заботы Советской власти, и даже то, что у нас есть свой прекрасный курорт для ревматиков…
– Довольно о делах! – перебил Таврова подошедший Пряхин.
Ольга оглянулась на танцующие пары, вопросительно посмотрела на Бориса. Тот улыбнулся и развел руками. Ольга встала. Потом ее приглашали снова и снова. Она уходила нехотя и вся сияла, торопливо возвращаясь. Щеки ее разгорелись, шея, открытая грудь и руки, обнаженные до локтей, тепло смуглели над бархатом вечернего платья.
– Сегодня вы просто очаровательны! – сказал Пряхин, засматриваясь на нее.
– Может быть… – рассеянно отозвалась она и, быстро дыша, легким движением опустилась на стул возле Таврова.
Край ее длинного платья мягко, но весомо лег на его ногу. Он осторожно отстранился.
– Не дают поговорить, – весело пожаловалась ему Ольга.
– Наташа из «Войны и мира»? – переспросила кого-то Пава Романовна. – Что можно возразить против желтого пятна на пеленке? Сколько у нас своих Наташ! Этот образ сейчас становится положительным, клянусь честью!
– Может быть, много таких, но где тут положительный образ? – заспорил сидевший напротив Игорь Коробицын. – Что хорошего, если женщина с головой уйдет в одни грязные пеленки? Нет, я решительно против. Ваши слова даже оскорбляют меня.
– Ну, еще бы, ведь вы поэт, эстет! – ехидно поддела его Пава Романовна.
– Мне тоже непонятно и даже грустно, когда женщина ограничивает себя ролью домохозяйки, – сказал Тавров Ольге. – Как украшает ее самостоятельное положение в обществе. Когда бы все до одной поймете, что ваша сила в труде, кончится и возрастное неравенство, – добавил он серьезно.
– То есть?..
– Очень просто. Допустим, Пава Романовна станет известным журналистом, стахановкой или председателем колхоза и о ней спросят: сколько ей лет? Ответ будет такой: она еще совсем молодая, ей только тридцать лет. И в сорок так же будет. А взять ее, как она есть, обязательно скажут: да что вы, ей уже под тридцать! Мы, мужчины, с годами тоже не молодеем: морщины, лысина или седина, одышка от ожирения. Однако издавна существует мнение, будто мужчина сохраняется дольше. Но в смысле красоты и свежести это неверно, а в долголетии женщины нас побивают…
– Хорошенькое дело! Но семья, дети… – кипятилась в своем кружке Пава Романовна.
– Тут должно быть настоящее оправдание, – упорствовал Коробицын. – Я соглашусь признать Наташу, если она многодетная мать…
– Они уже сбрасывали на Лондон воздушные торпеды! – гудел кто-то отсыревшим баском.
– Каковы лейбористы-то?..
– Между нами говоря, самые страшные бюрократы – тупые женщины…
– Взять нижний черпачный барабан, который сделан Иркутским заводом…
– Импортные ставили?..
– Отделано чернобурой лисой… Прелестно! Прелестно! – шепелявил молодой женский голос.
– Вопросы обеспечения разведанными запасами играют не последнюю роль…
– Вы, мужчины, тоже хороши!
– Задание по металлу они выполнили…
– Мы тоже выполнили бы, но текучесть рабочей силы на участке…
– Сплавом, сплавом надо было заниматься! – говорил Пряхин, прижав в углу громадного, как слон, неповоротливого человека. – Вы, снабженцы, никогда не имеете точного представления…
– Предлагаю тост за женщин!.. – задорно воскликнула Пава Романовна. – Довольно о фураже и текучести рабочей силы!
Тост был принят недружно, но охотно. Ольга, чуть пригубив, отставила бокал. Тавров, совсем трезвый, последовал ее примеру.
– Для меня главное в женщине – самостоятельность мысли и чувства, – сказал он, продолжая начатый разговор.
– Мысли? – переспросила Пава Романовна, услышав его слова в минуту затишья, нарушаемого лишь звяканьем ножей да вилок. – Где это вы видели женщину, умеющую самостоятельно мыслить? Слава богу, если она чужое, готовое усвоит! Недаром же великие люди – мужчины считали, что нам не свойственна логика. И я совсем не в претензии, клянусь честью! Что есть, то и существует. Вот насчет самостоятельности чувств – другое дело! Чувства, как говорится, – стихия женщины!
– Теперь такие мнения устарели, – спокойно возразил Тавров.
– Больше всего я люблю пирожные, – сказала Пава Романовна, пережевывая вязкую конфету, когда принесли кофе. – Это некрасиво – быть сладкоежкой, правда? Вечно что-нибудь жуешь, но я не могу иначе: просто болею, когда нет сладкого. Клянусь!
– Охотно верю. – И Тавров со снисходительной улыбкой поглядел, как засветилось от удовольствия ее толстощекое лицо с нежным и жирненьким подбородком, когда она осторожно, чтобы не стереть с губ помаду, положила в рот вторую конфету.
За столом, уставленным пустыми бутылками и массой посуды, сидели подвыпившие люди и упорно старались спеться. Но почти все фальшивили и пели нестройно. Толстый снабженец, которого Пряхин попрекал недостатком внимания к сплаву, сидел, упершись кулаками в край стола, точно хотел подняться, и, прижмурив глаза, распустив большие губы, ревел басом, вовсе уже не прилаживаясь к хору.
– Ну что он ревет! – сказала со смехом Пава Романовна, взглянув на него. – А вот уж совсем новости! – возмутилась она, когда гость, перестав петь, но все так же жмурясь, затянулся раз-другой папироской и воткнул окурок в стоявший перед ним торт.
– Действительно… вер-рно! – проговорил он при этом, с усилием приподнимая брови и подбирая отвисшие губы. – Дело рабочего снабжения играет не последнюю… струну… и… является поставщиком топлива ор-орга-низма живого человека… которого оно воодушевляет и внушает ему инициативу… – На этом красноречие снабженца исчерпалось, и он умолк с усталым и безнадежным видом.
– Интересно, что он может здесь еще выкинуть? – сердито сказала Пава Романовна, убирая торт от захмелевшего гостя. – Распорядись, пожалуйста, чтобы Пенкина отвели домой, – обратилась она к мужу, засевшему было в кабинете за преферанс.
И Пенкина увели…
Тавров ходил по комнатам, наблюдал за всеми. Женщины приглашали его танцевать, а он с улыбкой отказывался:
– Побаиваюсь еще.
Иногда он хмурился, но приближалась Ольга и лицо его сразу прояснялось.
Среди хмельного гомона, топота и шарканья танцующих, взрывов смеха, музыки, песен и веселых Женских взвизгов им было так легко и радостно, когда они находились вместе. Проводя Ольгу среди тесной сутолоки, Тавров вел себя, как юноша, который боится неловким порывом отпугнуть свою избранницу.
69
Маленькая толпа людей, вышедших из дома, сразу разбрелась по разным направлениям. После прокуренной духоты комнат ночная прохлада опахнула лица ласкающей свежестью.
– Как хорошо! – сказала Ольга, глубоко вздохнув, и сама взяла Таврова под руку.
Темно-синее ночное небо тоже словно дышало, оживленное движением тончайших облаков, при свете разгоревшихся звезд. Пахло сохнущими на корню травами, вянущим листом и корой срубленного на плетень ивняка. Осенью пахло. Тишина. Будто и нет в теплой полутьме большого людного поселка. Или казалось, что тишина… но не хотелось нарушать ее, и двое шли молча по слабо белевшей песчаной дорожке.
То же было вчера: и осень, и запах вянущих трав и срубленных кустарников, перевитый дымком жилья, и белый песок на дорожке, но теперь, слитое с ощущением глубокого взаимного чувства, все стало необычайно прекрасным.
Кусты и деревья темнеют по сторонам. Над ними светятся звезды… Если бы идти вот так до утра… Но дом Ольги уже близко. Там ее ждут. Там она должна забыть о Таврове: то, что связано с ним, останется за порогом. Шаги Таврова замедляются: все в нем протестует при этой мысли. То же переживает Ольга, и, не сказав ни слова, они поворачивают обратно. И снова плывет над ними прозрачная синева звездного неба, снова похрустывает речной песок под ногами. Мягкая ветка задевает лицо Ольги, и она вздрагивает. Тавров тоже вздрагивает. Каждое ее движение отзывается нежностью в его сердце.
На этот раз они как будто еще скорее выходят к развилине дорожки и останавливаются. Всходит ущербная луна, и в ее неверном свете ярко блестят глаза Ольги. Нервно сжимая протянутую ему руку, Тавров всматривается в очертания дорогого лица. Оно строго и печально.
– Ольга! – сказал он. – Ведь вы любите меня, а для меня нет никого на свете дороже. Останьтесь! Ведь вы тоже хотите, чтобы мы были вместе!..
– Да, но я не могу сразу, – прошептала Ольга и отошла, оборачиваясь, чуть не плача. – Нельзя оборвать так жестоко!
Иван Иванович отставил пишущую машинку, перечитал письмо, написанное им в адрес Приморского городского Совета. Речь шла о человеке, которому он сделал нейрохирургическую операцию полтора года назад. Убежденный в том, что посильный труд тоже является лечебным средством, Иван Иванович частенько продумывал на досуге, как лучше трудоустроить некоторых своих пациентов. Сердечно заинтересованный их жизнью и состоянием здоровья, он отвечал на их письма без промедления, считая это нормальной нагрузкой избранной им профессии.
Сейчас, подводя очередной итог работы и ясно представляя дальнейшую перспективу, он чувствовал себя счастливым. Да, он не скользил по поверхности жизни, а шел, как добрый плуг по целине. Это сознание напряженности всех сил, насыщенности и полноты жизни было прекрасно.
– Все-таки ты молодец, товарищ Аржанов! – вслух похвалил себя доктор.
Вспомнился Леша Зонов… Давно следовало провести второй этап операции: это, предотвратив дальнейшее развитие гангрены, закрепило бы результаты первой операции, однако Леша упрямится. Признаки болезни на левой ноге очень незначительны, и Иван Иванович не настаивает слишком упорно, но опыт, полученный на практике, заставляет его тревожиться. Волнует и мысль о травмах периферических нервов, создающих контрактуры конечностей, параличи, трофические язвы, не заживающие годами, тоже ведущие иногда к гангрене. Как лучше срастить концы разорванного, перебитого нерва? Чем заменить недостающий кусок? Пробуют разное: спинной мозг кошки или кролика, седалищный нерв теленка… Лучше бы, конечно, обходиться без вставок. Иван Иванович думает и хмурится, и руки его, активные руки хирурга, думают вместе с ним…
Он потянулся за стаканом давно остывшего чая. Ощущения холодного во рту напомнило ему о времени. Захотелось есть. Иван Иванович посмотрел на часы, улыбнулся, пошел в спальню, но спохватился – Ольги нет дома. С минуту он стоял, глядя на несмятые подушки, белевшие словно кучи снега на широкой кровати. От этих гладких подушек веяло холодом.
Доктор прошел на кухню, умело разжег примус, нарезал ломтями чайную колбасу, достал масла, уложил все на сковородку, поставил на гудящий сине-зеленый огонь и присел рядом. Светло-желтый пол, покрашенный совсем недавно, напомнил ему о работе со стлаником. Отсюда его мысли вполне естественно перекинулись на больницу и операцию, сделанную им Марусе Мартемьяновой…
– Что это? Полная квартира дыму, а он сидит и смотрит! – вдруг раздался за его спиной громкий голос Ольги, и ее рука с золотой браслеткой часов над смуглым запястьем погасила примус.
Иван Иванович очнулся, увидел столб дыма, поднимавшегося перед ним, и засмеялся, ловя ускользнувшую руку жены.
– Вот так настряпал! – говорила она, подхватывая сковородку и быстро унося ее куда-то.
– Зачем же ты примус погасила? – Иван Иванович раскрыл окно и совсем другим, теплым взглядом окинул спавший под звездами поселок.
– Сейчас я все устрою, – глухо ответила Ольга из другой комнаты. – Переоденусь и все устрою. Пусть только дым выйдет.
«Хорошо, что мне не пришлось сразу смотреть на него и говорить с ним! – думала она, лежа в постели. – Надо еще продумать, как мне сказать… Подготовить его надо».
Теперь, когда она лежала в темноте рядом с мужем, но не прикасаясь к нему, звездное небо словно придвинулось к самому ее изголовью, и ощущение любви и нежности к Таврову, слитое с представлением этой светящейся синевы, полностью овладело ею.
Иван Иванович, сонно вздохнув, положил на нее руку, обнял ее. Ольга замерла, но муж продолжал спокойно спать, а иногда он смеется и ругается во сне. Ему не хватает дня…
Она взяла эту покорную сейчас руку, тихонько отвела в сторону и снова почувствовала жалость к мужу и страх перед значительностью того, что возникло между нею и Тавровым, но ощущение счастья боролось с жалостью и страхом, оно звучало в ней, как песня. И все наконец разрешилось тихими, тяжелыми слезами, хотя Ольга понимала, что решать придется иначе.
70
Она не спала до утра, то радуясь, то холодея от боязни перед тем, что ожидало ее. Сомнения в своей правоте, в силе и цельности чувства Таврова мучили ее. И опасения за человека, который доверчиво грел ее своим дыханием, тоже сжимали сердце. Чем он особенно провинился? Разве он так уж плохо относился к ней? Но именно эта готовность оправдать показывала Ольге, как далека она теперь от него: когда она обижалась, сердилась, негодовала, то делала это любя, желая перенести на себя побольше его человеческой теплоты. А теперь она в ней не нуждалась. Не нуждалась и в нем самом и, отходя, может быть, для собственного спокойствия, хотела ему только хорошего.
«Пусть я слабое существо и эгоистка, а он в тысячу раз лучше меня, – думала она, – тем более я не имею права оставаться с ним, полюбив другого».
И все уже кажется ясным, пока новые мысли и чувства не потрясают ее. Как он отнесется к ее сообщению? Что будет при его встрече с Тавровым? Холодный пот проступает на лбу Ольги, воротник ночной Рубашки давит шею, пуховая подушка горячит. Неудобно. Неуютно.
Женщина переворачивается с боку на бок, подкладывает ладонь под щеку, потом обе ладони, взбивает подушку. Ей уже досадно становится, что муж спит и она не может сразу начать разговор.
Бьет четыре часа.
Снова оживает недавнее: дождь шелестит за стеной, ночь, воет сирена, и где-то бродит Тавров… А сейчас он здесь. Вскочить бы с постели, перебежать через мост, мимо темных тополей и спящих домов… Наверно, он также не спит. Может быть, ходит из угла в угол по тихой комнате или ушел в горы, на фабрику. Что, если он стоит тут, под окнами?! Ольга уже готова встать, чтобы выглянуть в окно… «Ах, глупая!» – говорит она себе и проводит ладонями по пылающему лицу.
Почему она не поцеловала его на дорожке, где воздух насыщен запахами увядающих трав и листьев? Среди кустов и деревьев сереют кое-где плетни крохотных огородиков, оттуда тянет шафраном и вялым укропом. И звезды там над купами тополей…
Бьет пять часов, шесть… Молодой сентябрь не торопится с рассветом. Однако небо уже мутнеет. Золото звезд осыпается и, падая, звенит вокруг. Или это бьют часы?..
Когда Ольга проснулась, Иван Иванович уже ушел на работу; она встала, старательно оделась, привела в порядок комнату, но странно было заниматься будничными, обычными мелочами, когда вся жизнь стронулась с места. Потом так же обычно она пила на кухне кофе со сливками, который продавался здесь в консервных банках. От ярко-красной спирали электрической плитки струился легкий жар, тепло шло и от чашки с кофе, которую Ольга держала в обеих ладонях.
Небо за окном обещало дождь; ветер, вдруг поднявшийся, нес пыль, молодая женщина рассеянно смотрела сквозь закрытые наглухо створки на серое небо, на красную гвоздику, увядшую в горшке на подоконнике, и думала о Таврове, о своем незаконченном очерке и предстоящем тяжком разговоре с мужем.
«Я прежде закончу работу, а потом буду разговаривать с ним, – решила она. – Если разволнуюсь, то ничего не сделаю».
С этой мыслью Ольга достала тетрадку с пометками Таврова на полях, несколько листов чистой бумаги и направилась к письменному столу.
Когда в квартире зазвенел телефон, не о времени вспомнила она сразу, а о необходимости откровенного объяснения с мужем, нехотя взяла трубку, но едва поднесла к уху, точно живой водой омылось преображенное лицо, губы раскрылись в улыбке, и несвойственный ей, но всем идущий румянец окрасил щеки.
– Да, говорите! – сказала она по-особенному зазвучавшим голосом. – Да, я вас слушаю!
Человек на другом конце провода мог воспринимать ее слова по-иному: – «Да, я вас люблю! Да, я о вас думаю!»
Тавров так и переводил их и оттого радостно, по-видимому, улыбаясь, сообщил совсем нерадостную весть:
– У нас сегодня было заседание… Получена телеграмма – вызов из треста. Нет, нет! Меня не отзывают совсем! – крикнул он, словно почувствовал испуганное движение Ольги. – Нас человек шесть срочно вызывают в Укамчан на совещание по программе четвертого квартала. Это из всех приисковых управлений. Сейчас уже выезжаем. – На этих словах Тавров осекся. – Дней на пять.
– Выезжаете? – Ольга растерялась, будто было сказано – не дней, а лет на пять.
– Я уже на пороге. – Он снова безотчетно обрадовался печали, прозвучавшей в ее голосе. – Машина ждет.
– Ждет… – Она все еще собиралась с мыслями.
– Ольга!.. – позвал Тавров и умолк: приисковые телефонистки любили подслушивать разговоры.
– Да, – отозвалась влюбленная женщина, чутко улавливая его колебание. – Я ни в чем не раскаиваюсь. Все так же, как вчера!
Когда она положила трубку, мысль о том, что его не будет ни сегодня, ни завтра, подавила ее. Она нуждалась сейчас в поддержке, а он уезжал почти на неделю. Ей захотелось побежать на квартиру Таврова – можно еще застать его! Но он сказал: «Машина ждет». Разве мог он так сказать, если бы имелась хоть маленькая возможность увидеться перед отъездом? Значит, собрались, говорили, говорили и прямо с заседания перекочевали в машины. Лицо Ольги немножко просветлело, но сердце ныло не переставая. Только теперь она по-настоящему поняла, какое большое место занял постепенно Тавров в ее жизни. Еще недавно чувства ее двоились, теперь он притянул ее целиком со всеми помыслами. Дальше она должна была идти с ним вместе. Но для этого надо было порвать прежнюю связь с человеком, который по-своему тоже крепко любил ее.
«Не могу я обманывать ни его, ни свои чувства!» – подумала Ольга.
Возле дома, а потом на крыльце послышались знакомые твердые шаги, и точно ветром сдуло Ольгины бумаги и тетрадки с письменного стола.
Иван Иванович нашел ее уже в спальне: она доставала из шкафчика туфли. С минуту он задержался в дверях, пытливо всматриваясь в склоненное лицо жены. Ее сдержанность задела его вчера, и вот опять ни ласки, ни привета. Туфли срочно понадобились…
– Почему ты не позвонила мне сегодня?
– Я не спрашиваю, почему ты мне не позвонил, – ответила она холодно.
– Был очень занят.
Ольга промолчала. Она уважала работу мужа, но ведь и сама не бездельничала. Однако ее дела для него не интересны, он требует внимания только к себе.
– Нагулялась! – сказал он с горечью, не дождавшись ответа.
Ольга, закончив возню с туфлями, стремительно выпрямилась, охваченная каким-то дерзким отчаянием:
– Да, нагулялась!
Ее наступательный тон и вид тяжело подействовали на Ивана Ивановича: его явно вызывали на ссору, а он, заметив это, отступил, угнетенный почти открытой враждебностью жены.
«Ну, спроси меня. Я все тебе скажу!» – выражало неузнаваемо чужое лицо Ольги.
«Не могу. Неправда, ведь ты любишь меня! – взмолился растерянный голос в душе Аржанова. – Я не хочу думать иначе. Верю: никого и ничего постороннего нет между нами».
Взаимное напряжение ослабело.
– Что ты все злишься, Оля! – вырвалось у Ивана Ивановича с мягким укором.
– Я?.. Нет, я совсем не злюсь!..
71
Прошло три дня. Пять дней прошло… За это время Ольга закончила очерк и сама перепечатала его на машинке по всем правилам: на одной стороне листа, с большими полями слева для редакторских заметок. Когда она приготовила пакет для центральной газеты и уже собралась отнести его на почту, то с минуту стояла, глядя на свое послание, словно не веря собственным глазам. Опубликуют или нет – еще вопрос. Но вот она написала. Здесь результат большой вдохновенной работы! Это уже было счастьем!
И вдруг жена хирурга затосковала, перестала выходить из дому, сразу как-то опустилась. Миновало время командировки Таврова, он вернулся… Ольга узнала об этом от Елены Денисовны, обеспокоенной ее странным состоянием и искренне заботившейся о ней. Неделя прошла после памятной вечеринки у Павы Романовны, другая началась… Звонил телефон… Ольга не подходила к нему, только руки ее слегка суетились, когда она вслушивалась в его дребезжание. Неприбранная, с потухшим взглядом, она то ходила из комнаты в комнату, то сидела в углу дивана, зябко кутаясь в теплый халат. И погода заскучала по-осеннему. Зарядили дожди. Помутнели плакавшие с утра До ночи оконные стекла.
– Что с тобой, Оленька? – спрашивал доктор, тоже совсем помрачневший.
– Ничего. Просто так, – твердила в ответ Ольга.
Однажды Иван Иванович привел невропатолога, но Ольга наотрез отказалась от врачебного осмотра.
– Просто хандра. Пройдет и без лечения, – сказала она, с враждебным видом поглядывая на невропатолога, а заодно и на мужа.
– Я пропишу вам все-таки успокаивающие капельки, – дружелюбно говорил Валерьян Валентинович, словно не замечая угрюмого недоверия Ольги, так несвойственного ей раньше. – Хороши утренние обтирания водой комнатной температуры. Гулять надо побольше…
– Да, холодные обтирания до пояса, почаще бывать на свежем воздухе, и всю хандру как рукой снимет, – повторил он перед уходом.
– Не нужно мне никаких капелек! – сказала Ольга, рассматривая свои похудевшие руки.
Колечко, которое она рассеянно вертела, легко соскользнуло с ее пальца и, звякнув, покатилось под диван. Ольга не шевельнулась, чтобы поднять его; слезы хлынули по ее осунувшемуся лицу.
– Мне ничего не нужно, – прошептала она.
Ивана Ивановича неожиданно осенила догадка:
«Неудача на литературном фронте». Почти обрадованный этой мыслью, доктор подсел к жене, обнял ее:
– Поделись со мной, что тебя мучает. Ведь я твой самый преданный друг! Опять тебя литераторы оттолкнули?
Ольга потрясла головой, мягко, но настойчиво высвободилась из рук мужа.
– Не спрашивай меня ни о чем, – тихо сказала она. – Дай мне самой войти в норму.
Прошло еще несколько дней. Ольга по-прежнему отсиживалась дома. Однажды она вынула из стола свои записные книжки, последние заметки, сделанные на ходу. Лицо ее оживилось, когда она просмотрела их. Здесь было много еще не использованного, нужного и свежего для газеты. Можно поработать, сидя в четырех стенах. И Ольга начала писать… На этот раз она действовала, словно ювелир, кропотливо, любовно подбирая каждое слово, взвешивая каждую фразу и мысль. Она не спешила: за целый день сделала маленький набросок в несколько десятков строк, но работа заняла и увлекла ее.
Иногда в тишине квартиры раздавались телефонные звонки. Ольга, не вставая с места, вслушивалась, когда они звучали особенно долго, подходила к аппарату, но трубки не снимала. Лицо ее в такие минуты точно каменело.
Пава Романовна, зайдя к Аржановым, была поражена строгим, почти суровым выражением приятельницы.
– Клянусь честью, это никуда не годится! – воскликнула она. – Я сейчас поневоле прикована к дому: уже трудно ходить по здешним буграм. А вы почему запропали? Даже по телефону к вам не пробьешься! На кого вы стали похожи?! Не женщина, а какой-то аскет несчастный. Что вы напустили на себя? Хандра в наше время совсем не модна: мы жизнеутверждающее поколение!
Когда вертушка попыталась заговорить о Таврове, Ольга осадила ее.
– Я вас прошу не упоминать о нем, – потребовала она так резко и холодно, что Пава Романовна сразу осеклась и умолкла, подумав: «Действительно ненормальные люди!»
– А как вы теперь… довольны? – Ольга, пытливо оглядела отяжелевшую фигуру Павы Романовны.
– Я? Чему же мне особенно радоваться? Просто смирилась со своим положением, и все! Пусть будет еще один ребенок. Нам он не помешает. Только бы поскорее разделаться, а то уже некрасиво… Правда, дисгармония получается! – Пава Романовна неторопливо поднялась с места и, повертываясь перед зеркалом, сказала задумчиво. – Похожа на кенгуру. Точно! А что еще дальше будет!
– Но дети заполняют вашу жизнь? Привязывают вас к мужу? – нерешительно, сделав над собой явное усилие, спросила Ольга.
– Привязывают? Да, конечно, все-таки семья… – сумев придать своему хорошенькому лицу выражение значительности, однако неопределенно сказала Пава Романовна, сбитая с толку серьезностью Ольги, но тотчас, спохватившись, рассмеялась. – Приходят же в голову душеспасительные мысли! Конечно, дети – надежный якорь. При всех условиях они связывают, а насчет признательности мужу за их появление… Да что вы меня спрашиваете? – возмутилась она, подозревая ловушку. – У вас ведь был ребенок!
– Да, у меня был…
– Если вы тогда больше любили Ивана Ивановича, значит, вам надо опять родить.
Ольга почувствовала облегчение, выпроводив веселую говорунью, собрала и спрятала свои бумаги, взяла книгу и легла на диван в спальне, накрывшись мягким клетчатым одеялом… Этот плед принадлежал покойной матери. Когда она болела, то сидела в кресле, накинув его на колени. Маленькая Ольга любила прикладываться щекой к его ярким клеткам, в то время как легкая родная рука нежно перебирала ее пушистые волосы. У матери часто рождались дети, и она умерла от родов…
Книга, так и не раскрытая, съехала на пол. Ольга вздрогнула от шума, но не подняла ее: читать сейчас не могла. Вспомнился последний вечер, проведенный с Тавровым, дорожка, слабо белевшая под светом звезд. Молодая женщина упорно возвращалась мыслями к любимому человеку, и, хотя твердо решила, что не должна теперь встречаться с ним, сердце ее тосковало и болело не переставая. Ей хотелось умереть, но надо было жить. Пусть она не забудет Таврова, пусть никогда не вернется ее первоначальное чувство к мужу…
– Не все на свете счастливые! Я буду жить для работы и для ребенка…
72
Тавров вышел из здания фабрики и остановился на дороге, ведущей с пригорка вниз. Пасмурный день навис над окрестностью. Серые тучи, беловатые по взвихренным краям, беспорядочно двигались в вышине. Изредка, точно прорывался, падал дождь, сек желтую траву, шумел по камням и так же неожиданно переставал.
Подойдя к прииску, Тавров окинул взглядом потемневшие дома, грязные дымки над мокрыми крышами и представил унылую тишину своей квартиры… Нет, невозможно сейчас быть в одиночестве в четырех стенах, так можно дойти до полного отчаяния.
Он не понимал поведения Ольги, а послать ей письмо не осмеливался. На телефонные звонки она не отвечала. Иногда ему хотелось без предупреждения пойти к ней и потребовать объяснения, но сильное чувство сдерживало его, и он покорно томился в неизвестности, боясь подорвать репутацию Ольги. Поздними вечерами он проходил мимо ее окон, высматривал хотя бы тень на занавеске, но странно пустой казалась половина дома, где она жила с Иваном Ивановичем. Теперь Тавров испытывал неприязнь к Аржанову: тот имел возможность постоянно видеть ее, быть с нею… Вот выходной день, и они дома… вместе…
