Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
Гусев отходит, пожимая плечами, он совсем не хочет, чтобы эта женщина умерла у него на столе, пусть она лучше спокойно умрет здесь через несколько минут. Если Иван Аржанов не боится увеличить число своих смертников – его дело.
Главный хирург готовится к операции. Варвара, Никита Бурцев и Сергутов, с помятым после сна, но оживленным лицом, уже хлопочут возле больной. Операция должна совершиться под общим наркозом. Рентгена не было: времени нет, и все равно он ничего бы не показал. Переливание крови тоже не делается: оно в таких случаях противопоказано.
На белизне стерильных простынь резко выделяется четырехугольник операционного поля с чернеющей в его центре раной. Гусев дает наркоз. Иван Иванович осматривает коричнево-желтую от кода кожу больной, примериваясь, еще раз просчитывает ребра, начиная от ключицы, и берет скальпель.
– Спит?
Никита Бурцев утвердительно кивает, тогда Иван Иванович уверенно разрезает кожу. Он делает еще несколько таких же точных движений, меняя инструменты, блеск которых тускнеет от крови, и в грудной клетке образуется окно с открытой створкой.
Тишина в операционной нарушается лишь хриплым дыханием спящей больной. Теперь явственно видно биение сердца под тонкой оболочкой сердечной сумки. Иван Иванович захватывает пинцетом ткань этой оболочки, слегка оттягивает ее и рассекает ножом. Из отверстия обильно хлынула темная кровь. Хирурги быстро осушают ее салфетками. Сразу показалась верхушка сердца, которое точно плавает в жидкой крови, то погружаясь в нее, то выныривая снова. Аржанов осторожно запускает левую руку в расширенное им отверстие, делает неуловимо мягкое движение, поворачивая кверху ладонь, и выводит наружу сердце, заблестевшее на свету своей точно лакированной поверхностью. Впереди в стенке его небольшая колотая рана.
– Шов!
Варвара передает иглодержатель, имея наготове второй с иглой и ниткой, и хирург накладывает швы, не отрывая глаз от сердца, придерживая его левой рукой. Ассистент Сергутов завязывает швы, мягко, бережно стягивая их. Рана больше не кровоточит. Иван Иванович слегка приподнимает сердце и, очистив марлевыми тампонами полость сумки от крови, осторожно опускает его обратно на место. Он уже собирается зашивать сердечную сорочку, но сердце, только что толкавшееся на его ладони и мешавшее своими толчками наложить швы, перестает биться: его учащенные, ритмичные движения прекращаются. Лицо больной мгновенно синеет, и Никита Бурцев не ощущает ее пульса.
– Иван Иванович! – произносит он испуганным шепотом.
На лбу хирурга проступает холодный пот, однако он говорит сдержанно:
– Вижу!
– Я так и знал! – неожиданно громко произносит Гусев, вспыхивая лихорадочным румянцем.
Иван Иванович бросает на него осуждающий взгляд и к Никите:
– Укол адреналина! Быстро!
Он снова вводит руку в сердечную сумку и начинает не спеша массировать сердце. После короткой суетни с уколом полная тишина водворяется в операционной, слышно лишь дыхание людей, столпившихся возле стола, на котором распростерто неподвижное, уже мертвое тело.
И вдруг сердце слабо шевельнулось. Оно сокращается, делает легкий толчок, точно окоченевшая птица, отогретая дыханием, начинает трепетать на ладони хирурга. Все сильнее бьется оно, проталкивая сквозь свои желудочки остановившуюся было кровь. Лицо больной розовеет, пульс наполняется, вызывая широкую, взволнованную улыбку на лице Никиты.
И все сразу оживились, заулыбались.
– Вытрите меня! – просит Иван Иванович, наклоняя к санитарке лицо, мокрое, как в июльскую жару.
Теперь он уже спокойно зашивает рану в перикарде и накладывает поверхностные швы.
Операция закончена. Больная дышит. Хирург стоит у стола, очень бледный после пережитого волнения, и вслушивается в биение пульса. Сейчас он сокрушил бы всякого, кто вздумал бы посягнуть на эту еле теплящуюся жизнь.
11
– Она будет жить? – спросила Ольга.
– Конечно.
– А кто это ее?.. Почему?
– Да так… хулиганство! – сказал Аржанов и нахмурился. – Мозгляк какой-то.
– Зверь!
– Был бы зверь, так дорезал, – задумчиво возразил Иван Иванович, не заметив, как вздрогнула Ольга. – По ударам видно, что трус: первая рана вскользь – рука тряслась, вторую нанес разгоряченный, но даже нож не смог выдернуть, Хижняк уже в больнице его вынул.
– А ты мог бы убить?..
– Вот глупости. Я привык бороться за жизнь, дорожить каждой каплей крови… Некоторые думают: раз хирург, значит, только резака, ему, дескать, все нипочем. Это дикая ересь! Иногда смотришь на спасенного тобой человека глазами матери…
– Но если бы пришлось? – настойчиво допытывалась Ольга. – Мало ли… как случается…
– Смотря что! – Иван Иванович недоуменно пожал могучими плечами. – Попадись мне какой-нибудь диверсант, я из него, конечно, лепешку сделаю. А в любой ссоре можно воздержаться от грубого действия. Вот если бы я застал у тебя… другого… – Он повернулся к Ольге и с минуту, бледнея, всматривался в ее тоже побледневшее лицо.
– Что бы ты тогда сделал?
– Во всяком случае, убивать его не стал бы, а взял в чем есть и выкинул на улицу. Возможно, и по шее надавал… Наверное, надавал бы. Тут поручиться за себя трудно: ведь это уже не ссора, а вопрос жизни…
– Разве жизненные вопросы решаются силой? – с оттенком недоброй иронии спросила Ольга.
– Слушай, Оля, у тебя в самом деле что-то серьезное есть? – хмуро глядя на нее, спросил Иван Иванович, совсем расстроенный ее тоном. – Ведь нельзя же из простого каприза столько времени мучить… испытывать терпение близкого человека?!
– Нет, конечно!
– Ты разлюбила меня? – спросил он с внезапной решимостью.
– Не знаю, – уклончиво от жалости к нему сказала Ольга.
– Боишься сказать прямо! Что значит: «Не знаю»! – возразил он потерянным голосом, однако настаивать на откровенности не решился. – Завтра тебе разрешат выписаться домой… – сказал он после тяжелого молчания… Может быть, мне уехать пока на Учахан… к якутам… Когда я уеду, ты лучше разберешься в своем отношении ко мне.
12
Студеный воздух обжег лицо Ольги. Весь прииск лежал перед нею, окутанный дымами и снегом. Надвинув на лоб сразу нахолодавшую сверху шаль, она прошла по дорожке, поднялась на крыльцо Хижняков и, войдя, поспешно захлопнула дверь: мороз так и рванулся в комнату.
Елена Денисовна сидела с Наташкой у большого стола и через светлую головенку дочери, пригревшейся на ее коленях, засматривала в раскрытый журнал: она читала статью по акушерству в новом номере «Советской медицины».
– Нет, видно, не попрешь против естества! – заговорила она со вздохом, обращаясь к Ольге. – Сколько пишут насчет обезболивания родов, и применять его стали, но не прививается!.. Может быть, еще разработают этот метод, а то до сих пор наша акушерская помощь – лишь содействие природе. Идем против нее, вплоть до хирургического вмешательства, только тогда, когда она зло подшутит. Если же роды нормальные, без боли, без крика не бывает. А очень хочется, чтобы легче все обходилось. Ведь примешь иной раз трудные роды – у самой живот заболит. Честное слово!
Елена Денисовна поправила ловкими руками платье на дочери, спустила ее на пол и, закрывая журнал, спросила участливо:
– Как вы-то себя чувствуете теперь?
– Я почти здорова… – ответила Ольга, с симпатией и с завистью приглядываясь к жене Хижняка.
Кто скажет, что Елене Денисовне уже около сорока лет и что она, имея четырех детей, занята работой с утра до поздней ночи? Пословица «Бабий век – сорок лет» оказалась несостоятельной перед ее несокрушимой жизнерадостностью. Вот она поправляет прическу, поднятые руки ее сверкают белизной, смеется, и хочется смеяться с нею: так звучен ее искренний смех, так свеж румяный, ненакрашенный рот.
«Да, я уже здорова, но смеяться, как ты, не могу», – грустно думает Ольга.
– Вы даже газеты успеваете читать! – говорит она, перевертывая лист «Медицинского работника».
– Нельзя отставать от жизни. Ваши очерки тоже не пропускаю без внимания. Очень интересно пишете, и читается легко. А Иван Иванович здоров ли? – спросила Елена Денисовна, почему-то понижая голос. – Он в последнее время очень осунулся и все печальный ходит… Вы бы его уговорили полечиться, отдохнуть, на курорт съездили бы вместе.
Ольга не успела придумать отговорку, как дверь распахнулась и на пороге, отряхивая иней с воротника и кос, появилась Варвара.
– Здравствуйте! – сказала Варвара Ольге сдержанно, даже холодно, и к Елене Денисовне с ласковой улыбкой: – Получили столько книг… для курсов – медицинские, для клубной библиотеки и по личным заказам – художественную литературу.
Расстегнув пуговицы нарядной дошки и высвободившись из меховой одежды, тоненькая в закрытом шерстяном платье, она прошлась по комнате, присела на полу возле Наташки на бурой медвежьей шкуре, трогала кубики, куклы, шалила с девочкой, и Ольга, в раздумье любуясь ею, впервые увидела в ней не только хорошенькую девушку, упорную в труде, но и обаятельного в домашней жизни человека.
– У меня теперь есть сочинения Гоголя, Тургенева, Чехова. Я уже заказала в столярной еще одну полочку. – Варя вдруг расхохоталась неудержимо. – Вы знаете, техник-строитель сегодня сватал меня. Правда! Он молодой совсем, но у него такие волосы… как у ощипанного гуся: перья выдерганы, и остался один пух… Правда! Он сказал мне: «Я тебя стану беречь, ты ничего не будешь делать. У меня есть электрола и пластинки – все западные танцы. Я буду наряжать тебя, и ты сможешь хоть целый день слушать музыку». Вы понимаете? – Варвара вскочила и, задыхаясь от бурного, радостного смеха, вскричала: – Вы понимаете? Он нарядит меня, посадит, как куклу, в ящик, и целый день я буду крутить патефон!.. Я ответила ему, что я еще подумаю, пока он не приобретет полный набор всех западных пластинок. Нельзя ведь слушать одно и то же! И еще сказала, что мне очень многое нужно сделать в жизни до замужества, он устанет ждать и совсем облысеет. Нет, я шучу, конечно, он ведь не виноват в том, что у него слабые волосы. Но если слабый ум, надо развивать его. Правда, смешно? – спрашивала Варвара, поворачиваясь то к Елене Денисовне, то к Ольге. – Будешь сидеть нарядная и слушать музыку!.. Целый день! С ума сойдешь! Придется на веревку привязывать. Меня можно привязать за косы, тогда я повисну, как белка, которую поймали за хвост… – Варвара пошла в свою комнатку, но остановилась в дверях, оглядываясь на Ольгу. – Вы знаете, если бурундучка неосторожно схватить, то шкурка с хвоста срывается… У нас дома мальчишки поймали бурундука на стене юрты… Вы видели наши юрты?.. В них бревна не кладутся, как в русском доме, а ставятся концами под крышу, и потолок получается меньше, чем пол… И вот летом мальчишки поймали бурундука на стене и палкой прищемили ему хвост… Он заплакал. Честное слово! У него такие черные, красивые глаза с горошину величиной, и слезы были тоже с горошину. Я удивилась, мне до сих пор удивительно: какие большие, настоящие слезы у маленького зверька! А шкурка с хвоста у него соскочила, и осталась тонкая косточка. Тогда я сама заплакала и стала бить мальчишек по чему попало!..
«Правду говорил Борис, что можно написать об одной Варе, что она стоит того, – подумала Ольга, и лицо ее чудесно оживилось – столько интересного на каждом шагу, хотя мы сами для себя многое портим. Варя смеется над ограниченностью техника. Но ведь Иван Иванович, на которого она смотрит чуть ли не с благоговением, – тоже говорил, что он рад избавить меня от всех жизненных забот! Только… электролы у нас не было!»
13
– Я ничего не забыла, дорогой Иван Иванович… – прошептала Варвара, устанавливая на табурете посреди комнаты большой таз. – Да-да, я очень люблю себя, жизнь свою люблю, но за него я могла бы и умереть, нет, лучше не умереть, а стать такой же, как он: умной, ученой, нужной для всех!
Варвара опустила в воду руки, упираясь ладонями в дно таза, пошевелила пальцами. В комнате не очень-то тепло, но она каждое утро начинала с этого: гимнастика и умывание холодной водой. Руки, опущенные в прозрачную воду, похожи на живые цветы. Вот они вынырнули, захватили совсем еще новый кусок мыла и опять погрузились.
– «Ронд», – читает Варвара сквозь воду буквы, ощущаемые четко и на ощупь. – Почему так странно называется мыло? «Ронд». Это не русское слово, а мыло – русское. И есть еще железные перья «Рондо». Мыло Рондо. Фу, какая я глупая!
Варя покрывает руки пышной пеной до самых плеч, проводит печаткой мыла по щеке, нюхает его и смеется, словно маленькая девочка.
– До чего хорошо умываться!
Волосы, свернутые тюрбаном, отягощают ее голову Она поливает из кувшина на свою склоненную шею и плечи. Холодный душ веселит ее, и она повизгивает тихонько, с девически острых грудей стекают в таз звонкие водяные струйки.
– Прекрасно! – торжествующе произнесла девушка, вытираясь жестким махровым полотенцем, быстро оделась, навела порядок в комнате.
Она с уважением относилась к вещам, сделанным на общую пользу мастерами-умельцами, радовалась купленным на собственные, заработанные ею деньги, особое пристрастие у нее к посуде.
– У нас, в наслеге, замораживали раньше квашеное молоко в ящиках, слепленных из коровьего навоза, – рассказывала она Елене Денисовне. – А изнутри, для чистоты, их обкладывали снегом и обливали на морозе водой.
Часто вспоминая свою прежнюю жизнь и сравнивая ее с настоящей, девушка чувствовала себя еще счастливее.
Такая, счастливая, она и появилась в больнице в тусклое зимнее утро и, едва переступив порог, сразу ощутила присутствие Ивана Ивановича, хотя сама не смогла бы объяснить, как догадалась об этом. Забежав на минуту в его кабинет, она нашла явные признаки того, что доктор здесь и, похоже, провел в больнице всю ночь. Но разве есть больные, состояние которых этого требовало? Варвара стояла посреди комнаты. Мысль ее работала напряженно. Она могла бы назвать наперечет всех больных хирургического отделения, знала их положение, характеры, помнила назначения врачей – память у нее была редкостная.
Именно сегодня Иван Иванович мог спокойно спать дома, а ночевал здесь. Окурки в пепельнице… Так сминал мундштуки папирос только он. По их количеству можно определить, сколько времени главный хирург пробыл тут, почему-то он долго стоял у окна, чертя чем-то острым по замерзшему стеклу: бороздки едва затянуты новым морозным узором.
В юртах якутов далекого Ягонусского наслега, где родилась Варвара, и у колхозников Чажмы совсем недавно появились оконные стекла… Раньше в окна юрт зимой вставлялись льдины.
Крест-накрест прочерчены две резкие линии, и еще раз крест-накрест. Выше знак вопроса и опять крест. Варвара смотрела упорно. Ей не было стыдно за попытку проникнуть в чужую тайну. Разве тайна дорогого человека – чужая тайна? И если у него болит Душа, если он огорчен и взволнован, то разве не хочется взять на себя хотя бы часть его огорчений?
– Что означает крест по-русски? – спросила Варвара в разгаре рабочего дня у Елены Денисовны. – Когда не молятся, а просто так…
– Какой крест, Варюша? – переспросила та, останавливаясь на бегу с мензуркой и пузырьками в руках.
– Вот такой… раз, раз…
– Не знаю, право… – сказала акушерка задумчиво. – Это уж не крест, а крестовина получается.
– Кресто-овина? А что она обозначает?
– Да вовсе ничего не обозначает. Столы делаются на крестовинах, елки ставятся…
– Елки? Нет, это не то!
14
– Я послезавтра уезжаю, Варюша, – сказал Иван Иванович.
У Варвары от неожиданности в глазах потемнело, и она чуть не выпустила из рук подносик с инструментом.
– Куда?..
– В тайгу, лечить охотников.
– А курсы?
– На курсах пока займется Гусев.
– Пока? – Варвара радостно встрепенулась, щипцы, зажимы, ножницы согласно с ее движением столкнулись на подносе, что-то упало и зазвенело.
Больного уже унесли в палату, и в операционной наводили порядок, однако с инструментом всегда нужно обращаться бережно. Будь это во время операции, каким грозным взглядом посмотрел бы Иван Иванович из-под своей белой шапочки! Но и теперь кровь прилила к щекам Варвары, и девушка, бесшумно водворив на место то, что держала в руках, торопливо наклонилась поднять оброненное. Это был любимый скальпель Ивана Ивановича.
– Уронила… – в замешательстве промолвила Варвара и сконфузилась еще больше.
Аржанов смотрел на нее, но, по-видимому, не заметил ни ее оплошности, ни смущения – печальная растерянность выражалась во всем его облике. Он уезжал по важному делу, и потому уезжал, что был лишний, его выживали, вытесняли из дома. Он страдал, а Варя ничем не могла помочь ему и вдруг почувствовала себя тем бурундучком, которому когда-то мальчишки прищемили хвост, и такие же крупные горошины-слезы навернулись на ее глазах. Она нагнулась, словно высматривала еще что-то на полу, потом выпрямилась, продолжая держать скальпель в руке, и робко спросила:
– Значит, вы вернетесь к нам обратно?
– Да, вернусь.
– С кем же вы поедете?..
– Возьму Никиту Бурцева.
– Возьмите меня! Чем лучше Никита? Я буду помогать при операциях и готовить вам стану… Елена Денисовна научила меня. Пожалуйста! – попросила Варвара, с горячей мольбой глядя на Ивана Ивановича.
– Нет, Варюша, я уже договорился с Никитой. Он приехал на курсы из тех мест, знает дорогу, будет проводником и сможет заменять каюра [1]1
Каюр – погонщик собак или оленей, запряженных в нарты. (Здесь и далее примечания автора.).
[Закрыть]. Ловкий, славный парень. Я стану заниматься с ним попутно, чтобы у него не пропало время: из тайги он вернется заправским фельдшером.
– Я тоже отличный каюр, – упрямо настаивала Варвара. – Могу управлять нартой самых бешеных оленей, когда они запрягаются в первый раз осенью… Они дичают на вольных летних пастбищах и рвутся из упряжки, как ветер. А быть проводником?.. Ведь с вами поедут местные каюры, они не отпустят вас вдвоем с Никитой! Надо же ставить палатку, заготовить дрова, собирать утром оленей?
– Мы поедем на перекладных.
– Ну вот, я об этом и говорю! Возьмите меня! Если вам скучно покажется в тайге, я стану петь песни и играть на хомусе! [2]2
Хомус – якутский музыкальный инструмент.
[Закрыть]
– Ох, Варя! Какой ты еще ребенок! – И впервые за весь день улыбка тронула лицо Ивана Ивановича… – Ты знаешь, что могут тогда сказать про нас?
– Пусть!
– Нет, так нельзя. Я… Ведь у меня… – Доктор неловко усмехнулся углом рта. – Ведь я женатый человек, – договорил он с явным принуждением.
– А-а! – Варвара машинально провела скальпелем по краю ослепительно-белого крашеного стола: раз-раз, крест-накрест…
Нежная тень ресниц легла на ее пылающие щеки. Еще раз-раз, крест-накрест. Именно на это возражение Аржанова она могла бы ответить наиболее ясно, убедительно, но и жестоко. Она не могла быть жестокой с ним и потому молчала.
– Так-то, Варюша, – сказал Иван Иванович, чуть помедлив. – А скальпель портить не надо и стол тоже… Они нам еще пригодятся.
15
Игорь Коробицын вытер руки тонким платком и, рассеянно сунув его в карман блузы, прислушался к пробному ходу новой мельницы. Огромный барабан-жернов двинулся с шелковым шелестом – пошел без задиринки, потом в него потекла порода, и грохот дробления слился с общим шумом остальных мельниц – на флотационной фабрике устанавливали дополнительное оборудование. Игорь кивнул одобрительно слесарям и начал насвистывать новый веселенький фокстрот, причем лицо его сохраняло задумчивое, слушающее выражение.
– Хорошо! – одобрил и Тавров, наблюдая мощное движение ожившей машины. – Когда рудник даст повышенную добычу руды, мы встретим ее во всеоружии.
– Теперь вам сам черт не брат! – пробормотал Игорь; большие глаза его, такие ласковые в присутствии женщин, смотрели холодно. – Можно сказать, оторвали!
– Выполнения этой заявки нам удалось добиться легко, единодушие насчет реконструкции фабрики было полное.
– Еще бы! Все заинтересованы процентами выполнения. Но чего это стоит мне, механику, никого не интересует. А у меня собственные планы… проекты изобретений лежат.
– И стихи, – не без иронии подсказал Тавров.
– Да и стихи тоже.
– Вечера у Павы Романовны…
– Это вы оставьте! – огрызнулся Игорь. – Не могу же я остаться без общества, отдыха и развлечений! Как вам не грех!.. Вы знаете, что Аржанов уезжает в тайгу?
– Слышал…
– Почему он уезжает?
– Поездка хирурга, которого уже несколько месяцев ожидают в районе. Он и так замедлил с нею.
Игорь пытливо взглянул на собеседника: в голосе Таврова прорывалась невольная радость. Выходя из цеха вместе с ним, Игорь еще раз исподлобья посмотрел на него, но Тавров был уже задумчив.
Большая душевная тревога чувствовалась в нем. Обострился взгляд, осунулось, побледнело лицо, все черты стали резче, мужественнее. Игорь только в мечтах видел себя волевым, обаятельным человеком и очень страдал от незначительности своего облика. Лишь глаза свои он считал неотразимыми, но что значили одни глаза?! Пава Романовна посмеялась над ним, Варвара относится равнодушно, Ольга любые разговоры сводит на его работу механика, а в последнее время на литературу.
Игорь вспомнил прогулку по горам, веселое лицо Ольги, и обида на нее обернулась в завистливую досаду против Таврова.
Они шли к выходу, мимо шаровых мельниц… У каждой шумел электромотор, хлопотливо двигались ремни приводов, быстрый мах колес превращался в прозрачно мерцавшие, точно пыльные, круги. Шли мимо дробильных валков, мимо щековой дробилки, которая раздавливала с треском каменные «орехи» стальными челюстями – солидная, прочная машина, первой начинающая дробление. Навстречу инженерам сплошным потоком текла по транспортеру руда, все более крупная к истоку – бункеру, куда она поступала с рудника. Фабрика работала полным ходом.
Игорь смотрел на все взглядом знатока, представляя остальное шумное хозяйство, порученное ему: гудящие и грохочущие силы, послушные малейшему движению мастера.
«Лучше быть хорошим механиком, чем плохим поэтом», – подумал Игорь и ощутил такое облегчение, словно снял с себя тяжкую ношу.
16
Платон Логунов, как и Игорь Коробицын, рос маменькиным сынком. Но у его маменьки, кроме него, имелось еще одиннадцать дочерей. Уже немолодая, она до сих пор выглядела красивой женщиной, и отец, работавший мастером на одном из металлургических заводов Урала, крепко любил ее. Энергичная жена Хижняка и внешне и характером напоминала Логунову мать. А сестры: кроме Мани, Кати, Сони, Любочки, Лены, были Ольга и Татьяна, были Наташа, Светлана и просто Дунечка – хорошие русские имена, – и новое славное имя: Майя.
Сестры!.. Логунов улыбнулся: так весело зазвенели в его памяти их милые девичьи голоса! Он всегда с тяжелым чувством читал рассказы старых писателей о девушках – невестах из небогатых семей. Ироническая насмешка над бесприданницами, ловящими мужей, и над их, обычно жалкими, родителями бесила Логунова. Его сестры не имели приданого, не заботились о нем и не боялись «перестареть»: восемнадцать лет являлись для них не роковым рубежом невесты на возрасте, а самым разгаром учебы. Они учились в средней школе, потом в высших учебных заведениях, дружа между собой, обмениваясь жизненным опытом, платьями, помощью в учебе и смело одна за другой входили в жизнь. Приезд домой на каникулы превращался в праздник, хотя тесное родное гнездо распирало от шума и суетни выросших птенцов, готовых к отлету. Бывало трудно с питанием, а особенно с одеждой. Мать уже в молодости отказывала себе в обновах – одеть детей к началу учебного года казалось иногда непосильной задачей. Случались болезни и ссоры, но она поспевала всюду. Ее наградой и счастьем были успехи «девчонок»: два врача, агроном, учительница… Уже четверо, кроме Платона, имели высшее образование. Трое бегали в среднюю школу, только младшая сестренка не захотела учиться и стала токарем, да трое малышей сидели дома. Вся огромная семья шла в рост, всем находилось дело, и мать заботилась не о том, как сбыть лишний рот, а о тем, чтобы птенцы ее не разлетались слишком далеко. Но большая жизнь звала их: родная земля так просторна, работы везде непочатый край.
Платон Логунов работал сначала на Урале, потом его командировали на Дальний Восток. Он поехал охотно и застрял здесь, но связи с семьей не потерял: помогал матери деньгами, часто писал, а ее малограмотные письма берег и перечитывал.
Привыкнув делиться с нею самым задушевным, он сообщил ей и о Варваре, похожей и не похожей на его сестер. Его сестры шли к культуре из рабочей среды, Варвара – прямо из родового строя. Она крепко, по-настоящему врастала в новую почву. Старый романтический сюжет о европейце и девушке-туземке, способной только любить и умереть, также отслужил свое.
Последние дни Логунов дневал и ночевал на руднике, где производилась сбойка двух штреков, и не навещал Хижняков. Сбойка проходила с большими трудностями: грунт оказался на редкость неподатливым, а забойщики, новый заведующий Мартемьянов и сам Логунов, – оставшийся преданным болельщиком производства, – хотели поскорее присоединить к руднику богатую площадь для разработки. Маруся возвратилась в семью с новорожденной дочерью, и бородач Мартемьянов теперь перестал ухмыляться, когда его называли дедом.
Было утро – ранние серые сумерки – и такой мороз, что туман висел в долине над прииском, точно грязная вата. Из этих сгрудившихся на земле облаков выдавались лишь заснеженные крыши бараков да торчали кое-где острые верхушки заиндевелых лиственниц. Отроги гор терялись в белесой мгле.
Логунов уже обтерпелся на холоде, снег так звонко скрипел под его ногами, что казалось, сам воздух звенит вокруг от шагов человека. Дорога к штольне пролегала через сугробы, наметенные у подножья горы. Скоро зачернел впереди сквозь дым костра вход в подземелье. Дым смешивался с паром от тепла, выходившего из глубины рудника, пухлыми клубами висел над устьем штольни. Среди рабочих – подносчиков крепежного леса, гревшихся у костра, Логунов неожиданно увидел Ивана Ивановича. Тот стоял у огня, широко расставив ноги в полосатых меховых унтах, в собачьей дошке и длинноухой белой заячьей шапке; ружье, казавшееся маленьким, висело у него за плечом. Увидев доктора в своих бывших владениях, Логунов сорвался с обычного шага, заспешил.
– Почему вы здесь? – тревожно спросил он, забыв поздороваться.
– Почему я здесь? – переспросил Аржанов, точно просыпаясь. – Да-да-да… конечно. Я был бы на горных работах нежеланным гостем! Но тут все благополучно, я просто мимоходом: потянуло на дымок.
– Охотились? – Логунов облегченно вздохнул. – Как же в этакой мгле?..
– Я не охотился… Гулял. – Иван Иванович усмехнулся бодро – так ему хотелось, – но улыбка вышла жалкая. – Я еще ни разу не побывал на руднике, – добавил он просительно, точно боялся остаться один под грязно-серым небом. – Уедешь – и не будешь знать, как добывается золото.
– Пожалуйста! – Логунов взглянул в его тоскливо мерцавшие глаза. – Могу показать вам все работы, я-то частенько здесь бываю… Привык… Тянет к горнякам. Да и дела тут сейчас серьезные.
Они надели спецовки, вошли в клеть, спустились в один из нижних горизонтов, миновали рудничный двор, где запаслись на ходу карбидными лампами, похожими на маленькие прожекторы, и зашагали по штрекам и просечкам то светлым и людным, то похожим на звериные норы, по которым проходила не раз Ольга с Мартемьяновым. Логунов подводил доктора к интересным забоям, знакомил с шахтерами, каждого называя по фамилии, по имени и отчеству, а то просто Ваней, Петей или Лукашей. Иван Иванович смотрел на своих многочисленных тезок – иные из них оказывались и его знакомыми, – вслушивался в термины, которые мелькали в речи Логунова… и ничего не понимал.
17
Он покорно тащился за своим поводырем по кругам этого подземного лабиринта, сутулился под ливнем в мокрых просечках. Вся жизнь его виделась ему сейчас вот таким же бесконечным блужданием. Бедное радостями детство. Ученье. Работа. Снова ученье и работа – с годами все труднее и, казалось, интереснее, и вдруг пропал этот интерес и жизнь стала пресной, серой, ненужной. Почему он доктор, если не может вылечить самого себя от сердечной напасти? Не хочется есть: кусок не идет в горло; не спится, пропала способность отдыхать, связно мыслить, смутное беспокойство давит в груди, толкает с места на место. Как вырваться из этого угнетенного состояния? Главное: не с кем поговорить о своей боли-тоске. Случись такое раньше, Иван Иванович рассказал бы обо всем Логунову, но теперь, после признания Варвары, чувствовал себя перед ним виноватым: будто без нужды взял да украл у человека самое дорогое.
«Вот еще очередная нелепость!» – печально думал он, упираясь невидящим взглядом в стенку забоя.
– Вы понимаете? – спрашивал его Логунов. – Это выдвинуло рудник на первое место.
– Да-да-да. А я не работаю, проболтался целое утро…
Логунову хотелось заговорить с доктором о его личных делах, но он помнил, как тот отклонил такую попытку осенью, и, выжидая, не напрашивался на откровенность.
– Почему же вы не на работе?
– Уезжаю на Учахан. Сделаю сегодня еще одну операцию, а послезавтра еду… Месяца на два.
– Совсем уже собрались?
Хирург кивнул в смутном недоумении: ведь Логунов сам сообщил ему о приглашении в тайгу, на днях вместе с ним обсуждали возможности работы на Учахане, а перед отъездом доктора он запропал куда-то. Где же было догадаться выбитому из колеи Ивану Ивановичу о старой болячке секретаря райкома – золотом руднике!
Они пробирались, горбясь, по какому-то узкому ходу. Качающийся свет ламп скользил снизу вверх по столбам крепления, по нависшему бревенчатому потолку. Пахло землей и гниющим деревом.
– Ольга Павловна рада моему отъезду и обращается со мной, как с надоевшим гостем, – громко в тесном сумраке сказал доктор.
Логунов молча замедлил шаги, чувствуя, что теперь Аржанов расскажет все.
– Мы давно уже живем, как чужие, – говорил тот за его спиной незнакомо звучащим голосом. – Ужасно, что все понимаешь, а вырваться, уйти самому нет сил.
У Логунова холодные мурашки пробежали по плечам – такая тоска двигалась за ним. Иван Иванович, слышно, споткнулся и умолк.
– Может быть, к лучшему то, что вы на время уедете, – сказал Логунов, хотя совсем не был заинтересован в его отъезде: если за это время Ольга уйдет от мужа, то Варенька потом не отступится от него. После разговора Игоря Коробицына со Скоробогатовым Логунов сам замечал многое в развитии семейной драмы, но так верил в превосходство хирурга над Тавровым, что все тревоги его представились ему вдруг пустяками. – Не ошибаетесь ли вы? – мягко спросил он. – Мне кажется, дело в том, что Ольга Павловна стремится только к хорошей человеческой самостоятельности. И надо помочь ей в этом. Не получается?.. Значит, вы не так подошли. Возможно, издали-то легче разберетесь в своих отношениях.
– Как знать… – пробормотал Иван Иванович.
– Теперь куда? – спросил Логунов, тоже погрустневший, когда они вышли обратно на рудничный двор, залитый светом электричества.
