Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
29
– Больная все равно скоро умерла бы, – сказал Гусев в ординаторской, рассматривая анализ частицы, взятой при операции – злокачественная опухоль, быстро растущая…
На этот раз Гусев чувствовал себя не очень твердо и избегал прямого столкновения с Иваном Ивановичем.
Зато Скоробогатов решил вмешаться в дело со всей строгостью. Председатель месткома Хижняк не согласился с его мнением, но что значил фельдшер Хижняк?!
– Треугольник запрещает вам заниматься подобными операциями, – объявил Скоробогатов у себя в райкоме вызванному им Аржанову. – Правильно ставит вопрос товарищ Гусев: не место здесь подобным экспериментам.
Иван Иванович выслушал, с трудом сдерживая возмущение.
– Я с вашим запрещением не согласен, – твердо возразил он. – Смертность у меня, как у нейрохирурга, малая, а этот случай осложнен отеком мозга. Если вы станете мешать оперировать, мы напишем протест в обком партии.
– Кто это «мы»? – спросил Скоробогатов.
– Я, Сергутов, глазной врач Широков, наш невропатолог и Хижняк как председатель месткома. К вашему сведению могу сообщить: у нас есть немало людей, которых мы вылечили.
В этот же вечер Иван Иванович перелистал последние журналы по вопросам нейрохирургии и перечитал, пересмотрел статьи об отеке мозга. Он с пристрастием проверял еще раз, все ли было сделано им сегодня для спасения больной, припомнил свою практику в нейрохирургической клинике в Москве, тему кандидатской диссертации, над которой тогда работал, представил, что в таком случае предпринял бы сам Николай Нилович Бурденко.
Да, это Бурденко сказал однажды: «Тот, кто научится бороться с отеком мозга, будет королем нейрохирургии». Действительно, важнейшая проблема! Но в свое время и остановка кровотечения была неразрешимой задачей, над которой долго напрасно бились хирурги. А проблема наркоза! А борьба с заражением ран, открытие микробов и асептики!
В конце концов, так и не найдя душевного облегчения, Иван Иванович пришел к выводу: он действовал правильно, виновата проклятая, глупая случайность. Да не одна! Если бы Гусев не рванул кровеносный сосуд, если бы не погас свет…
– Может, правда тебе не надо заниматься здесь нейрохирургией? – сказала Ольга, тоже расстроенная.
Иван Иванович, ходивший по комнате большими шагами, остановился, точно налетел на неожиданное препятствие, и с минуту грозно смотрел на притихшую Ольгу.
– Ты еще! Ты-то что понимаешь в этом деле! – промолвил он со сдержанным гневом. – Вы уж с Павой Романовной занимайтесь своими пустяками и не лезьте, куда не следует.
– Разве я занимаюсь только пустяками? – сказала Ольга, с трудом сдерживаясь от слез.
– А чем же? Кастрюльками да сковородками… Тоже деятельность!
Тут уж Ольга не могла вытерпеть и заплакала. Слезы, хлынувшие из ее глаз, сразу погасили неожиданную злую вспышку Ивана Ивановича.
Он растерялся, ему стало стыдно.
– Милая моя! Прости, пожалуйста! Я совсем не думаю о тебе плохо. Тяжело мне и больно очень, а тут ты попадаешь под горячую руку!
Воспоминание об этом все время угнетало Ольгу.
«Пнул, как собаку… – думала она, выходя из дома Пряхиных. – И правда, что я такое по сравнению с ним!»
День выдался светлый, но облачный и ветреный. Разорванные тени облаков быстро бежали по дороге, но глыбам камней, среди которых качались пучки высокой травы. Свернув на косогор, чтобы прямиком пройти к руднику, Тавров неожиданно увидел Ольгу. Она стояла вполоборота к нему и, придерживая парусивший на ветру подол платья и разлетавшиеся волосы, смотрела вдаль на дома поселка, на долину, заново открытую ею с этой стороны.
Заслышав шум шагов, она медленно повернула голову. Ничто не изменилось в ее лице, когда она увидела Таврова.
– Сколько баллов сегодня? – пошутил он.
– На воле около четырех… На душе буря.
– Что случилось?
– Да ничего особенного! – сказала Ольга уже с усмешкой. – Буря в стакане воды. Нет, в самом деле ничего, – продолжала она, присаживаясь на камень, но опущенный взгляд ее с минуту оставался задумчиво-неподвижным.
Тавров ожидал терпеливо.
– Садитесь! – пригласила она, точно впервые заметила его. – Садитесь же! Представьте: вы у меня в гостях. Нет, я у вас в гостях: эти горы – ваши владения. Свои, с той стороны, где больница, я уже облазила. Мне здесь нравится, не зря меня тянуло сюда. Особенно хорошо идти по нагорному хребту, между небом и землей, и сознавать, что ты молод, здоров и можешь без усилия брать любые подъемы. Идешь и дышишь всей грудью, но иногда вдруг станет тревожно…
– Медведь померещится в кустах, – тихонько подсказал Тавров.
– Да, я уже пуганая! Раза два, правда, померещилось, а однажды – настоящий медведь. Счастье, что увидела его издалека и у него не было настроения бежать за мной вдогонку. Но не это отравляет мои походы.
– А что же?
Ольга помолчала, преодолевая какое-то сомнение или недоверие.
– Плохо, когда приходит мысль… о незаслуженности отдыха.
– Почему вы так думаете? Ведь вы скоро сдадите диплом на повариху!
Казалось, вся кровь бросилась в лицо Ольги, ресницы ее задрожали, и она отвернулась. Но Тавров даже не подозревал, как больно могла задеть ее сейчас его добродушная ирония.
– Кастрюльками да сковородками занимаются не от хорошей жизни, – сказала Ольга с таким видом, словно обращалась к кому-то третьему, стоявшему между ними. – Если бы вы знали, как я жалею, что у меня нет ничего настоящего! Теперь особенно поняла значение своей ошибки в прошлом. Могла стать врачом, геологом, механиком, кем угодно и осталась ничем.
– Все звучит так, будто ваша жизнь уже кончена! Но можно еще столько сделать, если захотите. Вы любите ходить, поездки вас тоже не пугают, умеете наблюдать и разбираться в событиях. Сколько раз вы смущали меня своими фантазиями, и я думал: чего вам не хватает? Бродит скрытая душевная сила, беспокоит, не дает почить на лаврах всеми уважаемой хозяйки дома. И вот вы мечетесь, ничего не доводя до конца, тратя массу времени и не испытав ни разу радость самостоятельного труда. Почему бы вам не сделаться газетным работником? Для начала попробуйте писать маленькие заметки.
– Стать рабкором? – спросила Ольга недоверчиво и настороженно.
– Ох, какая вы! – воскликнул Тавров, которому вопрос ее показался пренебрежительным. – Вы хотели бы сразу сделаться писателем?
– Даже не думала. Когда я приехала сюда и увидела, что здесь творится, какая природа особенная, у меня, правда, промелькнула мысль… Мне стало обидно: почему никто не описал этого? Но чтобы мне самой… Нет, представить себе не могу!
– Ведь я не советую вам написать целую книгу, – сказал Тавров серьезно. – Но стать хорошим рабкором вы сможете, если захотите. Это большое дело: газета служит миллионам людей. Занимайтесь изучением английского языка, преподавайте его в кружке, но пишите в газету. У вас будет и живая связь с действительностью, и целеустремленное занятие.
– Смешной вы, право! – сказала Ольга, но лицо ее осталось хмурым.
– Почему смешной? Хотя я догадываюсь, что вас смущает. Вдруг выйдет плохо, узнают… Напишите не для здешней районной, а для областной газеты. Для начала не под своей фамилией. Хотите, тему дам для заметки? Когда я был в Укамчане, мне пришлось разговаривать с редактором. В области интересуются сейчас новыми методами работы горняков. Напишите им о наших бурильщиках.
– Я совсем не знаю, как они работают!
– Пойдемте со мной на рудник к Логунову, он ждет меня сегодня. У нас с ним свои разговоры будут, а вы скажете, что зашли по пути, полюбопытствовать.
30
Логунова в рудничной конторе они уже не застали. Напрасно прождав Таврова битый час, по выражению сменного мастера, Платон ушел на правый фланг рудника.
– У нас там заложена вспомогательная выработка для вентиляции и выхода на поверхность, – говорил Таврову мастер, густобровый, чернобородый, немолодой с виду человек. Мы хотим предложить сбойку той выработки с центральной, чтобы потом начать подачу руды через один ствол. Вот об этом и пойдет разговор у вас Платоном Артемовичем. Так как мы поставщики руды для вашей фабрики, то надо иметь договоренность, сколько мы можем дать, сколько вы осилите.
– Правильно! – подтвердил Тавров. – Не отрабатывать же две фланговые шахты на одном рудном теле. А какая предполагается проходка до сбойки?
– По пятьсот метров…
Сменного мастера звали Петр Мартемьянов. Он был и парторгом рудника. За большую бороду молодые рабочие называли его «дедушкой». Мартемьянов не возражал против почтительного, но не очень приятного обращения, – дедушка так дедушка! Хотя хитренькая его усмешка иной раз и наводила собеседника на размышления: очень уж молодело тогда лицо сменного мастера. А собеседников у него находилось много. И темы для разговоров были самые разные: как организовать работу в бригаде, как лучше использовать твердые сплавы для бурения, почему Ганди против требования, предъявленного Англии Индийским национальным конгрессом, каковы условия перемирия, подписанного Гитлером и французской делегацией в Компьенском лесу. Обращались и по семейным, интимным вопросам. Даже сейчас, пока Мартемьянов разговаривал с Тавровым, к нему приходило человек пять. С людьми он обращался просто, вдумчиво, на месте разрешая вопрос и никого зря не задерживая. Это сразу расположило к нему Ольгу, и она благодарно и обрадованно посмотрела на Таврова, когда тот сказал:
– Мартемьянов, ты познакомил бы Ольгу Павловну со своим хозяйством, с народом. Она под землей сроду не бывала и хочет знать, как добывается золото. Сделай милость, а я пойду искать Логунова.
– Нынче получили, – с гордостью сообщил Ольге Мартемьянов, показывая на переходящее красное знамя. – У нас сейчас движение за многостаночную работу – один бурильщик становится на три-четыре перфоратора. Мало того, идет совмещение профессий: бурильщики делаются и запальщиками.
– Куда же перейдут те рабочие, которые освобождаются? – спросила Ольга, на ходу затягивая потуже пояс спецовки.
Она чувствовала себя так ловко в брезентовом костюме, надетом прямо на платье, точно каждый день носила его.
Мартемьянов удивленно вскинул нависшие брови, услышав ее вопрос:
– Куда? Обратно на производство. Вот сбойку будем делать – люди нужны; потом новые просечки начнем нарезать.
– Много здесь рабочих? – поинтересовалась Ольга, пока они ожидали у колодца подъемной клети.
– Коллектив добрый! А средств нам отпускают маловато. Все нажимаем на мобилизацию внутренних ресурсов. Особенно товарищ Скоробогатов нажимает по этой части… – Мартемьянов осекся, глянув в лицо Ольги, ярко освещенное снизу его фонариком, сверху – лампой рудничного двора, затем добавил: – Оно и правильно. Мы должны взять у себя дома, что только возможно, однако есть нужды, которые требуют… Устроить душевые и сушилку – раз! – Он загнул меньший палец на руке. – Перестроить водоотливное хозяйство: имеем четыре горизонта, и на каждом водоотлив, а надо сделать один центральный, – два! – Мартемьянов загнул второй палец. – Заменить старые перфораторы новыми, усовершенствованной конструкции – три!
Ольга согласно кивала головой. Ее радовало деловое отношение Мартемьянова, всерьез принявшего просьбу Таврова познакомить ее с подземными работами. Она не знала, что такое сбойка, просечка, горизонт, центральный водоотлив, перфораторы усовершенствованной конструкции, но озабоченность горного мастера сообщалась и ей.
– Ну, поехали! – сказал он, первый шагнув в подъемную клеть, возникшую в окне колодца.
Ольга вошла, и они разом провалились в сырую темноту, даже в ушах зазвенело.
– Не боязно? – дружеским тоном спросил Мартемьянов, зажигая свечу, потухшую в открытом фонарике от резкого движения воздуха (по-видимому, он считал неудобным держать свою гостью в потемках), но свеча опять погасла. – Ничего, сейчас будем на месте, – обнадежил он, и клеть, звякнув обо что-то, впрямь остановилась в ярко освещенном окне нижнего этажа.
Здесь, на рудничном дворе, похожем на тот, откуда они спустились, Ольга тоже получила фонарик со свечой.
– Почему вы ходите с фонарями? – спросила она.
– Не во всех просечках есть электричество, – пояснил Мартемьянов. – Фонари открытые потому, что в золотых рудниках газа нет. У нас обращение с огнем свободное, не то что в угольных шахтах. Но для большего удобства вводим нынче карбидные лампы.
И он повел ее по забоям, где оглушительно трещали станки-перфораторы; знакомил с бурильщиками, выбеленными каменной пылью, как мельники. Бурильщики готовили скважины для подрывных патронов, похожие на норки стрижей в береговых обрывах. Пока Ольга присматривалась, Мартемьянов проверял заправку буров и качество шлангов, по которым подавался сжатый воздух; спрашивал, не поступает ли в забои воздух пониженного давления. Попутно он поздравил одного рабочего с новосельем, другого обещал устроить на курсы.
«Разве легко ему было управляться с одним буром? – думала Ольга, следя за напряженными движениями забойщика. – А его потянуло на три, на четыре! Как он сумел овладеть ими, ведь рук-то у него не прибавилось! Значит, за это время изучил технику, стал смекалистее, ловчее. Выходит, он сам переменился. О нем уже, наверно, написали в газетах. Что же я смогу о нем сказать? – забеспокоилась Ольга, вспомнив совет Таврова. – Что я-то напишу?»
31
Оставив Ольгу с Мартемьяновым, Тавров направился на правый фланг рудника. Логунова и приискового маркшейдера он нашел возле копра вспомогательной выработки. Они сидели рядком, на каменной глыбе, издали похожие на мальчишек, укрывшихся для перекура, и оживленно разговаривали, разглядывая вариант проекта, предложенного Логуновым.
– Производственное совещание почти закончено. – Логунов с шутливой укоризной повел на Таврова искристыми черными глазами. – Долго, долго заставляете ждать себя!
– Да, пришлось задержаться немножко. – Тавров радостно улыбнулся и тоже сел на камень, заставив себя вслушиваться в поправки и предложения маркшейдера, но все время в его душе теплился светлый лучик.
Настороженный, даже испуганный взгляд Ольги, движение руки, которым она опустила в карман платья вырванные из его блокнота листки, то и дело представлялись ему, оттесняя мысли о работе, и временами он совершенно терял нить разговора, словно дремал с открытыми глазами.
– Нет, вы сегодня положительно никуда не годитесь! – услышал он слова Логунова, обращенные к нему. – Медведь вам на ухо нашептал, что ли?
– Нашептал! – произнес Тавров, счастливый и этим вторжением в его душевные переживания и в то же время стыдясь своей рассеянности при решении важного вопроса.
– Вот здесь пойдет на сбойку передовой штрек. – Логунов выпрямился во весь рост и энергично рубанул ребром ладони по направлению к руднику.
Глядя на него, Тавров вспомнил, что говорила Ольга о доброте Логунова, связанной с твердостью характера.
«Он правда добрый, но твердый очень. – И опять Тавров прислушивался больше к звучному голосу товарища, чем к смыслу его слов. – Что, если Логунов понял бы мое сегодняшнее настроение… Порицал бы меня или отнесся сочувственно?..»
А как там сейчас Ольга? Ведь она впервые спустилась под землю… Хорош он, нечего сказать! Привел женщину к колодцу глубиной почти триста метров и опустил ее туда одну, с незнакомым человеком. Наверное, она ходит теперь и дрожит от страха, а он, греясь на солнышке, думает, что сделал полезное дело.
Таврову стало стыдно и тревожно.
– Может быть, мы пройдем по руднику? – сказал он.
Ольга нерешительно опустила руку в карман спецовки, куда переложила бумагу и карандаш, данные ей Тавровым: записать хотя бы фамилию этого парня, который по-хозяйски расторопно и по-боевому азартно атаковал каменную толщу забоя!
Но записать она постеснялась, только громко, оглушаемая пулеметной трескотней станков, спрашивала Мартемьянова о самом непонятном. Она едва поспевала за ним по запутанному лабиринту, где пахло землей, сыростью, деревом – то гниющим, то отдающим смолистой свежестью лесных порубок, – иногда спотыкалась на досках настилов, стукнулась лбом о нависшее потолочное крепление, карабкалась по немыслимо крутым лесенкам в колодцах-переходах. Ей некогда было задуматься, намеренно ли Мартемьянов испытывал ее, как испытывают новичков некоторые кадровики старого пошиба, или, влюбленный в свое дело, он просто забыл о ее неопытности. Здесь скорее было второе, потому что там, где они задерживались, Мартемьянов не скупился на объяснения. Кроме того, Ольга выглядела очень молодо, и ему в голову не приходило, что гостья может устать раньше него. Поглощенный заботой о руднике, он шел вместе с ней, проверяя, все ли исправно, и в новые, еще не закрепленные просечки, похожие на щели, и в мокрые передовые забои, где лил настоящий дождь и потоки черной в полутьме воды струились под ногами.
Только выведя Ольгу обратно к подъемнику на рудничный двор, он взглянул на нее, выпачканную землей, с капельками пота на разгоревшемся лице, и, спохватившись, сконфузился:
– Извините, умучил я вас! Все-то вам не нужно ведь было: парочку забоев посмотреть бы да на-гора!
Ольга, взволнованная тем, что видела в шахте, покоренная смелостью горняков, сказала:
– Нет, очень нужно! Я хочу написать. Хочу попробовать для газеты…
Мартемьянов улыбнулся, белые зубы ярко блеснули в его черной бороде.
– Напишите! Наши ребята стоят того. Это золото, а не люди! Сами золото. Только, пожалуйста, обо мне не поминайте.
– Отчего же?
– Да что… – Мартемьянов повел плечами, словно ему бросили за воротник горсть песку. – Один стрекулист сочинил обо мне заметку в областную газету, когда я бурильщиком работал. Такой, мол, сякой, русоволосый шахтер, один, дескать, все штампует и трамбует, да еще упомянул: с голубыми глазами. Меня после товарищи задразнили: сами видите, какой я русый!
– А о ваших золотых ребятах можно так написать?
Мартемьянов покраснел:
– Зачем же? У вас, наверно, лучше получится: среди нас живете. Я только к тому сказал, не люблю, мол, о себе читать. И насчет того, что я вам говорил о центральном водоотливе, тоже не пишите. Тут пока вопрос очень спорный.
Тавров, выйдя вместе с Логуновым и маркшейдером на площадку рудничного двора, не сразу узнал Ольгу, одетую в просторную брезентовую спецовку и шляпу-шахтерку.
– Мы прошли по вашему следу, но догнать вас оказалось невозможно, – сказал он Ольге, радуясь ее оживлению.
– Да, мы побывали всюду, – просто ответила она и добавила, здороваясь с Логуновым: – Я не думала, что здесь так интересно!
– Вам понравилось? – спросил Логунов, польщенный ее отношением к его мрачноватому, но действительно интересному хозяйству.
– Очень даже. Сначала мне казалось, будто мы попали в древнее сказочное царство… Ходы пробиты в камне, по сторонам бревенчатые частоколы… Бежишь, согнувшись, с фонариком, и вот-вот распахнется чернота над головой, и небо откроется синее, в звездах золотых, как и полагается в сказке. Но вдруг сообразишь, что над тобой не просто чернота нависшего потолка, а сотни метров сплошной скалы и ты находишься в горном цехе. Вынырнешь на свет большой дороги, где катятся по рельсам вагонетки с рудой, все говорит о добыче. К забоям, будто к линии боя, приближаешься. Станки трещат, точно пулеметы, и откуда-то из глубин взрывы доносятся. Даже холодно становится, когда подумаешь: идет борьба за новую красоту в жизни.
– Верно! – сказал Логунов. – Золото, которое мы добываем, – хороший вклад в общее строительство.
– А какие люди в забоях! Сколько в них горения, будто каждый носит в душе кусочек солнца. Ведь здесь, под землей, и нельзя иначе. Правда?
– Нельзя иначе, – повторил Тавров, и надежда его сразу превратилась в уверенность:
«Я не ошибся в ней, толк выйдет: она прекрасно рассказывает и чувствует сильно».
32
Дома Ольга сменила платье, привела в порядок волосы и присела к письменному столу.
Иван Иванович уже приходил с работы: термосы, поставленные в ящике на кухне, прикрыты по-иному, на плите горкой – грязная посуда. Он, видимо, поужинал и ушел читать лекцию на курсах. Впервые она была рада его отсутствию: ей нужно было собраться с мыслями, попытаться изложить на бумаге впечатления о руднике. Меньше всего Ольга заботилась о том, что у нее выйдет: рассказ, очерк, просто газетная заметка. Лишь бы передать то, что поразило ее сегодня. Вспомнились школьные сочинения на заданную тему. Никто не предсказывал ей тогда ничего хорошего. С тех пор прошло много лет… Сомнение охладило на миг пыл Ольги, но она вспомнила спокойную убежденность Мартемьянова: «Вы, наверно, лучше напишите». В самом деле, разве не сможет она, живя среди этих людей, написать в газету о том, как они работают? Ольга решительно обмакнула перо в чернильницу, однако чернила успели не раз высохнуть на нем, пока она собралась вывести первую строчку…
Говорят: в рудниках темно и страшно… Да, там кое-где темновато, а местами мокро и низко (Ольга машинально притронулась к ушибленному лбу), но страха она не испытала. Если заблудиться одной в подземном лабиринте, то, конечно, испугаешься, а когда рядом Мартемьянов и шахтеры-забойщики, бояться некогда, надо все время смотреть и слушать, если хочешь понять смысл их работы.
Эти мысли проходили в голове Ольги как бы попутно: гораздо живее представлялись ей картины того, о чем она теперь писала: свет электроламп под землей, переливчато-серая руда, идущая к бункерам подъемников, дрожащие от яростного напряжения станки, врезающие сверла в камень забоев. Вот бурильщик – он и запальщик – поджигает шнуры зарядов взрывчатки, заложенной им в буровых скважинах…
«Человек, стреляя, врывается в недра гор, колеблет их, нетронутые от начала мироздания, – писала Ольга. – Но ему нужно золото не для собственного обогащения и не для работодателя, а для того, чтобы и здесь, и на другом конце материка расцветали сады, прокладывались пути-дороги, чтобы по всей стране были сыты, одеты и веселы люди. Бурильщик, который один управляет четырьмя станками, ясно сознает свое движение к будущему. Наверно, это радует его, когда он подносит горящий факел к запальным шнурам.
Вот он стоит за далеким выступом подземного коридора, вытирает потное лицо и слушает: „Раз… два… три… четыре…“
С грохотом взрываются заряды, забитые им в скважины. Каменная порода разлетается тяжелыми глыбами, осколками, светлой пылью. Взрывы гремят под землей, точно салют его труду. Эхом раздается гул в дальнем конце рудника, и снова отголоски шумят, разбегаясь по просечкам.
Раз… два… три…
Это стреляет в своем забое другой запальщик.
И так день и ночь в четыре смены. Только по шесть часов работают шахтеры. Ведь им надо жить и на земле, недра которой они тревожат…»
Ольга уже добиралась до конца своего бесхитростного повествования, когда в комнате раздались шаги и рука Ивана Ивановича легла на ее плечо. Ольга вздрогнула от неожиданности и с минуту блестящими, шалыми глазами всматривалась в лицо мужа. У нее был счастливо сосредоточенный вид. Иван Иванович не видел жену такой с тех пор, как она кормила ребенка.
– Чем ты увлеклась? – спросил он, целуя ее. – Я пришел, меня никто не встречает… Кому ты пишешь?
Он попробовал взглянуть на листы, разложенные перед Ольгой, но та смущенно обеими ладонями заслонила их, однако, увидев упрек на лице Ивана Ивановича, сразу отвела руки от своего сочинения.
– Ты знаешь, – произнесла она жарким шепотом, обнимая Ивана Ивановича за плечи и засматривая ему в глаза, – я пишу в газету, хочу стать газетным работником.
Иван Иванович удивленно поднял брови.
– Опять новое увлечение! А это что у тебя? – Он осторожно потрогал лиловую припухлость на лбу Ольги. – Кто тебя стукнул?
– Я сама стукнулась.
– Еще первую вещь не написала, а уже шишку набила! – с ласковой насмешкой промолвил Иван Иванович, целуя ушибленное место. – Ты думаешь, легкое дело – специально работать в газете?
«Почему он всегда обращается со мной, как с маленькой?» – обиженно подумала Ольга.
– Я не гонюсь за легкими делами, – тихо сказала она.
– Тут надо, помимо таланта, иметь огромную волю к труду, – словно не заметив ее возражения, продолжал Иван Иванович. – Иначе получится богема. Ведь в нашем обществе немало еще и людей и настроений отсталых. Вон Гусев… Не подписал письмо в обком. Дескать, это групповщина, и направлена она против райкома партии…
«Сейчас все переведет на медицину!» – подумала Ольга огорченно.
– Я не собираюсь стать писателем, но мне нужно настоящее занятие, и я с радостью буду работать хоть день и ночь, если почувствую, что нашла его.
– То-то и оно, если почувствуешь! На любом поприще можно быстро обнаружить свою никчемность, а в художествах (литературе в частности) столько бездарных людей путается всю жизнь. Тут особенно легко льстить себе и другим. Не обижайся за откровенность, я ведь добра тебе желаю. Ну-ка прочитай, что ты написала!
Иван Иванович сел рядом на стул, облокотился и приготовился слушать. Несмотря на предубежденность он заинтересовался. Трудно дать свое первое произведение на критику после такого предисловия, и в то же время Ольга почувствовала себя задетой за живое, не зная, что готовность, с которой она приняла этот своеобразный вызов, являлась естественным побуждением людей пишущих – иметь читателя и слышать его мнение.
– Я не совсем закончила. Еще буду переписывать… – И она приступила к чтению.
Иван Иванович слушал внимательно, но лицо его тускнело и тускнело.
Сказать свое мнение об очерке (скорее всего это был очерк) он собрался не сразу. Ольга ожидала, опустив глаза, беспокойно и машинально вертела в пальцах бумажный жгутик. Она и не представляла, что необходимость получить оценку так взволнует ее. Иван Иванович медлил. То ли волнение Ольги сообщилось ему, то ли сдерживала мысль о ее трудовой неустроенности, но у него просто язык не поворачивался высказать осуждение.
– Ничего! – с притворной развязностью сказал он наконец, отводя взгляд в сторону. Попрактикуешься, набьешь руку.
– Нет, ты скажи прямо! Я не хочу, чтобы ты льстил мне!
И опять какая-то проклятая слабость прищемила язык Ивану Ивановичу.
– Ничего, Оля…
Наступило тягостное молчание.
– Ничего. Даже что-то есть, – пробурчал еще Иван Иванович. – Да-да-да, в этом рассказике что-то есть! – оживленно сказал он, обрадованный найденной формулировкой, но увидел подавленное выражение Ольги и, покраснев до корней волос, порывисто придвинулся к ней.
– Не сердись, Оленька! Не понравилось мне. Рассуждения все… Вот ты пишешь: «Человек, стреляя, врывается в недра гор». Ведь это ни на что не похоже! Какой там праздничный салют! Риторика пустая. Зря ты связываешься с таким делом.
33
На другой день Ольга проснулась с тяжелым чувством похмелья: состояние полного самозабвения, в котором она находилась, пока писала свой первый и, наверное, последний очерк, прошло, но воспоминание и сожаление о нем остались. Тем сильнее саднило на сердце от жестоко отрезвляющих слов мужа, от стыда перед Мартемьяновым, которому она сболтнула о своем намерении написать о руднике.
«Вот и написала!» – подумала Ольга, повертываясь к стенке и зажмуриваясь, хотя уснуть снова не надеялась: Иван Иванович уже ходил по комнате, собираясь на работу… Она не встала, чтобы проводить его, и даже притворилась спящей, когда он перед уходом поцеловал ее.
Все утро молодая женщина была в подавленном настроении, а когда подошло время обеда, решила уйти из дому. Одна мысль о неизбежном повторении вчерашнего разговора с мужем вызывала у нее болезненное ощущение душевной травмы. Пусть это хоть немножко забудется. Ему, конечно, легко забыть: у него столько дел!
А сейчас, если он начнет вспоминать да еще подшучивать…
«Нет! Не надо. Пусть обедает один, раз такое отношение!» – думала Ольга, накрывая на стол.
Она положила возле прибора Ивана Ивановича записку, чтобы он не ожидал ее, и, надев сапожки, направилась к выходу, но на пороге замедлила, вернулась, взяла свое злополучное сочинение и сунула его в карман жакета.
«Прочитаю еще раз и изорву», – решила она, карабкаясь по каменистым кручам, заросшим лиственницами, мхами да редкими кустами кедрового стланика.
Ветер тихонько баюкал мягколапые, тяжелые кусты, и они сонно шуршали иглами темной хвои. День выдался знойный. Парило. В небе точно шла неслышная отсюда канонада, и круглые белые облачка плыли в синеющей глубине клубами артиллерийских разрывов.
«Наверное, будет гроза: небо напоминает поле боя перед атакой. Но я не видела здесь ни одной грозы. Сколько ни хмурится, а все кончается простым дождем…»
Мерно дыша, Ольга легко брала подъем за подъемом. Вот и вершина! Как пустынно и дико! Во все стороны тянутся безжизненные гольцовые хребты, окутываясь вдали голубой дымкой. Печально сереет под солнцем узкая нагорная стежка, протоптанная зверями среди камней и кустиков брусники. Можно шагать по ней сотни километров…
Женщина опустилась на плоскую плиту слоистого сланца и с минуту сидела неподвижно. Ветер притих, и тайга внизу, за развалом скал, тоже замерла.
– Пусть я не сумела! – сказала Ольга, нарушая тишину. – Пусть я только рассуждаю! Но ведь он не посоветовал мне, как надо сделать лучше!..
Она достала из кармана свернутые листки, начала читать вслух, будто обращалась к облюбованной ею гигантской аудитории нагорья. Скалистые пики, каменные останцы и одинокие кусты стланика чутко внимали ей, и снова ее глаза заблестели от волнения. Может быть, пережитые впечатления дополняли картину, которую она силилась изобразить.
Шорох смятых страниц заставил ее вздрогнуть. Да, вот они белеют в ее руке, словно крылья пойманного голубя.
«Если получилось неудачно, так ведь это первая попытка. Надо добиться, чтобы вышло хорошо. Я снова пойду на рудник, еще раз посмотрю и напишу по-другому».
Ольга разгладила на коленях исписанные страницы, бережно свернула их, положила в карман и поднялась с камня. В глазах ее отражались и небо, и золотые искорки солнца, но в них сверкала теперь еще и решительность.
Гроза опять не собралась, а просто выползла из-за гор серая громада тучи, заслонила небо и разом сбросила на землю частую белесую сеть. Вся окрестность наполнилась плеском и шорохом. Прохожие, подгоняемые дождем, резво побежали по улице; побежала и Ольга, которую ливень застал около дома Пряхиных.
Несколько минут она стояла на крыльце, отряхиваясь и следя, как хлестали тугие струи дождя по прикатанной дороге, по крышам домов, по кустам и травам, омытым до зеленого глянца…
Рядом стукнула створка окна, и Ольга услышала голос Павы Романовны:
– Какой воздух – чистый озон, хотя прошел всего-навсего хорошенький дождь. В этой местности грозы бывают редко, к моему счастью. Ужасно боюсь молнии. А вы?
– Я боюсь только ее воздействия на подачу электроэнергии для производства, – ответил Тавров.
