Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)
– Пойду собираться в дорогу. Домой – нельзя сказать. В четыре часа – в шестнадцать ноль-ноль, как говорят военные, – у меня операция назначена. Обычно я их с утра делаю, а сейчас развинтился и все идет через пень колоду!
18
– Дайте, я подержу его на руках немножко… Господи, какой он трогательный! – Ольга бережно подхватила ребенка под спинку и голову и приподняла, любуясь им, остро ощущая молочный его запах. – Здравствуй, милый! Ты еще не умеешь смотреть: у тебя глазки разбегаются. Наверное, ты удивлен: столько на свете оказалось разных разностей! Правда?
– Своих надо заводить. Нечего на чужих-то зариться! – с добродушной грубоватостью сказала толстуха бабушка, забирая от Ольги младенца.
– Что поделаешь, если материнство обернулось горем! – Ольга с жадным вниманием последила, как старуха упрятывала крошечные цепкие ручонки внука и как упрямо, хотя и бессмысленно, он старался высвободить их из-под пеленок.
– Еще родите. Успеете! – утешила Пава Романовна. Она сидела на кровати в узкой юбке, не закрывавшей ее круглых колен, туго обтянутых чулками, и расстегивала кофточку: был час кормления. – Урегулируйте прежде сердечные дела!
– Вот какая вы… смешная! – не то с упреком, не то с досадой промолвила Ольга.
Пава Романовна, принимая от матери нарядный сверток с живой куклой, пожала плотными плечиками.
– Какая есть! Зато вижу на полметра в землю! Меня-то не удивишь разными разностями… Верно, малыш? – С этими словами она нежно расцеловала красненькое личико сына. – Прелестный мальчишка! Вылитый отец, клянусь честью!
– Он правда похож на Пряхина, – не скрыла удивления Ольга.
– А на кого ему еще походить? – с недоумением спросила Пава.
– Вы сами говорили…
– Мало ли что я говорила! Надо же было воздействовать на вашего главного хирурга! Как, мол, оправдаться перед мужем, если факт налицо! Просто я не хотела рожать еще раз, но Иван Иванович оказался бесчувственным. Да теперь я и не сожалею об этом. Тем более такой чудненький фактик! – Пава Романовна снова расцеловала ребенка, и невозможно было понять, когда же она говорила искренне.
– Вам легко жить: вы всем довольны, – сказала Ольга.
– Я просто не привыкла задумываться, не люблю хныкать и портить людям настроение. – Бархатные шнурочки бровей Павы Романовны чуть сдвинулись. – Мало ли чем я недовольна! Может быть, во мне тоже существует понятие, что я зря пробарахлила всю жизнь. Из меня, наверно, вышла бы артистка и, уж во всяком случае, хороший директор клуба или театра. Тут-то уж я показала бы класс! Это бы мне пошло. – На лице Павы Романовны появилось заносчиво-задорное, немножко дурашливое выражение, словно она уже видела себя с портфелем под мышкой.
Ольга смотрела и улыбалась, вспоминая ее огневую пляску…
– Конечно, теперь мне уже трудно взяться за что-нибудь, – снова с прежним благодушием продолжала Пава Романовна. – Отяжелела! Материальное положение у нас прекрасное, Пряхин меня балует… У него там разные прибавки, надбавки… Смотрите, какой подарок он сделал мне на зубок: настоящий панбархат! Но и забот у меня порядочно: дом все-таки держится женщиной. Детей воспитываю. Шутка сказать: целая тройка! Вам тоже надо бы, но о вас другой разговор… Как вы сейчас работаете? Пишете? – спросила она, трогая что-то мягкими пальчиками на лице заснувшего ребенка.
– Да. Столько нового, хорошего произошло за это время в районе. Бери любое, и обо всем хочется писать. – Светло-зеленые глаза Ольги с ярко-черными большими зрачками сразу распахнулись широко, серьезно, вдумчиво. – У меня все сейчас сосредоточено на работе!
19
Заседание бюро окончилось поздно.
«Каким цепким и дальновидным должен быть секретарь райкома, чтобы все решить правильно, – думал Логунов, шагая по улице. – Хорошо, что есть на кого положиться! Спрашивать надо построже: но очень дельный народ и политически подкован крепко».
За последнее время Логунов даже похудел.
«Каждый руководящий работник должен чувствовать себя на своем месте, – размышлял Платон в свободные минуты. Только тогда будет забота о наилучшем использовании подчиненных людей. Конечно, не райком определяет, кому кем быть и что делать. Он дает лишь общее направление и рекомендацию, не подменяя ни хозяйственников, ни советских работников. Но для этого надо знать кадры, чтобы потом не краснеть. Лучше даже ругнуть вовремя, чем оказаться перед вопросом о пригодности выдвинутой кандидатуры».
«Значит, зевать некогда! – отметил Логунов, вспоминая отчетный доклад директора совхоза, заслушанный на бюро. – Указали на недостатки, а завтра мне самому садиться за книжки, которые обещал подобрать агроном. Седьмой месяц на этом посту… Сначала показалось: работаешь, работаешь – но ничего определенного не достигнуто. Однако прошел квартал, другой, и становится заметно, мобилизован ли народ по-настоящему… Теперь уже самому интересно быть в курсе событий».
Логунов взглянул в синее небо, искристое от холодных звездных огней, и лицо его смягчилось. Что может быть прекраснее хрупкой ночной тишины, скованной морозом? Точно пушечный выстрел, раздается взрыв наледи, лопнувшей на реке. И снова тишина. Синим блеском вспыхивает иней на белой ветке, фарфорово отсвечивает санный след на дороге, чистой, гладко уходящей вниз к речке между пышными обочинами. По этой бы дороге на салазках, как в детстве! Только бы руки не подружки-сестренки, а Варвары обнимали его. Промчаться, поднимая снежную метелицу, навстречу жгучему ветру, слышать светлый девичий смех, расцеловать в сугробе запорошенное снегом милое лицо!
Логунов подошел к дому Хижняков, крепко рванул дверь, основательно утепленную Денисом Антоновичем, мастером на все дела.
У плиты на низеньком табурете сидела Варвара и играла на хомусе. Она кивнула Логунову молча, но яркие, точно нарисованные ее губы, занятые хомусом, улыбнулись. Девушка ударяла согнутым пальцем по краю гибкой пластинки, вставленной в железку, похожую по контуру на ключ от английского замка, дышала, дула на нее, и тихие звуки, как нежная жалоба, колебались, дрожали в воздухе. Это была музыкальная импровизация, понятная немногим.
– Мечтаешь, Варюша! – сказал Логунов, сняв дошку и поздоровавшись с Еленой Денисовной и Хижняком.
– А вы, Платон Артемович, не научились еще понимать, о чем она напевает? – спросил Хижняк, вглядываясь в лицо Логунова и не зная теперь, чему приписать разительную перемену в нем.
Сам Хижняк готов был посочувствовать трудности новой работы Платона, но Елена Денисовна с женским упорством сводила все на сердечные переживания и сумела-таки утвердить свое мнение.
– Кое-что начинаю понимать, – ответил Логунов спокойно.
– Правда? – с оживлением спросила Варвара, отнимая от губ хомус. – Вот сейчас…
Логунов склонил голову, вслушиваясь в звонкий шепот, перебиваемый мелодическим журчанием-смехом, но чем дольше вслушивался, тем мрачнее становилось его лицо.
– Довольно! – Варвара метнула на него взгляд из-под приспущенных ресниц. – Хватит, Платон Артемович, а то вы разгадаете все мои тайны. Мне хочется сберечь кое-что для себя.
– Скупая ты! – промолвил он тихо.
– А что, Варя, можно ли на этом хомусе сыграть настоящую песню? – поинтересовался Хижняк, подъезжая к ним на своем табурете. – Ну, хотя бы ту, которую ты пела недавно?
– Песню о кукушке? Нет, у хомуса очень маленькие возможности. Это инструмент для девушек… В детстве мне так хотелось поскорее научиться играть на нем! Я завидовала, когда старшие сестры делились секретами, наигрывая на хомусе.
– Чего же тебе больше хотелось: научиться играть или иметь секреты? – ласково спросила Елена Денисовна, тоже подсаживаясь поближе со своим рукоделием.
– И то и другое казалось заманчивым. – Варвара запеленала в носовой платок свой инструмент и опустила его в нагрудный карманчик. – Сейчас учусь петь русские песни, очень полюбила русскую музыку. Хомус для меня – всегда милая-милая колыбельная. Играю – и мне вспоминаются наши долины, юрты, табуны диких лошадей в горах, где качаются над снегом высокие желтые травы. Якуты пришли издалека лет шестьсот назад. В наших сказках говорится о львах и орлах, о море. Мы пробились на север со стадами коров и коней, как кочевые скотоводы, но нам трудно здесь жилось и бедно, пока не появилась Советская власть. А теперь? Что творится теперь на севере? Мы-то все знаем! Давайте споем ту песню, которую принес вчера Денис Антонович.
Хижняк подкинул в печь еще совок угля, сел опять на место и, глядя, как тлели в печи золотые искры, запел приятным тенорком:
На рейде ночном легла тишина…
Елена Денисовна и Логунов дружно поддержали, а чуть помедля, точно примерившись, вступила Варвара, и ее высокий грудной голос светло влился в маленький хор.
Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море…
И ранней порой
Мелькнет за кормой
Знакомый платок голубой.
20
– Может быть, придется и нам уйти в море, – сказал Хижняк. – Военные дела разыгрываются сильнее с каждым днем. Сегодня сообщали, что правительство Соединенных Штатов намерено просить конгресс об отмене закона о нейтралитете. Во как! Зачесались руки и у американских торгашей, нельзя ли, дескать, погреть их над огоньком, разложенным Гитлером! Они выпустили опять новые самолеты – «летающая крепость» – и требуют разрешения для своих судов перевозить военные материалы в Англию.
– Англия-то все-таки не чужая страна для Америки, – заметила Елена Денисовна. – Они вроде сестры.
– Эти сестры один раз уже вцепились друг дружке в горло! Капиталист с отца родного две шкуры слупит! Одним словом, времена нейтралитета кончаются. Кончились уже. Ежели в дело ввяжется Америка, то начнется настоящая мировая война. Не одолев Англию, Гитлер кинется на нас. Он как бешеная собака: мечется из стороны в сторону, пока его не пристукнут. Наверно, придется и нам повоевать?
– Похоже на то, – задумчиво кивнул Логунов. – Когда вы в гражданскую воевали, мы еще пешком под стол ходили. Нас-то уже Советская власть вырастила. Теперь наш черед защищать ее.
– Ты пойдешь на фронт, Платон? – спросила Варвара с прежней непринужденностью.
– Само собой. А ты разве не пойдешь?
– Я медицинская сестра, и комсомолка я, – ответила она с достоинством.
– А я кавалерийской бригады фельдшер, – заявил Хижняк, сразу приосанившись.
– Значит, останусь только я с ребятишками. Нам и здесь хватит дела, – серьезно сказала Елена Денисовна.
– Какая это песня о кукушке? – спросил Логунов Варвару уже у порога.
Ему не хотелось уходить: своя холостяцкая комната в общежитии не манила его.
– Якутская песня о весне. – Варвара остановилась рядом с ним, стройностью и легкостью движений напоминая дикую козу: чуть шевельнись – и, как стрела, махнет прочь. – Я ее спою в другой раз, – пообещала девушка, доверчиво приближаясь к неподвижному Логунову. – Там такие слова: моя красивая серая птичка возвещает, что наступило богатое лето, зазеленели шелковые узорчатые травы под сияющим солнцем. И много еще… Хорошая песня, но звучит она печально. Очень печально!
Увлекаясь разговором, Варвара трогает за руку или берет под локоть приятного ей собеседника, женщину погладит по плечу, даже возьмет за талию, только к Ивану Ивановичу обращается всегда очень сдержанно.
Логунов хорошо изучил эти ее особенности.
– Ты стала грустить в последнее время, – вырвалось у него.
Маленькая неосторожность – и Варвара отшатнулась, отняла ладонь от рукава меховой дошки Логунова.
– Уже поздно. Мне завтра нужно рано вставать.
Она даже попыталась сделать зевок, но рассердилась на свое притворство и добавила просто:
– Вам пора домой, Платон Артемович!
– Совсем не пора! И вовсе не хочу я домой! – протестовал Логунов уже за дверью, на морозе, но его протеста никто не слышал.
Он стоял возле дома и смотрел на окна, густо затканные морозным узором, по матовым стеклам двигались черные тени, шевелились на перекрещенных полосах света, желтевших на снегу. Логунову было грустно, однако он не чувствовал холода одиночества.
«Тяжел, очень тяжел, но не безнадежен», – вспомнились ему слова Ивана Ивановича, сказанные об одном оперированном больном. – «Да, а как он сам?» – подумал Логунов и посмотрел на окна квартиры доктора.
Там светилось только крайнее окно – рабочая комната Ивана Ивановича, остальные три слепо глядели в темноту тусклыми бельмами замороженных стекол. Тоской повеяло на Логунова от этой, точно выморочной, половины дома. Он вспомнил разговор с Иваном Ивановичем на руднике и решительно поднялся на крыльцо, занесенное снегом, постучал, подождал минуту и еще постучал. Дверь медленно, трудно распахнулась. Иван Иванович, смутно белея лицом, стоял за порогом.
– Войдите! – сказал он тихо, не узнав Логунова.
Логунов захлопнул дверь и пошел за хирургом по неосвещенному коридору. Только теперь он почувствовал, что поступил бестактно: может быть, доктор уже раскаивался в своей исповеди, как в слабости, недостойной настоящего мужчины.
– A-а, это вы! – произнес Иван Иванович, взглянув в лицо ночного гостя, когда они вошли в комнату. – Я думал, вызов к больному. Очень рад вас видеть у себя! Очень рад! – повторил он, но свежевыбритое лицо его оставалось пасмурным. – Как видите, работаю.
Он кивнул на разложенные рукописи. Белый лист высоко торчал из пишущей машинки, под лампой, затененной бумажным абажуром.
– Помешал вам?
– Нет, нужно и отдохнуть. Очень много работаю. Наверстываю. На днях отправляюсь в свое путешествие, довольно откладывать. – Тут только Логунов рассмотрел вещи, сложенные в углу, и постель на диване. – Ольге Павловне нездоровится… – начал было доктор, поймав взгляд Логунова, брошенный на его одинокое ложе, но вспомнил, что ему все известно, махнул рукой и сказал с горестью: – Живу и не живу! Страшно, Платон Артемович, если некуда уйти! Раньше мне казалось, что в таких случаях нужно действовать очень решительно: рвануть, и все. А вот даже подумать боюсь, что это не болезнь, не каприз женщины. Легко тому рвануть, у кого есть что-то на стороне или когда чувство уже перегорело, а когда любишь… Да что говорить! Хотите чаю?
Логунов пил чай у Хижняков, но взглянул на подтянутые щеки хозяина и согласился.
– Она спит. Пожалуй, в самом деле прихворнула. В такие морозы целыми днями ездит по району. То на нартах, то на грузовик пристроится. – Иван Иванович забрал по пути пепельницу с окурками и вышел на кухню.
Логунов осмотрелся. Еще чувствовалась заботливая женская рука, но как будто хозяйничала посторонняя женщина: пришла утром, прибрала, смахнула пыль – и до завтра, оттого домашний кабинет напоминал канцелярию, где заночевал кто-то из сотрудников.
«Неужели Ольга Павловна воспользуется его отъездом и уйдет совсем? – с острым сожалением подумал Платон. – Прискорбная история! Но отсоветовать ему поездку я не могу! Не только потому, что мы слово дали и там ждут доктора, а потому еще, что нельзя им сейчас оставаться вместе в таком состоянии. Его отъезд поможет обоим выпрямиться. Вмешиваться и уговаривать их на мир и любовь просто невозможно: тут и ссоры-то не было. Произошел какой-то скрытый глубокий надрыв. А очень жаль! Теперь, когда Ольга Павловна стала работать, могла бы сложиться у них замечательная семья!»
21
– Чай уже готов! – сказал Иван Иванович, появляясь в дверях с чайником. – Сейчас печи топятся до поздней ночи.
Легко двигаясь по комнате, он перенес на диван машинку, собрал бумаги и ловко расставив на столе посуду, стал доставать то из шкафчика, то с окна из-за занавески масло, сыр, початую бутылку коньяку и банки консервов – видимо, привык опять обходиться без женской помощи.
– Выпьем за дружбу! – сказал он, усадив гостя и усаживаясь сам. – Спасибо, что зашли. А я явился из больницы и сразу к машинке. Все-таки работа – лучшее средство для успокоения, – добавил он, но вдруг задумался и долго сидел так, забыв о Логунове. – Давайте выпьем и за любовь, – встрепенувшись и не заметив сделанной им длинной паузы, предложил он. – Что вы так на меня посмотрели? Ведь мир хороших человеческих чувств не изменился оттого, что с одним чудаком произошло крушение. И этот чудак не сделался скептиком, не впал в пессимизм…
Логунов представил свои отношения с Варварой и, тоже забыв о рюмке, сказал убежденно:
– Сделаться разочарованным скептиком может только самолюбивый эгоист. Такой считает, что его обязательно должны ублажать, а раз нет, раз его обидели, обделили или обманули, он начинает чернить все на свете. А жизнь так богата, так разнообразна!
– «Прекрасное – это жизнь», – процитировал Иван Иванович. – Значит, самое прекрасное – народ, потому что он вечен. А маленький скептик в любую минуту может прекратить существование. Я хочу быть частицей народа, и я верю в прекрасное. – Лицо доктора поразило Логунова выражением светлой скорби. – Говорят, любовь слепа, – продолжал он, почти вдохновенно, – а, по-моему, у нее тысячи глаз; ведь находит же она одного своего среди миллионов, и не лучшего выбирает, а необходимого.
«Какой ты хороший! Какой ты умница! – с сердечным волнением подумал Логунов. – Но как ты дал возможность другому стать между вами? Да, плохо пришлось бы Скоробогатову, если бы он оскорбил не чудака Коробицына, не Ольгу Павловну, а чувство самого Ивана Ивановича. Этот разнес бы его вдребезги. Но по-настоящему, по партийному он сам должен осудить себя, подумав хорошенечко, что произошло в семье».
– Почему же тогда разочарования? – словно проверяя искренность слов доктора, спросил Платон.
– Плохой выбор. Значит, человек поспешил и взял не то, что надо. – Нервная судорога исказила на миг черты Аржанова. – Нельзя спешить с этим делом. Ведь тут вопрос всей личной жизни. Голубчик, Платон Артемович! Женитесь только тогда, когда не сможете дышать без вашей избранницы, – добавил он с жаром. К сожалению, в таком состоянии трудно определить, могут ли дышать без нас!.. – поправился он, – вспомнив, что Логунов уже выбрал, и выбрал тоже несчастливо, – опустил голову, и первые ранние седины сверкнули в его густых волосах.
– Произносим тосты, а рюмки стоят… – невесело пошутил Платон, испытывая противоречивое чувство расположения и ревнивой досады. – За вашу поездку! Желаю вам успеха. Вы встретите там столько трудностей и таких хороших людей!.. Поездки по северу запоминаются на всю жизнь.
– Да, я знаю заранее, что эта поездка мне запомнится!.. – Иван Иванович горько усмехнулся, выпил и потянулся за закуской. Глаза его засветились знакомой Логунову искоркой. – Я открою в тайге маленькую больничку, а если попадутся особенно интересные больные, привезу их сюда, чтобы изучить всю историю болезни. Вот недавно у меня был случай… – И уже с увлечением Иван Иванович стал рассказывать о больном с какими-то мудреными осложнениями в симпатической нервной системе. – Я его вырезал. Огромный! Вот такой! – Хирург отмерил ногтем на кончике вилки длину около двух сантиметров, никак не вязавшуюся в представлении инженера Логунова со словом «огромный»; размышляя, Логунов улавливал дальше лишь отдельные слова. – Отодвигаю сонную артерию… очень глубоко… Я даже не сразу смог выбрать его оттуда. Когда больной проснулся, резкие боли в руке уже исчезли.
– Ревматизм? – все еще рассеянно спросил Логунов.
Иван Иванович озадаченно всмотрелся в него.
– Повреждение плечевого сплетения при автомобильной катастрофе. Первая операция сделана в Укамчане. Ревматизм? – Доктор тихо, но от души рассмеялся. – Надо же придумать! Впрочем, когда вы меня водили по руднику, я тоже в вашем деле ничего не понял.
22
Ольга сидела в столовой, накинув на плечи пуховый платок и громко читала простуженным голосом написанную ею заметку. Она была одна в квартире и проверяла на слух свое очередное произведение. Недавно областной радиоузел передал ее очерк о знаменитом следопыте из охотничьей эвенской артели, и Ольга, прослушав передачу, чуть не заболела от досады: оказались и слащавые красивости, и лишние повторения слов.
«Не корреспонденция, а дамское рукоделие! – жестко сказала себе Ольга. – Зачем засорять газету словесным мусором? Твои короткие колонки в ней должны быть как окна в таежный мир, и незачем на чистое стекло наводить затейливые узоры; а то посмотрят да ничего сквозь них и не увидят. Выходит, просто писать труднее всего!»
– На этот раз как будто хорошо, – решила Ольга, снова бегло просматривая заметку.
«Тайга застыла от суровых морозов, но весело блестят среди деревьев, утонувших в снегу, огни нового колхозного поселка…»
Взяв карандаш, Ольга переправила:
«Сурова тайга, побелевшая от морозов, но радостно сияют среди снегов огни колхозной новостройки».
И еще раз перечеркнула она эти строчки: «Застыла от мороза тайга, но радостно светятся огни новостройки».
– Дальше ведь вся речь идет о колхозе. Только завтра прочитаешь, и опять найдется, что вычеркнуть и поправить. Для газеты самое важное – схватить суть факта, но читателю требуется еще и представление об этом факте. Не могу же я ограничиться сухим сообщением: «Колхозники-эвены переехали в новые дома». Ведь они лет двадцать назад не имели понятия о житье в настоящем доме.
Вспомнилось, как бабка-эвенка, скинув меховой нагрудник, купала внука в ванночке, взгромоздив ее на стол, поближе к теплу и свету. Младенец бил по воде руками и ногами, таращил раскосые глазенки на светлый пузырек электрической лампы. Ребятишки постарше тоже взобрались на стол, смеялись, глядя на довольного братца, и толкались, мешая бабке… А на улице мороз шестьдесят градусов!
С новосельем, граждане! Со вступлением в счастливую жизнь! Какими словами надо рассказывать о таком?!
Стукнула дверь, и Ольга насторожилась. Иван Иванович ушел на работу в последний раз перед поездкой, ему еще рано вернуться. Пава от самого порога начинает бранить мороз и удивляться причудам природы, охочей до всяких крайностей. У Елены Денисовны своя манера входить в дом: тщательно прикроет дверь, вытрет ноги, Варвара вбегает легко и стремительно, словно олененок. Неужели Тавров?.. Но послышался голос Логунова:
– Есть кто в доме живой?
Ольга с первой встречи относилась к нему тепло; с ним, как и с Хижняками, она держалась запросто, словно это был друг ее юности.
Здороваясь с Платоном, она сразу вспомнила разговоры с Еленой Денисовной и с глазным врачом Иваном Нефедовичем. Потому, что все они одинаково относились к ее мужу, она без труда разгадала настроение и намерение Логунова.
«Дорогая Ольга Павловна! Почему бы вам не поехать в тайгу вместе с Иваном Ивановичем? – сказал ей вчера Широков, и его морщинистое под зачесом жестких волос лицо выразило почти родственное чувство. – Ведь там и для вас столько интересного нашлось бы…» – «Не могу. Даже не думала об этом». – «А вы подумайте, – настаивал тот мягко, но решительно. – Вообразите, как ваше присутствие облегчило бы ему выполнение его серьезной миссии». – «Я только помешаю…» – «Не может быть. Вы посмотрите, до чего печальный он ходит в последнее время. Простите, но вчуже переживаешь: такой человек расчудесный… Ей-богу, какие-нибудь пустяки совершенные…» – «Нет, не пустяки! Но не надо говорить об этом», – ответила Ольга, не удивляясь и не обижаясь.
«Вы разве поссорились? – прямо спросила Елена Денисовна. – Нет? Тогда приласкайте его, развеселите. Ведь он так любит вас! Что это, мы просто не узнаем Ивана Ивановича: и работает и шутит, а в глазах земля черная…»
«И Платон Артемович, конечно, с тем же пришел, чтобы уговаривать меня помириться с мужем, – подумала Ольга. – Все они волнуются за него, я и сама вижу, как ему тяжело. А мне-то разве легко?! Конечно, расчудесный человек и работу большую ведет, но что я могу теперь?..»
– У каждого свои заботы, – заговорила она невесело, не глядя на Логунова. – Я вот сижу и целый день ломаю голову, как лучше составить фразу, чтобы написать коротко, но ярко и интересно. Мне это очень нужно, а для вас – совершенные пустяки…
– Отчего же пустяки! Что вы, Ольга Павловна, у вас замечательная работа. Печать – это оружие идеологического фронта, возможность широкого живого общения между людьми. Тут для нас все важно от романа до газетной информации в пять строчек. Содержание наша жизнь дает богатейшее, а над формой надо трудиться вам – литераторам.
Никто, кроме Таврова, не разговаривал так с Ольгой, и, рассказывая Платону о своих поисках, планах и надеждах, она расцвела.
Логунов смотрел на нее и радовался ее воодушевлению. Уже собираясь уходить, он остановился в передней, машинально комкая в руках ушанку.
– Ольга Павловна, я не как секретарь райкома, а просто по-дружески хочу вас спросить… У меня мало опыта в семейной жизни. Да, вернее, и нет еще. Скажите, что у вас произошло?
С минуту Ольга молчала.
– Я сама не знаю. Как будто ничего и не произошло, а мы стали чужими. Иван Иванович очень добрый человек, но почему-то относился ко мне не то высокомерно, не то небрежно. Я чувствовала себя так: вот оступилась однажды по своему легкомыслию и попала в яму, а он видел и руки не подал, чтобы вытащить меня оттуда. У самой-то не хватило соображения, как выбраться!..
23
Варвара стояла у плиты, ожидая, пока нагреются сковородки. Целая стопа блинов уже возвышалась возле нее на тарелке.
– Придумал же кто-то такое трудное печение! Чуть неловко повернешь ножом – и оно разрывается, как мокрая бумага. Но посмотрите, кажется, я здорово освоила выпуск этой продукции!
Елена Денисовна не ответила, выдворяя из комнаты косматую ездовую собаку, которая следовала за ней от самого магазина.
– Вот навязалась! Нагнали сюда всякого собачья паршивого! Свежую рыбу унюхала в сумке и воет. – Хижнячиха выглянула на крылечко, где скулила собака, энергично прихлопнула дверь и стала развязывать заиндевевшую шаль. – После обеда будем делать пельмени – подорожники Ивану Ивановичу. Мы их настряпаем и наморозим сотен шесть – целый кулек. Пельмени зимой в дороге – первое дело.
– Хорошо, будем делать пельмени.
Минут десять Варя молча двигала локотками, порозовевшими от жара. Рукава ее блузки были для удобства высоко подвернуты, голову туго обтягивала белая косынка.
Сняв последний блин, она резко обернулась к своему шеф-повару и, взмахивая большим ножом, сказала с обидой:
– Ну почему он не берет меня с собой! Я все умею! Помогала бы ему и как бы я берегла его!
– Чудная ты, Варюша! Твое дело девичье, как же ты одна поедешь с мужчинами?
– Подумаешь, одна! Наши девушки – и эвенки тоже – в пути незаменимые работники. Мы умеем ставить палатки, собирать и пригонять к табору оленей. Я у себя в наслеге работала батрачкой. Могу и оленя зарезать… Вам кажется страшно, а для меня простой труд! Мне приходилось…
– Будет молоть-то! – перебила Елена Денисовна. – Такая ты миленькая девушка… Какая тебе нужда мясником быть?
– А что тут позорного? Надо человека жалеть, а не животное! Вы мне не верите? Думаете, я хвастаю? – Варвара метнулась к двери. – Хотите, я сейчас зарежу эту собаку?
– С ума ты сошла, Варя! Ишь, развоевалась! Что о тебе Иван Иванович подумает? Вот, скажет, живодерка какая! – И Елена Денисовна непривычно сурово поглядела на тоненькую фигурку, присевшую возле собаки с ножом в руках.
Варвара тоже сурово смотрела на собаку. Крупная колымская лайка стояла перед ней, широко расставив сильные лапы, помахивая хвостом. Взгляд ее светло-карих глаз был дружелюбен. Такие лайки водились и у лесных охотников, там их уважали как первых помощников. Эту только впрягали, как оленя, в нартенную упряжку, но зарезать ее почему-то считалось живодерством.
«Что скажет Иван Иванович?» Варвара посмотрела на свои руки и вдруг, не выпуская ножа, обхватила собаку за косматую шею и залилась слезами, пряча лицо в ее нахолодавшей шерсти.
– Ох, Варя! – промолвила Елена Денисовна, впервые поняв, что творилось в душе девушки. – Бедный ты мой детеныш и глупый какой!
– Ольга Павловна придет? – спросила Варвара перед обедом, оглядывая накрытый стол.
– Нет, ей нездоровится сегодня.
– А Иван Иванович все равно уезжает? – Варвара с робкой надеждой посмотрела на Елену Денисовну.
– Все равно. Без него она скорее поправится, – сердито ответила та, отделяя порции в кастрюльки маленького судка.
– Дайте я отнесу! – вызвалась Варвара и стала составлять кастрюли и сцеплять их дужкой.
– Да ты хоть платок накинь! – сказала Елена Денисовна, с сомнением глядя на ее порывистые движения.
«Там бы еще не начудила! – подумала она с беспокойством. – Вот своеобычная: убежала-таки в одном платье!»
Варвара мигом проскользнула мимо окон, особенно черноволосая и розовощекая среди матовой белизны снега, и, держа на отлете судки, легко взбежала по ступенькам.
– Я принесла вам обед! – сообщила она, едва вошла в переднюю Аржановых и с трудом перевела дыхание.
У нее даже заныло, а потом страшно забилось сердце, хотя она совсем не ожидала увидеть сейчас Ивана Ивановича, который был на работе. Но вот Ольга – его жена… Чем эта женщина заслужила преданность такого человека? Разве ее волосы, белые с желтинкой, будто мох ягель, лучше черных кос Варвары? А эти бледные щеки? Круглые глаза, окруженные густой синевой, блестят тревожно, как у пойманной оленихи, и очень высокая кажется она, завернутая в полосатую материю, наверно, очень теплую!
– Зачем вы беспокоитесь! – мягко сказала Ольга. – Мне не так уж плохо, и я сама приготовила бы…
– Все равно: на шесть человек или на восемь – небольшая разница, – угрюмо ответила Варя.
Она стояла посреди комнаты, опустив руки (судки Ольга унесла на кухню), и поводила вокруг пытливым взглядом. Много книг, блокноты, бумаги на столе Ольги. Здесь она работает… Варвара читала в газете очерки и заметки Ольги. Очень хорошо. Но почему Иван Иванович стал для нее лишним?!
– Мне вас жалко! – Голос Варвары прозвенел, как туго натянутая струна.
То ли от волнения, то ли от другого чего, она сказала это с вызовом.
Ольга, появившаяся на пороге комнаты с пустой посудой в руках, вздрогнула от неожиданности. Глаза ее сделались еще больше. С минуту обе молчали, глядя друг на друга.
«Зачем вы мучаете Ивана Ивановича? Вы и себе делаете несчастье, когда обижаете его», – хотела сказать Варвара, но не смогла: во рту и в горле так пересохло – не повернуть языком. Только такой, как смотритель построек, предложивший ей целый день сидеть дома и играть на патефоне, может стать лишним. Другое дело Иван Иванович! Он радуется успехам девушек на фельдшерских курсах, он выдвигает молодых врачей, доверяя им все более сложное участие в его операциях. И как хорошо он смеется, и как грозно ругается, но в последнее время он чаще молчит…
– Почему вам жаль меня?
Варвара будто не слышала, продолжая смотреть перед собой остановившимся взглядом, и не брала протянутых ей судков.
– Посуда чистая… Я ее вымыла, – тихо сказала Ольга, проводя гибкой ладонью по донышку нижней кастрюльки.
