Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
Иван Иванович дружески потрепал Степаново плечо и сообщил:
– Завтра едем обратно… На Каменушку.
55
Основную работу на Учахане, ради которой была предпринята поездка, Иван Иванович давно закончил. Теперь, получив тревожное письмо Хижняка, он со всей энергией устремился обратно, на прииски.
– Что будет на реках? – переспросил он Марфу, пришедшую собирать его в дорогу. – Выкупаемся разок-другой. Ничего. Теперь ведь тепло. Едем.
– Может, оставишь машины-то свои? Может, вернешься еще?
– Нет, Марфа Васильевна, чувствую, не вернусь. Будет у вас большая больница – найдутся и врачи. Хороших работников у нас много.
Марфа вздыхала:
– Тихо теперь придется ехать. Перекладных не успели выслать… Думали: останешься до лета.
– Я и сам думал… А теперь нельзя. Больные ждут. Поедем, пусть тихо. Никита говорил, что завтра большой табор эвенков пойдет на летнее кочевье, как раз в нашу сторону. С ними можно договориться.
– Олени станут заваливаться в снегу, – попробовала Марфа последнюю отговорку. – На низких местах намело нынче сугробы… Провались так, – она чиркнула себе по горлу ребром ладони, – нога еще висеть будет. Земли не достать. Мягкий снег пополам с водой, беда!
– Ничего, как люди, так и мы.
– Люди – они привычны. Олень да нарта – не машина, а твои машины – дело тонкое.
– Вот мы это тонкое дело и упакуем опять получше. Я видел у вас на складе цинковые банки очень подходящие. Крышки можно припаять, чтобы сырость дорогой не попала. Вес приборов небольшой: один килограммов десять, другой чуть побольше. И на вьюк пойдет, и на загорбок в крайнем случае – вдвоем с Никитой мы их куда угодно доставим. На плоту тоже не страшно будет.
Рано утром у здания школы собрались жители поселка – и взрослые и ребятишки. Тут же сгрудились оленьи упряжки, эвенкийские и местные, якутские. Эвенкам было не совсем по пути, и только на время они присоединились к транспорту доктора.
Солнце только что взошло. Над тайгой и дальними гольцами висела розоватая дымка, и дым над крышами розовел, колеблясь на пронизывающе холодном ветру. Снег под ногами похрустывал особенно звонко. Вдоль навеса крыльца и карниза крыши блестели первые маленькие сосульки.
„Успеем. Проскочим“, – уверенно подумал Иван Иванович, глянув на эти сосульки, на высокие столбы дыма.
– Жалко мне тебя отпускать! – сказала Марфа, подержав в обеих руках большую руку доктора. – И всем жалко. Привыкли. Жил бы у нас. Работал бы…
Потом подошли остальные работники Учаханского районного Совета и райкома и тоже горячо и сердечно сожалели об отъезде Ивана Ивановича. Но он ни на минуту не усомнился в необходимости срочного возвращения на Каменушку: судьба Леши, ожидавшего, по выражению Хижняка с часу на час, очень волновала его.
Рыбаки, охотники, учаханские колхозники, окружив доктора в свой черед, повели его смотреть принесенные ими подарки. Они были богаче Марфы и ее товарищей и натащили груды мороженой рыбы, дичи, копченых оленьих языков, расшитых унтов и шапок, всяких мехов, переливавшихся коричневым, желтым, белым и черным блеском. Настоящий базар заколыхался вокруг Ивана Ивановича, и он словно поплыл среди пушистых вещей и мохнато одетых людей, шел, смотрел, улыбался, тепло кивал знакомым, все хвалил – и ничего не принимал.
– Мне не нужно, а за дружбу спасибо.
– Тебе спасибо! – отвечали ему нестройным, но мощным хором.
Низенький коренастый якут, закутанный до ушей в меха, с лаково блестящей густоволосой головой (шапку он держал под мышкой), подскочил с пышной чернобуркой в руках.
– Возьми, доктор. Уваженье бар! [6]6
Бар – есть (якут.).
[Закрыть]Много уваженье. Бабе твоей. Жене…
– У меня нет жены, – негромким, но ясным голосом сказал Иван Иванович.
– Будет, однако. Как без бабы жить?..
Огорченный отказом якут затиснул лисий мех себе за пазуху и, болтая его черно-белым хвостом, поспешил за доктором, так же настойчиво предлагая подарки, принесенные другими.
– Уваженье бар! Уваженье! Пошто народ обижаешь?
Выбираясь из толпы, Иван Иванович рассеянно взял изделие из слоновой кости, похожее на пенал, крепко потряс руку учаханца.
– До свиданья, дагор! Прощайте, дагоры!
– Прощай, друг! До свиданья, друг! – промолвили в ответ сотни голосов, старых и юных.
56
Шла сессия районного Совета. На Каменушке тоже начиналась весна, и яркое солнце, засматривая в окна, тепло пригревало спину и гладко причесанную голову Варвары. Она сидела среди других депутатов за большим столом, покрытым сукном, зеленым, как весенняя трава, и очень волновалась, собираясь выступить по культурно-бытовому строительству.
Отпуск местных средств был утвержден областным Советом, а по государственному бюджету – сессией Верховного Совета, и депутаты собрались обсудить, как провести в жизнь свои планы. Кроме автомобильного шоссе, которое свяжет с Каменушкой самые далекие углы района, будет строиться электростанция для колхозов, шесть детских яслей, общественная баня в совхозе, не одна, а две семилетки с интернатами. Разрешился вопрос о расширении больницы и постройке нового хирургического отделения, который Варвара особенно близко принимала к сердцу. В прошлом году этот проект отдали на усмотрение дирекции прииска как капитальное строительство по Наркомату цветных металлов, и дело затянулось, потому что приисковое управление в лице Пряхина не хотело включать дополнительные расходы в свою смету. Тогда Варвара погорячилась и даже надерзила Пряхину, возмущенная его уклончивостью:
– Надо говорить прямо! Нельзя отделываться половинчатыми обещаниями. Вы не отказываетесь, и мы как будто передали дело вам. Но вы и не даете твердого слова выполнить, и потом не с кого будет спрашивать!
Пряхин не обиделся и даже усмехнулся слегка, не принимая всерьез слова этой девчонки, напрасно, по его мнению, избранной в депутаты.
Теперь постройку нового больничного корпуса утвердили по государственному бюджету.
Варвара с жадностью прислушивалась к тому, что говорил председатель районного Совета. Это был богатырь саженного роста, с лицом нежным и красивым, как у девушки, даже въедливый весенний загар не приставал к его тонкой коже. Он славился добрым характером и неистовым упорством в работе, а когда сердился, то говорил очень тихим, почти слабым голосом, точно стеснялся проявить перед виноватым свою силу и власть. За эту манеру его прозвали „тишайшим“, однако, очень боялись, когда он начинал говорить тихо. Ольга написала о нем большой очерк, но в жизни он казался Варе куда интересней. Вот такие сильные и добрые работники прочитали сначала в Укамчане, а потом в Москве пожелания депутатов Октябрьского районного Совета и сказали:
– Мы не можем играть, как мячиком, решением серьезного вопроса. Прекрасно, если женщины на Каменушке много рожают. Хорошо, что якутки и эвенки преодолели суеверие и тоже приходят теперь рожать под присмотром врачей. Надо им предоставить теплый, хороший родильный дом. Пусть он будет при больнице, там, где хирургическое отделение. А для хирургического выстроим новый, специально приспособленный корпус, чтобы он был тоже хорош. Ведь это для нашего народа, имеющего право на самое лучшее за свой труд.
Так представляла себе Варя разговоры на сессии по волнующему ее вопросу.
„Как будет доволен Иван Иванович!“ – подумала она и попыталась вообразить его скорое возвращение, радость предстоящей встречи с ним. Странное чувство охватило ее: счастливое волнение, кружащее голову легким хмелем.
Может быть, в том было повинно весеннее солнце, щедро лившее в комнату потоки золотого света. Якутские дети и женщины, целую зиму сидевшие раньше в юртах, всегда радовались весне и солнечному теплу… Но сейчас такое настроение никак не соответствовало деловой обстановке заседания, и Варвара осмотрелась почти испуганно, не заметил ли кто того, что творилось с нею. Глаза ее встретились со взглядом Логунова. Логунов сидел наискосок от нее за столом президиума. От него, наверно, не укрылось ее необычайное состояние, и, возможно, чтобы обмануть его наблюдательность, она улыбнулась ему. Чуть-чуть, уголками губ… Она не успела обдумать этот маневр, он вышел не преднамеренно, сам собою, но Логунов сразу вспыхнул и потом все время посматривал на ее лицо, строго нахмуренное, но тоже так и полыхавшее румянцем.
57
Снег размяк от тепла, оттиски маленьких ног, обутых в резиновые ботики, остались на чьих-то глубоко вдавленных больших следах, разломавших тропинку. Логунов шел, присматриваясь, вспоминая улыбку и взгляд Варвары, брошенные ему во время сессии районного Совета. Означало ли это перемену в ее отношении к нему? Потом она выступала по докладу с таким нервным подъемом, что у Логунова от волнения пробегали по спине холодные мурашки. Девушка не прислушивалась к своим словам, как некоторые опытные ораторы, и не сбивалась, как новичок, а, увлеченная ярким представлением того, о чем говорила, сумела увлечь и слушателей. Вернулась на место под общие аплодисменты, бледная, но внешне спокойная и ни разу не взглянула в сторону Логунова. Где же ему было разобраться в ее настроениях?
Тропинка вывела его на дорогу, истоптанную множеством ног, изрезанную полозьями саней. Эта дорога вела в тайгу, сначала по левому берегу Каменушки, потом через водораздел… Куда же направилась Варвара: вверх по речной террасе или к прииску? Логунов задумался и пристыженный пошел обратно. Если бы она хотела поговорить с ним, то не ушла бы так быстро, воспользовавшись его короткой задержкой среди депутатов, и не заставила бы его рыскать по ее следам.
А Варвара была уже далеко. Выйдя из райсовета на несколько минут раньше Платона, она так и ахнула, пораженная красотой майского дня. Солнце разгулялось вовсю, прорвавшись наконец сквозь массу согретого им воздуха, и теплый золотистый его свет колыхался над землей, как прозрачные волны, ослепляя и нежа. Потом выделялись голубизна неба и белизна сверкающего снега, покрытого мокрыми крупинками, блестевшими вдали и почти черными вблизи, под ногами. Да-а, это была уже настоящая весна! Тропинка, местами разломанная пешеходами так, будто по ней проходили лоси, вывела легкую на ногу, улыбающуюся Варвару, как и Логунова позднее, на санную дорогу.
По обочинам стояли побуревшие лиственницы, опьяняющий запах тек от их изогнутых отмякших ветвей. Кусты стланика обозначались под сугробами провалами в осевшем снегу: вот-вот рванутся – и встанут, охорашиваясь и отряхиваясь на весеннем ветру. Река пока спит в своем глубоком ложе. До ледохода еще далеко. Еще промчатся по ней оленьи упряжки, на которых с часу на час должен выехать из тайги Иван Иванович.
Девушка запела вполголоса, точно ручеек зазвенел среди тающего снега, и пошла быстрее. Ее потянуло вдаль. Она отдежурила в больнице круглые сутки и теперь освободилась на два дня до следующего дежурства. Гусев отстранил ее от работы в операционной, ему помогала другая сестра, и Варвара не жалела об этом. Она не любила работать с ним, потому что его нервозность и мнительность, с которыми он оглядывал каждый предмет, переходящий от нее в его руки, были оскорбительны. Даже принимая участие в операциях молодого, не очень опытного хирурга Сергутова, она чувствовала себя лучше, но только в операционной Ивана Ивановича ее душа находилась на месте. Исполняя обязанности палатной сестры, Варвара все время с тоской и нетерпением ожидала возвращения Аржанова.
Несколько оленьих упряжек догнали ее. Олени шли мелкой рысцой, облезлые, тощие, с пушистыми наростами молодых рогов, а то и вовсе еще комолые, с кровоточащими ранами на месте старых, только что свалившихся. На нартах разный домашний скарб, железная печка; к брезенту свернутой палатки привязаны двое новорожденных оленят.
– Капсе! – крикнула Варвара, улыбаясь и щурясь от солнца.
– Капсе! Говори ты, – сказала якутка, сидевшая на нарте с ребенком на руках. – Расскажи, друг, что нового есть?
– Поедем в тайгу! – крикнула другая, с любопытством оглядывая пальто Варвары, отделанное мехом выдры, и такую же меховую маленькую шапочку.
Весь транспорт замедлил, остановился. Это были колхозники из дальнего наслега, приезжавшие перед распутицей на прииск погостить и сделать кое-какие покупки.
– Откуда ты, девка? – спросил пожилой кривоногий каюр в темных очках, привязывая свернувших с дороги оленей к грядке нарты и доставая из кармана кисет и трубочку.
Варвара ответила и присела на нарту, где грубыми голосами хоркали привязанные оленята. Продолжая разговаривать, она гладила их бархатные мордочки, трогала мягкие уши.
– Поедем к нам, – смеясь, предложил ей молодой якут, – я тебя закутаю с руками и ногами в свою праздничную доху – не замерзнешь. У нас весело. Комсомольцев много. Выберешь там жениха. А чем я плох? – И он смутился под взглядом Варвары.
Может так посмотреть девка! Словно ведро холодной боды на тебя выльет. А отстать от нее неохота!
– Поедем! – сказал он уже тихонько и серьезно.
– Глупый ты! Ах, какой глупы-ый! – вскричала Варвара, но те же искорки, что обожгли Логунова, ярко вспыхнули в ее глазах. – Что ты сватаешь невесту, не зная, кто она! Я замужем.
– Неправда! Я вижу. Ты вся ясная, бабы такими не бывают.
– Как вы живете у себя в наслеге? – спросила Варвара, желая перевести разговор, лаская узкой рукой пугливого олененка.
– Юрта с хотоном – теперь уже не пуп земли! – сказал совсем присмиревший парень. – Раньше жилье от жилья на версту отброшено; несколько юрт – наслег, за пятьдесят, за сто верст другой, день пути – еще юрта. Вот тебе и улус – район. А теперь мы строимся в колхозе большим поселком. Дома настоящие. Скоро проведем электричество. Хорошо у нас, – говорил молодой якут, ловя взгляд девушки.
Но Варвара смотрела в сторону.
– Да. Я знаю. Скоро будет у вас электричество» – Она засмеялась, прильнула лицом к мордочке олененка, расцеловала его и, соскочив с нарты, побежала обратно к прииску, то и дело проваливаясь в снегу, оглядываясь и махая меховой перчаткой.
И все махали ей вслед, только молодой якут стоял опустив руки, пока олени не тронулись с места.
У самого прииска Варвара опять оглянулась. Транспорт давно исчез за поворотом. Солнце блестело на талом снегу, а даль манила по-прежнему. Или это вид оленьих упряжек в майский день смутил Варвару? Какой мрачной была раньше жизнь в наслеге. Всю зиму проводили якуты в усадьбах – зимниках, среди лугов, возле стогов сена. Трудное и долгое время – зима. Все в юрте – и одежда и посуда – пропитывалось запахом навоза и прокисшей коровьей мочи, стекавшей под голый бревенчатый пол хотона, на котором стояли привязанные подряд мученицы коровы. Лишь перед концом мая якуты перебирались в летники, расположенные в горных падях. Вот в такой яркий хороший день выгонялась скотина, облезшая и опаршивевшая в грязи хотонов, гнали ее целыми гуртами. Тянулись нагруженные повозки, запряженные быками. Шли и ехали радостные мужчины, шумели ребятишки и женщины, вырвавшись из зимнего плена. Только раз в году было что-то похожее на настоящую жизнь – веселое весеннее переселение. Луга, где проходили зимовки, исчезали под разливом реки. Потом там косили сено. А осенью перебирались обратно.
Сколько времени прошло с тех пор! Двадцать три года уже минуло Варваре, но кажется ей, что только теперь она стала молодая и все у нее впереди, а в детстве жила, как маленькая старушка.
58
Дома никого. Только то же всевидящее солнце засматривало в оттаявшие окна, играло зайчиками на стенах и потолке.
– Весна, весна, весна! – повторяла Варвара, усталая, веселая, снимая у вешалки пальто, высокие, как сапожки, боты и шапочку. – До чего же интересно жить на свете! – Вспомнила якута, не на шутку сватавшего ее возле нарт на талой дороге, и рассмеялась беспечно: – Совсем ошалел парень!
Схватив кусок хлеба, она пошла к себе в комнату, на ходу кусая его, чувствуя себя беззаботной девочкой, быстро переоделась, сунула ноги в мягкие туфли, отороченные мехом, мимоходом заглянула в зеркало, висевшее на стене. Волосы растрепались. Почему-то ей пришла мысль устроить прическу, как у Ольги. Пойдет ли так?.. Варвара мигом расплела косы и стала расчесывать блестящие, потрескивавшие волосы, приподнимая их рукой, чтобы провести гребенкой до самых концов. Затем откинула их назад, помотала головой, но когда они сплошной, тяжелой массой повисли за ее плечами и она собиралась сделать себе зачесы, дверь стукнула, и в квартиру вошел кто-то. Это не Хижняк, не Елена Денисовна. Кто же? Мужские, твердые шаги… Они знакомы ей!
Радостно всполошенная Варвара отпахнула занавеску и выглянула из дверей комнаты с гребенкой в руке.
– Ах, это вы, Платон Артемович? – сказал она, еще не успев потускнеть.
Он промолчал, пытливо глядя на нее. Что он мог ответить? Да, мол, это я. Странный ответ и еще более странный вопрос, когда человек в упор глядит на тебя!
– А ты думала?.. – нерешительно заговорил он.
– Ничего я не думала! – возразила Варвара, защищаясь от вмешательства в ее сердечные дела: женщина проснулась в ней.
Логунов смотрел… Вот она перекинула половину волос на грудь и словно нехотя стала заплетать густые пряди, гибко шевеля среди них пальцами, но неожиданно радость, просившаяся в улыбку, осветила ее лицо.
– Какая весна, Платон Артемович!
Все в нем дрогнуло от этой улыбки и певучего голоса.
– Варенька! – Он порывисто шагнул к ней.
– Нет, Платон, нет! – быстро сказала девушка.
– Значит, я опять ошибся? – спросил Логунов почти с отчаянием.
– В чем ошибся? Разве я что-нибудь говорила вам? – поинтересовалась она, искренне недоумевая.
После стремительного ухода Логунова Варвара присмирела, раздумалась и опять затосковала: где же пропадает до сих пор Иван Иванович?
– Вы ничего не слыхали о нем? – спросила она пришедшего с работы Хижняка. – Что там думает Никита? Не собирается ли он ехать на нартах по голой земле! Нашли тоже опытного проводника! Да ведь еще дня два такого тепла – и снег превратится в жидкую кашу! По нему тогда ни проехать, ни пройти…
– Молчи, Варя! Меня самого забота одолела. Как зовут к телефону, так аж замерзну весь: опять, значит, Леша Зонов справляется: приехал? Нет, говорю ребятам, не приехал. В жизни не испытывал подобной кары! Досылаю ему для подбодрения порошки пантопона, всё укрощает боль… Сколько еще народу ожидает, терпит, но Леша у меня с ума нейдет! – Хижняк походил по комнате, что-то бурча себе под нос, потом искоса взглянул на Варю: – Видел я сегодня проезжего эвенка с тех сторон. Он толковал, будто Иван Иванович остался на Учахане до лета.
Девушка побледнела.
– До лета? Значит, он приедет не раньше чем в июле!..
Хижняк только махнул рукой.
Варвара ушла к себе, но заниматься не смогла.
«Так ведь можно и совсем не вернуться!» – думала она, потомилась еще, затем достала листок чистой бумаги и придвинула чернильницу:
«Дорогой Иван Иванович!
Без вас пусто везде стало. Гусев занимается с нами, но мы чувствуем, как ему скучно. Он хочет поскорее отделаться от курсов. Часто мы не понимаем, о чем он говорит, и решили больше заниматься на дому, чтобы не упустить зря время. Он перевел меня сестрой в палату… Я работаю, стараюсь очень и жду вас… – На этом месте перо споткнулось, и на письме появилась клякса, похожая на черную слезу. Варвара осторожно сняла ее куском промокашки, но пятно осталось. – Дорогой Иван Иванович! – продолжала она, начав следующую букву письма от самого края кляксы и тем как бы включив ее в свои ровные строчки. – У нас на Каменушке начинается настоящая весна. Я опять жалею, что не поехала с вами: боюсь, Никита не сумеет увезти вас с Учахана до распутицы.
Полозья нарт уже разрезают накатанную зимнюю дорогу, снег рыхлеет.
Дорогой Иван Иванович, сегодня мы обсуждали на сессии вопрос о строительстве больничного корпуса. Это уже утверждено. Жаль наше теперешнее помещение, но новое будет еще лучше. А сейчас Денис Антонович сказал, что слышал от кого-то, будто вы остались в тайге до лета. Он волнуется из-за Леши Зонова. Говорит, что Леша погибнет, потому что не хочет идти на операцию к Гусеву, не соглашается ампутировать ногу. Иван Иванович, довольно вам жить на Учахане.
Вар. Громова». 15 мая 1941 года.
59
Домой. На Каменушку! Каждый шажок оленей сокращает расстояние между ним и тою, которую он так любил.
– Домой! – усмешка злая и горькая трогает губы Ивана Ивановича.
Ведь не раб он своих страстей в конце-то концов!
Черные в темноте лиственницы выходят навстречу, расступаясь по сторонам лесной тропы. Тянется за оленями нарта, чертя след по хрупкому снегу. Так жизнь, прожитая Аржановым, неотступно тянется за ним. И нельзя эту жизнь отсечь, как наболевший кусок, и откинуть прочь. Да и не хочет он ее откинуть. Это учеба, работа, прекрасные часы и дни с Ольгой. Одно причиняет боль, другое бодрит и радует, а все вместе составляет сущность человека – Ивана Аржанова.
Он вскакивает с нарты и с километр бежит, не выпуская из рук ременной вожжи, но бежит не для согрева, ему нужно просто поразмяться, рассеяться.
Ехали ночами, по приморозу. Днем, пока кормились олени, люди спали в палатках. Когда кто-нибудь откидывал полог, казалось, горит все вокруг белым пламенем, такой ослепительный свет излучался от снега. На него больно было смотреть, глаза сразу заплывали слезами. Совершалось запоздалое обручение северной земли с солнцем.
На четвертые сутки после выезда с Учахана наступило тепло, примороз исчез, и ехать по ночам, в темноте, рискуя сбиться с пути, стало уже бессмысленно.
Рано утром, вскоре после выезда с места ночевки, транспорт остановился в лесу. Дорога здесь шла под уклон в долину, рыхлый снег становился все глубже. Олени то и дело проваливались на разломанной ими тропе. Не держало и широкое копыто.
– Плохо! Речка так себе, маленькая. Но снегу вровень с берегами! – крикнул Никита, шагая к Ивану Ивановичу из-под горы. Он был в расстегнутой дошке и темных очках, шапка сдвинута на затылок. Крупные капли пота блестели на смуглом лбу. – Не проберемся теперь по речке, а берегом – тропы нет. Много ивы, тополя… Можно бы двоим ехать впереди – рубить пальмой [7]7
Пальма – широкий нож на длинной рукоятке.
[Закрыть]деревья, – да снег больно мягкий, запорем оленей на пнях. Старики просят устроить собрание, советовать хотят.
– Ну, что же давайте послушаем…
Это было необычное заседание на ярко-белом снегу под нежно-синим небом. Новорожденные оленятки, спущенные с нарт, торопились на тонких, но уже крепких ножках к тревожно хоркавшим маткам, хрюкали странно и грубо, отыскивая своих кормилиц. Нельзя под такой шум говорить о серьезных делах. Пусть олени успокоятся. И люди, собравшись к нарте доктора, терпеливо ждали, покуривали, посматривали сквозь очки на снег, который казался им сквозь темное стекло голубым, на синее до черноты небо. На лицах людей довольство: весна – и озабоченность, вызванная тоже весной. Эвенки и якуты сидели рядом на сдвинутых нартах. У якутов была забота – доставить доктора в приисковый район, а прежде всего добраться до базы на большой реке, по льду которой проложена зимняя дорога. Эвенки беспокоились о том, как помочь якутам доставить доктора Ивана хотя бы до речной базы. Многим эвенкам помог Иван с Каменушки. Теперь надо выручать его.
– Придется ехать без тропы по нагорьям, где снегу поменьше. Все время держаться на закат солнца. Ехать так до двух камней, похожих на белых быков. Потом переехать через долину речки Келюгыч, через перевал и повернуть прямо на полночь… Тут до базы близко… Близко, да долго выйдет. Плохая штука – ехать без дороги. – Так сказал самый опытный пастух-эвенк, смуглый, сухой и легкий на ногу старик в одежде из оленьих шкур. Сделав свой резонный вывод, он помолчал, раскуривая трубочку, и все молчали, чувствуя, что оратор еще не высказался.
Вкусно дохнув дымком, старик повернул к доктору лицо, улыбавшееся каждой морщинкой, и продолжал по-эвенкийски:
– Мы тебе поможем. Тут сделаем табор, оставим оленей, женщин, ребятишек. Пускай ожидают. Мы, мужчины, пойдем с вашими нартами, чтобы помогать якутам, где плохо придется. Плохо везде будет, – добавил он успокаивающе.
Так учаханский транспорт двинулся в лес без дороги. Впереди пошли два якута и два эвенка на лыжах. За ними двинулись олени, впряженные в нарты. Каждую упряжку вели на поводу. В первый день проехали километров двадцать, а на другой день около шестнадцати, а на третий с огромным трудом одолели не больше «десять берста». «Собсем близко осталось!» – твердили и якуты и эвенки, но путь становился все труднее. Наконец дорогу пришлось утаптывать.
Иван Иванович, Никита и другие двинулись по лыжне, след в след. Снег, пропитанный снизу водой, сразу синел под их ногами. Протоптав метров четыреста, они вернулись к оленям. Быстро провели первую нарту, но остальные почти поплыли: вода проступила на дороге, голубевшей среди белизны снега, и заполнила ее, как канаву.
– Что теперь будет? – спросил Иван Иванович озабоченного Никиту.
– Придется рубить лес и забрасывать ветками дорогу, – ответил Никита, переговорив с каюрами.
И все, не теряя времени, принялись рубить молодые листвянки, пахнувшие отмякшей смолистой корой, ломали хрупкий ольховник, выбивали из-под снега тяжелые от сырости лапы кедрового стланика и стаскивали их к канаве-дороге.
– А до речной базы еще километров семьдесят! – сокрушенно сказал Иван Иванович, когда люди подхватили оленьи упряжки и почти на себе потащили их по необыкновенной гати.
Трещали и скрипели сучья настила, вздыбленной полосой уходившего в черно-белую лесную даль. Кричали по-своему якуты, шумели эвенки.
Когда транспорт был передвинут на эти четыреста метров, солнце уже ушло за полдень и ярко блестело сквозь голые вершины леса.
– Мы сможем до ночи сделать еще одну такую дорогу, – предложил Никита. – Эвенки говорят, что мы доберемся тогда до поворота, до белых камней. А завтра пораньше будем перебираться через речку.
60
На другой день за шестнадцать часов неистовой работы они продвинулись не больше двух километров. Долина Келюгыча была заметена снегом, и люди проваливались в сугробы по горло. Нарты с поклажей намокли, стали тяжелые, олени выбивались из сил. К вечеру начала рваться упряжь.
– Не успеем мы пробиться. Кончится путь по реке, – сказал Иван Иванович, разглядывая мозоли на ладонях, набитые топорищем.
– Больно? – сочувственно спросил Никита, сидевший рядом на стволе поваленной лиственницы, покрытой длинными бородами белого мха.
– Душа болит, Никита! – Иван Иванович взглянул на оленя, тянувшегося к замшелой ветке, понаблюдал, как забирали бахрому мха губы животного, заросшие шерсткой, как двигались при еде его сплошь косматые ноздри, и со вздохом повторил: – Душа болит. Не могу я, когда опаздываю на помощь.
– Если бы вы отказали тем, кто приехал на Учахан, месяц назад, мы давно были бы на Каменушке. Я вам говорил…
– Ладно уж! Что толку теперь рассуждать? Я вот о чем хотел тебя спросить: зачем мы нарты с собой тащим? Дальше будет еще труднее.
– Как же без нарт? С базы по льду мы быстро покатим. Река зимой часто «кипела», глубокого снега не будет.
– Покатим ли? Если мы не проходим в день и двух километров, то к реке выберемся дней через пятнадцать, тогда по ней не проедешь.
Никита задумался, потом подсел к каюрам, и у них начался оживленный разговор. Иван Иванович прислушивался, ловил отдельные знакомые слова…
– Они говорят, – сообщил Никита, – что если мы оставим здесь нарты и поведем оленей вьючно, по хребтам, звериной тропой, то придем на базу через четыре дня.
– Четыре дня и пятнадцать – большая разница! Может быть, на наше счастье, найдем там нарты. А нет, тогда придется ждать, пока не пройдет лед по реке. Скажи каюрам, пусть они распрягают оленей. Сумы для вьюков у нас есть.
Народ приступил к делу. До ночи еще далеко. Славный, мягкий денек стоит над тайгой. Если бы не нужно было преодолевать этот невероятно трудный путь!
Вон белочка, уже порыжевшая, с любопытством смотрит с дерева на кочевой табор. Она словно чувствует, что время охоты прошло и ее линяющая шубка никому не нужна. Вот с легким шумом выпрямляется на косогоре куст кедрового стланика, поднявшийся из размякшего сугроба. Долго качаются его темные лапы, отряхивая мокрый снег. Пора! Еще в снегу просыпаются лиственницы, дышат тонким смолистым запахом, бурея прошлогодними побегами. Только оголенные жерди сухостоя, повсюду перекрестившие лесные чащи, сереют мертвенно. Этим уже не проснуться, вымерзли на корню.
На пятый день вьючного пути олений транспорт выбрался на склон большого водораздела.
Иван Иванович снял очки и осмотрелся удивленный: снег уже не блестел ослепительно, – как будто туча встала под солнцем и тень ее пала между невысокими по нагорью деревьями. Великий свет, нестерпимо сиявший над белой землей, померк: снег постепенно весь пропитался влагой и поголубел.
Внизу по склонам бурели те же заросли лиственниц, краснели ивняки, а на самом дне долины крутой излучиной лежала неподвижная еще река, синея льдом, заманчиво гладким издали.
– Вот она, наша дорога! – громко крикнул Никита, взмахнув рукавицей. – Там, где дымок за кривуном, база пушторга. – Юноша тоже снял очки и сунул их в карман. – Хватит, насмотрелись сквозь темные стекла! Сейчас спустимся вниз, промокнем еще – и на отдых, портянки сушить. Так старатели говорят на прииске. У нас портянок нет, унты и меховые чулки сушить будем…
Сушились несколько дней. Нарты на базе нашлись, их можно было отремонтировать, но путь по реке уже кончился – она вздулась, посинела – хотя иногда вскрывалась и в начале июня. За это время в тайге совершились большие перемены: зашумел теплый ветер и, пролетев в верховье, точно обронил шум, обрушившийся с гор звоном весенних потоков. Снег осел, поползли по нему черные проталины. Белыми брызгами лопнувших почек покрылись среди сугробов красноватые заросли вербы; забелели и тотчас позолотели ее пушистые ушки, настороженно слушающие весенние всплески и шорохи. Лес потемнел. Ночи посветлели.
В одну ночь, теплую, ветреную, взорвало лед на реке. Когда раздался характерный шум ледохода, Иван Иванович натянул новые, полученные на базе ичиги, смазанные дегтем, накинул дошку и вышел из жаркой избы. Ветер ударил ему в лицо, опьянил вешним хмелем.
Доктор зажмурился и несколько минут стоял неподвижно, жадно вдыхая воздух, насыщенный запахом оттаявшей земли, и вялой мокрой листвы, и леса, махавшего по-весеннему гибкими ветвями у самого зимовья. Река бурлила, пенясь, как брага. Она вырвалась из заточения, длившегося больше восьми месяцев, и с неудержимой яростью взламывала свои оковы. На пороге за кривуном образовался затор. С грохотом и треском полезли на берег могучие льдины. Вода сразу прибыла метра на три, громоздя все выше разломанный лед, цедясь сквозь ледяные, с шелестом всовывающиеся иглы. Под бешеным ее напором хрястнул этот заслон – и пошла молоть чертова мельница в белых сумерках колдовской весенней ночи.
