Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Антонина Дмитриевна Коптяева
Иван Иванович
Часть первая
1
Побережье, отдаляясь, развертывалось над водным простором сплошной зубчатой громадой.
«Вот когда его видно по-настоящему. На прощанье явилось перед нами в полной красе!» – подумала Ольга и помахала перчаткой, хотя здания портового города уже скрылись в излучине бухты.
Еще немного – и осели крутые мысы с белой каймой прибоя; сопки, покрытые тучной лиственной тайгой, тоже начали оседать. Казалось, земля медленно погружалась в желтовато-зеленые волны.
Теперь Ольга смотрела вперед, и свежий ветер, дышавший солеными испарениями, холодил ее щеки. Дней семь придется ей плыть на этом пароходе.
«Как-то устоите вы против морской болезни? – сказала она себе с усмешкой. – Раньше вы имели закалку настоящего спортсмена, но с тех пор прошло около восьми лет. Может быть, не зря оплакивали вас отец и сестры, провожая сюда, точно на край света!»
Ольга любила поездки. Ее особенно интересовали новые места, новые люди, но сейчас богатство впечатлений превзошло все ожидания.
Приморье поразило ее своей роскошной тайгой, первозданными скалами берегов, исполинской, вольно дышавшей ширью океана. Одна мысль о том, что здесь рождается утро, волновала ее. Отсюда начинается движение зорь, несущих утреннее солнце над страной, как эстафету, в течение трети суток. Ольга посмотрела на свои часики. Пять утра, а на западной границе еще только наступает ночь. За этой границей снова война… В мае гитлеровские войска, заняв Данию, вошли в Голландию, а южнее через Люксембург ворвались в Бельгию. Там происходили неслыханные воздушные бои… Яркая жизнь полудеревенской Фландрии, знакомой Ольге по картинам знаменитых художников, не вязалась в ее воображении с кружением самолетов, с дымом и грохотом боев, и ей рисовалась мрачная индустриальная Бельгия Верхарна…
– Война! – сказала Ольга вслух, с задумчивостью глядя вдаль.
Растянутая цепочка берега совсем затонула в море, и оно, освобожденное, стало еще выше вздыматься широкими волнами. Скорее бы переплыть его!
К полудню ветер усилился. Когда Ольга поднялась на верхнюю палубу, то с трудом преодолела расстояние от трапа до кают-компании. У входа она столкнулась с молодым инженером Тавровым, с которым встречалась раньше, в агентстве треста в Приморске, а потом во время посадки на пароход, и кивнула ему дружески приветливо.
– Мы все еще не знакомы как следует, – сказал Тавров.
– Отчего же? Мы именно как следует знакомы, – возразила Ольга, невольно замедлив возле двери, в которую буйно ломился ветер. – Аржанова Ольга Павловна, – добавила она просто и первая перешагнула через порог.
Они сели за столик у окна. Отсюда можно было наблюдать, как двигались высокие волны, то поднимавшие, то отпускавшие носовую часть парохода. Но это зрелище не обещало ничего хорошего: Ольга еще не привыкла к качке, поэтому встала и пересела спиной к окну.
– Так будет лучше, – сказала она и, сняв легкое пальто, положила его на спинку кресла.
– Сколько солнца вы привезли с собой! – восхитился Тавров, взглянув на ее смуглые руки, открытые по локоть.
– Это не загар, – ответила Ольга, поправляя браслетку часов. – Мой дедушка был черен, как грач, а бабка голубоглазая и такая светлокосая, что нельзя было заметить, поседела ли она в старости.
Они оставили целое племя смуглых, черноволосых, но голубоглазых людей. Я одна нарушила наследственность, только цвет кожи сохранился.
– Где же трудятся люди вашего племени? – полушутя спросил Тавров.
– Есть музыканты, учителя, инженеры. Отец мой – профессор-химик, совершенно погруженный в свою работу. На лекциях он бесподобен: даже я, человек, к химии равнодушный, любовалась им, когда бывала в аудитории. Дома он добрый очень, рассеянный… даже трогательный. Рано овдовел, но остался верен памяти нашей матери. – Ласковая улыбка женщины, вызванная воспоминаниями об отце, при этих словах сменилась грустью.
– А вы? Чем вы занимаетесь?
– Я? – Ольга нахмурилась, но, взглянув на Таврова, лицо которого выражало искренний интерес, сказала: – Пока ничем не занимаюсь. Очень хочу работать, да у меня неудачно все получилось. – Ей стало досадно за себя и неловко: ни с того ни с сего пустилась в откровенности. Она прикусила губу, однако, потребность оправдаться, а может быть и посоветоваться, подтолкнула ее. – Я пробовала многое, – нерешительно заговорила она. – Училась в машиностроительном институте и не доучилась… Была на курсах бухгалтеров, потом по совету мужа поступила в медицинский, но вскоре ушла: меня отталкивали занятия в анатомичке. Последний год занималась на курсах иностранных языков, а закончить тоже не удалось.
Она умолкла. Рассеянный взгляд ее теперь уже равнодушно следил за тем, как отходили от стен тяжелые шторы и как они снова опускались, западая между косяками.
– Может быть, вы просто не нашли для себя то, что вам нужно? Поэтому и получается у вас хождение по мукам. Два института! Да еще курсы, и все зря…
– Зря, – повторила Ольга безнадежно. – Мне уже стыдно становится, когда меня спрашивают, чем я занимаюсь!
В это время стаканы и тарелки разом двинулись и, сгрудясь у кромки стола, чуть не съехали ей на колени. Придерживая посуду руками, Ольга быстро взглянула на подбежавшего официанта, потом на Таврова.
– Неужели начинается шторм? Пойдемте, Борис Андреевич, посмотрим, я еще ни разу не видела морской бури.
– Вы, оказывается, любительница сильных ощущений! – шутливо заметил он.
– Нет, я трусиха, и порядочная. Но интересно же!
Ветер едва не свалил их, когда они вышли на палубу. Волны словно горы ходили вокруг, перекатываясь, обрушивали белые гребни в глубокие водяные воронки. Все видимое пространство моря, поседевшее от пены, бесновалось, вздымая к мутно-серому небу кипевшие массы воды.
– Вот расходилось! – сказал Тавров над самым ухом Ольги. – Наверное, в Тихом океане прошел тайфун, он и раскачал наши моря!..
– А где… который девятый вал? – крикнула Ольга и, высвободив локоть от руки Таврова, вцепилась в перила борта.
– Тот, который ударит крепче, – ответил он, не обижаясь на движение спутницы, довольно резко отстранившейся от него. – Похоже, этот! – Тавров отвернулся от брызг волны, хлестнувшей в борт парохода. – Нет, вот этот! – вскричал он, снова стряхивая с одежды капли воды. – Пойдемте, а то промокнете!
– Ничего! Сейчас тепло. Осенью, наверно, страшнее: можно превратиться в сосульку. Теперь я начинаю представлять, что такое труд рыбаков. Однажды я видела в низовьях Волги, как уходили на зимний промысел в открытое море рыбацкие суда. Да какие там суда – суденышки! – Ольга отбросила с лица прядь намокших волос и продолжала с увлечением: – Был очень жаркий осенний голубой день. Песчаные дюны просто светились под солнцем. Весь поселок высыпал на берег – провожать ловцов. И чувствовалась тогда в толпе глубокая тревога: ведь Каспий, такой знойно-синий, зовущий, на самом деле коварен и свиреп. Вернутся ли? Точно в бой провожали. И правда: вот волны… бешеная слепая сила, а человек, спорящий с нею, берет только смелостью.
– Да, море любит крепких людей, – сказал Тавров.
2
По-видимому, было утро. Серый свет пробивался сверху в приоткрытый люк трюма, ложился дорожкой на ступени большой лестницы, края которой тонули в сумраке, рассеивался над грубо, но прочно сколоченными двухъярусными нарами. Пароход качало по-прежнему.
Ольга приподнялась на постели, осмотрелась. Никто не торопился вставать, ей тоже некуда было спешить, и она снова опустила голову на подушку. Почти все население трюма лежало вповалку уже трое суток, а Ольга заставила себя собраться с силами, и ей польстила похвала Таврова, когда он подивился вчера ее стойкости. Он устроился в другом трюме, но обедать, как и Ольга, ходил в кают-компанию, не очень-то приспособленную для столовой на грузовом пароходе. Тавров, поспешив с поездкой, тоже не стал ожидать пассажирского рейса.
«Симпатичный человек», – отметила Ольга, вспомнив его открытое лицо, затем ее мысли сосредоточились на скором свидании с мужем. Два года работает он хирургом в районе Чажминских приисков. А она все это время жила с маленькой дочерью у своих родных в Москве, учась на курсах. Прошлым летом, получив отпуск, он приезжал к ним, обещал нынче вернуться совсем, но обстоятельства сложились иначе.
«Как-то он пережил наше горе? – подумала Ольга. – Нехорошо все-таки мы поступили, расставшись на долгое время. Надо было быть всем вместе». Воспоминание о навсегда исчезнувшем родном существе, о детских ручонках, не отогретых ее материнским дыханием, снова так стиснуло сердце, что у Ольги помутнело в глазах. «Мы не станем больше разлучаться! – решила она, отирая слезы. – Раз у меня ничего не получилось в жизни, я постараюсь посвятить ее тому, чтобы легче работалось моему Ивану Ивановичу».
В трюме между тем началось утреннее движение: кашель, приглушенные разговоры, шорох одежды. А пароход то и дело содрогался всем корпусом, когда на него обрушивалась очередная волна, начинал медленно подниматься, но, только поднявшись, снова валился вниз, и снова слышался тяжкий гул падавшей на него воды.
«Вдруг не доедем!» – подумала Ольга, прислушиваясь к стонам соседок по нарам.
Ей стало зябко, тоскливо. Она быстро оделась и через несколько минут уже поднималась по ступеням, уходившим из-под ног. Наверх! На палубу!
Море, взлохмаченное белыми космами, буйствовало…
«Вот она, свободная стихия»! – Ольга ухватилась за натянутый канат и уже со страхом посмотрела на волны, на рваные облака, быстро мчавшиеся, казалось, над самыми трубами парохода.
Вид мокрых лошадей, стоявших рядами в открытых стойлах, и мокрых брезентов на грузах, привязанных канатами, тоже не радовал: волны все время захлестывали через борт. А моряки вели себя спокойно; один из них, проходя мимо, даже насвистывал, значит, им, бывалым, такая буря не казалась опасной. Ольга ободрилась и начала пробираться к верхней палубе. Ветер бил в лицо, бесновался вокруг, но она, задыхаясь и сжав губы, упрямо продвигалась вперед.
– Держитесь крепче, а то вас сбросит в море! Постойте, я помогу вам! – послышался сверху знакомый голос, когда она взялась за поручни лестницы.
Ольга подняла голову и увидела Таврова.
– Ничего, я сама. Не может быть, чтобы меня унесло, будто пушинку.
– Вы не играете в шахматы? – неожиданно спросил ее Тавров после завтрака.
– Что за игра в такую качку? – сказала Ольга, глядя, как болталась вода в графине, укрепленном в специальном гнездышке.
– Здесь есть морские шахматы, они вставляются в доску.
Первую партию Тавров играл рассеянно и проиграл. Это заставило его сосредоточиться по-настоящему, но он снова потерпел поражение.
– Кто научил вас так сражаться? – спросил он удивленно.
– Мой муж, – с гордостью ответила Ольга. – Он говорил, что вдуматься в ход болезни, разгадать ее и верно решить задачу, в серьезном случае, конечно, не менее сложно, чем выиграть партию у хорошего шахматиста. Меня это заинтересовало. У меня нет склонности к хирургии и медицине вообще: боюсь крови, но, чтобы представить сложность задачи хирурга, выучилась играть в шахматы.
3
– Значит, ваш муж хирург, – задумчиво сказал Тавров, когда они через два дня снова сидели на палубе. – Мне помнится, я слышал о нем… Хирург Аржанов… Да, да, помню! Хирургия – наиболее действенная область медицины. Тому, кто пришел туда по призванию, многое доступно.
– Вы считаете, что к каждому труду должно быть призвание?
Тавров засмеялся:
– А как же? Вы почему ушли из машиностроительного института? Скучно показалось? Предмет сухой? Скажите-ка это инженеру-машиностроителю! Да еще влюбленному в свое дело… Выучиться, конечно, всему можно, но если кажется неинтересно, то лучше не надо. Можно обмануть кого угодно, даже самого себя, а работу не обманешь: ведь тут выбор не на час, не на день, а на всю жизнь. Так же, как любовь! Нет, даже значительнее любви: мало сильных людей пожертвовало собою ради нее, а ради избранного труда сгорали лучшие человеческие жизни. Ну зачем вас потащило на машиностроительный? – дружески-бесцеремонно спросил он.
Ольга хотела обидеться, но только искоса посмотрела на него:
– Надо же было определиться куда-нибудь… Окончила девятилетку и пошла в институт.
– И даже не представили, что такое машиностроение? На заводе не побывали? С народом, выпускающим машины, не поговорили?
Ольга молча кивнула головой.
– Тогда понятно! Конечно, скучно заниматься высшей математикой, формулами да уравнениями – и не видеть за ними машины, которая, как радость, как хорошая новая песня, входит в жизнь народа. Создавая машину, вы строите социализм, а не просто «определяетесь куда-нибудь».
– Вы злой, оказывается!
– Почему же злой? Я ведь не к выражению придираюсь. Ну, хорошо, один раз по молодости ошиблись… Не продумали, не взвесили. А зачем вам бухгалтерские курсы понадобились? Чем они интереснее? Так ведь можно десять учебных заведений окончить, а толку? – Тавров взглянул в лицо расстроенной Ольги и продолжал с подкупающей сердечностью: – Я мог бы польстить вам: вот, мол, какая вы незаурядная женщина, поэтому, дескать, не удовлетворяет вас казенный метод преподавания. И сколько тут можно бы накрутить – голова вскружилась бы! Но я вижу – человек вы сильный, острый! Взять хотя бы то, как в шахматы играете. А раз вы сильная, с вами и говорить надо открыто. Шутка ли. – сменить два института!
– Если говорить открыто, то я из машиностроительного ушла по семейным обстоятельствам, – неожиданно сказала Ольга. – А насчет сухости предмета… – Она помолчала, насупясь. – Насчет того, что скучно, это я потом уже придумала. Может быть, для собственного утешения, – добавила она с вызовом. – А сами-то вы довольны вашей работой?
– Очень. Не собой, конечно, доволен, а специальностью. Я обогатитель-металлург. Окончил Московский институт цветных металлов. Знаете, у Калужской площади?.. – На минуту Тавров задумался, вспоминая. – Очень люблю Москву, свой институт до сих пор люблю. И считаю, что не детство, а студенческие годы – лучшее время в жизни человека, которому посчастливилось учиться. Работу свою я ни на какую другую не поменяю, хотя, может быть, у меня нет к ней того призвания, какое бывает у людей талантливых. Я ведь говорил вам, что еду на Чажму второй раз. Работал на Холодникане. Потом меня отозвали в главк, пробыл там около года, а теперь отпросился обратно на производство.
– А говорите: люблю Москву! – все еще хмурясь, сказала Ольга.
– Любить ее я всегда и везде буду. Работа моя настоящая там, где золото, значит, Урал, Сибирь. Но Север имеет еще одну особенность: его не забудешь, он зовет к себе.
– Может быть, она зовет? – неосторожно пошутила Ольга.
Тавров вспыхнул, но сказал серьезно:
– У меня там никого нет. И… вообще нет.
Они разговаривали, сидя на бревнах, крепко привязанных к палубе. Выше и ниже их, словно в деревне, сидели, греясь на солнышке, люди. Погода установилась, и народ сразу ободрился, повеселел. От нечего делать играли в подкидного, в «шестьдесят шесть», тут же пристроился хор – первая проба голосов, – кто-то за стойлами пиликал свое на гармошке. Лошади – пегие, буланые, вороные, стоявшие в ряд у кормушек, тоже напоминали о деревне. А за кормой блистала на просторе присмиревшая морская волна. Белые чайки мелькали вдали, и паруса белели, как чайки; где-то рядом лежали неведомые острова.
– Простите, а вы… туда, на Чажму, охотно едете? – после небольшого молчания спросил Тавров.
– Да, конечно! – просияв, ответила она. – Но меня зовет туда не Север, а близкий человек. Если Север таков, как вы говорите, то мне он покажется еще прекраснее. – Ольга с улыбкой всмотрелась в подвижную линию горизонта. Небо ли поднималось и опускалось там, море ли? Они точно дышали, и в ритм этому дыханию плавно и медленно раскачивался пароход.
– Мне чаще приходилось бывать на юге, – заговорила снова Ольга. – Меня с детства баловали, я росла самой младшей в семье, поэтому во время летних каникул сестры создавали мне все возможности для отдыха. Родственников у нас много, народ обеспеченный, и я нигде никому не мешала. – Ольга рассмеялась приглушенным, но приятным смехом. – Хорошо еще, что я не стала неженкой, но условия вырасти Обломовым у меня имелись.
«Вы им и выросли», – чуть не сказал Тавров, глядя на нее и представляя себе, как ее баловали. «Может быть, поэтому и не привыкла доводить начатое до конца», – подумал он.
Ольга была красива, но ему казалось, что не это привлекало его, а свойственное ей обаяние доброты сердечной и смелой доверчивости человека, не привыкшего кривить душой. Он чувствовал себя при встречах с этой женщиной так, точно они дружили уже давно. Ему нравилось быть рядом с нею, всегда веселой и приветливо-общительной среди людей, нравилась ее своеобразная манера определять характер попутчика, поразившего чем-нибудь ее воображение.
– Вот бухгалтер, едет из отпуска. Наверно, скупой и ворчун страшный! – говорила она, наблюдая за приземистым лысым старичком в поношенном, но чистеньком костюме с пестрым галстуком над вырезом жилетки, восседавшим в группе, где играли в преферанс.
– Может быть, снабженец, – возражал Тавров.
– Нет, те благодушнее, и цвет лица у них свежее.
– Как же вы не побоялись испортить себе в будущем цвет лица, поступая на бухгалтерские курсы? – с добродушной язвительностью напомнил Тавров.
– Интересно, кто он? – спрашивала Ольга, глядя на курносого бронзово-загорелого парня. – Смотрите, сколько в нем сдержанной силы и уверенности в себе, а глаза, прищуренные, окруженные ранними морщинками… Так бывает только у людей, привыкших к открытым просторам.
– Возможно, геолог, – подсказывал Тавров.
– Нет, геолог, наверно, иначе глядел бы на море. Мне он представляется рыбаком. Вообразите, набегает штормовая волна, а этот взгляд зорко устремлен навстречу…
– Пожалуй, – соглашался Тавров, словно уже видел молодого спутника ведущим рыбацкий сейнер.
– А тот в плаще похож на бывшего священника, – говорила Ольга. – Смотрите, какое у него елейное выражение, а глаза так и сверлят, как буравчики.
– Изволили ошибиться. Это преподаватель литературы. Я с ним вместе садился на пароход, и здесь, на нарах, – соседи.
– Ну, значит, он преподаватель-фарисей. Зло в нем кипит, а со всем умилением толкует о нравственности и морали.
Тавров засмеялся.
– Вот это верно! Я с ним уже схватывался: превозносит классиков, а нашу советскую литературу потихоньку охаивает. Этот за длинным рублем потянулся на Север.
– Вы чувствуете похолодание в воздухе? – сразу переменила тему разговора Ольга. – А ведь день солнечный… Мне кажется, климат уже переменился и цвет моря стал другой.
Она встала и, обходя людей, расположившихся на палубе, подошла к борту. Тавров последовал за ней. Схватившись за поручни, оба посмотрели вниз…
Две акулы обогнали пароход, выставив из воды угловатые плавники. Вытянутые тела их промелькнули, как торпеды.
– Этим рыбкам нужны бесконечные убийства, – сказал Тавров. – Некоторые виды акул рождают живых мальков, и новорожденные немедленно начинают хищничать.
– Вы слушали сегодняшнюю радиопередачу? – спросила Ольга. – Англичане окружили немецкие войска в Нарвике и обстреливают их с военных судов. Гитлеровцы сопротивляются упорно. Без стеснения ведут драку на чужом дворе! Хозяева, норвежцы, наверно, порадовались бы, если бы их враги, а заодно и защитники потопили друг друга.
– И те и другие заинтересованы в вывозе железной руды из Норвегии, – сказал Тавров. – Каждый из них заботится только о собственной выгоде, своя рубашка ближе к телу. Какая уж тут защита!
– Заботится о собственной выгоде… – задумчиво повторила Ольга. – Это очень основательно делал всю жизнь норвежец Пер Гюнт… Но, думая только о себе, он никогда не был самим собой. Вы читали, есть такая пьеса-сказка у Ибсена?..
– А вы чем больше интересуетесь: литературой или политикой? – неожиданно спросил Тавров.
Ольга быстро обернулась, посмотрела на него: не смеется ли он? Впервые на ее лице проступил неровный румянец.
– Кто у нас не интересуется политикой? – промолвила она уклончиво. – Даже дети. Каждый видит связь своего маленького «я» с жизнью общества. Общество же не живет без политики.
– Ясно, – улыбнулся Тавров. – А как насчет литературы?
– Мы поссоримся! – уже по-настоящему вспыхнув, заявила Ольга и сделала шаг в сторону, по-мальчишески сунув руки в карманы пальто.
– Нет, не будем ссориться! – забеспокоился Тавров. – Ведь я ничего дурного не сказал. Мне просто хочется узнать ваши наклонности.
Ольга сердито усмехнулась.
– К литературе, кроме читательского интереса, никаких. Даже стихов никогда не писала. Вот вам! Таланта ни к чему нет: ни к музыке, ни к живописи. И почему вы все разговоры сводите на мои способности?!
– Мне просто по-человечески обидно за ваши зря потраченные годы, за то, что вы уже опустили руки. Конечно, мало иметь право на образование и работу, надо осуществить это право! А вы выходите замуж и бросаете учебу! Простите меня за резкость, но я знал многих студенток, которые тоже имели семьи, однако, продолжали учиться.
– Ну, теперь уже столько лет прошло… – заговорила Ольга и беспомощно усмехнулась.
– Совсем сдала! – перебил Тавров с такой искренней досадой, словно она была его младшей сестрой. – Вот так у вас, женщин, и побеждают пережитки прошлого! Тяга к своему уютному гнездышку, готовность подчиниться чужой воле… Недаром подобное воспитывалось тысячелетиями. – Тавров смутился за свою горячность, но, не умея дипломатично отступать, закончил тем же: – Вы знаете, ведь только нынче, в тысяча девятьсот сороковом году, у нас в Узбекистане проведен закон о снятии паранджи.
– Какое отношение это имеет ко мне?
– Если бы женщины Узбекистана не потянулись к труду, закон о парандже еще долго не вошел бы в силу.
4
Полдня Ольга сердилась и избегала встреч с Тавровым, но утром первая подошла здороваться.
– Я рассудила, что неприятная откровенность полезнее, чем приятная лесть, – сказала она.
Тавров не успел ответить: позади их раздался чей-то тревожный крик:
– Сейчас нас трахнет!
Над палубой, заваленной бочками и штабелями бревен, разгороженной вдоль на открытые стойла для лошадей, там, где до сих пор плавно раскачивалась, то поднимаясь, то опускаясь, синяя линия горизонта, забелело снежное поле, покрытое черными точками. Это был лед, а на нем тюлени.
Вскоре раздался первый глухой удар о носовую часть парохода. Льдины сдвигались, заходили с разных сторон, трещали и ломались, натолкнувшись на неожиданное препятствие.
– Только того и недоставало! – сказала Ольга, испуганная и огорченная. – Они идут по собственному курсу, а для нас снова задержка!
– И порядочная. – Тавров, не впервые ехавший в Глубокую, знал причуды здешней природы. – Такое уж оно, Охотское море! Почти вся северная часть его покрывается зимой тяжелыми льдами. Теперь этот лед оторвался и пошел кружить по течениям. Он уже пообтаял в пути, стал рыхлее, тоньше, не то плохое было бы наше дело! Да и сейчас наделает он нам хлопот; идти напролом невозможно, а если обходить… Мы без того задержались, топливом же обеспечены в обрез.
Получив небольшую пробоину, пароход действительно изменил курс к северо-востоку, но льды выплывали навстречу ему отовсюду, иногда сдвигаясь в сплошные поля. От их ослепительной белизны дни под низким голубым небом стали еще ярче, ночи посветлели, а все вместе снова вызывало у Ольги радостное ощущение открытия новой страны. Она смотрела на неповоротливых тюленей, стремительно проворных лишь в полосе чистой воды, и, не зная, что такая добыча не очень заманчива для охотника-любителя, представляла себе, как волновался бы Иван Иванович. Думая о муже, Ольга совершенно преображалась. Она везла ему столько разных обнов и все чаще, сидя на нарах, перебирала их, мысленно примеряла на него и разговаривала с ним.
Тавров в это время одиноко слонялся по пароходу, не зная, куда деться от скуки. Решив, что его томило долгое вынужденное безделье, он достал из чемодана книги, но ни нашумевший роман, ни новейшие работы специалистов по обогащению руд не увлекли его.
Однажды утром Тавров проспал дольше всех, но, услышав странный шум, быстро оделся и поднялся наверх из опустевшего трюма. На палубе пилили дрова…
«Не хватило-таки топлива. Понятно: мы почти на пять дней выбились из графика».
Неожиданно среди работавших пассажиров он увидел Ольгу. Подвернув рукава свитера, повязав голову косынкой, она пилила вместе с тем парнем, профессию которого пыталась раньше определить, и оба были явно довольны друг другом. Пилу Ольга держала не совсем умело, но цепко, в каждом ее движении сказывались сила и жизнерадостность.
– Почему вы лодырничаете? – крикнула она, заметив Таврова, когда, придерживая за рукоятку пилу, вытирала платочком разрумянившееся вспотевшее лицо.
По морю густо плыли белые льдины, на которых, раскинув черные ласты, лежали тюлени.
– Мне начинает казаться, что это одни и те же кружат около нас, – сказала Ольга. – Откуда столько зверей? Наверно, они слушают, как на пароходе пилят лес…
– Обязательно слушают! Тюлени очень любопытны.
– Отчего вы не помогаете нам, а ходите, словно иностранный турист и ухмыляетесь? – недовольно спросила она, хотя все ее существо выражало оживление, вызванное работой.
– Глядя на вас, радуюсь.
– А-а! – протянула Ольга не без ехидства. – Нашла, мол, свое призвание…
– Вот злючка так злючка! – произнес он, вдруг оробев.
Ольга засмеялась:
– Станешь злючкой, проболтавшись столько дней в пути! Разве можно тащиться, словно черепаха, когда хочется лететь на крыльях? Снялась бы и улетела! Еще вредительством приходится заниматься!.. Какой дом сложили бы из этого леса на побережье, а мы сожжем его сейчас. Кстати, мой напарник оказался не рыбаком, не геологом, а рабочим-старателем. – Ольга подняла пилу и озабоченно спросила, посмотрев на подкаченное очередное бревно: – А если не хватит и этих дров?..
– Тогда будем ожидать буксир из ближнего порта.
5
В серенький день в туманной дали показались громадные белые столбы, возникшие над морем, подобно вихрям смерча. Но они не двигались с места. И сразу, разряжая общее напряжение, пронеслось:
– Земля!
«Смерч» оказался снегом, лежавшим в крутых ущельях береговых гор, сурово неприступных и каменистых. Только теперь, вблизи берегов, стало заметно, как тихо двигался пароход.
– Ничего, Глубокая уже близко, – сказал Тавров, понимая нетерпеливое беспокойство Ольги. – Скоро дотянем до бухты, а там остановимся на рейде. По радио сообщили, что в бухте еще держится лед, поэтому подсобные катера не могут выйти.
– Почему же не сообщили раньше?
– Надеялись, что лед вскроется, а наступило похолодание… Пойдемте сыграем в последний раз в шахматы. Вечером уже будем на месте…
– Да, скоро будем на месте, – весело повторила Ольга, поднимаясь за Тавровым по гулкому трапу.
В кают-компании было тихо – народ толпился на палубе, глядя на новые берега, – и голос диктора особенно громко прозвучал из репродуктора, молчавшего четыре дня из-за неисправности радиоустановки. Передавали международный обзор.
– «Девятая французская армия разбита на линии укреплений Мажино…»
– Ловко сыграно! – пробормотал Тавров, забыв про шахматы.
– «Наиболее сильный удар нанесен… в направлении Амьена, – продолжал диктор. – Город Кале окружен… Капитуляция полумиллионной бельгийской армии открывает германским дивизиям путь на Дюнкерк…»
– Что там творится сейчас! – сказала Ольга, тревожно глядя на черный диск репродуктора. – Почему Франция терпит поражение за поражением, имея пять миллионов солдат? Провоеваться в какие-то считанные дни! Пусть немцы сильнее техникой и рвутся к победе, но это не может так быстро решить дело. Наверно, французские болтуны продали свой народ!
– Похоже на то. Слышите: «Главнокомандующий Вейган не начинает мощной контратаки…» А возможности у него есть. – Тавров помолчал, прислушиваясь, потом, неожиданно улыбаясь, спросил: – Какую литературную ассоциацию вызывают у вас эти события?
* * *
Пароход, похожий теперь на больное животное, дотащился до бухты Глубокой поздно ночью, и его голос-гудок так глухо прозвучал среди гористых берегов, что спавшие пассажиры не услышали его. Ольге в это время снился муж. Он шел к ней, переступая по плывущим льдинам, раскачивался на каждой из них, и хрустально сверкавшие брызги фонтанами взметывались над ним.
– Ох, как я устал! – сказал он Ольге, обнимая ее.
Карие глаза его смотрели радостно, по-прежнему топорщились ежиком темные волосы. Сердце Ольги подпрыгнуло от счастливого волнения, и она сразу проснулась.
Пароход стоял неподвижно.
«Неужели мы все еще в море?!»
Она привела в порядок костюм и прическу, выбралась на палубу и чуть не вскрикнула: в глубине бухты за голубоватым полем льда сияла на берегу россыпь огней. Странно светились они под белесым небом, лишенным блеска звезд. Настоящий город раскинулся вдали… Скорее бы попасть туда, пройти по улицам, войти в дом и закрыть за собой дверь, зная, что этот дом стоит на твердой земле.
«Приехали!» – радовалась Ольга, глядя на крутообрывистые, почти черные горы, мрачно вздыбившиеся в воротах бухты. Голый камень. Лишь кое-где деревья, изуродованные штормовыми ветрами. А надо всем опрокинулась белая северная ночь, встревоженная людскими шорохами. Вот она какая, Глубокая-то! Правда, придется ехать еще далеко в тайгу, но теперь все казалось Ольге легко осуществимым.
– Если пароход не пробьется, мы уйдем на берег пешком по льду, – сказала она вслух, разглядывая толстый лед, продырявленный круглыми отдушинами, из которых то и дело высовывались темные головы нерп; местами они торчали густо, как пни.
– Пешком идти совсем не понадобится: скоро подойдет ледокол, – сказал рядом Тавров.
Ольга невольно вздрогнула:
– Как вы меня напугали! Можно ли так подкрадываться!
– Я не подкрадывался, – ответил он задумчиво. – Вот и доехали!
6
Ольга едва успела узнать, когда в тайгу пойдут машины, и принять ванну, как ее вызвал к телефону Тавров.
– Я думал, что вы уже уехали, – заметно волнуясь, говорил он. – Ведь теперь у нас точно в Москве: все делается быстро. Поедем к морю! Опротивело? Но тут оно другое: вид с суши. Посмотрим поселок порта…
В городе Укамчане, возле которого еще плавали стада тюленей, оказалась не только гостиница со всеми удобствами, но и автобусное сообщение.
Сам город, расположенный за перевалом, отделявшим его от порта Глубокой, поражал богатством каменных построек: шестиэтажные дома, асфальт, по-столичному оживленные улицы. Сколько же таких городов, радующих сердце проезжего человека корпусами заводов, театрами и садами, построено в стране за последние годы! А тут еще горы – сплошной камень, лиственницы, похожие на шпалеры со своими сбитыми макушками и ветвями, опущенными к земле, снег, лежавший на северных склонах в конце мая, – все привлекало внимание Ольги, и поэтому она опоздала к назначенному часу: Тавров давно ожидал ее на автобусной остановке.
