Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
Все были на местах, все в порядке, а тревога нет-нет да и холодила Ивана Ивановича, пока он заканчивал обычный туалет хирурга. Он хорошо представлял, какую ответственность брал на себя, но не это беспокоило его сейчас, а общее состояние больной и желание избежать возможных осложнений.
– Трясет, – тихо сказала Маруся, чутко прислушиваясь к тому, что происходило около нее, и к прикосновениям врачей, и к слабым теперь движениям ребенка, которые она ощущала как будто под самым сердцем. Может быть, ей правда удалось уговорить его… И без того становилось страшно.
– Дайте ей адреналин, – сказал Иван Иванович, отвечая на взгляд акушерки. – Не волнуйтесь, голубушка, – добавил он, обращаясь к больной. – Мы все вам сделаем быстренько и аккуратно.
Он сел на винтовой стульчик и принял от Варвары нож-скальпель и тупой широкий крючок. Сергутов тоже приготовился с крючком в одной руке и металлической трубочкой электроотсоса в другой. Ток включал Никита Бурцев, в качестве сестры следивший за общим состоянием больной. Хирургическая сестра – Никита!.. Он даже не решался иногда моргнуть во время операции, но действовал с необычайной чуткостью и быстротой. Варвара ревновала немножко, когда в ее выходные дни инструмент Ивану Ивановичу подавал Никита.
Прямой разрез вдоль припухлости над позвоночником. Края разреза сразу раздвигаются крючками.
– Ток! – коротко бросает Иван Иванович.
– У нашей Маруси Петровны необычно развитые вены, – негромко говорил он Сергутову, осторожно работая скальпелем. – Смотрите, какие тут разветвления. Венозная сеть сильно расширена. Значит, имеется сосудистая опухоль – гемангиома. Поэтому и кость на пораженном участке позвоночника будет усиленно кровоточива.
К операционному столу подходят невропатолог с вымытыми на всякий случай руками и глазник Иван Нефедович, оба тоже в масках. Присутствие глазника не обязательно, но он яро заинтересованный болельщик. Нахмурив белесые брови на широком, добром, немного обрюзгшем лице, он следит, как хирург делает в глубине раны мелкие разрезы иглой электроножа, останавливая кровотечение током; как накладывает расширители и, придерживая большим крючком, отслаивает лопаточкой ткани влево и вправо от позвоночника. Теперь уже видна обнажаемая кость.
Маруся стонет:
– Больно.
Иван Иванович отрывисто Варваре:
– Новокаин! – И мягким голосом Марусе: – Сейчас не будет больно. Вы нам сразу говорите, когда становится неприятно. Терпеть не надо. Это сто лет назад, когда не было анестезии, пациентов привязывали к столу и резали по живому мясу. Тогда терпеть приходилось поневоле, зато и хирургов боялись, как палачей. – Так, неторопливо рассуждая, Иван Иванович успевает принять от Варвары шприц и сделать два укола справа и слева от позвоночника.
– Сто лет назад за такую операцию и не взялись бы, – уточняет невропатолог.
– Двадцать лет назад не взялись бы, – бурчит сосредоточенный Иван Иванович, продолжая осторожно, словно ювелир, и в то же время быстро и точно заниматься своим делом.
Снова разрез электроножом. По ту сторону стола происходит маленькая суетня: больную тошнит. Елена Денисовна хотя внешне и спокойна, но вся напряженно собрана: в любую минуту могут начаться роды. А операция идет своим чередом.
– Воск! Ножницы! Ток!
63
У Мартемьянова большая семья: дочь Маруся, четыре сына-подростка и добрая, большеглазая, большерукая жена, жадная на работу и на веселье.
– Бодайбинка! – с гордостью говаривал о ней Мартемьянов. – Приискательница коренная.
Он тоже родился и вырос в Бодайбо и участвовал в Ленских событиях, хотя ему в то время было только четырнадцать лет да три года, нарочно приписанные, чтобы протащить его на подземные работы: очень молодых, как и пожилых, там принимали неохотно. Широкоплечий, сильный, он легко сходил за семнадцатилетнего, но после расстрела забастовщиков, когда выволок из общей свалки убитого отца-забойщика, отревелся в полную меру четырнадцати мальчишеских лет, тогда сразу повзрослел и душой. С тех пор запала в его грудь неугасающая ненависть к врагам рабочего люда. Поэтому и в партию он вступил с самого начала своей несостоявшейся юности.
Маруся росла общей любимицей в семье, но это не избаловало ее; она была девушка с твердым характером: окончив семилетку, уехала на учебу в Приморск, вернулась оттуда с дипломом экономиста, уже замужней, беременной женщиной, но радость свидания омрачилась ее болезнью.
– Надо было приключиться такой беде! – говорил в райкоме Логунову опечаленный Мартемьянов на другой день после операции. – Опухоль! Да еще в позвоночнике, в спинном мозгу! Жена прямо извелась за эти дни, так и ходит за акушеркой. Я уж ее пристыдил, хотя язык не поворачивался попрекнуть: вижу, почернела с горя. Конечно, женщине, да еще рожавшей, трудно представить, как пройдут роды сразу после операции. Швы и прочее… – На лице Мартемьянова промелькнула болезненная гримаса, но он досказал, явно крепясь: – Раз операция прошла удачно и стерпела Маруся под ножом, значит, теперь обойдется. Иван Иванович, он свое дело знает.
В четверг Маруся стонала от резких болей в области операционной раны, в пятницу стало полегче, и общее состояние заметно улучшилось. Особенно обрадовались все, когда парализованные ноги больной начали двигаться. Даже Гусев не мог скрыть несколько смущенного удовлетворения, глядя, как шевелились ее ступни и потеплевшие пальцы. Разгибание ног сразу стало почти нормальным, сгибала их Маруся хуже, но оспаривать результаты операции не приходилось.
– Посмотрим, как пойдет дело дальше, – сказал Гусев.
– Теперь рожать будет.
– Побаиваетесь? – Гусев всмотрелся в невеселое лицо главного хирурга.
– Конечно, не так все просто, но раз Мария Петровна хочет иметь ребенка, быть по сему! Брюшные мышцы у нее теперь могут сокращаться.
– От души желаю благополучного исхода. А все-таки лучше было бы сделать кесарево сечение.
В субботу, на третий день после операции, у Маруси начались родовые схватки. В четыре часа утра Елена Денисовна, не отходившая от больной и тут же ночевавшая, записала в историю болезни: «Схватки средней силы, через десять – пятнадцать минут».
Елена Денисовна даже побледнела за эти дни от утомления и беспокойства, но теперь она чувствовала себя командующей парадом: все должно пройти благополучно, иначе стыд и срам.
– Ну-ка, пошевели ножками! – просит она роженицу: у нее вдруг возникло сомнение, действительно ли они стали подвижны.
Маруся послушно и охотно шевелит ногами, но ее миловидное, слегка припухшее лицо морщится – очередная схватка.
Иван Иванович делает в этот день обход не как обычно, а начиная с родильного отделения.
– Ничего, Маруся держится молодцом, объем движений в ногах нарастает, – говорит он своим глубоким баском, заметив плохо скрытое беспокойство акушерки. – Насчет швов можете быть спокойны – зашил на сто лет!
Но долго задерживаться ему не приходится, даже обход отложен: привезли больного с прободным аппендицитом, и требуется срочная операция.
Елена Денисовна остается с роженицей. Она привычно хлопочет возле родильного стола, но потуг нет, и акушерке кажется, что она бездействует. В двенадцать часов снова запись: «Схватки через пять – восемь минут».
Дежурная сестра появляется в дверях, точно тихое привидение:
– Муж спрашивает, как чувствует себя больная.
– Скажи, что начались роды.
В четырнадцать часов та же лаконичная запись: «Схватки через шесть минут». Заходил Иван Иванович; у него очень беспокойный день: опять привезли тяжелобольного. Снова мать и муж Маруси справлялись о ее состоянии.
– Рожаем, – еще короче возвестила акушерка.
– Как вы думаете: рожу я? – спрашивает ее Маруся, когда проходит очередная боль. – Смогу я родить?
– Конечно, лапушка моя! – отвечает Елена Денисовна, мужественно выдерживая ее ясный взгляд, как будто очищенный мукой материнства. – Все будет благополучно. Вот начнутся потуги…
В пятнадцать часов при записи в историю болезни внесены два новых слова: «Слабые потуги».
Когда они начались, эти усилия, – живое стремление матери помочь, превозмогая страдания, движению своего ребенка, – у Елены Денисовны от радости навернулись слезы. У нее не то что отлегло на душе, а пропало чувство беспомощности, она почувствовала себя вооруженной.
Потуги были слабы и коротки, но они подтолкнули ребенка. Потом опять произошло замедление.
Скрепя сердце Елена Денисовна послала санитарку за Иваном Ивановичем. Он пришел странно тихий, точно пришибленный, осмотрел свою пациентку, послушал сердцебиение плода.
– Придется немножко помочь мамаше. Давайте щипцы!
Щипцы он наложил легко, и в семнадцать часов по записи в истории болезни, а попросту в пять часов дня у Маруси родилась здоровая девочка.
– Прехорошенькая! Прямо как бархатная! – ликующим голосом сообщила роженице Елена Денисовна, с помощью санитарки обмывая ребенка на особом столике.
Иван Иванович тоже мыл руки и устало размышлял о трудном, но удачном дне, о сделанных операциях, о лампе-рефлекторе, разбитой во время работы Сергутова.
«Взыскать бы из заработной платы! – думал он, вскипая запоздалым, но жгучим раздражением. – И у сестры вычесть, и у Сергутова. Не могут проверить лишний раз! Варя этого бы не допустила. Прямо сердце болит: такое ценное оборудование, так трудно его доставать. Как не стыдно!»
Поздно вечером Иван Иванович сидел в своем кабинете в больнице, курил и опять раздраженно думал об Ольге, ушедшей к Паве Романовне. И возникало постепенно чувство тоски, ощущение забытости и даже старости. Тридцать шесть лет ему. Скоро сорок. Около пяти лет прошло после защиты диссертации на кандидата наук… Иван Иванович вспомнил тот день. Радостную Ольгу в белом платье. Лето. Цветы. Шумное одобрение оппонентов. Его работу называли событием в медицинском мире. Много ли удалось сделать с тех пор?
Раньше ему бывало обидно, когда он наталкивался в практике общего хирурга на случаи, которые не мог разрешить. Таких больных направляли чаще всего в нейрохирургический институт Бурденко. Отсылая их, Иван Иванович испытывал чувство неловкости за свою беспомощность. Тогда он решил подучиться у нейрохирургов, повысить квалификацию, да и застрял у них. Теперь он сам нейрохирург, а испытывает тоску, усталость, какое-то душевное одряхление. Неужели это из-за Ольги? А в работе? И в работе еще столько неопределенного, неустановленного. Иван Иванович хмурится. Он всегда стремился вперед, словно бежал без передышки всю жизнь; и вот как будто добежал, как будто добился поставленной цели…
«Что же дальше? – спросил он себя, уставясь в пространство строгим взглядом. – Допустим, стану еще доктором наук. Но многое по-прежнему недоступно: разрежешь, посмотришь – и зашивай обратно: вот рак, вот трудные случаи аневризмов…»
Иван Иванович встал и тихо вышел из кабинета. Проходя по коридору, он услышал голоса: оправдывающийся дежурного врача и наступательный Елены Денисовны.
– Как в операционную, так и санитарке без маски нельзя войти, – ворчала акушерка, – а к нам готовы всех впустить.
– Муж ведь… Трудный случай. Переволновались… – возражала дежурная.
– Тем более что такой трудный случай. Занесете грипп или еще какую-нибудь инфекцию…
Повинуясь неясному, но непреодолимому побуждению, Иван Иванович свернул в тот коридор, где звучал голос Хижнячихи, и, миновав сразу притихших спорщиц, вошел в родильное отделение.
Маруся лежала уже на обычной кровати, неловко откинув голову на плоской подушке, засматривала в розовое личико ребенка, примощенного к ее открытой груди. Длинные ресницы ее золотились и вздрагивали, лицо, осунувшееся после родов, освещалось улыбкой. Она впервые пробовала кормить и поэтому, лишь мельком взглянув на человека, стоявшего перед ней, снова Устремилась к жадным губенкам и маленькому носику, пыхтящим у ее груди.
Юная роженица даже не потрудилась прикрыться краем простыни, но не оттого, что этот человек уже видел ее всю обнаженной (она закрывалась до горла, как только его руки врача прекращали исследование). Слабость не убивала стыдливости – сейчас Маруся просто забыла о ней, переполненная ощущением материнства. Она осталась жива, сделалась матерью и держала у груди своего ребенка. Все остальное померкло перед этим выстраданным чудом.
– Почему так рано разрешили ей кормить? – вполголоса спросил акушерку Иван Иванович.
– Да какое там кормить! – добродушно ответила Елена Денисовна. – У нее и молока-то еще чуть. Очень просила показать дочку, а теперь не отдает.
64
Последние встречи совсем сблизили Таврова и Ольгу, хотя ни одного слова о любви не было произнесено. Теперь Тавров сумел бы доказать, что они сделают преступление, подавив сильное чувство и искалечив свою жизнь. Однако между ними стоял третий… При всей ревнивой зависти Тавров не мог не уважать Ивана Ивановича, но это не охлаждало его, а лишь вносило сознание тяжелой ответственности и даже страха в его чувство.
Ольга! Это коротенькое слово звучало для него как вздох, с которым он и засыпал и просыпался.
Только на флотационной фабрике он временно забывал о ней. Руда текла там по лентам транспортеров из машины в машину, измельчаясь на пути в зернистую массу, в муку. Вот первая на пути щековая дробилка. Здесь крупное дробление: камни с треском раздавливаются стальными челюстями, словно орехи. Потом руда отправляется потоком на две пары дробильных валков; те заняты своим делом – средним дроблением, – и над ними стоит сплошной вибрирующий гул. В следующем отделении тонкого измельчения три шаровые мельницы, три грохочущие красавицы. У каждой свой электромотор и приводные ремни, за каждой следит отдельный мастер. Тавров останавливается, прислушивается ухом знатока к вращению шаров, растирающих в пыль мелкий щебень руды. Здесь любимое имя, произнесенное невзначай, утонет в грохоте.
Фабрика вышла в передовые. Едва успевает разворачиваться питающий ее рудник, где недавно работал Платон Логунов. Но рудник готовится увеличить добычу, и Таврову тоже пришлось пересмотреть свои производственные возможности.
Можно было допустить перегруз, но не свыше десяти процентов, иначе ухудшится качество обработки руды. Поэтому встал вопрос о реконструкции.
«Сейчас главное – закончить до морозов предварительные работы, – озабоченно думает молодой директор, только что осмотревший глубокие котлованы, пробитые в вечной мерзлоте рядом с главным корпусом (сооружение фундаментов шло ускоренными темпами). – Надо предложить плотникам делать срубы заблаговременно, а собрать их на месте недолго. Машины установим зимой. Еще одну пару валков – лучше бы, конечно, коническую дробилку, – еще одну шаровую мельницу…»
В смежном отделении работает машина, состоящая из десятков ячеек, где вскипает пеной жидкая пульпа: одна часть измельченной руды и около двадцати частей воды. К пульпе добавляются маслянистые вещества. Лопасти, насаженные в виде маленьких пропеллеров на вертикальный вал флотационной машины, нагнетают в пульпу воздух, который, соприкасаясь с маслом, образует пузырьки, поднимающие на поверхность минералы с золотом. Вращающиеся гребни сбрасывают пену через порог машины в наклонные лоточки. По этим лоткам пена самотеком идет в сгуститель, где отстаивается. Потом она извлекается в виде плотного концентрата, сушится и отправляется в плавку. Не чистое золото, а концентрат золотой руды – продукция флотационной фабрики.
Лаборантка, румянощекая, синеглазая, с пышно взбитой прической, подходит к Таврову со своими записями. В лаборатории ежедневно делается контрольный анализ. В концентрате должно быть определенное содержание золота, без примеси мышьяка, меди и сурьмы, мешающих плавке. Тавров внимательно просматривает цифры. Не по-женски четкий почерк У лаборантки. Краем глаза Тавров отмечает красивую форму ее беленькой руки. Хорошая дивчина и свободная, но не привлекает, не интересует. Он проводил взглядом уходившую девушку, и точно наяву предстала перед ним Ольга, смуглая, светловолосая, в легком платье, с открытыми до плеч руками. У него ощутимо заболело, заныло сердце: только она одна была нужна ему!
– Содержание в концентрате опять снизилось, – говорит он главному мастеру, но взгляд его еще полон нежности. – Не пришлось бы нам иметь разговор в райкоме с Платоном Артемовичем! Я уже проследил всю технологию. Попробуем изменить порядок процесса обогащения руды: сократим число ячеек на вторичной, очистной флотации, а на первичной увеличим. Кроме того, на шаровые мельницы материал поступает крупноватый, там ускорим число оборотов.
65
– Вы куда сейчас? – спросил Логунов, с которым доктор встретился, выйдя из больницы.
Иван Иванович вспомнил, что Ольга у Пряхиных, что рабочий день давно уже кончился и ему предстоит провести час-другой в одиночестве за письменным столом; вспомнил, и лицо его выразило затаенную печаль.
– Домой, – ответил он, – работать.
– Работать вы умеете, но вам надо еще научиться отдыхать. Я вижу: вы почти никогда не отдыхаете. Это нехорошо.
– В городки-то играю…
– А зимой?
– Зимой на охоту хожу.
– Да ведь это редко. Правда? А вам надо организовать себе такой отдых, чтобы жена в нем тоже участвовала.
– Жена сама найдет… – заговорил Иван Иванович с горькой иронией, но устыдился возможности плоско пошутить и замолчал.
– Зачем оставлять ее в одиночестве и в нерабочее время? – с мягкой задушевностью в голосе, но настойчиво сказал Логунов. – Часы досуга женатым людям надо проводить вместе.
– А неженатым?
– О них и говорить не приходится: каждый в свободную минуту стремится к своей избраннице.
– Я другое слышал: жена и муж должны развлекаться отдельно, чтобы не надоедать друг другу, – намеренно сухо возразил Иван Иванович, замыкаясь от попытки Логунова вызвать его на откровенность.
– Чем же вы собираетесь развлекаться сегодня?
– Я уже сказал: буду работать. Приду домой и попробую сделать кое-какие обобщения на основе полученного опыта.
– Готовите докторскую диссертацию?
– Нет. То еще впереди. Для серьезной научной работы статистический метод, какой только и возможен в здешних условиях, тоже приемлем, но для него нужно огромное количество случаев. Иначе выводы не будут достоверны. При оценке клинического наблюдения и попытке использовать его для теории получаются разногласия, у меня, допустим, десять одинаковых случаев, и я делаю свои выводы, у вас двадцать случаев, и выводы будут другие. Поэтому я мечтаю о докторантуре в Москве, где клиническое наблюдение ведется параллельно с лабораторно-научным экспериментом, до чего нам здесь, на Каменушке, как до той вон звездочки!
– Ну, а после докторантуры чем займетесь? Лекции станете читать в университете?
– Возможно. Но меня больше волнует мысль о научной работе в клинике. Когда человек защищает кандидатскую диссертацию, он должен доказать свое умение поставить и разрешить отдельный вопрос. Докторская диссертация ставит, возможно, этот же вопрос, но глубже, шире, превращая его в целую проблему. Получив звание доктора наук, я должен стать знатоком и специалистом в решении своей проблемы, должен искать наилучший путь ее разрешения. Вы понимаете? Возьмите любую отрасль медицины… В каждой стране есть десятки, сотни профессоров. Читают лекции, лечат сами. Что ж, прекрасно. Лечат и лечат. Но вот появляется один и делает переворот в данной области. Например, наш советский ученый Владимир Петрович Филатов… Он исцеляет слепых, делая пересадку свежей прозрачной роговицы вместо помутневшей над глазным хрусталиком.
– Я слышал!
– Для нас, медиков, он большой авторитет, – с гордостью продолжал Иван Иванович. – Вы представляете, какой это человек?! Он прошел путь труднейших исканий, пока нашел способ сохранять материал для пересадки. А усовершенствование техники самой операции? Ведь на это дело надо было затратить по меньшей мере полжизни!
– Наверное, все настоящие ученые – одержимые люди? Вы тоже хотите целиком посвятить себя нейрохирургии?
– Хотел бы! Но я должен овладеть многими высотами, и мне еще много надо поработать, чтобы внести свое…
– Но почему вас потянуло туда? Ведь вы уже замечательно работаете в хирургии!
– Новая область, большие перспективы в разработке научных вопросов. И практически очень важная. Вот, например, операции на периферической нервной системе, на симпатической. Ими еще мало занимались, а в будущей войне это страшно понадобится. Жестокая будет война, как вы думаете?
– Конечно, – задумчиво сказал Логунов. – Уж если они между собой так схватились – передавали, что вчера немцы сбили в воздушных боях сто сорок семь английских самолетов, – то когда они повернут на нас, бой будет не на жизнь, а на смерть. А ваша нейрохирургия, должно быть, совсем молодая наука?
– У нас ею занимаются около пятнадцати лет. Очень даже молодая…
– Кто она, эта молодая? – раздался в полутьме девичий голос.
– Мы с Платоном Артемовичем рассуждаем о нейрохирургии. – Иван Иванович взглянул на подошедшую Варвару, ласково улыбнулся ей.
– Варя подумала: речь идет о девушках? – пошутил Логунов.
– Ничего я не подумала, – сказала Варвара, прерывисто вздохнув, как после быстрого бега. – Просто иду с заседания бюро и слышу – вы разговариваете, – пояснила она. – Меня сегодня приглашали танцевать, но я отказалась, все некогда.
– Куда тебя приглашали?
– Звала Пава Романовна…
– Отчего же не идешь сейчас? Там бал в самом разгаре, – опять с горечью сказал Иван Иванович.
– Просто так… Хотя нет, не просто. Нам приходится встречаться в клубе, она много помогает по клубной работе, но я ее не люблю: все делает для собственного развлечения. «Дитя тайги!» – передразнила Варвара, волнуясь. – А я не хочу, чтобы на меня смотрели, как на чудо: «Ах, девушка-якутка читает Флобера!» Весь якутский народ способен на это чудо. Разве мы виноваты, что жили раньше в таких жестоких условиях? – спросила Варвара, останавливаясь посреди улицы. – Вы знаете, Иван Иванович, за что вас любят наши курсанты и больные?.. – Она стиснула сплетенные пальцы рук и пылко сказала, глядя вверх на высокого доктора: – За то, что вы делаете все не ради себя и даже не ради науки, как вам, наверно, кажется, а для людей, не различая того, узкие у них глаза или круглые.
– Хвалить свое начальство великий грех, Варюша, – упрекнул Иван Иванович. – Мы все одинаково работаем. Наука двигается народом и для народа, а если Пава Романовна смотрит иначе, так это понятно: она ничего не делает.
66
– Мне еще надо зайти к товарищам-курсантам насчет комсомольского собрания, – сказала Варвара Логунову, когда они остались вдвоем.
– Я провожу тебя.
– Нет, тут близко, – ответила она с мягкой уклончивостью. – А если я задержусь, они меня потом проводят.
– Это уже местный национализм, товарищ Варя, – невесело пошутил Платон, продолжая шагать рядом с нею и посматривая на ее белевшее в темноте темноглазое лицо с заостренным подбородком и детски припухлыми губами.
«Она и правда еще ребенок!» – подумал Логунов, но сразу вспомнил взгляд любящей женщины, каким она посмотрела сейчас на Ивана Ивановича, ее порыв к нему. Логунов знал, что Пава Романовна по-своему хорошо относилась к девушке. Значит, пылкая враждебность Варвары к ней вызвана скорее всего неприязнью жены Пряхина к хирургу.
«Твои враги – мои враги!» – с ясной непосредственностью сказалось в поведении Варвары.
«Неужели она полюбила его? – гадал Логунов с тоскливо-ноющим ощущением в сердце. – Хотя отчего бы не полюбить? Идеализация, свойственная молодости, чувство благодарности, восхищения… Ведь он для нее, как и для остальных курсантов, высокий пример!»
– Спокойной ночи, Платон… Артемович!
– Спокойной… – Логунов встрепенулся и, крепко сжав протянутую ему руку и не выпуская ее, задержал девушку: – Ты раньше проще обращалась со мной!
– Теперь ваше положение обязывает, – промолвила она, доброжелательно посмотрев на него.
– Слушай, – сказал он и умолк, не в силах совладать с волнением. – Скажи, разве тебе не бывает тяжело одной?..
– Я почти не бываю одна. Мне тепло и радостно среди окружающих людей.
– Но о ком-то из них ты, наверно, больше думаешь, чем о других…
– Может быть, – сказала Варвара почти вызывающе.
– Кто же этот… счастливый?
– Не все ли равно? Он не становится счастливей от того, что я о нем думаю, – добавила она с наивной и грустной жестокостью.
Логунов стиснул ее руку, точно хотел сделать больно за боль, причиненную ему, но девушка не дрогнула, и Платон сразу вспомнил, как она однажды нарочно уколола себя иглой…
Его ладонь разжалась, рука Варвары лежала на ней, как смятая птичка, маленькая и теплая. Ему стало мучительно стыдно. Он быстро нагнулся, поцеловал пальчики, склеенные его грубым пожатием, и еще долго стоял, глядя на дверь, за которой скрылась Варвара.
Логунов никогда, никому не целовал рук и не понимал, зачем это делают другие. Невольный сердечный порыв раскрыл ему прелесть церемонного, по его мнению, обряда. С ощущением нежной теплоты на губах он отправился блуждать по улицам поселка, и, если бы вел Варвару под своим сильным крылом, каких слов, сроду не говоренных, а теперь так и теснившихся на языке, не наговорил бы ей!
«Зря увлекаешься, Платон! – сказал он себе с грустью. – Зачем ты ей, если она любит Аржанова?!» «Пустое круговращение!» – вспомнил он поговорку Хижняка.
Логунов очень привязался к Денису Антоновичу, в семье которого, как родная, жила Варвара, и чувствовал себя там особенно хорошо.
«Наверно, не спят еще», – подумал он, поднося запястье с тикающими часами к самому носу.
Август уже истек. Белые ночи давно кончились, и земля была окутана тьмой. Но в теплом мягком воздухе чувствовалось не последнее дыхание лета, а как будто пахло весной.
«Извечная история, – иронизируя над собой, размышлял Логунов, одинокий под тихим сиянием осеннего ночного неба. – Мерцание звезд. Вздохи неудачников и старых дев. Вот луна взойдет, и наши собаки завоют, глядя на нее. Ездовые собаки, они точно волки…» Логунов усмехнулся, но больно-таки щемило в глубине его упрямого сердца, и он, зная теперь, что это неистребимо, и покоряясь этому, быстро шагал по береговой дорожке.
Подходя к дому, где жили Хижняки, он увидел в окне Ивана Ивановича и замедлил, пока не сообразил, что его соперник находится на своей половине.
Доктор стоял, опершись ладонями о подоконник, и так же, как недавно Логунов, смотрел в близкое небо, пронизанное мириадами звезд. Было что-то особенное в его задумчивой отрешенности от всего окружающего, и Логунов, скрытый аллейкой кустарников, не решился окликнуть его, а минуты две наблюдал со смешанным чувством зависти и доброжелательства.
– О боже мой!.. – вдруг глухо промолвил Иван Иванович.
Такая скорбь прозвучала в его низком голосе, что Логунов вздрогнул и осторожно отступил в темноту.
«Значит, мне не просто показалось, – думал он, обходя вокруг дома. – У них действительно семейные нелады».
67
Денис Антонович, без пиджака, в шлепанцах на босу ногу, читал у большого стола газету. Елена Денисовна сидела напротив него, занимаясь шитьем.
– Вари нет дома, – простодушно сказал Хижняк, выглядывая из-за газеты, которой он огородил себя.
– Я знаю, – так же просто ответил Логунов, одним взглядом окидывая знакомую ему до мелочей обстановку.
Сколько хороших часов провел он здесь!
Мальчишки уже спали, мирно сопя на широкой кровати, но еще веяло теплом от притихшей плиты; пахло печеньем и не то земляникой, не то дыней. Перебивая милые домашние запахи, тянуло от окон, раскрытых в ночную прохладу, чуть горьковатым ароматом левкоев. Цветы эти, выкопанные с огорода в ожидании первого инея, стояли на подоконниках вместе с мохнатыми ярко-белыми, синими и красными астрами.
– Как ваши трехпудовые тыквы? – спросил Логунов, тоже присаживаясь к столу.
– А ничего… Растут еще, – сказал Хижняк, быстро взглянув на жену.
– Растут. Ну конечно, растут! – подхватила она, розовея от смеха. – До рождества еще далеко, авось да вырастут! Только вместо рогожек шубой прикрывай. И до чего же ты упрямый, Денис Антонович! Ведь нет там ничего похожего на порядочную тыкву.
– Будет еще…
– Когда же это будет? Уже цветы убрали с грядок, а он все ждет, надеется!
«Вот тоже конфликт!» – думал Логунов, слушая их полушутливые пререкания.
– Значит, я неладно посадил. Может, навоз надо было не в яму, как в книжке указано, а кучей навалить. Должны бы вырасти обязательно.
– Тебя не переспоришь! – Елена Денисовна с легким вздохом начала собирать лоскутки, катушки и ножницы. – Давайте лучше чаю попьем со свежим вареньем. У меня сегодня в родильном отделении заскучала одна… молоденькая. Муж в командировке, родных нет. Всем, говорит, передачи несут, всеми интересуются, а ко мне никто не приходит. Я после работы сварила варенье из голубики, коржиков испекла. Вот, мол, тебе девчата какие-то послали с твоего прииска.
– Почему же не от себя передали?
– Так интересней. Меня-то она каждый день видит.
– Вы их любите, своих женщин-рожениц? – поинтересовался Логунов, вспоминая слова, сказанные Варварой Ивану Ивановичу.
– Очень даже. Как же их не любить? Матери ведь они!
– А они вас? – допытывался Логунов, глядя, как проворно хозяйничала Елена Денисовна: она и разговаривала, и занималась делом, – одно не мешало другому.
– Они? Меня? – Елена Денисовна остановилась на минуту, занеся тонкий нож над сайкой белого хлеба. – Может, и любят, а забывают быстро. Если бы я навредила чем, всю жизнь вспоминали бы да ругали, а благополучно обошлось, ну и славу богу, – скорее домой. Хорошую акушерку редко кто запомнит, не так как врача или хирурга. Оно и понятно: пока самой тяжко, не до того, кто помогает, а потом все мысли матери о ребеночке. – Елена Денисовна сказала это так спокойно и добродушно, что Логунову стало неловко.
– Что же вам дает работа?
– Все дает! – огрызнулась Елена Денисовна, осердясь. – Чего это вы сегодня, Платон Артемович? Ну-ка я вас начну выспрашивать!..
– Пожалуйста, – ответил он с улыбкой, любуясь ее вспышкой. – Мне хочется знать, как ваша душенька, довольна ли?
– Душенька моя предовольна. Я на работе смысл своей жизни чувствую и благодарности от людей, которым там помогаю, не требую.
– На работе! А дома?
– И дома тоже! Если удалось кому помочь, не напоминай об этом. Людям неловко, когда они обязаны. Гордый и честный сам отблагодарить торопится, чтобы избавиться от одолжения. Другому хоть масло на голову лей – все равно, а бездельник тебе же врагом будет.
– Этак недолго договориться и до того, что человек человеку волк.
– Вы не переиначивайте, – быстро возразила Елена Денисовна. – Сама моя работа не терпит плохого отношения к людям. Я не говорю, что они злые. Только так понимаю, что благодарность родилась при большом неравенстве. Чем лучше мы станем жить, тем меньше будем чувствовать себя обязанными перед другими.
