Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
– Значит, я виноват, что не помог тебе выбрать специальность? – спросил Иван Иванович, подавленный упреками.
– Да! Конечно, ты был очень занят… Поэтому благодушно отнесся к моему уходу из института, когда у нас родился ребенок. Почему ты не настоял, чтобы я закончила тот, свой, институт?
– Ты ведь сама ушла…
– Этой самой едва исполнилось тогда двадцать лет. Ей казалось: у нее впереди целая вечность и она все успеет сделать. А ты старше был и опытней, но не нашел ни времени, ни настроения по-товарищески побеседовать со мной, подсказать, посоветовать. Наоборот: ты тоже оправдывал свою женушку, ссылаясь на ее обязанности матери. Пусть бы нам жилось труднее, пусть прибавилось бы забот и хлопот! Не надо было жалеть меня тогда!.. Ну, если бы твоя младшая сестра бросила учиться, неужели ты не поговорил бы с ней? На работе-то вы помогаете отстающим, а кто с ними должен заниматься дома, в семье?!
23
Ольга отложила в сторону карандаш и тетрадь, в которую выписывала незнакомые термины из научной работы английского нейрохирурга. Перевод подвигался успешно, но Иван Иванович ни разу не спросил о нем.
«Если он хотел просто занять меня, то надо же хоть изредка поинтересоваться, как идет дело, – подумала Ольга. – Правда, он немного потерял, забыв о своем задании. Мне кажется, этот автор полагает, что наука не существовала до его мудрого сочинения. Жаль, что я плохо разбираюсь в вопросах медицины… Однако здесь явно чего-то не хватает. Чего же?» Ольга закусила губу, стараясь сосредоточиться, но почему-то в ее памяти всплыло смуглое лицо Платона Логунова и сдержанные, энергичные движения его крупных рук (в последнее время Ольга не пропускала ни одного политзанятия, которые он проводил с активом).
– При чем тут Логунов? – сказала она вслух, уже улавливая возникшую у нее мысль. Представление о Логунове живо напомнило Ольге ее интересы во времена студенчества и дальнейшей беспорядочной учебы. – Училась! Считалась способной.
«Что за этим лбом Аристотеля?» – сказала однажды преподавательница математики, легонько постучав согнутым пальцем по высокому, выпуклому лбу девушки. «Пустота!» – весело пошутила тогда сконфуженная и польщенная Ольга.
– Пустота! – с горечью промолвила она, сосредоточенно всматриваясь в лежащий перед нею научный труд. – Но все-таки и я вижу: мистер не прав. У него человеческий мозг не одно прекрасное целое, не материя, способная мыслить, а просто нервная ткань, где он распределяет разные центры, управляющие функциями нашего тела. – Ольга припомнила, что говорил по этому поводу сам Иван Иванович. – Да, он ничего не потерял, забыв об этой книжке, но обо мне-то не следовало бы забывать! Я, конечно, закончу перевод и преподнесу его Ване с поучительным автографом. Вот так же мимоходом он уговорил меня пойти в медицинский институт, когда подросла дочка. Другого института в том городе не было, а подходило мне такое или нет, мы оба не подумали.
Неожиданно Ольге стало стыдно. Она свободная советская женщина, почему же ей требуется какой-то толчок со стороны? Разве она не может решать самостоятельно?
«А зачем тогда семья? К кому обращаться за советом и помощью?»
Ольга собрала со стола свои книги, поставила на место пишущую машинку Ивана Ивановича и разложила по порядку его бумаги.
«По-своему он прав, желая видеть меня медиком. Это было бы прекрасно, если бы отвечало и моим наклонностям!»
Раньше, при жизни ребенка, ей не приходили в голову такие горькие мысли о любимом человеке. Ребенок все заполнял и скрашивал. Ольга вспоминала болезнь дочери, ее смерть… Сколько дней и ночей, которые надрывали сердце.
Боясь заплакать, Ольга торопливо вышла из комнаты. Далеко за поселком серела среди зелени изогнутая лента шоссе, уходившая в горы. Окрашенный закатом воздух, прозрачный и красноватый, заполняя долины, смягчал резкие очертания гор.
По гладкой тропинке, протоптанной в траве, Ольга перебежала на крыльцо Хижняков.
Их большая комната тоже залита розовым светом. Окна открыты настежь – рассада теперь высажена в грядки. Елена Денисовна уже вернулась с работы и ощипывает уток у стола, заляпанного кляксами чернил, где мальчишки готовят уроки. Ее пестрый фартук и белые руки до рукавов, закатанных выше локтей, облеплены птичьим пухом. Даже на лбу и на румяном подбородке светлеют пушинки.
– Почему вы не позвали меня? – сказала Ольга с упреком.
Она сняла с гвоздя свой фартук, подсела к столу и, выбрав самую крупную утку, начала ощипывать с нее сизое оперенье.
– Ну, какова дичь? – весело спросил Иван Иванович, входя вместе с Хижняком (они охотились на зорьке: отстреливали на ближнем озере селезней, одиноких в начале лета).
– Хороши. Точно домашние! – ответила Елена Денисовна, взвешивая на ладони тяжелую птицу.
– Тут есть маленький! – Ольга посмотрела на мужа, явно довольного проведенным днем.
– Это чирок, – пояснил Иван Иванович.
Он прошелся по комнате, глянул на забытое гаданье, разложенное женой Хижняка.
– Елена Денисовна, а какой я?
– Лучше всех… – отозвалась та, доставая с полки кастрюлю.
– Нет, по масти, по картам?
– Трефовый король.
– Трефовый? Скажите пожалуйста! И король! Не хотите ли вы попросить о чем-нибудь короля?
– О чем же, в самом деле? – серьезно загадала Елена Денисовна. – Разве ведро воды принесете?
24
Иван Иванович и Ольга спустились к роднику вдвоем, как в первый день ее приезда.
Ольга оперлась рукой о край низкого сруба и наклонилась над колодцем. Упавшие с плеча волосы мягким крылом завесили ее лицо. Она зачерпнула воды, успев перед этим рассмотреть каменистое дно, и быстро выпрямилась, но мокрая дужка выскользнула от резкого рывка из ее пальцев.
– Что, Оля? – спросил Иван Иванович, оборачиваясь на шумный всплеск.
– Я утопила ведро!
Она, смеясь, отряхнулась, присела на край колодца и палкой, похожей на багор, стала ловить дужку ведра.
В заходившей кругами воде заколыхалось отражение зеленых ветвей и в просветах между ними красноватое небо, а у стенки сруба задрожали белое платье, светлые волосы и протянутая голая рука с палкой-удочкой.
– Так я, маленькая, однажды ловила рыбу в какой-то яме, – сказала Ольга, задумчиво улыбаясь. – Вот так же тепло было и свежо, пахло влажной землей и зеленью. Тогда дождь прошел, и я убежала из дому босиком… До чего приятно оказалось бегать по лужам! А потом меня отшлепали в первый раз в жизни. И я плакала навзрыд, но, помнится, не потому, что больно побили, а потому, что жалела испорченное настроение. Смешно, правда?!
Ольга умолкла, прислушиваясь с просветленным лицом к шорохам уходившего дня.
«Как хорошо быть молодой, здоровой, любимой! – прозвучал в ее душе жизнерадостный возглас. – А сколько еще прекрасного впереди!»
Даже то, что никуда не надо спешить, ни о чем не надо заботиться, вызвало вдруг у Ольги чувство нежной признательности ко всему. Ну не глупо ли мучить себя, омрачать жизнь любимого человека зряшными нареканиями, когда можно чудесно жить и радоваться каждому дню, каждому часу!
– Может, помочь тебе? – спросил Иван Иванович.
– Нет, нет, я сама! – ответила она, но не шевельнулась, завороженная теплотой открывшихся ей новых ощущений.
– Я тебя очень люблю! – сказала она, обращая на мужа ясный открытый взгляд. – Когда у нас опять появится ребенок… Я в самом деле согласна иметь их полдюжины!.. Тогда мы будем очень, очень счастливы.
Взволнованный ее словами, Иван Иванович присел рядом на сруб. Словно впервые увидел он светлую красоту лица Ольги, обрызганного родниковой водой, влажного и оттого еще более яркого.
– Славная моя женка! – сказал он, любуясь ею. – Обойди шар земной, не найдешь лучше!
– Где уж найти! – Ольга ласково усмехнулась и слегка отстранилась: кто-то шел, приближаясь, по аллейке за кустами ив.
Одним удачным движением она подцепила ведро, подтянула его и, перехватив свободной рукой, выпрямилась.
– Вот как мы! – пошутил Иван Иванович, помогая ей перенести ведро через сруб колодца.
Оба они повернулись при этом и одновременно увидели проходившего возле них человека.
– Здравствуйте! – сказала Ольга, отвечая на приветствие. – Ваня, это Борис Андреевич Тавров.
– Добрый вечер! Рад познакомиться, наслышан о вас очень, – произнес Иван Иванович.
– Добрый вечер. – Тавров протянул руку Ивану Ивановичу и, залившись ярким румянцем, улыбнулся. – Я тоже много слышал о вас, когда работал раньше в соседнем районе, а по дороге сюда – от вашей жены.
Иван Иванович смотрел на него все с большим доброжелательством.
– У нас вечером жареные утки будут, – сообщил он. – Найдется и коньячок. Приходите к нам. Мы тут живем просто и дружно. В своей компании, конечно.
25
Ольга решила заняться домашним хозяйством по-настоящему.
– Я сама стану готовить обеды, – заявила она мужу. – Мне просто стыдно, что мы эксплуатируем Елену Денисовну, у которой и так хлопот полон рот. Невелика премудрость сварить суп да поджарить котлеты.
– Может быть, в столовую… – нерешительно возразил Иван Иванович. – А то ты опять начнешь упрекать меня.
– Вот еще! – сказала Ольга, рассердись.
Пава Романовна, забежав к ним на следующее утро, застала Ольгу в разгаре хозяйственных действий. На кухне все блестело чистотой, огонь пылал в печи, стол был заставлен кастрюлями и пакетами, а Ольга с необычно раскрасневшимся лицом, в белом фартуке и туго повязанной косынке, под которой исчезли ее пышные волосы, сидела в раздумье с поваренной книгой в руках.
– Что это значит? – спросила Пава Романовна, осматриваясь с таким любопытством, точно попала в лабораторию. – У вас будут гости?
– Нет, у нас теперь всегда так будет.
Почти торжественный тон и вид Ольги рассмешил Паву Романовну.
– Бросьте, милочка! Ведь у вас не семеро по лавкам, чтобы погибать возле плиты. Это даже несовременно…
– Я и не собираюсь погибать, – ответила Ольга, отмечая закладкой нужное место в книге. – Просто хочу использовать свободное время. Вспомнила, что Ивану Ивановичу нравились раньше миндальные пирожные. Почему не доставить ему такое удовольствие?
– А сумеете? – усомнилась Пава Романовна, однако тут же добавила глубокомысленно: – Чем меньше миндальничать с этими мужественными созданиями, тем лучше.
Ольга промолчала, занятая деловыми расчетами: «Сахару, муки, масла…»
Суп уже кипел, мясо тушилось в духовке. Уроки Елены Денисовны не пропали даром.
Ольга хлопотала с таким увлечением, что соблазненная Пава Романовна тоже взялась помогать ей чистить миндаль.
– Мне самой не терпится, если можно отведать сладкого.
И полетели дни. В конце недели Ольга объявила:
– Кажется, я выдержала испытание на хозяйку. Иногда пересолю, иногда пережарю, но, в общем, дело идет.
– Может быть, это Иван Иванович выдержал испытание! – пошутил Логунов, зашедший с Тавровым после работы.
– Похоже, вы напрашиваетесь на обед! – сказала Ольга вызывающе от смущения. – Пожалуйста! – храбро добавила она, не совсем еще уверенная в своем поварском искусстве.
Волосы, запросто подобранные в пучок, не закрывали ни ее ушей, ни гладкой, словно выточенной, шеи.
«Вот я какая! – казалось, говорило каждое движение молодой женщины. – Что же поделаешь, если такая хорошая уродилась!»
Логунов смотрел на нее с веселым расположением, Иван Иванович – ласково, Тавров – угрюмо. Они сидели за столом и спорили до хрипоты об организации труда и дисциплине на производстве, пока вмешательство Ольги не напомнило им о времени.
– Значит, вы посвятили себя служению домовому? – спросил Логунов, наблюдая, как она расставляла на белой скатерти обеденные приборы и тарелочки с закуской.
– Приходится… Но вы знаете, я хотела заниматься хозяйством между прочим, а получается наоборот: теперь я так занята, что мне даже учиться некогда. И странно: мне нравятся эти хлопоты. Я, например, уже со спортивным азартом закупаю разные разности.
«С них все и начинается! – подумал Логунов, неодобрительно взглянув на Ивана Ивановича и тут же представив, как был бы счастлив он сам, если бы Варвара так же трогательно заботилась о нем. – Нам приятно, чтобы за нами ухаживали, и ради мелкой, эгоистической радости мы иногда незаметно губим своих подруг».
– Я говорил Оле, чтобы она не тратила время на нудную возню в кухне, – серьезно сказал Иван Иванович, угадывая мысли Логунова. – Она не слушается, но в выходной день я просто не разрешаю ей заниматься этим.
– Что же, голодовку объявляете? – смеясь глазами, спросил Логунов.
– Заказываем в столовой или довольствуемся подогретыми обедами.
– А я с тем и пришел, чтобы отбить вас от кухни, – сказал Логунов, обращаясь к Ольге. – Бросьте вы это дело! Еще никто не оценил домашнюю каторгу, на которую по доброй воле обрекают себя женщины. Мы организовали кружок для изучения иностранных языков. Все взрослые, серьезные люди и раньше уже занимались немножко. Немецкий будет преподавать Сергутов, он язык знает отлично, а англичанку никак не найдем. Та, что преподает в десятилетке, не соглашается: слаба здоровьем и… у нас бесплатно. Если бы вы согласились?.. Как общественная нагрузка. А? И для вас хорошо иметь практику, ведь языки быстро забываются.
Ольга посмотрела на Ивана Ивановича: должно быть, он подсказал Логунову это предложение после недавнего разговора с нею.
– Хорошо, – решилась она. – Конечно, мы не имеем права забывать… Как вы думаете, Борис Андреевич?
Тавров, до сих пор сидевший молча, скупо улыбнулся:
– Я уже высказывал вам свое мнение не однажды. Если угодно, могу повторить и сейчас, но вряд ли оно доставит вам удовольствие.
– Угодно! Высказал! Доставит удовольствие! – передразнил его по-дружески Логунов. – Что за обращение, когда нужно приобрести нового активиста?!
26
Первое занятие кружка прошло, как говорится, комом, и, придя домой, Ольга не могла отделаться от чувства неловкости.
«В следующий раз я все поведу иначе», – думала она, привычно растапливая плиту. Ей очень нравилось, когда огонь дружно охватывал поленья, и она постояла немножко, протягивая к нему ладони, наслаждаясь его еще не жгучим теплом.
Ребятишки и старики любят сидеть у огня… Как хорошо, если бы на свете не существовало подлых болезней вроде скарлатины: на днях Леночке исполнилось бы восемь лет. Нынче она пошла бы в школу.
Вот она совсем крошечная… Маленькое, беспомощное существо, но сколько чувств и переживаний было связано с ним! До ее появления Ольга даже не представляла такой привязанности. А потом куда бы она ни уходила, что бы ни делала, а думала только о том, как чувствует себя ее девочка. Постоянное ощущение тревоги…
Но до чего дороги были эти волнения! Ольга вспомнила, как однажды баюкала прихворнувшую дочь, а та приоткрыла глазки, выпростала ручонку и, вынув соску-пустышку из маленьких губок, сунула ее в рот своей молодой маме, будто говоря: поспи и ты немножко…
От плиты уже тянуло жаром. Надо разогреть обед, вскипятить чай. Потом потянулись минуты ожидания, из минут складывались часы, а о муже ни слуху ни духу. По телефону ответили, что он очень занят. Ольга несколько раз переставляла кастрюли, просматривала свои тетради, бралась за книги и снова звонила.
Наконец она не вытерпела и, заглянув еще раз на кухню, отправилась в больницу.
Ей дали белый халат и докторскую шапочку.
«Неплохо сделать такой наряд для кухни. – отметила она про себя, охорашиваясь перед зеркалом. – Настоящий повар!» И пошла по коридору быстрой, решительной походкой.
Прекрасная больница, завидная для любого районного города. Ольга уже не раз осматривала ее: свето-и водолечение, рентгенотерапия, обещают даже грязевые ванны.
Ольга направилась прямо в кабинет мужа, потом в ординаторскую, заглянула и в операционную. Ивана Ивановича нигде не было.
– У нас сегодня несчастье случилось, – сказал Хижняк. – Тот маленький хлопчик Юра упал с кровати и ногу сломал. Ненормальная хрупкость костей. Вот Иван Иванович и укладывал его опять в гипс. Оба расстроились, да и мы все расстроились. Ну и сидят, наверно, вместе.
Хижняк довел Ольгу до Юриной палаты, сунулся в дверную щель и, обернувшись, поманил согнутым пальцем. Ольга подошла, тихонько ступая, и тоже посмотрела. Широкая спина Ивана Ивановича, сидевшего у ближней к двери койки, заслоняла больного ребенка, и слышался только тоненький детский голос, слабо перекликавшийся с мужским баском.
– Что это ты, дружище, ходить еще не научился, а ногу сломал?
– Я вот так… двигал ногой в кровати…
– Почему же ты очутился на полу?
Подавшись вперед, Ольга увидела на подушке покрасневшее широконькое лицо с раскосыми глазенками.
– Ну, двигался… испугался и упал.
– Ох, дипломат. – Иван Иванович тихо, по-доброму рассмеялся. – Наверно, тебе кто-нибудь помог упасть. Ну ладно, не хочешь говорить – не надо.
С минуту оба молчали.
– Опять мне нельзя подниматься? – спросил мальчик.
– Да недельки две-три полежишь в гипсе.
– До-олго как!
– Ничего! Все-таки теперь есть надежда, что выздоровеешь и будешь бегать. Обидно, конечно: будто шел ты домой, уже во двор начал входить, да поспешил и у ворот расшибся. Лежишь возле дома, а войти не можешь.
– Правда, я поспешил…
Ольга осторожно отступила. Странное чувство, похожее на ревность, шевельнулось в ее душе. «Скорее здесь у него настоящий дом, – подумала она. – Находит он время для чужого ребенка, сидит с ним, как отец, а о жене забыл, пусть она на кухне с кастрюлями возится, пусть ждет. Даже не позвонил. А вчера его вызвали в больницу ночью: тоже с кем-то плохо стало после операции, и все утро он был как чужой…»
– Едва отдышали, – говорил о чем-то своем Хижняк, шагавший рядом с нею по коридору. – Три дня назад удалили опухоль из мозга приезжему шахтеру, все обошлось хорошо, и вдруг температура, резкое ухудшение общего состояния. Иван Иванович всегда внушает сестрам и санитаркам: «Смотрите, голубушки, хорошенечко за тяжелобольными! Наше дело прооперировать, ваше – вылечить». Ну и стараемся. А сам он переживает и за нас и за пациентов. Вся ответственность ложится на хирурга. Тем более дело здесь новое. Тут чего он не передумает: правильно ли сделал, все ли предусмотрел, не упустил ли чего?..
– Денис Антонович, – сказала Ольга, резко останавливаясь. – А его самого кто будет беречь? То у него операция, то совещание, то лекцию читает… Он сегодня опять не обедал! Об этом ведь тоже надо подумать!
– Обязательно. Да случай-то какой досадный! Сейчас я позову Ивана Ивановича. Есть у нас одна санитарка – золото, а не женщина, но занята сегодня в послеоперационном, там уход за больными тоже как за детьми малыми.
27
– У вас все получается вкривь и вкось, – сказал Тавров, глянув через плечо Ольги на эскиз декорации, который та делала по просьбе Павы Романовны.
– Как умею, – неохотно ответила Ольга.
– Вас же учили черчению в машиностроительном институте!
Ольга покосилась сердито, но загорелое лицо Таврова, освещенное улыбчивым блеском голубых глаз, было так ясно, что она только вздохнула и, ничего не возразив, снова наклонилась над рисунком.
– Если бы она захотела, то могла бы стать и чертежником, – сказала Пава Романовна, подсаживаясь на ручку кресла, в котором сидела Ольга. – Она умеет выводить всякие шрифты, хотя почерк у нее препротивный!
– Если бы захотела… – тихо повторила Ольга, подчищая резинкой неровно проведенную линию. – Выводить шрифты, имея препротивный почерк, – уже принуждение, – добавила она, откидывая со лба светлую прядку и глядя снизу на Паву Романовну.
– Вы беспокойное дитя. Вы сами не знаете, чего хотите! – ответила та, обнимая ее за плечи и одновременно ласково улыбаясь Таврову.
Ей очень нравился этот молодой инженер. Правда, он не умел говорить комплименты, смущался, когда она подсовывала ему руку для поцелуя, но зато был начитан, смел в спорах, уверен в себе, когда дело касалось его убеждений и работы. А Пава Романовна любила принимать людей незаурядных.
«Чего общего между ними? – гадал он, когда Пава Романовна, словно избалованная кошечка, ласкалась к Ольге. – Одна – пустая, взбалмошная бабенка, а другая умница и, кажется, с большим характером, но почему они ладят?»
– Шахматы? Опять шахматы! – жалобно вскричала Пава Романовна, увидев клетчатый ящичек в руках Таврова. – Клянусь честью, я выброшу их когда-нибудь за окошко!
– Ну что же, сыграем! – говорила обычно Ольга, не обращая внимания на суетню Павы Романовны.
Но в этот день она не стала играть.
– У меня дурное настроение сегодня, – сказала она, вытирая комочком бумаги пальцы, выпачканные графитом. – Я ничего больше не хочу и ухожу.
Тавров, отвечая невпопад на вопрос Пряхиной, видел краем глаза, как Ольга сходила с крыльца, как, пройдя по дорожке, отбросила нетерпеливым движением затвор калитки… Она никогда не разрешала провожать себя.
– Мне тоже пора, – сказал Тавров чуть погодя. – Меня сегодня ожидают на руднике у Логунова.
Причиной дурного настроения Ольги была жестокая обида, которую нанес ей Иван Иванович в тяжелую для него минуту.
…Забылась история с санитаркой. Больница получила дополнительное оборудование, в том числе аппарат для диатермии и электроотсос – предметы мечтаний и неотступных хлопот Ивана Ивановича. Особенно его порадовал приезд очень опытного глазного врача.
– Наш новый коллега – необходимое лицо при установлении диагноза черепно-мозговых заболеваний, – представил он Ольге немолодого плотного человека с зачесанными назад густыми волосами, – Иван Нефедович Широков. Мой тезка, а главное, единомышленник по вопросам медицины.
– Теперь здесь почти полностью укомплектовано нейрохирургическое отделение, – пошутил Иван Нефедович, пожимая руку Ольги. – Нервные болезни, как это установил в своей практике Николай Нилович Бурденко, требуют комплексного изучения и лечения. Значит, нужны врачи самых различных специальностей. А вы как? С нами или против нас?
– Она никак! – отмахнулся Иван Иванович, обрадованный случаем поговорить со специалистом, приехавшим из центра. – Училась в медицинском и сбежала.
– Вовсе не сбежала, а просто ушла, раз это мне не подходило.
– Почему же не подходило? – ревниво вступился Иван Нефедович. – Медицина такое широкое поле действий, что на нем может найти себе поприще человек любого склада. Мужество, воля, точный глаз, послушная, гибкая рука – идите в хирургию; терпеливость в наблюдении, умение делать выводы, построенные на тончайших деталях поведения больного, – готовьтесь стать психиатром или невропатологом. Может быть, у вас больше развито эстетическое чувство, любовь к пластике красивого, здорового тела, – валяйте на лечебную физкультуру, готовьтесь стать тренером мастеров спорта. Мало вам этого? Есть еще детские болезни, где врач может с особенной полнотой проявить свою гуманность, если он ею обладает. А общая терапия? Блестящая диагностика универсала – знатока человеческой машины?.. Да что говорить! Я уже не упоминаю о научно-исследовательской работе.
– А о вашей?
– О моей? Врачи-глазники еще ждут поэта, который воздаст им должное. Давно известна поговорка: свой глаз – алмаз. Знаете ли вы, что такое зрачок, вот эта, словно дышащая, казалось бы, непроницаемо черная точка в глазу? С помощью особого аппарата я могу заглянуть в нее, как в замочную скважину…
– Что же там можно увидеть?
– Глазное дно, ровное красное поле, и в центре его светлый кружочек полуовальной формы – сосок зрительного нерва, входящего в глазное яблоко, – единственное место нервной системы, которое можно увидеть без операции. Строение этого нерва с его оболочками однотипно с мозгом, и оттого глазное дно иногда позволяет видеть болезненный процесс в мозгу. Особенно при повышенном внутричерепном давлении, создающем застой в зрительном нерве, который от этого становится как будто размытым.
– Застойный сосок, – произнесла нерешительно Ольга, смущенная и заинтересованная.
– Именно! – весело подхватил Иван Нефедович. – Вот пункт, отправляясь от которого я могу держать контакт с нейрохирургами. А вы говорите насчет отношения вашей супруги к медицине «никак»! – обратился он к Ивану Ивановичу, который слушал его, понимающе посмеиваясь. – Я вижу – она в курсе дела.
28
У машинистки приискового управления, с весны страдавшей головными болями, ослабело зрение и появились странности.
– Я пришла домой, прошу у нее денег, чтобы сходить за хлебом, а она ничего не понимает, забыла, что такое сумка. Села на стул и смотрит, смотрит, – плача рассказывала ее десятилетняя дочь Люба. – Я спросила: «Ты чего, мамочка? Зачем ты так шутишь?» А она меня не узнает, говорит, и я тоже ее не понимаю. Потом ей стало казаться разное… Скажет: «Вот какая музыка хорошая играет!» А радио молчит. А то вскочит: «Почему под столом собака тявкает?..»
Женщину положили в больницу, сделали исследование и установили, что у нее большая опухоль в левой лобно-височной области.
Готовясь к очень длительной операции, Иван Иванович не раз продумывал и взвешивал данные диагноза, припоминал споры врачей при обсуждении больной, все анализы, прикидывал, с какого поля лучше подойти к опухоли.
Когда он приближался к операционному столу, то вспомнил о дочери больной, о старой ее матери, жившей на Урале. От его действий хирурга зависела теперь судьба этих людей. Как неприятное обстоятельство воспринимался Гусев в роли главного ассистента. Но вот операционное поле – смазанная йодом, гладко пробритая кожа головы, – окруженное стерильными салфетками и полотенцами. Иван Иванович легко притрагивается к нему чуткими пальцами в желтоватых резиновых перчатках, протягивает руку в сторону хирургической сестры, и она, Варвара, очень серьезная, передает ему шприц с новокаином. Операция начинается, и посторонние мысли Ивана Ивановича улетучиваются. Он сосредоточен только на одном и таким останется до конца операции, сколько бы она ни продлилась: два, три или четыре часа. Он оперирует стоя, работая обеими руками: левая помогает правой, правая левой; с одинаковой легкостью обе разрезают, впрыскивают, вяжут узлы. Это результат длительной большой тренировки. Но здесь не то, что при резекции желудка, удалении аппендикса или вскрытии грудной клетки. Там действительно поле, и если разрез сделан шире, чем нужно, на несколько сантиметров, то это не имеет значения. А тут порядочной величины костное окно в виде подковы, но дальше в мозг надо идти таким узким ходом, что еле помещается в нем самый тонкий инструмент. В глубине же, освещаемой погружной лампой – светящимся изогнутым шпательком, – может быть опухоль в несколько раз больше этого хода – и столько осторожности потребуется при удалении ее отдельными кусками!
Вскрыта мозговая оболочка, опухоли на поверхности нет.
«Так и есть: внутримозговая! – думает Иван Иванович. – Только бы не злокачественная!»
Точным движением шпателей он рассекает кору мозга и идет в глубину. Руки его работают с легкостью и гибкостью, поразительной для такого крупного мужчины. Они действуют как будто независимо от его неподвижного тела. Кажется, это два разумных самостоятельных существа. Есть еще поворот головы; губы произносят приказания, а взгляд все время прикован к ране.
С какой непостижимой точностью надеваются крохотные серебряные клипсы на устья перерезанных кровеносных сосудов. Миллиметр за миллиметром продвигается нож хирурга, – при всей быстроте движений операция продолжается уже третий час. И вдруг от неосторожности ассистента Гусева, нажавшего электроотсосом, что-то происходит в ране. Струя крови брызжет оттуда узким фонтанчиком и, окропив лица окружающих, заливает операционное поле.
Гусев сразу опускает руки.
– Я предупреждал, что в наших условиях нельзя производить подобные операции! – яростно шипит он.
– Отойдите, прошу вас! – властно говорит ему Иван Иванович, с помощью Варвары и молодого хирурга Сергутова останавливая кровотечение.
После нескольких томительных секунд врачам удается обнаружить, поймать и зажать кровоточащий сосуд.
Они осушают поле электроотсосом и тампонадой. Операция продолжается. Все глубже погружается шпатель: он ищет, исследует, превратясь в чуткой руке в нечто осязающее, и нащупывает, находит…
– Вот она! – Иван Иванович, увидев наконец в глубине багровую массу опухоли, впервые распрямляется с некоторым облегчением. – Но, кажется, злокачественная! – огорченно чуть слышно шепчет он, всматриваясь. – Скорее всего злокачественная!
Ловким движением хирург берет несколько кусочков опухоли – и к Варваре:
– Срочно на исследование! Смотрите, какие крупные сосуды подходят к опухоли, – продолжает он, обращаясь к своему молодому ассистенту Сергутову. – Тут все проросло ими. Поэтому такая кровоточивость. Вот опять!..
Из глубины раны, освещенной погружной лампой, снова появилась кровь, заливая операционное поле.
– Электроотсос! Отсос! Свет дайте! Да что вы, в самом деле?!
– Тока нет, – отвечает практикант, якут Никита Бурцев, учащийся на фельдшерских курсах. – Свет-то погас!
– Как погас? – Иван Иванович взглядывает на стоящий за его спиной рефлектор, встряхивает головой, но лобная лампа тоже не действует… – Черт возьми! Пошлите за монтером. Я не могу продолжать!
– Тампон с перекисью! – говорит он Варваре, начиная действовать по возможности.
– Короткое замыкание, – сообщают в один голос запыхавшийся Широков и вбежавшая следом санитарка. – Через пять минут наладят.
Нарастающее нетерпение хирурга прорывается в сдержанном возгласе:
– Пять минут! Целая вечность!
«Я могу потерять больного!» – добавляет он уже про себя, помня о бодрствующем состоянии человека, лежащего перед ним на столе, – операция идет под местным обезболиванием.
Проходит несколько минут мучительного ожидания.
– Мозг становится напряженным. Похоже на отек, – испуганно шепчет Сергутов Ивану Ивановичу.
– Вижу. Почему же нет тока?!
В это время вспыхнул свет. С урчанием заработал электроотсос. Но у больной начался эпилептический припадок. Он продолжался две минуты…
– Меркузал! Сто граммов глюкозы внутривенно! – отрывисто говорил сурово собранный Иван Иванович Никите Бурцеву, который, теперь вместе с Широковым, следил за общим состоянием больной. – Надо срочно остановить кровотечение.
Операционное поле удалось осушить, однако ход к опухоли так сузился от напряжения мозга, что заглянуть в глубину раны было уже невозможно.
– Давление?
– Двести. Сознания нет.
– Зашивать! Костный лоскут придется удалить. Может быть, еще спасем жизнь…
Руки Ивана Ивановича работают с необыкновенной быстротой, но едва он успевает наложить несколько швов на кожу, как начинается второй припадок. Давление после него падает до пятидесяти, пульс почти не прощупывается. Наступает расстройство дыхания.
– Сделать камфору! Углекислоту! Кислород! Зашивайте вы, – говорит Иван Иванович Сергутову. – Я сам посмотрю больную. – Со страшной тревогой в душе заходит он с другой стороны стола, наклоняется к лицу больной, приподнимает веко ее неподвижного глаза, определяет давление и, как будто сразу потеряв интерес к операции, начинает стаскивать, срывать перчатки.
