Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
– Опять про то же! – Елена Денисовна, словно извиняясь, взглянула на Ольгу. – За стол ведь сел…
– И розы цветут роскошней на навозе, – не унимался Хижняк. – Какой это поэт сказал?
– Такой вот, вроде тебя…
Ольга рассмеялась громче всех. Ей очень понравились и неуклюжий, широкоплечий Денис Антонович, и жизнерадостная его жена, и мальчики, в отца синеглазые и рыжеголовые, – не говоря уже о Наташке, – и эта комната с высокими окнами, почти сплошь заставленными зеленью.
– А где Варя? – спросил Иван Иванович и посмотрел, чего бы взять себе на тарелку. – Икры, пожалуйста, – сказал он Елене Денисовне, – и винегрету можно… Рыбы? Кладите и рыбу. Давайте все подряд! – Он рассмеялся и снова спросил: – Где же Варя?
– Ей нездоровится, – тихо ответил Логунов.
– Совсем нет! Я здорова, – сказала Варвара, выходя из своей комнаты.
Она подошла к столу и остановилась, тревожно и по-детски застенчиво улыбаясь одной Ольге. Может быть, детскость придавали ее улыбке припухлые маленькие губы, может быть, открытый, хотя и чуточку насупленный взгляд. Ольга снова отметила ее своеобразную красоту: и этот нежный румянец тугих щек, и глянцевито-черные монгольские глаза под легкими крыльями бровей; чуть вкось прорезанные глаза, страстный блеск которых не смягчался ни мерцающей тенью ресниц, ни общим выражением ясной, молодой доброты. Заметила она и то, что особенно украшало лицо Варвары, – умную одухотворенность, говорившую о большой, напряженной внутренней жизни девушки. А все вместе вызвало у Ольги чувство симпатии, невольно внушавшееся каждому, кто вглядывался в это лицо.
– Еще одна моя дочка! – сказала Елена Денисовна, освобождая место для Вари между собой и Логуновым. – А старший сын на материке, учится в институте.
Хотя Варвара родилась в тайге на оленьей шкуре и выросла в юрте, но ее родство с Еленой Денисовной, с Наташкой, так и потянувшейся к ней влюбленным взглядом, было для Ольги совершенно неоспоримым.
– Борис приедет нынче на каникулы или их опять на практику отправят? – спросил Логунов.
Имя молодого Хижняка сразу напомнило Ольге морской простор, свежий ветер и разговоры с Борисом Тавровым. Она посмотрела на Ивана Ивановича. Он сидел рядом с нею и смеялся глазами, глядя на оживленное лицо Дениса Антоновича. И еще руки его говорили: сильные, большие, широкие в кисти, но ловкие и умные, руки хирурга, которые никогда ничего не роняли и не опрокидывали!
«Настоящий он человек у меня!» – радостно подумала Ольга.
– Что, Оля? – спросил Иван Иванович, чутко обернувшись на ее взгляд.
– Вспомнила попутчика, который беспощадно пилил меня всю дорогу, – сказала Ольга с улыбкой. – Меня, правда, есть за что ругать. Но я подумала: к тебе и он не сумел бы придраться!
– Почему тебя обижали попутчики? – спросил Иван Иванович Ольгу поздно ночью, рассказав ей о собственном житье-бытье.
– Один попутчик инженер Тавров. Он походил на партийного работника, который не терпит, чтобы возле него болтались праздные люди. Он говорил мне такие вещи!..
– Какие же именно?
– Назвал растратчицей за то, что на меня зря тратили народные деньги. Сказал, что я виновата в своей никчемности, другие студентки и детей имеют, и учатся. Вообще он был не очень-то деликатен. Даже сравнил меня с отсталыми женщинами, которые только нынче сняли паранджу. По его рассуждениям, я оказалась даже хуже их, ведь возможностей-то у меня больше.
– Бедная моя женка! – Иван Иванович неясно провел ладонью по пышноволосой голове Ольги. – Не надо придавать этому значения, ведь иные судят обо всем с наскока. Для них не существует никаких исключений из общего правила…
– Я сама не хотела бы стать таким печальным исключением, – с живостью ответила Ольга, обхватывая обеими руками широкие плечи Ивана Ивановича и любовно засматривая ему в лицо. – Но ты знаешь, когда меня ругали, я чувствовала себя крепкой и сильной. А сейчас, когда ты жалеешь, я как маленькая деточка.
– Не стану больше жалеть! – пригрозил он, но снова обнимал ее, носил по комнате, глядел и не мог наглядеться. Ольга радовалась, плакала и говорила ему тысячу нежных глупостей, на которые способны лишь влюбленные. Она столько дней и ночей тосковала о нем, о таком вот точно, каким он был теперь возле нее. Если время, прожитое в разлуке, наложило на него свою отметину, то эта перемена воспринималась ею как совершенно необходимое. Как бы он ни переменился, она все равно сразу узнала бы его среди сотен других.
– Как хорошо… жить вместе! – сказала она счастливым, сонным голосом, уже погружаясь в теплоту дремы.
13
Утром, еще не открыв глаза, она почувствовала, что Ивана Ивановича нет рядом с нею. Неужели ушел на работу? Ольга прислушалась. Да, в комнатах тихо.
«Почти год не виделись… Приехала за тридевять земель, а он в первое же утро сбежал, – с обидой и недоумением подумала Ольга. – Неужели нельзя попросить отпуск хоть на несколько дней?!»
Она, точно наяву, представила мужа в операционной, в белом халате, внешне спокойного, но увлеченного, и рассмеялась. Ведь он всегда был такой, с первого дня их совместной жизни. Сколько сорвано пикников и семейных вечеринок! Сколько билетов возвращено в театральные кассы!
Ольга приподнялась и посмотрела на столик возле кровати. Там лежала записка.
Так и есть:
«Моя родная! С какой радостью побыл бы еще с тобой! Но сегодня в десять часов срочная, серьезная операция…»
– Конечно, срочная и серьезная! – прошептала Ольга, баюкая записку в ладонях. – Разве может быть иначе?! Ушел и даже не разбудил свою ленивицу! А я после дороги спала, точно сурок. Наверно, ходил тут на цыпочках.
Ольга вообразила мужа ходящим на цыпочках, рассмеялась и настороженно притихла, заслышав шаги в коридоре.
– Вы еще в постели? – послышался голос Павы Романовны. – Какая вы, однако, неженка! Вставайте, а то я все равно войду.
И она вошла в большом платке с кистями, накинутом на ее плечи, словно белая бурка.
– Зари любимица, румяное дитя… – заговорила она нараспев и сразу пояснила: – Это из стихов Игоря Коробицина, нашего механика. Он пишет неплохие стихи, клянусь честью, однако, большой чудак: грезит какими-то скрытыми возможностями и не дает себе покоя. Прекрасный работник, на производстве его ценят, но не всякому ведь посчастливится изобрести паровоз! Тогда от изобретений деваться некуда было бы. Вы понимаете?
– Нет, не понимаю, – ответила Ольга и потянулась за бельем и платьем.
– Я хочу сказать, что чрезмерное самолюбие – такой же бес, как, например, ревность. Зачем отравлять свою жизнь?..
– Мне кажется, это очень разные чувства, – сказала Ольга, не сумев скрыть иронии по поводу немудреной философии гостьи. «И чего умничать, раз бог ума не дал!» – подумала она, продолжая одеваться.
– Вы меня, дорогушечка, не осуждайте, если я что-нибудь неладно скажу, – с обезоруживающей улыбкой сказала Пава Романовна. – Может быть, я правда глупая, – тут Ольге стало даже не по себе от ее неожиданной проницательности, – да к тому же не очень образованная. Я иногда такое ляпаю, что мой бедный Пряхин готов сквозь землю провалиться. Но ведь каждому хочется показать себя с лучшей стороны.
– Вы всегда сразу… разоблачаетесь? – спросила Ольга, сбитая с толку искренним простодушием Павы Романовны.
– Это уж как придется! – отвечала та со вздохом, и обе от души рассмеялись.
– Я до замужества была очень хороша, – продолжала болтать Пава Романовна, бесцеремонно наблюдая, как Ольга натягивала чулки. – Но беременность ужасно уродует фигуру, а аборты запретили… Просто несправедливо, клянусь честью! – Она стукнула по столику маленьким кулаком и добавила горячо: – У нас столько говорят о красоте здорового тела, а какая может быть красота у много рожавшей женщины?! Конечно, дети – цель жизни, это и Пряхин мой всегда твердит. – На минуточку поток слов прекратился: Пава Романовна нюхала духи, не вынимая пробки из флакона. – Нет, надо серьезно заняться собой, не хочется сходить со сцены к тридцати годам. Я не хочу так рано стариться.
Ольга собиралась положить на место взбитую ею подушку, но в наступившей тишине раздались всхлипывания. Пава Романовна плакала… От неожиданности Ольга выпустила из рук подушку и присела на край постели, даже не сделав попытки утешить гостью.
Чем еще собиралась огорошить ее эта удивительная женщина?!
– Милочка! Мне необходимо сделать аборт! – порывисто сказала Пава Романовна и села на кровать рядом с Ольгой. – Попросите Ивана Ивановича… Он любит вас, он вас послушает. Ради бога! Вы знаете, я уже просила его, он отказал наотрез. Мужу я заявила, что лучше умру… Мой Пряхин прекрасный человек, но я не могу признаться ему, что беременна не от него…
Пава Романовна уловила вспышку испуганного удивления на лице Ольги, усмехнулась, встала и мягкой ручкой поправила, точно обмела, белоснежное пикейное одеяло.
«Какой цинизм! – подумала Ольга. – И в то же время сколько простодушной веселости, а откровенность просто редкостная».
– Я специально ездила в Укамчан, но знакомый хирург тяжело заболел, – с настойчивостью продолжала Пава Романовна, поведя по комнате сосредоточенным в себе взглядом. – Теперь вся надежда на Ивана Ивановича.
– Он не пойдет на то, что запрещено законом.
– Ах, боже мой! – Черные глаза Павы Романовны ярко заискрились. – И в наше время приходится иногда обходить законы! Войдите в мое положение… Ведь я на все пойду теперь, к любой знахарке кинусь! А у меня семья: мать больная, детей двое. Неужели нельзя оказать снисхождение человеку?! Ведь и Пряхин пригодится Ивану Ивановичу, клянусь честью! У него такие знакомства, такие связи!
Ольга смотрела на нее в серьезном раздумье: в самом деле, положение незавидное!
– Я поговорю, – сказала она нерешительно, – но заранее уверена, что из этого ничего не выйдет.
14
Долина спускается к речке Каменушке двумя широкими террасами. На нижней, вдоль берега, – рощи тополей и заросли живучего краснотала. Там приисковый парк. Кое-где в бледной по-весеннему зелени сереют избушки, окруженные низкими плетнями. На верхней террасе раскинулась вся масса домов поселка. Выше по склонам гор – огороды и еще не раскорчеванные порубки. Над кромкой отступивших лесов поднимаются в небо скалистые серые вершины, покрытые лишь мхом и лишайниками, владения геологов да медведей.
Ольга стояла у открытого окна и рассматривала новую местность, где ей предстояло теперь жить. Она глядела на гольцовые хребты и думала о том, что они медленно, но упорно разрушаются и со временем исчезнут, как те гиганты животные, которые жили когда-то на севере. Горы походили еще на погибающие деревья, сохнущие с макушек, – не очень-то веселый вид, если бы не этот городок-поселок!
Надо было поднять столько неудобной целины под огороды! Говорят, раньше на приисках огородничеством не занимались: тайгу считали нежилым местом. Правда, суровая она, но сколько здесь богатств! Где еще можно увидеть такие горы? А лиственницы с их серыми стволами, под голубовато-зеленой дымкой молодой хвои?! А кедровые стланики, чернеющие, как брошенные шубы, на серых каменных осыпях?
– Хорошо. Очень! – сказала Ольга вслух и снова с тряпкой в руке обошла комнаты, сметая невидимые пылинки со стульев и подоконников.
В квартире теперь все блестело. Даже простенькая мебель, передвинутая по соображениям новой хозяйки на другие места, глянула веселее. В столовой богатый ковер, белоснежная скатерть; на буфете немножко искусственных цветов в синей с золотом вазе: полевые еще не выросли, садовых здесь нет… Оконные шторы, сделанные покойной матерью, спадают почти до полу. Когда Ольга решила поехать куда-то на край света, отец передал ей часть привычных, дорогих ему вещей.
– Пусть они на холодном севере напоминают тебе о родном доме, о детстве, – сказал он.
Ольгу очень растрогала тогда его неожиданная забота, и теперь она с нежностью представила своего милого ученого-родителя, далекого от мелочей жизни. В самом деле, совсем по-другому стало выглядеть жилище таежника Аржанова!
Так же уютно бывало в комнатах, где хозяйничала покойная мать. Она была добрым гением семьи, и это являлось оправданием ее жизни. Ольга часто сожалела, что была еще маленькой, когда мать властвовала в доме.
Отец отличается редкостной рассеянностью.
За ним надо следить, как за маленьким. После смерти матери эту заботу взяла на себя тетка Ольги, потом поочередно старшие сестры.
Хорошо, если твои домашние хлопоты действительно необходимы! Пока у Ольги был ребенок, она каждую минуту ощущала себя занятой важнейшим делом, даже когда просто гуляла со своей девочкой. Другое дело теперь… Может быть, подсознательно. Желая отвлечься от пагубных мыслей, Ольга сразу ухватилась за вновь возникшую у нее идею устроить удобнее кабинет мужа.
Она выглянула в коридор – позвать уборщицу, чтобы та помогла перенести вещи, но вдруг передумала, прошла мимо женщины, домывавшей пол, и остановилась на крылечке.
«Зря я бросила машиностроительный институт, когда родилась дочка, тем более что училась отлично, – сказала она себе с горечью. – Струсила малодушно перед трудностью учиться и одновременно воспитывать ребенка. А Ваня слишком легко отнесся к моему уходу из института. Ведь другие учились и детей растили, и материально были обеспечены гораздо хуже нас. Как мы сплоховали тогда!»
Тревожило Ольгу и обещание переговорить с мужем, опрометчиво данное Паве Романовне: знала ведь, что Иван Иванович не согласится сделать аборт, сама никогда не подтолкнула бы его на это. Отчего же согласилась стать посредником?
Пава Романовна перед уходом взяла с нее честное слово, что она придет вечером к Пряхиным вместе с Иваном Ивановичем. Значит, переговорить нужно сразу, как только он вернется с работы. А почему нужно?
«Я ничего не скажу ему, и мы никуда не пойдем сегодня», – решила Ольга, увидев Ивана Ивановича, и пошла, почти побежала ему навстречу.
Он тоже быстро шагал по тропинке, окаймленной мелким кустарником, и Ольга еще издали разглядела, как играла на его губах неудержимая улыбка. С минуту они стояли молча, глядя друг на друга.
– Кто пойдет впереди? – спросила Ольга серьезно.
– Конечно, ты! Я хочу смотреть теперь только на тебя.
– Нет, ты веди меня. – Ольга посторонилась и продела руку под его локоть.
Идти было неудобно, но весело, и оба смеялись, и, заметив их, рассмеялась Елена Денисовна, вышедшая с пустым ведром на свое крыльцо.
– Водоносы мои сбежали! Придется самой…
– Давайте я принесу, – вызвалась Ольга и шутя отняла у нее пустое ведро. – Готовлю я неважно: всегда приходилось жить так, что кто-то брал на себя заботу о кухне. Но вы можете использовать меня на любой подсобной работе.
Дом стоял у края верхней террасы. По ступеням, выбитым в каменистой земле, Ольга и Иван Иванович спустились к бывшему руслу. Оно было сплошь изрыто старателями, а вода отведена канавами на горное производство. Над грудами речного песка и гальки перекинут мосток для пешеходов. На другом берегу плотный плетень крохотного огорода. Золотая пыльца осыпалась с ветвей ив. В деревянном срубе, опущенном в яму, светлела хрустально чистая вода источника, в которой отражался голубой кусок неба, сквозивший между ветвями тополей. Здесь пахло влажной землей и тополевыми листьями, еще полуразвернутыми, клейкими.
Ольга почерпнула воды, выпрямилась гибко, молодо.
– Теперь я, – сказал Иван Иванович, берясь за дужку ведра.
– Нет я! – заспорила Ольга. – Ты уже потрудился достаточно! Надо же так: жена приехала после долгой разлуки, а он за целый день ни разу не забежал домой…
– Была очень сложная операция, – ответил он, радуясь упреку.
– А потом?
– Потом переливание крови и еще одна операция. Район у нас огромный, работы страшно много. Приезжают ведь и издалека… Даже из соседних областей. Но здесь я работаю главным образом как общий хирург: нейрохирургия отошла на задний план. А ты чем занималась?
– Я устраивалась и наводила порядок в квартире. У тебя там обжит по-настоящему только письменный стол.
Толкая друг друга большим ведром и расплескивая воду, они прошли по гладко утоптанной прибрежной дорожке и через мостик.
У крыльца столпилась вся семья Хижняков.
– Ну как, Иван Иванович?.. Успеем сегодня в городки сразиться? – спросил Хижняк. – Народ уже идет на площадку.
– Не мешало бы, но я с утра не видел свою женушку! Теперь часы отдыха надо планировать по-иному.
– Зачем же! – горячо отвергла его намерение Ольга. – Я очень люблю смотреть, когда играют! И сама стану играть, не в городки, конечно, а в теннис, волейбол. Но… – В глазах ее дрогнуло беспокойство. – Я обещала жене Пряхина, что мы будем у них сегодня…
Иван Иванович поморщился.
– Прасковья поплясать любит, – заметила с усмешкой Елена Денисовна. – Пава-то Романовна, – пояснила она, поймав недоуменный взгляд Ольги. – У них все вечеринки-складчины. Она сама ничего не вкладывает, кроме хлопот. А на хлопоты горазда. Вообще активистка: ни одного спектакля в клубе не состоится без ее участия. Бедовая!..
– Мне вообще не хочется идти, – заговорила Ольга, принимая за скрытый намек последнее выражение Елены Денисовны. – Но ведь надо же.
– Конечно, надо, – уже серьезно сказала Елена Денисовна. – Вместе ведь придется жить и работать.
15
– Ты понимаешь, как у нее трудно получается?
Иван Иванович сидел у стола, положив перед собою сильные руки, и молча смотрел в окно. Брови его были насуплены.
– Я понимаю только одно: это мерзость, – сказал он наконец. – В мерзостях же я никогда не участвовал. Ты можешь не мучиться тем, что выдала мне чужой секрет. Этот секрет давно известен: тут все живут на виду, точно под стеклянным колпаком. И трудных переживаний у Павы Романовны нет. У людей ее склада все легко.
– Нет, она очень переживает и раскаивается, – промолвила Ольга, вспоминая простодушную искренность Павы. – Она говорила, что готова умереть.
– Вряд ли!..
– Она плакала! – пыталась оправдаться Ольга за взятую на себя миссию посредницы.
– Слезы у таких женщин – рефлекс условный, выработанный годами притворства. Я очень прошу: не вмешивайся ты в это грязное дело. Есть у них протеже – мой коллега Гусев, пусть к нему и обращаются.
Дом, в котором жил главный бухгалтер приискового управления Пряхин, был построен в виде коттеджа и обнесен невысокой сквозной оградой. От ворот к террасе желтела широкая дорожка со следами автомобильных шин на песке. В круге, очерченном ею, зеленел дерн и чернели пустые еще клумбы. За тонкими ветвями молодых лиственниц виднелись в углу ограды новенькие сараи. Новизна всего сразу напомнила Ольге чистенького Пряхина.
На террасе Ольгу и Ивана Ивановича встретила Пава.
– Ах, как я рада! – заговорила она, бойко повертывая от одного к другому красивую головку, блестя каштановыми кудрями. – Пряхин тоже будет рад. Очень! Очень! – И она пошла вперед, яркая, словно только что вылупившаяся бабочка, в своем платье из пестрого шелка. Никаких следов слез, грусти, раскаяния не замечалось на ее сияющем лице.
– Вот познакомьтесь! Это жена нашего уважаемого Ивана Ивановича, – обратилась она к группе мужчин в столовой, среди которых Ольга узнала секретаря райкома Скоробогатова и Пряхина, подтянутого даже в домашней обстановке.
Все встали, подошли здороваться, и трое, в том числе сам хозяин, поцеловали Ольге руку.
– Игорь Коробицын, – представился один из этих трех, выпрямляясь перед ней.
Она вспомнила о том, что он хороший механик, и поглядела на него с любопытством. Может быть, он учился в одном институте с ней? По виду Игорь был типичный маменькин сынок: тонкий, впалогрудый, захоленный до хрупкости. Бледным лицом и темными, лихорадочно горевшими глазами он больше походил на поэта-неудачника, чем на хорошего механика.
– Пойдемте, я покажу вам свое потомство, – предложила Пава Романовна и, подхватив Ольгу под руку, потащила ее в другую комнату.
В нарядно убранной спальне, с розовыми абажурами и розовыми бантами на никелированных кроватях, с пышно взбитыми постелями под кружевными покрывалами, она с неожиданной силой повернула к себе Ольгу и, тормоша ее, вся побледнев от волнения, спросила:
– Ну, как?
– Он сказал… – Ольга растерянно посмотрела в гладкий лобик Павы Романовны.
– Да не тяните! Ну, ради бога…
– Он сказал: это невозможно.
Руки Пазы Романовны сразу ослабели. Слезы хлынули из глаз. Она поднесла ладонь к лицу, точно защищаясь от удара, провела ею по мокрой щеке и, вцепившись в свои мягкие кудри и теребя их, опустила голову.
– Как же мне быть? – прошептала она, делая усилие, чтобы не разрыдаться вслух.
«Нет, она все-таки очень страдает, – подумала Ольга, глядя на нее, – и похожа теперь на красивого зверька, попавшего в ловушку».
Она хотела сказать что-нибудь утешительное, но пока раздумывала, Пава Романовна уже перестала плакать, сдернула со стула косынку, быстрыми, мелкими движениями осушила глаза, а вместе со слезами как будто стерла злое выражение с лица и стала прихорашиваться перед большим зеркалом.
Когда они вернулись в столовую, так и не повидав «потомства», Пава Романовна потребовала музыки для танцев…
– Я хочу плясать, – заявила она, выходя на середину комнаты. – Игорь, включите электролу! Дайте мне гопака.
И начала плясать… Она точно летела по кругу, отчаянно сверкая глазами и белозубым ртом, радостно вскрикивала, взмахивала руками, с увлечением выбивала ногами невиданные Ольгой коленца, и все у нее плясало: и плечи, и разлетавшиеся кудри, и нитка гранатов на шее.
«Вот бешеная! – подумала Ольга, невольно восхищаясь ее бурной пляской. – Ведь, наверное, страшная тяжесть на сердце…»
Отступая в сторону, она увидела у двери толстую старуху в черном платке и темном платье. Разительное сходство ее с Павой Романовной поразило Ольгу. Казалось, сама Пава, вдруг постаревшая, стояла за портьерой.
– Ох, бесстыдница! Ох, хулиганка! – шептала старуха увядшими губами, покачивала головой, вздыхала сокрушенно, а еще огневые глаза ее так и светились озорным сочувствием.
«Видно, ты тоже не отличалась раньше степенностью», – мысленно сказала ей Ольга и снова обернулась к плясунье; потом взглянула на мужа.
Иван Иванович сидел на диване, сдвинув брови, угрюмо и чуть растерянно смотрел на цветной вихрь, носившийся по комнате.
«Как можно веселиться с такой нечистой совестью?» – прочла Ольга на его лице.
Рядом с ним сидел Скоробогатов, скрестив на груди руки, и снисходительно поглядывал на всех круглыми внимательными глазами.
«Вам хочется потанцевать? Пожалуйста! Это ничему не повредит, хотя и пользы не принесет», – говорило выражение его большого лица, еще увеличенного лысиной.
Скоробогатов не пил вина, не играл в карты, не ухаживал за женщинами, поэтому с полным основанием считал себя кристально чистым и принимал за должное, если перед ним заискивали. В районе знали о прежних заслугах Скоробогатова, отмеченных орденом Красного Знамени, и все-таки недолюбливали его. Не любил его и Иван Иванович.
«Тебе скучно?» – спросила взглядом Ольга.
Иван Иванович дрогнул бровью и слегка отвернулся.
16
По утрам Ольга норовила встать пораньше и спешила на кухню приготовить кофе. Иногда она пекла оладьи или блинчики. Ее практика в кулинарии была незначительна, и оттого всякое достижение в этой области она переживала с гордостью.
Утро принадлежало ей.
– Как мне не хочется расставаться с тобой! – серьезно говорила она Ивану Ивановичу, провожая его на работу.
– Надо и тебе заняться чем-нибудь, – сказал он однажды.
– Чем же я займусь, если ничего не умею?
– А английский язык?
– Но ведь я не закончила курсы. Мне еще самой следовало бы учиться.
Иван Иванович любовно заглянул в грустное лицо жены: он-то хорошо знал, почему она не доучилась.
– Погуляй пока. Отдохни, – промолвил он ласково. – Я рад душевно избавить тебя от всяких забот. Вот если бы ты снова подарила мне сына или дочку… А сидеть дома одной, конечно, нехорошо… скучно.
– Очень нехорошо! – горячо откликнулась Ольга. – И не так скучно, как стыдно. Ведь меня не то угнетает, что ты занят целый день, а то, что я сама бездельничаю. Убрать в квартире, картошки начистить – разве это занятие для меня! И получается в нашей жизни страшный разрыв. Ты говоришь: отдохни. А от чего мне отдыхать, после каких трудов? Я вот приехала сюда и смотрю, сколько вы здесь понастроили на диком, голом месте! Асфальтированные дороги, заводы, города настоящие. Логунов рассказывал, да и сама вижу: все новенькое – и мне завидно. Радостно и завидно: я тоже хочу делать что-нибудь нужное. Посоветуй, пожалуйста, ты лучше знаешь, для чего я здесь могу пригодиться. – Ольга остановилась на дорожке, крепко сжав обеими руками локоть мужа, задержала и его.
Больница находилась уже рядом, и озабоченный взгляд Ивана Ивановича, хирурга и заведующего этим лечебным учреждением, устремился туда, а за ним и все его помыслы. Но женщина – жена – стояла рядом и ждала ответа. Можно ли было дать на ходу серьезный совет! Однако Иван Иванович любил ее и на минуточку еще вернулся к ней.
– У тебя очень увлекающийся характер, Оленька, – сказал он с доброй улыбкой. – Не надо разбрасываться. Раз уж ты остановилась в последнее время на курсах иностранных языков, то постарайся закончить их, хотя бы заочно. А для практики переведи для меня одну научную работу с английского. Сам я с ней никак не справлюсь.
Иван Иванович стоял возле постели недавно оперированного им якутского мальчика.
Юре, сыну учительницы из наслега, было пять с половиной лет, но он так серьезно посматривал на всех, так вдумчиво рассуждал, что доктор не шутя называл его иногда Юрием Гавриловичем.
– Как чувствуешь себя, Юрок? – спросил Иван Иванович, бережно забирая с подушки слабую, чуть влажную ручонку.
– Лучше, – медлительно проговорил мальчуган. Он хорошо владел русским языком. – Пальцами уже шевелю.
– Еще достижение! – Иван Иванович присел на табурет у койки, вопросительно взглянув на дежурного фельдшера Хижняка, откинул одеяло. – Да ты молодец совсем, – проговорил он, осторожно пробуя выпрямить ноги мальчика, до сих пор судорожно скрещенные в лодыжках и поджатые к животу.
– Определенно лучше, – сказал он и обратился к Хижняку: – А как движения в тазобедренных суставах?
– Чуть-чуть, но начинается ясное расторможение, а пальцами шевелит вовсю. Я ему наказываю: действуй больше, и – действует. Это боевой парень!
Улыбка, расцветшая в синих мохнатых от ресниц глазах Хижняка, словно перепорхнула в чернущие раскосые глазенки «боевого парня», и он сразу превратился в обычного пятилетнего ребенка.
– Скоро разрешим тебе сидеть, – пообещал Иван Иванович, с грустной нежностью присматриваясь к своему пациенту, который напомнил ему собственную утрату. Правда, у его дочки случилось другое: тяжелое осложнение после скарлатины, ко, наверно, такая же серьезная лежала она в подушках. Дети страшно взрослеют во время болезни, а этот начал болеть, когда ему было всего три года.
– Попробуй разогнуть ногу сам. – Иван Иванович, сочувственно морща губы, проследил за усилием ребенка, послушно преодолевавшего боль в онемевших мускулах.
Только капельки пота выступили над стиснутым ртом и на крутом лобике Юрия Гавриловича да глаза, будто помогавшие движению, выразили напряженную недетскую собранность.
– Я говорю – боевой! – произнес Хижняк, вздыхая с радостным облегчением; он тоже, вместе с подошедшим невропатологом Валерьяном Валентиновичем, всей душой принимал участие в испытании.
Валерьян Валентинович был похож на позолоченного Петрушку: золотые очки, острый нос в золотых веснушках, золотистые пряди длинных волос. Он любил детей, и они платили ему теплой взаимностью, подкупаемые его добротой и сказочной внешностью.
– Вот как я теперь умею, – похвалился мальчик и признательно посмотрел на докторов, разделявших его нешуточное торжество.
– Сегодня назначим тебе лечебную гимнастику, – решил Иван Иванович. – Денис Антонович станет с тобой заниматься. Будешь дрыгать ногами, как лягушонок. Потом ползать начнешь.
– Хорошо! – с готовностью отозвался мальчик.
Ему опротивела постель, он устал болеть и соглашался на все, лишь бы поскорее встать на ноги. Больше двух лет он пролежал в гипсе с парализованной нижней половиной тела.
Хирург Гусев, бывший до приезда Ивана Ивановича заведующим больницей, определил у него туберкулез позвоночника и упорно отстаивал свой первичный диагноз. Только когда ребенку стало совсем плохо, он согласился на консилиуме с мнением невропатолога и Ивана Ивановича, имевшего порядочный опыт по нейрохирургии.
После полутора месяцев клинического наблюдения маленького больного положили на операционный стол, и Иван Иванович удалил ему кисту, которая сдавливала спинной мозг. Никаких туберкулезных явлений не оказалось.
– Чудный малыш! – взволнованно говорил невропатолог, выйдя вместе с Иваном Ивановичем из палаты. – Недаром мы все за него так переживали! Теперь есть реальная надежда, что он со временем начнет ходить и даже бегать.
17
Иногда Иван Иванович возвращался из больницы возбужденный, но рассеянный, задумывался, отвечал невпопад. В такие минуты и Ольга и Хижняки догадывались, что он, сделав трудную операцию, все еще «обсуждает» ее, беспокоясь о состоянии больного. Случалось, что подобные настроения принимали затяжной характер – значит, шла тяжелая полоса, и хирург работал с большой нагрузкой, и душевной и физической. Но чаще Иван Иванович возвращался домой веселый. Тогда он шутил с Ольгой и возился с ребятишками, поднимая, по выражению Хижняков, дым коромыслом.
Так было в этот раз.
– Вам завести бы своих штук пять-шесть, – сказала Елена Денисовна, глядя на то, как Иван Иванович играл с Наташкой.
Рассерженная им девочка уже не в шутку била его мягкими ручонками, хватала за волосы, по-ребячьи жалела, смеялась и снова визжала от страха, когда он перекидывал ее через плечо, придерживая за крепкие ножки и перехватывая рукой, пока она, растрепанная, не съезжала ему под мышку.
– Будет тебе мучить ее! – попросила Ольга, глядя на него влажно сияющими глазами. – Ты с ней играешь, словно кошка с мышонком.
– Да ведь ей нравится!.. Пожалуйста, я перестану. Хватит баловаться! Иди к маме! – Он опустил Наташку на пол и не скрыл торжества, когда девочка побежала не к матери, а за ним. – Видите! Отчаянная какая! Наверно, вырастет летчицей.
Ольга смотрела на оживленное лицо мужа, на его расторопно-ловкие движения и думала: «Безусловно, нам нужен ребенок! Это заменило бы хоть немножко нашу утрату».
– Нет, вам нужно завести полдюжины ребятишек, – как бы отвечая на ее мысли, повторила Елена Денисовна. – То-то хорошо у вас будет!
Изредка они играли партию-другую в карты. На колени Елены Денисовны сразу взбиралась Наташка и глядела то на Ивана Ивановича, то на карточный веер в руках матери, терпеливо ожидая шумной ссоры. Ожидание ее всегда сбывалось. Иван Иванович любил сразиться в «козла», но еще больше любил посмеяться, поэтому жульничал, забавляясь искренним негодованием Елены Денисовны.
