Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

После краткого раздумья Вивальди склонился также к мысли, что преследовавший его монах – не кто иной, как отец Скедони, и что последний, будучи тайным советчиком маркизы, измышлявшим козни против ее сына, располагал всеми возможностями воплотить в действительность свои же мрачные предсказания. При всем том юноша не переставал удивляться, припоминая недавнюю беседу с отцом Скедони в кабинете маркизы: как тот принял вид оскорбленной невинности, когда отвергал инвективы Винченцио, как с кажущимся простодушием перебирал вслух те детали облика и поведения незнакомца, что могли бы бросить тень на него же самого. Эти воспоминания вновь поколебали уверенность Вивальди в коварстве духовника маркизы. «Но кто же, помимо отца Скедони, – говорил себе Винченцио, – знаком с самыми интимными обстоятельствами моей жизни, да и кому еще придет мысль столь неуклонно противиться моим стремлениям, если не этому клирику, который, безусловно, получает за свои усилия щедрую награду. Нет, монах и отец Скедони – одно и то же лицо; странно лишь, что духовник пренебрег необходимой маскировкой и, принимая на себя таинственную роль, не потрудился сменить облачение!»

Но какова бы ни была роль отца Скедони в недавних событиях, в одном сомневаться не приходилось: похитители Эллены соблюдали волю семейства Вивальди, и поэтому Винченцио немедленно отправился в Неаполь с целью потребовать от родителей возвращения девушки. Он рассчитывал не на снисхождение, а на случайную обмолвку, которая могла бы пролить свет на интересовавший его вопрос. Если же таким образом напасть на след Эллены не удастся, Винченцио рассчитывал посетить Скедони, прямо обвинить его в двуличии, принудить его объяснить свои поступки и по возможности выпытать сведения о месте заключения Эллены.

Дождавшись наконец встречи с маркизом, Винченцио бросился к его ногам, умоляя вернуть Эллену домой. Неподдельное недоумение, выразившееся на лице маркиза, изумило и обескуражило юношу; и вид и поведение маркиза с несомненностью убедили Вивальди, что он не имеет ни малейшего касательства к похищению Эллены.

– Как бы дурно ты себя ни вел, – начал маркиз, – ничто не может побудить меня запятнать свою честь обманом. Если бы я и хотел положить конец твоей недостойной связи, я не унизился бы до гадкой хитрости, чтобы добиться своей цели. Буде в твои намерения доподлинно входит брак с известной нам особой, мне нечего противопоставить твоей воле, кроме предупреждения, что я лишу тебя права называться моим сыном.

С этими словами маркиз покинул комнату, и Винчен-цио не сделал попытки его удержать. В речах отца выразилась уже знакомая юноше непреклонность; поразила не она, а впервые прозвучавшая беспощадная угроза. Впрочем, страсти более могущественные тут же вытеснили из памяти молодого Вивальди впечатления от неприятного разговора. Стоило ли страшиться того, что произойдет в более или менее отдаленном будущем (если произойдет вообще), перед лицом вполне реальной опасности тотчас и навсегда лишиться предмета своей сердечной привязанности? Ни о чем другом юноша не в состоянии был думать, как только о недавнем несчастье – утрате Эллены.

Винченцио отправился затем к матери – и беседа с ней резко отличалась от разговора с отцом. Проницательность, обостренная любовью и отчаянием, помогла Вивальди сорвать покров, за которым прятала свою двойную игру маркиза; Винченцио убедился в вероломстве маркизы столь же быстро, сколь в искренности ее супруга. Но больше он ничего сделать не мог, ибо взывать как к жалости, так и к чувству справедливости оказалось равно бесполезно: ни единого намека, который мог бы помочь ему в поисках Эллены, добиться от маркизы не удалось.

Однако оставался еще Скедони, в чьей злокозненности Вивальди более не сомневался, видя в нем исполнителя замыслов маркизы и пособника удаления Эллены. Был ли он тем самым монахом, что, подобно призраку, бродил в развалинах крепости Палуцци, требовалось еще выяснить; немало обстоятельств говорило в пользу этого предположения, но им противоречили другие, не менее веские.

Покинув покои маркизы, Вивальди посетил монастырь Спирито-Санто и осведомился там об отце Скедони.

Послушник, отворивший ворота, сообщил, что монах пребывает в своей келье. Вивальди, нетерпеливо шагнув во двор, попросил привратника проводить его.

– Я не смею, синьор, оставить без присмотра ворота, – услышал он в ответ, – но если вы пересечете двор и подниметесь по лестнице, которая виднеется чуть правее, за дверным проемом, то вам останется лишь отсчитать третью дверь в галерее на верхнем этаже, и вы найдете там отца Скедони.

Полное безлюдье и глухая тишина, царившие в святилище, сопровождали Вивальди вплоть до верхней площадки лестницы, где слуха его достигли слабые звуки, напоминавшие горестные причитания. Вивальди заключил, что их произносит грешник на исповеди.

У третьей двери Винченцио, следуя указаниям, остановился и тихонько постучал; голос умолк – и вновь воцарилась прежняя нерушимая тишина. Не получив ответа на повторный стук, Вивальди решился приоткрыть дверь. Сумрачная келья оказалась пуста, но юноша продолжал осматриваться в надежде обнаружить кого-нибудь в потемках. Кроме матраца, стула, стола и распятия, в комнате почти ничего не было; на столе посетитель заметил несколько богослужебных книг; из них две-три были написаны незнакомым шрифтом; поблизости лежали какие-то орудия пытки. При беглом взгляде на них Вивальди содрогнулся, хотя и не знал точного назначения этих инструментов. Он поспешно захлопнул дверь и возвратился в монастырский двор. Привратник высказал предположение, что, если отец Скедони покинул келью, он мог направиться либо в церковь, либо в сад, ибо за ворота он в то утро не выходил.

– А вчера вечером вы его видели? – В голосе Вивальди слышалось нетерпение.

– Да, он вернулся в монастырь к вечерне, – отвечал недоумевавший послушник.

– Вы не ошибаетесь, друг мой? Можете вы поручиться, что предыдущую ночь отец Скедони провел в стенах монастыря?

– Кто вы такой, – вскричал возмущенный послушник, – и кто дал вам право задавать подобные вопросы? Не иначе, синьор, что вам незнакомы требования нашего устава: членам братства надлежит, под страхом сурового

наказания, ночевать единственно в пределах обители, а отец Скедони не из тех, кто дерзнет нарушить устав. Мало кто в монастыре сравнится с отцом Скедони в благочестии, мало у кого хватает мужества следовать по избранному им суровому пути. За свои добровольные страдания он воистину заслуживает звания святого. Чтобы отец Скедони отлучился на ночь из обители? Ступайте в церковь, синьор, скорее всего, вы найдете его там.

Вивальди поспешил в церковь.

– Что за лицемер! – бормотал он, пересекая четырехугольный монастырский двор, примыкавший к церкви. – Но я сорву с него маску.

В храме было так же пусто и тихо, как и во дворе.

– Куда же подевались здешние обитатели? – гадал Вивальди. – Все вокруг как вымерло, куда ни пойдешь, слышишь только эхо собственных шагов! Сейчас, вероятно, настало время сосредоточенного размышления, и братья уединились в своих кельях.

Ступая вдоль длинного придела, Винченцио замер на месте, когда откуда-то сверху, из-под высокого свода, до его слуха донесся пугающий шум; казалось, будто вдалеке захлопнулась тяжелая дверь. Вивальди принялся вглядываться в торжественный сумрак храма, через витражные стекла которого лился скупой свет, надеясь увидеть какого-нибудь монаха; ему недолго пришлось ждать; из темной глубины аркады явилась фигура человека, облаченного в монашеские одежды, и Вивальди устремился к нему.

Монах не сделал попытки уклониться от встречи, даже не повернул головы в сторону приближавшегося Вивальди, оставаясь в прежней позе, недвижимый как истукан. Еще издали Винченцио усмотрел в высокой худой фигуре сходство со Скедони, а заглянув под капюшон, обнаружил знакомые мрачные черты.

– Наконец-то я вас нашел! Отец мой, я желал бы побеседовать с вами наедине. Полагаю, здесь не самое удобное для этого место?

Скедони безмолвствовал, и Вивальди, вновь посмотрев ему в лицо, удивился его каменному выражению и застывшему, устремленному долу взгляду. Похоже было, что слова Винченцио не доходят ни до сознания, ни до слуха духовника.

Вивальди заговорил громче, но, не уловив ни проблеска понимания на лице собеседника, потерял терпение.

– Довольно паясничать! – негодующе воскликнул он. – Эти жалкие уловки вам не помогут, все ваши ухищрения я вижу насквозь! Верните домой Эллену ди Розаль-ба или же признавайтесь, где вы ее прячете!

Инок оставался нем и недвижим. Одно лишь уважение к возрасту и сану мешало Вивальди наброситься на Ске-дони и силой вырвать у него ответ. Кипевший яростью и нетерпением юноша, а рядом – застывший в мертвенном оцепенении монах представляли живой контраст.

– Я знаю теперь, – продолжал Вивальди, – это вы мой мучитель из Палуцци, пророк зла, а заодно и исполнитель своих же собственных предсказаний. Вы предрекли смерть синьоры Бьянки (Скедони нахмурился) и похищение Элле-ны, вы – призрак, заманивший меня в подземелья Палуцци, вы – прорицатель моих бед, вами же изобретенных.

Монах, по-прежнему молча, оторвал от земли и уставил на юношу леденящий душу взгляд.

– Да, отец мой, – настаивал Винченцио, – я узнал вас, и разоблачение не заставит себя ждать. Я сорву с вас маску лицемерной набожности и покажу всему свету, что за презренный интриган за ней скрывается. Ваша истинная натура станет вскоре известна всем вокруг.

Тем временем монах отвел глаза от Вивальди и вновь устремил их долу. Лицо инока приняло обычный свой вид.

– Негодяй! Верни мне Эллену ди Розальба! – выкрикнул Винченцио в новом порыве отчаяния. – Дай мне хотя бы знать, где ты ее скрываешь, а не то я заставлю тебя говорить! Признавайся, куда ты ее увез?

В то время как он очень громко произносил эти страстные слова, в аркаде появилось несколько лиц духовного звания. Они направлялись в главный неф, но остановились, привлеченные звучным голосом Винченцио. Заметив необычную позу Скедони и яростную жестикуляцию Вивальди, они поспешно приблизились к ним.

– Умерьте свой пыл, – заговорил один из незнакомцев, хватая Вивальди за край плаща, – неужели вы не видите, кто перед вами?

– Я вижу лицемера, – бросил в ответ Вивальди, делая шаг назад и высвобождая свою одежду, – передо мной человек, призванный хранить мир и спокойствие и пренебрегший этой священной обязанностью. Я…

– Опомнитесь, побойтесь Бога! Перед вами лицо, облеченное священным саном. – При этих словах служитель церкви указал на монаха. – Оставьте же храм, покуда еще можете сделать это невозбранно, дабы не навлечь на себя кару, о какой вы и не подозреваете.

– Я не уйду, прежде чем не услышу ответ на свои вопросы, – отрезал Винченцио, обращаясь к Скедони (священника он даже не удостоил взглядом). – Я повторяю: где Эллена ди Розальба?

Духовник все так же хранил молчание, не дрогнув ни единым мускулом.

– Это невыносимо и непостижимо уму! Говорите! Отвечайте или бойтесь моих разоблачений. Все еще ни слова? Вам известен монастырь дель Пьянто? А исповедальня кающихся, облаченных в черное?

Тут юноше почудилось, что в лице монаха произошла перемена, и он добавил:

– А памятна ли вам та страшная ночь, когда на ступенях исповедальни была рассказана некая история?

Скедони встрепенулся, обратил на Винченцио взгляд, способный, казалось, испепелить дотла, и вскричал страшным голосом:

– Прочь, изыди, святотатец! Трепещи, ибо возмездие за кощунство будет ужасно!

Скедони умолк и, стремительной тенью скользнув вдоль аркады, в одно мгновение скрылся с глаз. Вивальди ринулся за ним, но был задержан окружившими его монахами. Глухие к его мукам, разъяренные его обличениями, они требовали, чтобы юноша немедленно покинул монастырь, угрожая в противном случае заключить его в темницу и подвергнуть суровому наказанию за посягательство на покой – более того, на достоинство – одного из представителей их святого ордена во время свершения епитимьи.

– Он нуждается в покаянии, но кто вернет мне счастье, предательски разрушенное этим монахом? Поверьте, почтенные отцы, деяния вашего собрата ложатся на орден черным пятном позора! Ваш…

– Довольно! – вскричал один из иноков. – Наша обитель горда добродетелями отца Скедони; ему нет равных в неуклонном исполнении обрядов, в умерщвлении плоти… Но что же я впустую расточаю хвалы перед тем, чей ум не вместит святых тайн нашего призвания?

– К padre abate⁵ его! – закричал разъяренный священник. – В темницу его!

– В темницу! – подхватила братия.

Юношу едва не увлекли прочь, но с внезапной силой, которую придала ему оскорбленная гордость, он вырвался из цепких рук, бросился к противоположному порталу церкви и очутился на улице.

Смятение возвратившегося домой Винченцио вселило бы жалость в любое сердце, не защищенное броней предрассудков или своекорыстия. Молодой человек избегал отца, но желал повидать маркизу, которая в упоении успеха по-прежнему оставалась бесчувственной к страданиям сына.

Когда маркизе стало известно о его предстоящем бракосочетании, она, вознамерившись помешать ненавистному ей союзу, обратилась, по своему обыкновению, за советом к духовнику, который и предложил план, встретивший полное ее одобрение. Немало способствовало успеху их замыслов давнее, с детских еще времен, знакомство маркизы с аббатисой монастыря Сан-Стефано – знакомство столь тесное, что можно было бы без колебаний положиться на приятельницу в задуманном деле. В своем ответе на предложение маркизы аббатиса выразила не просто согласие, но горячее желание помочь и тем самым полностью оправдала оказанное ей доверие. После того как план маркизы увенчался полным успехом, нельзя было надеяться, что маркиза откажется от него, поддавшись мольбам и слезам изнемогающего от горя сына. Винченцио покинул покои матери, раскаиваясь в наивности своих надежд и предаваясь тоске, близкой к отчаянию.

Был призван на выручку верный Пауло, но и его усилий недостало, чтобы узнать хоть что-нибудь о судьбе Эл-лены. Вивальди отослал слугу на дальнейшие поиски, а сам удалился в свои комнаты, где попеременно то погружался в глубины скорби, то тешил себя слабой надеждой измыслить средство, которое поможет горю.

Под вечер Винченцио почувствовал, что сидеть на месте долее не в силах. Он вышел из дворца и, поскольку идти ему было некуда, спустился к заливу. Берег был полупустынен: вдоль полосы прибоя слонялось лишь несколько рыбаков и бродяг, поджидавших прибытия лодок из Санта– Лючии. Сложив на груди руки и низко опустив поля шляпы, дабы скрыть от посторонних свою печаль, Вивальди мерил шагами побережье. Он улавливал глухой шум волн, мягко колыхавшихся у самых его ног, любовался их мерным движением, но едва сознавал, где находится, погруженный полностью в меланхолические мечтания об Эллене. Вот показалась вдали, на высоком берегу, ее недавняя обитель. Как часто они вдвоем стояли там, упиваясь прекрасным зрелищем! А ныне эти места утратили свое очарование, они стали скучны и бесцветны и навевали одни лишь мрачные мысли. Мерцавшее под закатным солнцем море, тронутые последними лучами длинный мол и маяк на нем, рыбаки, отдыхавшие в тени, лодчонки, скользившие по гладким водам, весла, которые оставляли на поверхности едва заметную рябь, – все это воскрешало в памяти волнующий вечер, когда Винченцио в последний раз наблюдал эту картину с виллы Альтьери; тогда, сидя в апельсиновой роще вместе с Элленой и синьорой Бьянки, в ночь перед смертью старой дамы, он торжественно поклялся воспринять из рук престарелой синьоры, предчувствовавшей свою близкую кончину, блаженную обязанность заботиться об Эллене, а сама девушка с трогающей сердце покорностью согласилась выполнить последнюю волю своей родственницы и покровительницы. Мысленное сопоставление того и нынешнего вечера вызвало в душе юноши новый прилив отчаяния; Вивальди ускорил шаг, и из груди у него вырвались протяжные стоны. Он обвинял себя в равнодушии и бездействии, в неумении найти хоть один-единственный след, чтобы по нему направить поиски, и, хотя не знал, куда идти, решил наконец тотчас же покинуть Неаполь и возвратиться в отцовский дом не раньше, чем будет спасена Эллена.

У рыбаков, отдыхавших на берегу за беседой, Вивальди спросил позволения воспользоваться их лодкой, чтобы осмотреть побережье: представлялось весьма вероятным, что похитители повезли Эллену на лодке в какой-нибудь город или монастырь на берегу залива, – заговорщикам таким образом легче было скрыться незамеченными, что вполне отвечало их намерениям.

– У меня только одна лодка, синьор, – сказал рыбак, – да и та свободна не бывает: ходит на Санта-Лючию и обратно, – а вот товарищ мой, может быть, вам и услужит. Что, Карло, как насчет твоего ялика, другая-то лодка, я знаю, перевозит товар?

Товарища его, однако, целиком поглотила беседа с приятелями, слушавшими его с напряженным вниманием, и вопрос остался без ответа. Вивальди шагнул было поближе, желая продолжить расспросы, но на мгновение замешкался, заинтригованный пылкой жестикуляцией рассказчика. Один из слушателей, по всей видимости, в чем-то усомнился.

– Да говорю же я тебе, – убеждал рассказчик, – я носил туда рыбу, раза два-три в неделю; люди они достойные и дукатов мне в свое время выложили немало. Так вот, дело было так: подхожу я к двери, стучусь, а там вдруг кто-то как застонет. Прислушиваюсь и узнаю голос старой экономки, это она звала на помощь, но я не знал, как до нее добраться, ведь дверь была заперта; пока я бегал за подмогой к старому Бартоли – вы его знаете, он живет у дороги, что ведет к Неаполю, – так вот, покуда я бегал, явился синьор, забрался в дом через окно и отвязал экономку. Выслушал я всю историю…

– Какую историю? – вмешался Вивальди. – И о ком ты говоришь?

– Терпение, господин, всему свое время, – проговорил рыбак, а затем, взглянув на Винченцио, добавил: – Да ведь это вас я в то утро видел, синьор, вы-то и отвязали тогда старую Беатриче.

Вивальди, и ранее не сомневавшийся в том, что речь идет о вилле Альтьери, принялся задавать вопросы в надежде выяснить, в какую сторону направились негодяи, похитившие Эллену, но облегчения своей тревоги так и не обрел.

– Не удивлюсь, – подхватил один из бродяг, выслушавших рассказ, – если окажется, что молодую синьору как раз увозили в коляске, которая проезжала в то утро с закрытыми шторами мимо Брачелли, – а ведь жарило так, что и на открытом воздухе нечем было дышать.

Этого намека хватило, чтобы вдохнуть в Вивальди новую жизнь. Дальнейшие расспросы мало добавили к тому, что уже сообщил бродяга о карете, которая в то самое утро, когда исчезла синьора ди Розальба, с бешеной скоростью промчалась через Брачелли. У Вивальди не возникло и тени сомнения, что именно эта карета унесла неведомо куда его возлюбленную, и он решил немедля разыскать начальника почты в Брачелли и добиться у него сведений о пути следования интересовавшего его экипажа.

Но прежде всего Винченцио еще раз заглянул в отцовский дом, отнюдь не с целью рассказать маркизу о своих планах или даже проститься; Винченцио собирался лишь дождаться своего слуги Пауло, которого хотел сделать участником своих поисков. В душе Вивальди вновь ожила надежда, сколь бы ни был слаб питавший ее источник; полагая, что его намерения совершенно неизвестны тем, кто мог бы им воспрепятствовать, он не остерегался ни при отъезде из Неаполя, ни во время самого путешествия.

Глава 10

Змее ужалить ты позволишь дважды?

Шекспир

Маркизу встревожили некоторые намеки, оброненные сыном во время их последнего разговора, а также странность его поведения; потому она и решилась призвать к себе своего постоянного советчика, Скедони. Тот, памятуя об оскорблении, которое ему пришлось претерпеть в церкви Спирито-Санто, повиновался с досадой и неохотой; утешением ему служила только злобная надежда, что подвернется случай удовлетворить свою жажду мести. Его лицемерие подверглось разоблачению, величавая поза, долженствовавшая изобразить полную отрешенность от мирской суеты, была осмеяна. Память об этом поругании пробуждала в душе Скедони страсти самые пагубные; он помышлял о возмездии – и возмездии ужасном. Вслед за сценой в церкви духовнику маркизы пришлось претерпеть немало унижений. Честолюбие – в этом нетрудно было убедиться – являлось одним из главных побудительных мотивов всех действий Скедони, и суровая набожность, каковую он издавна счел за лучшее на себя напускать, призвана была послужить его продвижению по пути успеха. Члены сообщества, к коему принадлежал отец Скедони, недолюбливали своего тщеславного собрата; не было недостатка в желавших опровергнуть его слова, раскрыть его заблуждение; многие ненавидели Скедони за его гордость, завидовали его благочестивой репутации и посему радовались выпавшему на его долю унижению и пытались использовать его в собственных интересах. Шепоток, кривые усмешки знаменовали триумф врагов и убыль доброй славы Скедони, а он, хотя и заслужил презрение, не желал и не мог его терпеть.

Но главной причиной охватившего Скедони страха стали оброненные Вивальди намеки по поводу событий его прошлой жизни; они побудили монаха с крайней поспешностью покинуть церковь. Намеки эти так устрашили Скедони, что он не остановился бы, возможно, перед тем, чтобы обречь Винченцио на вечное молчание, сведя его в могилу, если бы не опасался мести со стороны семейства Вивальди. Происшествие в церкви лишило монаха сна и покоя; он едва прикасался к пище и почти все время проводил коленопреклоненным на ступенях главного престола. Богомольные прихожане при виде его застывали в восторженном изумлении, недруги из числа братии с усмешкой проходили мимо. Скедони, казалось, был равно бесчувствен как к тому, так и к другому, ибо отрешился от бренного мира и готовился к миру высшему.

Терзания ума и изнуренной покаянием плоти поразительно изменили его: он стал более походить на призрак, нежели на живого человека. Мертвенно-бледное, исхудалое лицо, недвижный взгляд запавших глаз, весь облик Скедони выдавали человека, одушевленного безумной, неземной энергией.

Когда маркиза призвала его к себе, совесть монаха тут же принялась нашептывать ему, что этим вызовом он обязан разоблачениям Вивальди. Вначале духовник решился оставить этот призыв без внимания, но вслед за тем рассудил, что подобное поведение послужит лишь доказательством его вины, тогда как, положившись на свое хитроумие и красноречие, он вполне мог рассчитывать на спасение.

Таким образом, то поддаваясь страхам, то утешаясь надеждой, явился исповедник в будуар маркизы. Увидев его, она вздрогнула, но не смогла сразу отвести взгляд от его изменившегося лица; оказавшись объектом пристального внимания, Скедони не смог скрыть своей тревоги.

– Мир тебе, дочь моя, – произнес исповедник и, не поднимая глаз, уселся.

– Я намеревалась поговорить с вами, отец мой, – начала маркиза с большой серьезностью, – о важных обстоятельствах, вам, вероятно, небезызвестных. – Она остановилась, а Скедони в напряженном ожидании склонил голову.

– Вы безмолвствуете, отец? Как мне истолковать ваше молчание?

– Думаю, вы введены в заблуждение, – последовал неосмотрительный ответ.

– Напротив, я располагаю самыми достоверными сведениями; если бы у меня оставались хоть малейшие сомнения, я бы за вами не послала.

– Синьора, не будьте так легковерны, – неосторожно сказал исповедник, – излишняя доверчивость – источник многих бед.

– Я – легковерна? Если бы это было так! Знайте же, что мы стали жертвами предательства.

– Мы? – воскликнул воспрянувший духом инок. – Что же произошло?

Маркиза поведала ему, что Винченцио уже несколько дней не дает о себе знать, и столь длительное отсутствие, бесспорно, свидетельствует о том, что ему удалось установить как место заключения Эллены, так и имена тех, кто ответствен за ее похищение.

Скедони не склонен был разделить чувства маркизы, но не преминул заметить, что внушить юношеству покорность можно, только не останавливаясь перед более суровыми мерами.

– Что я слышу, отец мой? Пожизненное заключение – недостаточно суровая мера?

– Я разумею меры в отношении вашего сына, синьора. Молодой человек, не почитающий церковные обряды, дерзувший прилюдно оскорбить служителя Божия, и не где-нибудь, а в пределах храма, во время свершения обряда, нуждается в серьезных мерах. Я обычно не сторонник подобных мер, но поступки молодого синьора Вивальди вопиют о необходимости таковых. Что до меня, я готов терпеливо снести уничижение, которому он подверг меня, более того, приветствовать его как средство, помогающее очистить душу от гордыни, коей склонны неприметно подпадать даже лучшие, чистейшие из нас. Однако личным склонностям надлежит отступить перед соображениями, связанными с общественным благом, а последнее диктует – видит Бог, как горько мне, дочь моя, произносить эти слова, – чтобы ваш отпрыск, недостойный своей благородной родительницы, был примерно наказан за чудовищное кощунство, в коем он повинен.

Самый стиль этой речи свидетельствовал о том, что обида, возобладавшая над хитростью, заставила Скедони изменить обычной вкрадчивости его искусной дипломатии.

– О чем вы говорите, почтенный отец? – осведомилась пораженная маркиза. – О каком оскорблении вы говорите? Объяснитесь, и на смену снисходительности матери придет суровость судии.

– В том, что вы сказали, дочь моя, нашла выход всегдашняя ваша возвышенность чувств! Сильным умам свойственно отводить справедливости первое место в ряду моральных требований, в то время как слабые склонны тешить себя милосердием.

Изрекая эту похвалу, Скедони стремился не только утвердить маркизу в ее недовольстве сыном. Он рассчитывал также подготовить почву для будущего осуществления своих мстительных замыслов, и он знал, что скорее добьется успеха, льстя ее тщеславию. Он превозносил те самые качества своей духовной дочери, которые желал ей привить; побуждая маркизу идти вразрез с общепринятыми суждениями, он восхвалял как признак неординарного, высшего разумения свойственную ей гибкую мораль; безжалостность он именовал справедливостью, жестокое бессердечие – силой ума.

Затем монах описал сцену в церкви Спирито-Санто; преувеличив одно и домыслив другое, он выставил поведение Винченцио в качестве образца чудовищного святотатства и грубой бесчувственности.

По окончании рассказа, повергшего ее в изумление и негодование, маркиза выразила готовность во всем следовать советам своего исповедника, после чего тот удалился, воспрянувший духом и окрыленный надеждой.

Маркиз тем временем нимало не подозревал о предмете разговора своей жены и Скедони. Они еще раньше захотели узнать мнение маркиза и, выяснив его явное неодобрение задуманных супругой интриг, более не посвящали его в обстоятельства, имеющие отношение к судьбе сына. Затянувшееся отсутствие Винченцио обеспокоило не чуждого родительской привязанности маркиза. Сословная гордость не вытеснила из его груди отцовских чувств; хотя он никогда твердо не верил, что Винченцио решился связать себя священными узами брака с особой, значительно уступавшей ему по общественному положению, каковой он почитал Эл-лену, он все же испытывал серьезное беспокойство и сомнения. Долгое отсутствие Вивальди внушило маркизу новые тревоги. Что, если Винченцио обнаружит Эллену именно сейчас, когда он едва не потерял ее навеки и ожесточен воздвигаемыми на его пути препонами? Не поспешит ли неосмотрительный и обуреваемый страстями молодой человек связать себя нерасторжимым обетом? С другой стороны, маркиза страшили последствия отчаяния Винченцио, если поиски Эллены не увенчаются успехом; поминутно начиная опасаться того, чего только что желал сам, маркиз переживал почти такое же смятение чувств, как его сын.

Наконец старший Вивальди дал слугам поручение отыскать сына, но не сумел собраться с мыслями и дать разъяснения, необходимые для того, чтобы каждому из участников поисков стала понятна его миссия; а поскольку маркиза тщательно скрывала, что ей известно место заточения Эллены, то и о монастыре Сан-Стефано речь не заходила.

Меж тем как маркиз занимался всем этим, а Скедони измышлял новые козни против Эллены, Винченцио странствовал из селения в селение, из города в город в безуспешных попытках отыскать следы пропавшей возлюбленной. На почтовой станции в Брачелли ему удалось получить очень мало полезных сведений. Карета, уже знакомая Вивальди по описанию рыбака, побывала здесь в то утро, когда исчезла Эллена, и после смены лошадей укатила в направлении Морганьи.

В Морганьи же следы Эллены терялись, так как интересовавшие Вивальди путешественники ничем не запомнились местному почтмейстеру, да и мало было припомнить нужную карету; важнее всего было знать, в какую сторону она свернула на развилке, откуда расходилось несколько дорог. Вивальди поневоле пришлось выбрать наугад одну из них; кроме того, ему подумалось, что маркиза, скорее всего, попыталась скрыть Эллену в монастыре и посему следует неустанно справляться обо всех монастырях, расположенных вдоль дороги.

Путь Винченцио пролегал теперь через дикую местность в Апеннинских горах, заброшенную, казалось, всеми, кроме разбойников, скрывавшихся по глухим углам. Но даже здесь, в этой едва доступной для постороннего посетителя дали, там и сям были разбросаны монастыри с прилегавшими деревеньками, отрезанные от мира чащобами и горными грядами; эти уединенные обители являли нередко кое-какие приметы земной роскоши, а также потаенного изящества. Некоторые из них Вивальди в поисках Эллены посетил, и его приятно поразили изысканная любезность и радушие обитателей.

На седьмой день своих странствий, незадолго до заката, Винченцио заблудился в лесах Руджьери. В селении в нескольких лигах отсюда ему указали дорогу, которой он уверенно следовал, пока в разные стороны от нее не побежало, петляя меж деревьями, множество тропинок. День клонился к вечеру, и Вивальди совсем было пал духом, но неизменно веселый и неунывающий Пауло начал превозносить гостеприимную сень и усладительную прохладу окружавшего их леса, а в заключение заявил, что, если хозяин окончательно потерял дорогу и принужден остаться здесь на ночь, это будет лишь во благо, ибо ни одна гостиница не предложит им столь же опрятного и прохладного ложа, как тот каштан, что раскинул свои могучие ветви неподалеку.

Пока Пауло утешал таким образом своего господина, а заодно и самого себя, а Винченцио, забыв о том, где находится, погрузился в мечты, внезапно до слуха обоих донеслись звуки музыкальных инструментов и приглушенные расстоянием голоса. Сгустившаяся над деревьями тьма мешала различать отдаленные предметы, и взгляду путников не открылось ни единого признака человеческого присутствия. Они прислушались, надеясь уловить, откуда исходит музыка, и установили, что это хор в сопровождении немногих инструментов исполняет вечернюю молитву.