Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

– Здесь поблизости монастырь, синьор, – произнес Пауло. – Слышите? Это идет служба.

– Да, так оно и есть, – отозвался Вивальди, – поспешим туда.

– О синьор! Если там окажется не хуже, чем давеча у капуцинов, то нам не придется пожалеть о ночлеге alfresco⁶ в ветвях каштана.

– Нет ли там, за деревьями, стен или шпилей? – спросил слугу Вивальди, шагавший впереди.

– Не видно, синьор, а вот звуки стали слышней. Ах, синьор! Что за мелодия! Как она тает в воздухе! А как согласно поют инструменты! Нет, это не деревенская музыка, где-то поблизости монастырь, хотя мы его пока и не видим.

Но стены по-прежнему не появлялись, а вскоре стихла и музыка; ее сменили другие звуки, которые и привели Вивальди к красивой поляне, где на траве расположилась группа пилигримов. Под несмолкавшие разговоры и смех каждый путник извлекал из котомки и раскладывал перед собой все потребное для ужина; тот же, в ком Вивальди признал отца предводителя паломников, с веселым лицом сидел в центре кружка и без устали сыпал прибаутками и забавными историями, за что все окружающие оделяли его толикой своих припасов. Бутылки с самыми различными винами выстроились перед шутником вереницей, и он отдавал каждой обильную дань; не обошел он вниманием и ни одно из протянутых благодарными слушателями лакомств.

Вивальди, убедившись, что опасаться нечего, остановился и принялся разглядывать веселую компанию. Косые закатные лучи, падавшие вдоль опушки, играли отблесками на жизнерадостных лицах паломников, более похожих на участников пикника. Что касается пастыря, то он, по-видимому, пребывал в полном согласии со своим стадом;

он по доброй воле скинул приличествующую его положению маску торжественной суровости и разрешил своим компаньонам веселиться от души в расчете вкусить от самых аппетитных кусков, припрятанных в их котомках; снизойдя с высот величия, он, однако, не забывал о своем достоинстве, благодаря чему даже шутки его воспринимались с немалой долей почтения; возможно, сопровождавший их дружный смех служил не столько наградой за остроумие, сколько благодарностью за милость.

Завершив свои наблюдения, Винченцио обратился к предводителю с вопросом, как найти дорогу. Тот, прежде чем ответить, вгляделся в юношу и оценил изящество его одежды и отпечаток изысканности во всем его облике; отметив про себя также, что молодой человек путешествует в сопровождении слуги, предводитель уверил Вивальди, что будет рад служить, а пока пригласил занять место по правую руку от себя и отужинать.

Понимая, что им с пилигримами по пути, Вивальди решил воспользоваться этим предложением. Пауло привязал лошадей к дереву и принялся готовиться к трапезе. Воспользовавшись тем, что отец предводитель занят был беседой с Винченцио, Пауло безраздельно завладел вниманием пилигримов; они объявили, что он самый умный и веселый малый на свете; многие паломники выражали желание, чтобы Пауло сопровождал их до самого конца странствования, а именно – гробницы в кармелитском монастыре. Узнав, что упомянутая святыня располагается по соседству с церковью, принадлежащей обители, которая частично заселена монахинями, и находится приблизительно в двух лигах отсюда, Вивальди решил сопровождать пилигримов, ибо местом заключения Эллены мог оказаться с равной вероятностью любой монастырь. А в том, что содержат девушку именно в монастыре, Винченцио, имевший возможность поразмыслить на досуге о нраве и житейских воззрениях своей матери, не сомневался. Итак, вместе с пилигримами он и отправился в дальнейший путь. Винченцио шел пешком, а лошадь свою уступил почтенному отцу, утомленному долгой дорогой.

Темнота застала странников вдали от той деревни, где они рассчитывали заночевать, но за песнями и рассказами пилигримы и не думали предаваться унынию. Время от времени, побуждаемые отцом предводителем, они останавливались, дабы сотворить краткую молитву или пропеть гимн. Когда же в виду показалась деревня, приютившаяся у подножия горы, на склоне своем таившей святыню, паломники замедлили шаг, чтобы выстроиться в процессию. Их пастырь, лишив Вивальди удовольствия дослушать до конца одну из самых изощренных своих острот, умолк, сошел с лошади и переместился во главу колонны, которая двинулась вперед, оглашая окрестность громким, печально-торжественным пением.

Селяне, привлеченные этим звонкоголосым хором, вышли навстречу и отвели паломников в свои хижины. Деревню уже успели заполонить богомольцы, но бедные крестьяне, преисполненные благоговения и почтительности, делали все мыслимое и немыслимое, чтобы с удобством разместить постояльцев; тем не менее Пауло, ворочавшемуся на подстилке из сена, пришлось неоднократно с тоской вспомнить о покинутом каштане.

Винченцио провел беспокойную ночь в нетерпеливом ожидании рассвета того дня, который мог подарить ему встречу с Элленой. Юноше пришла в голову мысль, что одеяние пилигрима не только охранит его от подозрений, но и позволит ему наблюдать за окружающим. Стараний Пауло вкупе с одним-единственным дукатом достало, чтобы обеспечить желаемое; Винченцио переоделся и с утра пораньше отправился на разведку.

Глава 11

Внести подснежники, фиалки, розы!

Святой сестре дорогу устелите

Цветами в росах.

Почти никто из паломников не успел еще ступить на ведшую в гору тропу, но и от тех немногих, что спешили в этот ранний час к монастырю, Вивальди держался поодаль, ибо его задумчивый ум жаждал уединения. Вздохи утреннего ветерка в листве высоко над тропой, глухие всплески далеких вод ласкали его слух, ибо, неся умиротворение, звучали вместе с тем в гармонии с его печалью;

по временам Винченцио останавливался, чтобы полюбоваться пейзажем, обнаруживая и в нем согласие со своим умонастроением. Страсти отбушевали, уступив место кроткой, возвышенной меланхолии, и юноша со сладкой грустью взирал на темные скалы и крутые обрывы, мрачные вершины и обширные нехоженые пространства, встававшие вокруг; от серых стен и острых башенок монастыря, показавшихся за тенистыми рощами, веяло той же святостью, что и от окружающих гор.

– Ах! – вздохнул Вивальди, завидя врата монастыря. – Что, если она здесь, в двух шагах от меня! Но прочь напрасные надежды, нового разочарования мне не снести; буду искать, и только, без расчета на удачу. И все-таки – если бы Эллена оказалась здесь!

Достигнув ворот, Винченцио поспешно вступил во двор, охваченный волнением, замедлил шаги и стал оглядывать безмолвные аркады. Стоило показаться привратнику, как мнимый пилигрим, опасаясь разоблачения, опустил ниже капюшон, скрестил на груди руки и постарался так придержать свое одеяние, чтобы надежней спрятать лицо. Привратника Вивальди миновал молча и теперь не знал, какая из дорог ведет к священному гроту. Но, не выказав колебаний, юноша тут же двинулся в сторону церкви, величественного здания, стоявшего чуть поодаль от прочих монастырских строений. Высокие своды, протяженные аркады, где лишь изредка бесшумной тенью проплывала фигура монаха или паломника, а затем исчезала, поглощенная темнотой, полная тишина, мерцание свечей на главном престоле, игра огней, придававшая мрачное великолепие надгробиям, – все здесь внушало пришельцу священный трепет.

Последовав за несколькими богомольцами через боковой придел, Вивальди вышел во дворик, над которым нависала громадная скала с пещерой, служившей вместилищем изображения Пречистой Девы горы Кармель. Двор, примыкавший к церкви, со всех сторон ограждался скалами; лишь на юге через узкую расселину открывался далекий вид на окружающие горы. Наблюдателя, выглядывавшего из темного проема, поражало заполненное светом и яркими красками раздолье, которое простиралось вплоть до отдаленных голубоватых, таявших в дымке вершин.

Вивальди взошел в пещеру, где за филигранной золотой перегородкой, в окружении бесчисленных лампад и свечей, покоился украшенный цветами образ Богоматери. На ступенях теснились коленопреклоненные пилигримы, и Вивальди, дабы не привлекать к себе внимания, также склонил колени и стоял так, пока донесшийся из церкви гул органа и низкие голоса хористов не возвестили о начале ранней мессы. Вивальди возвратился из грота в церковь и остался там в дальнем углу. Временами он прислушивался к торжественным гармоническим звукам, распространявшимся под сводами, постепенно угасая. Это была та полнозвучная, чарующая музыка, что оглашает сицилийские храмы в дни церковных торжеств, нередко унося в эмпиреи души охваченных восторгом прихожан. Не в силах снести волнение, порожденное чудесной гармонией, Винченцио собирался уже покинуть церковь, когда музыка внезапно умолкла и взамен ее раздался удар колокола. Вивальди решил, что это заупокойный звон, сопровождающий последнее причастие умирающего. Вдали, в сопровождении мерных глухих ударов колокола, послышались переливы женских голосов, сплетавшиеся с более низкими звуками мужского пения. Мелодия разрасталась в воздухе, такая нежная, такая жалобная, что глубокая печаль, тоска об уходящем друге, пролилась в души внимавших, равно как и в души певших.

Вивальди поспешил к хорам, где полы были усыпаны пальмовыми листьями и свежими цветами. На ступенях алтаря лежал черный бархатный покров; рядом молча свершали действо несколько священнослужителей. Все вокруг говорило о торжественности предстоящего церемониала, а на лицах зрителей застыло выражение напряженного ожидания. Тем временем пение сделалось слышнее и из противоположного придела выступила процессия монахинь.

Когда шествие приблизилось, Вивальди разглядел во главе его аббатису в ритуальном облачении, увенчанную митрой, и внимание юноши привлекла ее величавая размеренная поступь и гордое, хотя и исполненное изящества, достоинство всего ее облика. За настоятельницей следовали монахини, разделившись по степеням; замыкали процессию послушницы с зажженными свечами в руках; их окружали монахини, отличные от прочих своим одеянием.

В отведенном для них месте монахини остановились и выстроились в ряд. Винченцио с замиранием сердца осведомился у кого-то о сути происходящего и узнал, что предстоит пострижение в монахини. Инок, с которым заговорил Винченцио, продолжил:

– Вам ведомо, без сомнения, брат мой, что утро того дня, когда мы справляем торжество в честь Присноде-вы, – это обычное время для принесения священных обетов. Оставайтесь же здесь, дабы созерцать этот обряд.

– А как имя послушницы, которая решилась сегодня посвятить себя Богу? – спросил Вивальди дрожащим голосом, выдававшим его волнение.

Монах сопроводил ответ пристальным взглядом:

– Я не знаю ее имени, но, если вы отойдете со мной немного в сторону, я вам ее покажу.

Вивальди, глубже надвинув на лицо капюшон, молча повиновался.

– Она справа от аббатисы, – прошептал его собеседник, – опирается на руку одной из монахинь. На ней белое покрывало, и ростом она выше остальных.

Вивальди тревожно всматривался в указанную ему фигуру и – то ли потому, что образ возлюбленной всецело владел его фантазией, то ли уверившись в справедливости своей догадки, – уловил в незнакомке сходство с Элле-ной. Винченцио осведомился, как долго эта послушница пребывает в обители, затем задал и другие вопросы, на которые инок не смог – или не посмел – дать ответы.

С каким беспокойством вглядывался Винченцио в окутанных покрывалами монахинь, страшась распознать среди них Эллену, которую жестокое коварство маркизы уже успело, быть может, навсегда отторгнуть от ее земного жениха! С еще большим трепетом старался он рассмотреть лица послушниц, но этому мешала тень от капюшонов и белые покрывала, искусные складки которых представляли взору не меньшее препятствие, чем глухие батистовые пелены монахинь.

Церемония началась с величавой, исполненной страстного красноречия проповеди отца настоятеля; вслед за тем послушница преклонила перед ним колени и произнесла обеты. Вивальди насторожил слух, но тихо произнесенные слова издалека различить было трудно. Богослужение продолжалось, зазвучал хорал, и Винченцио почудилось, будто он улавливает в хоре милый голос Эллены, впервые тронувший его душу в памятный день в церкви Сан-Лоренцо. Юноша вслушивался, не решаясь перевести дыхание, и в жалобном отклике монахинь вновь, мнилось ему, прозвучал знакомый голос.

Вивальди пытался овладеть собой и терпеливо дождаться, пока ему откроется истина, и, когда священник готовился сменить белое покрывало послушницы на черное, пугающее предчувствие, что в одеянии Христовой невесты сейчас предстанет перед ним Эллена, едва не заставило юношу броситься вперед и тем выдать себя с головой.

Но вот белое покрывало было наконец снято, и показалось лицо – прелестное, но чужое. Вивальди вздохнул полной грудью и сравнительно спокойно стал дожидаться конца церемонии; однако в торжественном хоровом пении, заключившем облачение новоиспеченной монахини в черное покрывало, распознал, на сей раз уже с уверенностью, голос Эллены. Этот голос – горестный, слегка дрожавший – в одно мгновение утвердил над влюбленным сердцем свою магическую власть.

Церемония завершилась, началась другая – посвящение в послушницы, как сказал сосед Винченцио. Две монахини подвели к алтарю молодую женщину, и Вивальди показалось, что на сей раз он видит Эллену. Когда священник начал произносить обычные в таких случаях увещевания, девушка приподняла короткое покрывало, явив присутствующим лицо, в котором слились воедино кроткая печаль и неземная красота, потом возвела к небу залитые слезами глаза и жестом показала, что желает говорить. Это была Эллена ди Розальба.

Священник пытался продолжать свою проповедь.

– Перед лицом всей конгрегации я заявляю протест, – торжественно возгласила Эллена. – Меня привели сюда, дабы я произнесла обеты, которым противится мое сердце. Я протестую…

Нестройный гул голосов прервал девушку, и в ту же минуту она заметила Вивальди, ринувшегося к алтарю. Эллена на мгновение застыла, потом с мольбой простерла к юноше руки, закрыла глаза и рухнула бы на пол, если бы ее не поддержали те, кто стоял рядом и кто тщетно пытался помешать Винченцио приблизиться и оказать ей помощь. Он склонился над Элленой и произнес ее имя с такой нежностью и болью, что тронул даже сердца монахинь, а в особенности Оливии, которая усерднее всех прочих старалась привести в чувство свою юную подругу.

Когда Эллена открыла глаза, ее взгляд сказал Винченцио, что сердце ее не переменилось и что тяготы заточения забылись, стоило ей увидеть его рядом. Эллена пожелала удалиться и, поддерживаемая Вивальди и Оливией, уже приближалась к выходу из церкви. Видя это, аббатиса распорядилась, чтобы Эллену сопровождали только монахини, а затем, спустившись со ступеней алтаря, велела отвести молодого незнакомца в монастырскую приемную.

Вивальди не расположен был повиноваться этому столь бесцеремонно-властному приказанию, но сдался на мольбы Эллены и кроткие увещевания Оливии; простившись на время с возлюбленной, он отправился в приемную для беседы с аббатисой. Вначале он питал некоторые упования на то, что его призыв к справедливости или хотя бы к состраданию не останется неуслышанным, но вскоре убедился: то, что почитает праведным он, отнюдь не представляется таковым настоятельнице, ибо гордыня и гнев вытеснили из ее груди все прочие чувства. Прежде чем перейти к назиданиям, аббатиса упомянула о живейшей дружеской привязанности, неизменно питаемой ею к маркизе, засим последовали сетования на то, что сын подруги, высоко ею ценимой, столь далеко зашел в забвении долга по отношению к родителям, равно как и к сословной чести; аббатиса корила юношу за то, что он унизил себя помыслами о союзе с особой низкого рождения, каковой является Эллена ди Розальба; в конце прозвучали суровые порицания по поводу нарушения покоя монастыря и святости церковного ритуала.

Вивальди покорно и терпеливо слушал ссылки на мораль и приличия из уст особы, которая с полным самодовольством пренебрегала общепринятыми требованиями человечности и справедливости, став совиновницей похищения осиротевшей девушки из ее дома с целью навеки лишить несчастную всех радостей и преимуществ свободы. Но когда аббатиса в тоне резкого осуждения заговорила об Эллене, сопроводив свои слова намеком на жестокое наказание, ожидавшее девушку за публичный отказ принять обеты, терпение слушателя уступило место негодованию, и он бросил в лицо собеседнице горькую и неприкрытую истину о ней самой. Душа, глухая к состраданию, равно глуха и к доводам рассудка, ибо прочно окутана пеленой себялюбия; движимая одной лишь спесью, настоятельница отплатила за перенесенное унижение поношениями и угрозами.

После безуспешного визита к настоятельнице Вивальди ничего не оставалось, как только обратиться к abate¹ в надежде опереться на его влияние, а то и на власть, дабы склонить аббатису к уступчивости. Отличавшие аббата кротость и мягкость манер не придавали ему того совершенства, которого ждут от их обладателя, ибо сочетались со слабодушием. Упомянутые качества сходили за добродетели в час веселья, но отнюдь не в годину испытаний, когда они делали аббата игрушкой его же пристрастий. Итак, будучи прямой противоположностью недоброй и вспыльчивой аббатисы, аббат не уступал ей в себялюбии и зачастую, не пытаясь противостоять злу, становился его невольным пособником. Леность и робость, вытекающая из неспособности к ясному пониманию, делали его бессильным; поступки его направляла не мудрость, но осмотрительность; он столь опасался показаться неправым, что редко бывал прав.

Осторожным доводам Вивальди, его горячим мольбам употребить для освобождения Эллены власть настоятель внимал терпеливо; он признал серьезность положения, уверил, что озабочен разладом в семействе Вивальди, и в заключение наотрез отказался предпринять какие бы то ни было шаги в столь деликатном деле. Синьора ди Розальба, сказал он, является подопечной аббатисы, а в вопросах, находящихся в ведении аббатисы, он не вправе требовать у нее отчета. Вивальди продолжал свои мольбы, настаивая на том, чтобы аббат, если уж он не располагает нужной властью, чтобы вернуть домой насильственно увезенную и безвинно ввергнутую в узилище девушку, сделался бы, по крайней мере, ее заступником и ходатаем.

– Но и то, о чем вы сейчас просите, – отвечал аббат, – выходит за пределы моих полномочий, а я взял себе за правило не вторгаться в область юрисдикции других лиц.

– И вы, святой отец, способны равнодушно взирать на то, как у вас на глазах вершится вопиющее беззаконие? Не ступить ни шагу, видя, как приносится в жертву невинность?

– Повторяю, в области юрисдикции других лиц мой удел – повиноваться и лишь в своей собственной – повелевать.

– Что же, власть и правота – нерасторжимы? Добродетель в том, чтобы слепо повиноваться преступным распоряжениям? Но мир ждет твердости, деятельной твердости от тех, кто, как вы, стоит перед выбором: утвердить несправедливость своим согласием или предупредить ее своим сопротивлением. Пусть ваше сердце ответит ожиданиям всего мира, святой отец!

– Пусть бы весь мир погряз во зле, тем больше чести для вас, вознамерившегося его исправить! – с улыбкой сказал настоятель. – О восторженность молодости! Я не ставлю ее вам в укор. Вы благородный странствующий рыцарь, готовый всех и каждого вызывать на бой во имя утверждения своего права защищать добро; беда лишь в том, что вы немного опоздали родиться.

– Восторженное отношение к благу человечества… – начал было Вивальди, но осекся; отчаявшись тронуть сердце, закосневшее в себялюбивой осмотрительности, возмущаясь зрелищем апатии, столь губительной по своим последствиям, он без дальнейших попыток удалился. Юноша понимал, что пришла пора, как ни противилась этому его натура, вступить на путь уловок и хитростей, ибо все прочие возможности были исчерпаны, а невинная жертва предрассудков и гордости маркизы продолжала томиться в руках ее приспешников.

Эллена между тем, удалившись к себе в келью, предалась бурному потоку противоречивых мыслей и чувств, среди которых преобладали, однако, радость и нежность. Засим явились тревога, боязнь, гордость и раздиравшие сердце сомнения. Да, Винченцио сумел разыскать ее в заточении, но что, если он преуспеет в своих попытках вернуть ей свободу? В таком случае им предстоит покинуть монастырь вместе, но против этого, пускай единственно возможного, пути спасения резко восставало ее чувство приличия. Воспоминаний о чванливом высокомерии маркиза ди Вивальди, о властном и мстительном нраве его супруги, а более всего о том глубоком отвращении, какое внушала им обоим сама мысль о родственной связи с нею, было достаточно, чтобы Эллена и думать не могла о вторжении в подобный семейный круг. Гордость, здравый смысл восставали против столь унизительного поступка и призывали ее хранить независимость, а тем самым и достоинство; однако уважение, дружба и нежная привязанность к Вивальди заявили свои права, и Эллена заколебалась, ужаснувшись вечной разлуке, какую неминуемо сулил ей этот благородный порыв. Воспоминания о благословении покойной тетушки, освятившем взаимную склонность молодых людей, несколько успокаивали встревоженную щепетильность Эллены, но их оказалось недостаточно, чтобы полностью вытеснить соображения иного свойства; когда бы не преклонение перед памятью достопочтенной синьоры и не любовь к Вивальди, Эллена сожалела бы о ложном чувстве, ввергшем ее в нынешнее бедственное состояние. Вышеописанные бурные переживания, далеко не отрадные, не властны были, однако, вытеснить сладостные воспоминания о недавней встрече и сознание близости вновь обретенного друга. Нескромная память услужливо воскрешала облик Винченцио, его слова, в коих выразилась прежняя, не умаленная разлукой страсть, и усердно выискивала свидетельства той нежной привязанности, о которой минутой ранее Эллена склонна была лишь сожалеть – более того, зарекалась впредь и думать.

Изнывая в нетерпении, ожидала девушка прихода Оливии, от которой надеялась узнать, к чему привела беседа Вивальди с настоятельницей, а также пребывает ли он по-прежнему в стенах монастыря.

Оливия явилась под вечер с недобрыми вестями, и Эллена, узнав о том, что аббатиса непреклонна и Винченцио пришлось удалиться ни с чем, ощутила, что ей изменяют силы и угасает в зародыше решимость поступиться собственными душевными склонностями во имя спокойствия семейства Вивальди. Объятая горем и унынием, она впервые поняла неведомую ей дотоле силу овладевших ею чувств и в то же время – опасность своего положения. Эллена сознавала также, что, став жертвой беззаконных посягательств со стороны родителей Винченцио, она тем самым получила право считаться с их неудовольствием лишь в той мере, в какой оно не угрожает ее собственному счастью; но это убеждение ей ничем помочь не могло.

Оливия не ограничилась трогательной заботой о благополучии своей младшей подруги, а проявила глубокое участие к ее душевной горести; кто знает, где следовало искать истоки этого сострадания: в собственной злосчастной судьбе монахини или в чем ином, – так или иначе, при взгляде на девушку глаза Оливии то и дело переполнялись слезами. Волнение инокини не укрылось от Элле-ны, но деликатность не позволила ей высказать свое любопытство хотя бы намеком, и, поскольку внимание ее было сосредоточено на более насущных предметах, она не могла долго обдумывать необычное поведение Оливии.

Когда Оливия удалилась, Эллена взошла к себе на башню, чтобы найти успокоение в созерцании безмятежного величия природы. Это было верное средство возвысить дух и смягчить остроту горя. Пейзаж представлялся ей подобием нежной и торжественной, умиротворяющей мелодии – подобием наигрыша пастуха, о коем упоминает мильтоновский Дух:

Кто нежными напевами свирели Умел свирепый ветер укротить,

Волненье бора умиротворяя.

Пока Эллена наблюдала, как закатный свет заливает долину и подкрашивает пурпуром туманные горные вершины, с расположенных ниже скал запела свирель, уступавшая Мильтоновой прихотливостью, но не сладкозвучием. В стенах Сан-Стефано ни этот инструмент, ни исполняемую им мелодию девушке слышать не доводилось. Сладостная меланхолия звуков всецело овладела воображением девушки. В плавной каденции, трепетные звуки которой постепенно растворились в воздухе, излила, казалось, свое уныние некая возвышенная душа, а вслед за тем жалобные ноты вновь потекли с нараставшей силой. Утонченный вкус исполнителя говорил Эллене, что то был Вивальди.

Взглянув вниз через оконную решетку, она заметила человека, примостившегося на верхушке утеса, где от края пропасти его отделяло лишь несколько карликовых кустиков. От смельчака, вскарабкавшегося сюда, потребовалась, должно быть, ловкость, далеко превосходящая возможности простого смертного. При тусклом сумеречном свете Эллене непросто было понять, действительно ли перед нею Вивальди. Он пребывал в положении настолько опасном, что она боялась узнать его. Но все сомнения рассеялись, когда музыкант, подняв голову, увидел Эллену и она услышала его голос.

Винченцио, как оказалось, стало известно из беседы с одним здешним послушником, подкупленным Пауло, что Эллена имеет обыкновение посещать эту отдаленную башню (послушник часто замечал девушку у окна, когда работал в саду поблизости), и Вивальди с риском для жизни пробрался сюда в надежде поговорить с ней.

Напуганная грозящей юноше опасностью, Эллена отказывалась его слушать, но он не пожелал уйти, прежде чем не сообщит ей план бегства. Винченцио умолял девушку довериться его попечению и брался препроводить ее в любое указанное ею убежище. Знакомый послушник, в расчете на солидную мзду, готов был, как выяснилось, этим же вечером провести Вивальди в обитель, где, скрытый под одеянием паломника, юноша надеялся украдкой вновь повидаться с Элленой. Вивальди заклинал ее использовать любую возможность, чтобы во время вечерней трапезы проникнуть в приемную. Его соображения, изложенные в немногих словах, заключались в следующем.

Госпожа аббатиса, действуя в согласии с издавна заведенным обычаем, намеревалась в этот праздничный вечер устроить угощение для padre abate и прочих лиц духовного звания, служивших во время вечерни. К увеселениям – а в ряду их значился концерт из духовных мелодий в исполнении обитательниц монастыря – допускалось также малое число сторонних знатных особ и пилигримов. Предполагалось, что стол будет полон изысканных кушаний, ибо сестры не день и не два не покладая рук изощрялись в кулинарном и кондитерском деле с тем же умением, каким отличались и в прочих хитроумных ремеслах – к примеру, вышивании. Ужин должны были накрыть в приемной аббатисы, сама же она в кругу немногих сестер, обязанных этой честью своему высокому рангу или же особой милости настоятельницы, собиралась трапезничать во внутреннем покое, где через решетку, отделявшую это помещение от приемной, могла без помех участвовать в застольной беседе святых отцов. Столы предполагалось уставить искусственными цветами и прочими украшениями, созданными прихотливой фантазией и неустанными трудами монахинь, которые после череды серых будней готовились к празднеству с той же суетностью и с тем же восторженным самозабвением, с каким принаряжается к первому балу юная красавица.

Из всего сказанного выше следовало, что в монастыре этим вечером все до единой души будут заняты – кто развлечениями, кто неотложными делами – и Вивальди, не преминувшему все это заранее разузнать, не составит труда с помощью недавно обретенного союзника пробраться внутрь и в одеянии пилигрима смешаться с толпой зрителей. Посему Вивальди и умолял Эллену измыслить способ встретиться с ним в покоях настоятельницы и узнать от него дальнейшие подробности задуманного плана бегства. По словам юноши, у подножия горы Эллену буду ожидать мулы, и ей останется лишь выбрать конечный пункт путешествия: либо виллу Альтьери, либо близлежащий монастырь Санта делла Пьета. Винченцио питал тайную надежду, что сможет убедить Эллену обвенчаться с ним, как только она покинет Сан-Стефано; однако он ничего не сказал ей о своей надежде, боясь, что она примет это за непременное условие и тогда либо не решится принять его помощь, либо, решившись, сочтет себя обязанной дать ему поспешное согласие на брак.

Противоречивые чувства теснились в груди Эллены, пока она слушала план Винченцио: она то радовалась представившейся возможности – судя по всему, единственной – спастись из заточения, грозившего стать пожизненным, и воссоединиться со своим любимым Вивальди, то отвергала мысль о бегстве с ним, помня, как решительно его родители противятся их браку. Бессильная принять решение сразу, Эллена умоляла Винченцио немедленно удалиться, не дожидаясь минуты, когда сгустившийся сумрак усугубит опасность спуска; она обещала употребить все возможные средства, чтобы проникнуть в покои аббатисы и там сообщить ему свое окончательное решение. Вивальди понял причины ее сомнений и, хотя и опечаленный ими, не мог не отдать должное здравому смыслу и справедливой гордости, подсказавшим эти сомнения.

Вивальди медлил на скале до последней минуты, а затем, колеблясь между надеждой и страхом, попрощался с Элленой и принялся спускаться; пока заросли вьющихся растений не скрыли его из виду, девушка наблюдала, как он, едва различимый в вечернем полусвете, отважно скользил над пропастью и карабкался с утеса на утес. Тревога и тут не отступила, и Эллена не отходила от окна, но Вин-ченцио более не появлялся. Наконец успокоительная тишина убедила девушку в том, что спуск завершился счастливо, и она возвратилась в свою келью, дабы предаться мыслям о предстоящем бегстве.

Эти раздумья прервало появление Оливии; выражение лица монахини, далекое от привычного спокойствия и несшее отпечаток глубокой тревоги и страха, без слов говорило о том, что произошло нечто необычное. Оливия бросила взгляд назад, в галерею, оглядела келью и только после этого произнесла:

– Случилось то, чего я боялась; наихудшие опасения оправдываются. Если ты, дитя мое, не сможешь этой ночью покинуть монастырь, тебя принесут в жертву.

– О чем ты говоришь? – вскричала испуганная Эллена.

– Только что мне стало известно, – продолжала монахиня, – что твой поступок был расценен как намеренное оскорбление нашей настоятельницы; было решено покарать тебя тем, что именуется здесь заключением, но, увы, к чему приукрашивать горькую истину: подлинный смысл приговора – смерть, ибо все те, кто преступал порог той жуткой комнаты, вовеки не покидали ее живыми!

– Смерть! – воскликнула, ужасаясь, Эллена. – О боже! Но чем я заслужила смерть?