Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

Вивальди очень испугался последствий легкомыслия честного Пауло; он стряхнул с себя раздумья и не допускавшим возражений тоном потребовал, чтобы слуга замолчал, и тому оставалось лишь повиноваться.

Поездка продолжалась всю ночь, с короткими остановками для смены лошадей. На каждой почтовой станции Вивальди искал глазами карету, в которой могла бы находиться Эллена, но безуспешно; не слышно было и скрипа колес позади во время движения.

При свете утренней зари Винченцио различил купол Святого Петра, слабо видневшийся на плоском горизонте, и впервые понял, что его везут в римские тюрьмы инквизиции. Путники спустились на равнину Кампании и на несколько часов остановились в расположенном на ее краю маленьком городке.

Когда они снова отправились в дорогу, Вивальди обратил внимание на то, что стража вокруг них сменилась: тот служитель, который раньше не покидал его даже в комнате гостиницы, теперь только появлялся среди окружавших его незнакомых лиц. Новые попутчики разительно отличались от прежних и платьем, и манерой поведения, подчеркнуто сдержанной, однако лица их выражали угрюмую жестокость в сочетании с показным смирением и вместе с тем – с явным сознанием собственной значительности; это определенно позволяло отнести их к святой инквизиции. Они почти неизменно хранили молчание, а если размыкали уста, то лишь для того, чтобы изречь краткое нравоучение. Вопросы касательно местопребывания Эллены, со стороны Пауло – обильные, а со стороны Вивальди – немногие, но трогательно-молящие, служители инквизиции не удостоили ответом, цветистые же речи слуги, нелестно живописующие Святую Палату и ее представителей, выслушивали с глубокой серьезностью.

Вивальди неприятно поразили как сама замена стражи, так и – в еще большей степени – облик его новых сопроводителей. Сравнивая их мысленно с предшественниками, он нашел, что, в то время как прежние стражи походили на свирепых головорезов, новым было присуще жестокое коварство – особая отличительная черта служителей инквизиции. Винченцио склонялся к мысли, что пал жертвой хитрости и только сейчас, а никак не ранее, оказался в руках чиновников Светой Палаты.

Близилась полночь, когда пленники проехали через Порта-дель-Поцоло и внезапно очутились в самом средоточии карнавального веселья. Им пришлось проследовать через Корсо, запруженную пестро изукрашенными каретами и толпами масок, среди процессий, состоявших из музыкантов, монахов, фигляров, в свете бесчисленных факелов и в сопровождении самых разнородных шумов, в числе коих можно было различить дребезжание колес, серенады, шутки и смех гуляющих, которые, расшалившись, принялись швыряться леденцами. Жара вынудила охранников держать окошки кареты раскрытыми, и пленники беспрепятственно созерцали все, что происходило на воле. Открывшееся им зрелище составляло жестокий контраст тому, что должен был чувствовать и переживать Вивальди, – отторгнутый от страстно любимой невесты, имевший все основания страшиться за ее будущее, равно как и за свое собственное, которое отныне зависело от грозного, таинственного трибунала, вселявшего ужас в храбрейшие сердца. Настоящий поворот его переменчивой фортуны мог бы служить ярким примером непереносимых превратностей, составляющих часть пестрой жизни человеческой. С тяжким сердцем взирал Винченцио на блестящую праздничную толпу, пока карета медленно пролагала себе путь по заполненной народом улице; Пауло же непрестанно вспоминал неаполитанскую Корсо в разгар карнавальных торжеств и, сопоставляя увиденное с родным и привычным, не уставал выискивать в окружающем все новые несовершенства. Нарядам недоставало вкуса, экипажам – роскоши, толпе – живости. Природа в столь необычной степени наделила честного Пауло наклонностью к веселью, что временами он забывал и о своем положении пленника инквизиции, и даже о том, что он неаполитанец, и, не переставая порочить скучный римский карнавал, готов был выскочить из окошка кареты и смешаться с ликовавшей толпой, если бы оковы, а также раны не служили тому препятствием. Но тут вырвавшийся у Вивальди глубокий вздох вернул увлекшегося Пауло к действительности, а печальный взгляд хозяина лишил слугу остатков беспечности.

– Мой maestro, мой дорогой maestro! – начал Пауло и не знал, как продолжить.

В те минуты они проезжали мимо театра Сан-Карло, где у порталов теснились экипажи, а внутрь здания поспешно затекала толпа, состоявшая из знатных римлянок в парадных туалетах, причудливо разряженных придворных и масок, чье разнообразие не поддавалось описанию. Карета застряла, и чиновники инквизиции в суровой немоте безучастно взирали на веселую сутолоку, не дозволяя дрогнуть ни единому мускулу на своих застывших в самодовольной неподвижности лицах. Пока они с тайным пренебрежением созерцали своих падких на незамысловатые удовольствия соотечественников, эти последние, в свою очередь – и, вероятно, с большим правом, – испытывали презрение при виде мрачного высокомерия этих людей, мнивших ничтожными невинные мирские забавы, и с содроганием наблюдали их изборожденные морщинами черты, казавшиеся воплощением самой жестокости. Распознав принадлежность кареты и ее пассажиров, часть народа в испуге подалась назад, другая же, напротив, влекомая любопытством, стала протискиваться вперед. Первые, впрочем, преобладали, окружающая толпа поредела, и карета смогла, таким образом, миновать театр. После Корсо путь пролегал на протяжении нескольких миль по темным пустынным улицам, где лишь изредка показывался мерцающий свет лампады, подвешенной у образа какого-нибудь святого, и повсеместно царило унылое безмолвие. В те мгновения, когда облака рассеивались, представали в лунном свете прославленные римские монументы, священные руины Вечного города, этот гигантский остов, бывший некогда вместилищем победоносного духа, подчинившего себе целый мир! Когда луч луны упадал на седые стены и колонны, немые свидетели древней истории, даже Вивальди не мог равнодушно созерцать эти величественные реликвии. Душа его преисполнялась возвышенного трепета, и благоговейный восторг уносил ее в далекие от преходящих горестей сферы. Но порыв этот не пережил мгновенно затмившегося тучами лунного сияния, и тягостные земные заботы взяли свое.

Облако вскоре вновь рассеялось, и оказалось, что карета пересекает обширное запустелое пространство. Судя по его заброшенному состоянию и по усеивавшим его развалинам, это была часть города, совершенно покинутая; новые жители здесь не селились, предоставляя обломкам былого величия красоваться в одиночестве. Нигде не обнаруживалось ни тени человеческого существа, не попадалось и жилища, котрое могло бы служить ему прибежищем. Однако прервавший ночную тишину низкий гул колокола свидетельствовал о том, что где-то поблизости размещаются населенные кварталы, и Вивальди заметил впереди мощные стены и башни, насколько он различал во тьме – весьма протяженные. Он тут же решил, что это и есть темницы инквизиции.

– Ах, синьор, – проговорил в то же мгновение упавший духом верный Пауло, – это оно! Ну и крепость! Боже милосердный, видел бы маркиз эти застенки! Ах!

Слуга заключил свою речь глубоким вздохом, а затем стих и вновь предался безмолвной тревоге, не покидавшей его с того времени, как он расстался с Корсо.

Карета достигла стен и долгое время следовала, повторяя все их извивы. Стены эти, неимоверной высоты, укрепленные множеством мощных бастионов, являли собой необозримую однообразную поверхность, лишенную окон или зарешеченных отверстий; лишь торчавшие там и сям круглые башенки нарушали их монотонность.

Пленники миновали главный въезд – об этом говорила внушительная величина ворот, а также гигантские размеры башен, их венчавших, – и вскоре карета остановилась перед прочно запертой решеткой, которая перегораживала арочный проезд внутри массивной стены крепости. Один из чиновников вышел из кареты, и, когда он ударил по решетке, в стене немедленно открылась дверца и оттуда появился с факелом в руках человек, чью внешность лучше всего описать словами поэта:

Суроволикая Тоска и Безнадежность.

Вновь приехавший не обменялся со стражником ни единым словом; последний, едва завидев его, тотчас открыл железную решетку, пленники сошли на землю и в сопровождении двух чиновников и стражника с факелом, замыкавшего процессию, вошли внутрь. Они спустились по нескольким широким ступеням и еще через одну решетку проникли в помещение, которое напоминало приемный зал, – так показалось Вивальди, когда он попытался что-нибудь разглядеть сквозь сумрак, который лишь отчасти рассеивала висевшая в центре потолочного перекрытия лампа. В зал никто не входил, мертвящую тишину не прерывали ни стражник, ни сопроводители арестованных, из отдаления также не доносилось ни единого звука, который мог бы избавить от ощущения, что они забрели в чертоги смерти. Юноше пришло в голову, что он находится в одном из склепов, служащих последним приютом жертв Святой Палаты, и его с головы до ног сотрясла дрожь ужаса. В стенах открывалось несколько ходов, ведших, по-видимому, в разные концы этого неимоверного строения, но ни одна живая душа не выдавала своего присутствия ни стуком ног по каменным плитам, ни звучавшим под сводами отголоском речи.

Вступив в один из коридоров, Вивальди заметил в дальнем конце скользившую поперек прохода фигуру, облаченную в черное, с горящей свечой в руках, и нимало не усомнился, судя по одежде этого человека, что видит перед собой одного из членов мрачного судилища.

Незнакомец, уловив, по всей видимости, звук шагов, обернулся в их сторону и дождался приближения одного из чиновников. Оба служителя инквизиции обменялись загадочными знаками, а вслед за тем и немногими, столь же непонятными для Вивальди и его слуги словами, после чего незнакомец указал свечой в сторону другого прохода, а сам продолжил свой путь. Вивальди проследил за ним взглядом и увидел, как в конце коридора открылась дверь, за которой инквизитор и скрылся, но прежде юноша заметил в проеме ярко освещенную комнату, а внутри – нескольких человек, одетых подобно первому незнакомцу и, судя по всему, ожидавших его. Дверь немедленно захлопнулась, и Винченцио успел только – или это ему почудилось – уловить сдавленные стоны человека, испытывавшего смертные муки.

Широкий коридор привел наконец пленников в сводчатое помещение, размерами превосходившее тот зал, в котором они побывали прежде, и также полутемное. От стен этой обширной комнаты во все четыре стороны шли аркады, терявшиеся во мраке, против которого бессильны были подвешенные к потолку слабые лампадки.

В этом месте они дожидались, пока не явился некто – по-видимому, тюремщик, – в руки которого и были переданы Вивальди и Пауло. После краткой, непонятной пленникам беседы один из чиновников пересек зал и поднялся по широкой лестнице, другие же – в их числе тюремщик и стражник – оставались внизу до возвращения ушедшего.

Во время долгого ожидания тишину изредка нарушали то стук захлопнувшейся двери, то неясные звуки, которые напоминали Вивальди жалобные сетования, перемежавшиеся мучительными стонами. Время от времени зал пересекали, направляясь из одного прохода в другой, инквизиторы в своих черных одеяниях. Они глядели на пленников с любопытством, но без жалости. Их физиономии, за немногими исключениями, напоминали дьявольские личины. Созерцая их безжалостно-мрачные, отмеченные свирепым нетерпением лица, Вивальди не мог не читать в них приговор тем несчастным, судьбу коих они собирались решить. Когда они проходили мимо беззвучными шагами, он старался не смотреть на них, как если бы один взгляд их обладал сверхъестественной способностью причинять мгновенную смерть. Тем не менее он сопровождал глазами эти фигуры, поспешавшие к страшным трудам своим, туда, где последний луч замирал в темноте: он хотел увидеть, как навстречу им вновь откроются двери или комнаты. Перед мыслями о творимых там ужасах отступали на время себялюбивые заботы, и юноша в изумлении и негодовании задавал себе вопрос, в какие бездны порока и безумия надобно погрузиться, чтобы, подвергая мукам свою жертву, оскорблять ее, именуя свое изуверство актом справедливости и необходимости. «Возможны ли, – вопрошал он себя, – подобные проявления человеческой натуры? Подобное надругательство над самим понятием правосудия? Как поверить, что человек, именующий себя существом мыслящим и стоящим неизмеримо выше всех прочих тварей земных, способен подвигнуть себя на свершение деяний воистину адских, далеко превосходя при этом жестокостью самые свирепые и необузданные из низших созданий? Зверь намеренно не умертвит себе подобного; такое свойственно лишь человеку – человеку, гордому своим разумом и врожденным понятием справедливости; лишь он дошел до крайних пределов как в безрассудстве, так и в порочности!»

Вивальди знал, разумеется, о существовании судилища инквизиции и прежде; юноша постиг его природу и наслышан был о его законах и обычаях, но то, что он ранее предполагал, теперь стало убеждением и поразило его рассудок. Человеческая натура внезапно предстала перед Винченцио в новом свете, породив в нем такое изумление, как если бы он узнал об инквизиции впервые. Когда же ему представилось, что Эллена пребывает во власти этого трибунала и, возможно, в тех же ужасных стенах, то горе, возмущение и отчаяние привели его на грань безумия. Он ощутил в себе внезапно прилив сверхчеловеческих сил и готов был свершить невозможное для освобождения своей возлюбленной. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не разорвать оковы и не предпринять нелепую попытку сыскать Эллену в бесконечных лабиринтах темницы. Благоразумие, однако, отказало юноше не настолько, чтобы помешать ему осознать сию же минуту безнадежность подобной попытки, и заставило воздержаться от затеи, заранее обреченной на неудачу. Страсти, обузданные разумом, превратились в добродетели, придавшие ему мужества и стойкости. Душа его в отчаянии обрела суровую непреклонность, а облик Вивальди проникся спокойным достоинством, внушившим, по-видимому, некоторую долю уважения даже его страже. Вивальди перестал ощущать боль от ран, как если бы сила его интеллекта подчинила себе телесные немощи; в эти минуты душевного подъема юноша, быть может, был бы способен не дрогнув выдержать пытку.

Пауло тем временем наблюдал за окружающим в скорбном безмолвии; от него не укрылась происшедшая с господином перемена, каковая его вначале опечалила, а затем повергла в недоумение, но преисполниться вслед за Вивальди благородной, укрепляющей разум решимостью слуга оказался бессилен. Здесь, где от самих стен и от лиц проходящих мимо инквизиторов веяло мощью и угрозой, Пауло начал раскаиваться в неосмотрительных словах по адресу мрачного трибунала, произнесенных им в присутствии его агентов; он понял также, что если попытается выполнить свое обещание и выложить инквизиторам все, что о них думает, то второго случая пооткровенничать ему, вероятнее всего, более никогда не представится.

Наконец старший чиновник спустился к арестованным и приказал Вивальди следовать за ним. Пауло двинулся было вслед за господином, но был задержан стражником, сообщившим, что ему предстоит отправиться в иное место. Это испытание оказалось суровейшим из всех, и Пауло объявил, что не желает расставаться со своим хозяином.

– Для чего, по-вашему, я по доброй воле вызвался сопровождать своего господина, – кричал он, – если не для того, чтобы разделить с ним его судьбу? Не такое это место, куда ездят поразвлечься, уж будьте уверены; могу поручиться, если бы я не заботился о своем синьоре, ноги бы моей здесь не было.

Тут стражники грубо прервали его и поволокли прочь, но Вивальди властным голосом приказал им остановиться и постарался сказать своему верному слуге хоть несколько слов участия и – раз уж им суждено разлучиться – проститься с ним.

Пауло обнял его колени и сдавленным, прерывавшимся от рыданий голосом объявил, что, покуда он жив, ничто не заставит его разомкнуть руки. Вновь и вновь он взывал к стражникам: «Для чего, по-вашему, я вызвался сопровождать своего господина? Видано ли, чтобы кто-нибудь посещал это место ради развлечения? Какое вы имеете право мешать мне разделить судьбу моего синьора?»

– В этом удовольствии, дружок, мы тебе отказывать не намерены, – отвечал один из стражников.

– Нет? Ну, тогда благослови вас Господь! – вскричал Пауло, вскакивая с колен и сотрясая руку стражника с такой силой, что лишь крепкое телосложение спасло того от вывиха плеча.

– Так что пойдем-ка с нами, – добавил страж и потянул Пауло прочь от Вивальди.

Пауло принялся яростно сопротивляться, вырвался из рук стражников и вновь припал к ногам синьора. Винчен-цио поднял его и прижал к груди, убеждая с кротостью подчиниться неизбежности и не оставлять надежды на лучшее.

– Мне верится, – говорил Вивальди, – что разлука наша окажется недолгой и мы сойдемся снова, но в обстоятельствах не столь плачевных. Моя невиновность вскоре предстанет во всей очевидности.

– В этом мире нам не свидеться больше никогда, синьор мой, – рыдал Пауло, – на это лучше и не надеяться. Старая аббатиса знала, что делала, когда дала нам убежать, ей ведь после этого ничего не стоило исхитриться и схватить нас. Как будто в невиновности спасение! О! Знал бы мой старый господин, маркиз, куда нас угораздило попасть!

Тут Вивальди прервал его и сказал, обращаясь к стражникам:

– Поручаю вам моего верного слугу в расчете на ваше сострадание, ибо он ни в чем не повинен. Быть может, наступит час, когда я смогу вознаградить вас за ваше снисхождение к нему, и знайте, я оценю его в тысячу раз больше, чем милость по отношению ко мне самому. Прощай, Пауло, прощай! Ведите меня, я готов!

– О, постойте! Синьор, еще минуту… Постойте! – взмолился Пауло.

– Мы не можем больше ждать, – сказал один из стражников и снова потащил Пауло за собой, а тот, жалобно глядя на Вивальди, не переставал повторять то «Прощайте, дорогой хозяин! Прощайте, мой дражайший господин!», то «Для чего, по-вашему, я вызвался сопровождать своего господина? Для чего, как вы считаете? Неужто не для того, чтобы быть рядом с ним?» – и так, пока Вивальди не оказался вне досягаемости для зрения и слуха.

Вивальди взошел вслед за чиновником по лестнице, миновал галерею и очутился в передней комнате, где их поджидало несколько человек, взявших юношу под стражу, в то время как его проводник исчез за дверью, ведшей во внутренние помещения. Над дверью Винченцио заметил кроваво-красную надпись, сделанную древнееврейскими буквами. Сколь уместны были бы над этим адским порталом слова Данте, ибо все вокруг здесь беззвучно шептало: «Надежда, что является ко всем, не посещает сих пределов!»

Вивальди пришло в голову, что в соседней комнате готовят орудия пытки, с помощью каковых рассчитывают исторгнуть у него признание; он мало был знаком с процедурой, принятой в этом судилище, но всегда полагал, что подозреваемого подвергают пытке до тех пор, пока он не сознается в совершении преступных деяний, в которых его подозревают. В руках инквизиторов невинный страдает долее, нежели виновный, ведь обвинитель принимает его отказ признаться в несовершенном преступлении за злостное запирательство и потому усердствует; тем самым он превращает невиновного в преступника, который лжет, чтобы избавить себя от невыносимых мук. Вивальди неустрашимо взирал в лицо опасности, напрягая все силы души, дабы вытерпеть все и не дрогнуть. Он полагал, что знаком с возводимым на него обвинением, столь же ложным, сколь и тяжким по своим последствиям как для Эл-лены, так и для него самого, если оно будет правдоподобно подтверждено. Все приемы, вплоть до самых изощренных, будут пущены в ход, чтобы заставить его сознаться в похищении монахини. Вивальди было ведомо и то, что человек, обвиняемый, подобно ему, в тяжком преступлении, не получает дозволения не только взглянуть в лицо обвинителю и свидетелям, но даже узнать их имена, и таким образом несчастный лишается едва ли не всякой возможности доказать свою невиновность. Но юноша не колебался ни минуты, принимая решение пожертвовать собой ради Эллены и скорее погибнуть под пыткой, чем ложным свидетельством предать ее в руки палачей.

Наконец появился сопровождавший его чиновник и, сделав Вивальди знак подойти, обнажил его голову и руки, а затем ввел его в соседнюю комнату. После этого он немедля удалился, и дверь, которая разлучала с Надеждой, захлопнулась.

Вивальди очутился в обширном помещении, где, кроме него самого, обнаружились всего лишь два человека, восседавшие за внушительной величины столом в середине комнаты. Оба были облачены в черное; на голову того из них, чей пронзительный взгляд и диковинная физиономия обличали в нем инквизитора, водружено было нечто вроде тюрбана, усиливавшего природную свирепость его облика; у второго голова была не покрыта, а рукава закатаны до самых локтей. Перед ним лежала книга и какие-то странного вида орудия. Вокруг стола стояло несколько пустых стульев, на их спинках различались непонятные знаки в виде рисунков; у одной из стен возвышалось гигантское распятие, почти достигавшее сводчатого потолка, на противоположной стене виднелся черный занавес, свисавший с арки, но скрывалось ли за ним окно либо же иные предметы или лица, необходимые для замыслов инквизиторов, догадаться было трудно. За подобной аркой могли с равным успехом находиться либо оконный проем, либо глубокая ниша.

Инквизитор приказал Вивальди подойти ближе и, когда тот стал у стола, вложил ему в руку священную книгу, велев поклясться в том, что он откроет суду правду, а также сохранит в тайне все, что увидит или услышит в этих стенах.

Вивальди не мог решиться выполнить столь безоговорочное требование. Инквизитор недвусмысленным взглядом напомнил юноше, что власть его здесь ничем не ограничена, но тот по-прежнему колебался. «Не сделаюсь ли я орудием своей собственной погибели? – вопрошал он себя. – Любое, самое невинное обстоятельство эти злобные демоны способны извратить и использовать против меня, а мне придется без утайки рассказать им все, что они пожелают узнать. Да и подобает ли мне участвовать в сокрытии всего, что я увижу в этих стенах, если я знаю, что здесь вершатся истинно дьявольские злодеяния?»

Инквизитор голосом, способным вселить трепет в менее стойкое сердце, вновь приказал Вивальди принести клятву, подав одновременно какой-то знак человеку, сидевшему за противоположным концом стола, – по всей видимости, нижестоящему чиновнику.

Вивальди не прерывал молчания, но начал осознавать, что, поскольку ничего не знает о преступлении, которое ему приписывают, то и не способен возвести на себя напраслину даже под пыткой; а кроме того, чему бы он ни оказался свидетелем, никакое возмездие нельзя будет остановить, ни от какого зла нельзя будет удержать, даже если он не поклянется хранить тайну, – ибо все равно даже самые страшные из его разоблачений бессильны против верховного могущества этого трибунала. Итак, поскольку отказ от клятвы не сулил ему никакого блага в будущем, а беды навлек бы на него немалые – причем незамедлительно, – Вивальди решил не отказываться от присяги. Тем не менее стоило ему поднести к губам Священное Писание и произнести слова страшного обета, как его вновь охватили колебания, а сердце сковал мертвящий холод. Он был так взволнован, что на воображение его воздействовали даже самые ничтожные детали окружавшей обстановки. Невзначай бросив взгляд на занавес, на который дотоле смотрел с полным безразличием, и уловив за ним какое-то движение, Винченцио едва не вздрогнул, представив себе, как оттуда украдкой выбирается еще один инквизитор, не менее жуткий, чем первый, или же злобный обвинитель, подобный отцу Скедони.

Инквизитор выслушал клятву, секретарь сделал соответствующую отметку в своих книгах, и допрос начался. На обычные вопросы касательно своего имени, звания, семейства и места жительства Вивальди дал подробные ответы, а затем инквизитор справился, знаком ли он с обвинениями, послужившими причиной его ареста.

– В приказе о них было упомянуто, – отозвался Вивальди.

– Обдумывай свои слова, – сказал инквизитор, – и не забывай о данной клятве. О чем шла речь в обвинении?

– Насколько я понял, меня обвиняют в похищении монахини из обители.

На лице инквизитора отразилось легкое удивление.

– Стало быть, ты признаешь это обвинение, – проговорил он после короткой паузы и сделал знак секретарю, мгновенно принявшемуся записывать слова Вивальди.

– Напротив, я его торжественно отвергаю как ложное и злонамеренное.

– Помни о своей клятве, – повторил инквизитор, – и знай, что милосердие оказывается лишь сознавшимся; тех же неразумных, кто упорствует в сокрытии истины, ожидает пытка.

– Если вы силой станете добиваться от меня признания, то убедитесь, что я скорее умру под пыткой, чем соглашусь лжесвидетельствовать. Ваша цель не в том, чтобы обнаружить истину и покарать виновного, жертвы вашей бесчеловечности – невинные люди, которым не в чем сознаваться, и вы не оставляете им иного пути спасения, кроме как стать преступниками, возвестив ложь.

– Опомнись, – провозгласил инквизитор сурово, – ты призван сюда не обвинять, а ответствовать на обвинение. Ты не желаешь признать себя преступником и в то же время безошибочно называешь преступление, в коем ты повинен. Что, как не отягощенная совесть, подсказало тебе нужные слова?

– Ваш собственный приказ об аресте, а также чиновники, меня задержавшие.

– Как? – воскликнул инквизитор и, обращаясь к секретарю, добавил: – Отметь: он ссылается на приказ, но мы знаем, что эти приказы никогда не читаются. Он также ссылается на слова наших чиновников, по незнанию упуская из виду, что чиновник, злоупотребивший таким образом доверием вышестоящих, подлежал бы смертной каре.

– Я не читал приказа, это верно, как верно и то, что я ни разу не утверждал, что прочел его самолично. Это сделал брат-бенедикгинец и затем рассказал мне, в чем меня обвиняют, а чиновники подтвердили его слова.

– Довольно рассуждений вокруг да около, отвечай прямо на поставленные вопросы.

– Я не допущу, чтобы мои заявления искажались неверным толкованием и обращались мне во вред. Я поклялся говорить только правду; если вы полагаете, что я нарушаю клятву, а мои прямые и бесхитростные свидетельства подвергаете сомнению, мне остается только умолкнуть.

Инквизитор, заметно побледнев, приподнялся со стула.

– Наглый еретик, так ты оспариваешь, оскорбляешь и нарушаешь распоряжения святейшего суда! Пусть же последствия твоей кощунственной дерзости падут на твою голову… Пытать его!

С бесстрашной улыбкой Вивальди взирал прямо в лицо инквизитору, его поза выражала непреклонность. Храбрость и холодное презрение, отразившееся в его чертах, по-видимому, задели чиновника; он понял, что перед ним натура незаурядная и обычные приемы тут бессильны. Инквизитор предпочел отложить крайние меры и как ни в чем не бывало продолжил допрос:

– Где ты был арестован?

– В часовне Сан-Себастьян на озере Челано.

– Ты на этом настаиваешь? Ты уверен, что это произошло не в деревне Легано, на дороге, ведущей из Челано в Рим?

Вивальди подтвердил свои слова; одновременно он не без удивления вспомнил, что именно в Легано произошла смена охранников, и сообщил об этом обстоятельстве. Инквизитор, однако, не обратил внимания на его слова и невозмутимо продолжал:

– Был кто-нибудь еще арестован вместе с тобой?

– Вам должно быть известно, что одновременно со мной была схвачена синьора ди Розальба по ложному обвинению в том, что она является монахиней, нарушившей обеты и бежавшей из монастыря, а также что Пауло Менд-рико, мой верный слуга, бьиг лишен свободы заодно с нами, но на каком основании – мне неведомо.

Несколько минут инквизитор оставался в молчаливой задумчивости и затем осведомился кратко о семье Эллены и ее обычном месте жительства. Винченцио, опасаясь неосторожным словом бросить на нее тень, предложил задать этот вопрос ей самой, но чиновник настаивал.

– Поскольку синьора ди Розальба пребывает ныне в этих стенах, – начал Винченцио, втайне рассчитывая, что поведение собеседника либо подтвердит, либо опровергнет его опасения, – она лучше меня может ответить на ваш вопрос.

Инквизитор распорядился, чтобы секретарь записал имя Эллены, а затем ненадолго задумался. Наконец он сказал:

– Известно ли тебе, где ты сейчас находишься?

Вивальди с улыбкой отвечал:

– Как я полагаю, в Риме, в тюрьме инквизиции.

– Ведомо ли тебе, какого рода преступления подсудны Светой Палате?

Вивальди молчал.

– Твоя совесть говорит тебе «да», и то же говорит мне твое молчание. Призываю тебя еще раз чистосердечно покаяться в своей вине; не забывай, что суд инквизиции не чужд милосердия и оказывает снисхождение тем преступникам, которые сознаются в содеянном.

Вивальди улыбнулся, но инквизитор продолжал:

– Священный трибунал не следует уподоблять тем судам, что подкрепляют справедливость суровостью и вслед за признанием вины незамедлительно казнят преступника. Нет! Трибунал инквизиции – суд милосердный, он наказует виновных, но никогда не применит пытку без надобности, если сей меры не диктует упорное запирательство преступника. Знай же, чего следует избегать и чего ожидать.

– Но если задержанному не в чем признаваться? Или вы полагаете, что ваши пытки сделают из него преступника? Ну что ж, слабого духом они принудят к лжесвидетельству, и, чтобы избавить себя от мук, человек сам подписывает себе смертный приговор! Я не таков, и вы в этом убедитесь.

– Юноша, очень скоро тебе предстоит понять, что наши действия неизменно опираются на самые веские основания, и тогда, слишком поздно, ты пожалеешь, что честно во всем не признался. Молчание не поможет тебе утаить от правосудия свой поступок; все, что произошло, известно нам и без твоих показаний; ни скрыть, ни извратить истину тебе не удастся. Твои тайные грехи занесены уже в скрижали Светой Палаты, как если бы то были скрижали твоей совести… А посему вострепещи и преисполнись благоговения. Пойми, что, располагая неопровержимыми доказательствами твоей вины, мы все же требуем признания и что запирательство наказуемо наравне со всеми прочими провинностями.

Вивальди не произнес ни слова, и инквизитор после короткого молчания заговорил снова:

– Ты когда-нибудь бывал в церкви Спирито-Санто, что в Неаполе?

– Прежде чем отвечать, – сказал Винченцио, – я желаю знать имя своего обвинителя.

– Тебе следует помнить, что в этом месте ты не вправе чего бы то ни было требовать, а также – и это общеизвестно – что имя осведомителя хранится в строжайшей тайне от обвиняемого. Кто бы решился исполнить свой долг, когда бы подвергал себя при этом опасности мщения со стороны разоблаченного им злодея? Обвинитель появляется на процессе лишь в исключительных случаях.