Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Выразительное лицо Эллены явило исповеднику без утайки весь ход ее мыслей и чувств; презирая такого рода чувствования, Скедони полагал, что понимает их; он не сознавал, что постичь их может лишь тот, кому довелось их испытать. Скедони был подвержен заблуждению, обычному у подобных ему бессердечных натур, а именно: подменял истину словами и, таким образом, не только стирал границу между близкими по духу свойствами, но и искажал их сущность. Неспособный к тонким различениям, он именовал тех, кто одарен этой способностью, не иначе как фантазерами, превращая свою ограниченность в доказательство высшей мудрости. Он не видел разницы между тонкостью чувств и пустотой мысли, между вкусом и капризом, между воображением и заблуждением и кичился своей мудростью, не подозревая, что подвержен иллюзиям не менее очевидным, хотя и менее блестящим, чем те, которые свойственны людям чувства.

Дабы надежнее уберечься от посторонних глаз, Скедо-ни постарался приурочить свой въезд в Неаполь к позднему вечернему часу, так что, когда коляска остановилась у виллы Альтьери, было уже совершенно темно. Со смешанным чувством печали и радости Эллена вновь узрела свое покинутое жилище; пока не явилась к воротам старуха служанка, девушке вспомнилось, как часто она ждала здесь во времена, когда ее приветствовала улыбкой нежно любимая покровительница, ныне утраченная навеки. Но вот показалась наконец старая экономка Беатриче и встретила Эл-лену с искренней преданностью, почти как та, которую Эллена оплакивала.

Скедони отпустил коляску и вошел в дом с намерением вновь облечься там в свою обычную монашескую одежду. Перед тем как проститься с ним, Эллена осмелилась упомянуть имя Вивальди и выразить пожелание узнать в точности о его нынешних обстоятельствах; Скедони как никто иной мог бы удовлетворить ее любопытство, однако, в соответствии со своей прежней тактикой, он почитал за лучшее не выдавать свою осведомленность и ограничился ответом, что, буде ему случится добыть интересующие Элле-ну сведения, он поставит ее об этом в известность.

Это заверение обрадовало Эллену по двум причинам: оно сулило ей освобождение от неизвестности, а также служило свидетельством, дотоле не высказанным, того, что исповедник одобряет предмет ее привязанности. Скедони добавил, что не собирается видеть Эллену вплоть до того дня, когда сочтет нужным объявить об их родстве, но, если обстоятельства того потребуют, станет ей писать; Эллена получила от него указания, как отсылать ему на вымышленное имя весточки в некое удаленное от его монастыря место. Двусмысленность подобного образа действий, хотя и диктуемая, как уверял Скедони, необходимостью, не могла не вызвать у Эллены нескрываемой антипатии, на которую монах не обратил внимания. Он наказал Эллене, если ей дорога жизнь, сохранять свое происхождение в строжайшей тайне и на следующий же день оставить виллу Альтьери и удалиться в Санта делла Пьета; эти предписания даны были тоном столь торжественным и веским, что Эллена не только прониклась сознанием того, сколь необходимо их выполнить, но и не могла побороть в себе изумления.

Коротко разъяснив Эллене ее дальнейшие действия, Скедони попрощался с ней и скрытно покинул виллу Аль-тьери; в монашеском платье, якобы после дальнего паломничества, он возвратился в доминиканский монастырь, где его ждал со стороны братии обычный прием; здесь он вновь предстал суровым отцом Скедони из монастыря Спирито-Санто.

Насущнейшей заботой исповедника сделалась теперь необходимость оправдаться перед маркизой ди Вивальди, выяснить, до какой степени можно ей открыть глаза на истинное положение вещей, а также чего от нее следует ожидать, если правда станет известна ей целиком. Далее надлежало добиться освобождения Вивальди, но какие шаги в данном случае предпринять – зависело от того, чем закончатся переговоры с маркизой. С тех пор как Скедони узнал, на какое страшное преступление она его толкала, ему тяжело было думать о встрече с ней, однако он решился отправиться на роковое свидание следующим же утром; ночь исповедник провел в беспокойных раздумьях о том, что ему готовит наступающий день; главные усилия Скедони направил на измышление убедительных доводов, которые проложили бы ему дорогу к успеху.

Глава 3

Под сенью одиночества угрюмой Мир кротко улыбается, Довольство Хранит невозмутимый лад души И в сумрачной тени, но только Ярость Не подпускайте, Мщенье удалите! – Они безумьем все воспламенят.

«Элъфрида»

По пути к дворцу Вивальди исповедник вновь и вновь перебирал и выстраивал в уме доводы – а скорее благовидные предлоги, – способные расположить маркизу в пользу желательного ему брачного союза. Семейство Маринелла, утратив богатства, отличалось тем не менее благородным происхождением, а поскольку непримиримость маркизы по отношению к Эллене диктовалась главным образом недостаточной знатностью последней, то можно было надеяться уговорить маркизу примириться с бедностью ее семьи.

Во дворце Скедони известили, что маркиза удалилась на одну из принадлежавших ей вилл на берегу залива; снедаемый нетерпением, монах немедля отправился туда. Вскоре он приблизился к вилле, которая располагалась на живописном, нависавшем над водами, мысе; здание утопало в пышной зелени всех мыслимых оттенков; лес покрывал весь мыс целиком и спускался к самой границе волн. Казалось невероятным, чтобы этот райский утолок служил приютом печали, однако там, где чистая душа упивалась бы великолепием природы и искусства, маркиза была несчастлива. Душой ее владели злобные страсти, которые, подобно злому волшебнику, искажали ее восприятие окружающего и обращали прекрасные ландшафты в мрачные и унылые.

Слугам было велено допускать отца Скедони к маркизе в любое время, и исповедник был незамедлительно препровожден в приемный зал, где в одиночестве сидела его духовная дочь. Любой предмет в этой комнате носил на себе отпечаток хорошего вкуса, более того – великолепия. Пурпурные с золотом драпировки, сводчатый потолок с росписью одного из лучших мастеров Венецианской школы, изящные мраморные статуи в нишах, гармония и роскошь архитектуры, не переходившая в вычурность, – все это напоминало очарованный дворец, оконные решетки были распахнуты, чтобы дать простор глазу, а также впустить воздух, напоенный ароматами апельсиновой рощи. Величественные пальмы и платаны бросали прохладную тень на окно и лужайку, полого опускавшуюся к обрыву, а далее, в темном обрамлении, открывались взгляду, как в камере-обскуре, просторные воды залива, по которым скользили паруса фелюг и других, более крупных судов. Везувий и город Неаполь виднелись на противоположном берегу, изрезанном множеством бухт; на многие мили тянулась яркая цветная полоса обрыва, которая уходила к мысу Кампанелла, где выстроились горные цепи, освещенные волшебным солнцем Италии. Маркиза полулежала на кушетке подле раскрытого окна, взгляд ее был устремлен на великолепный пейзаж, но в душе не отражалось иных картин, кроме тех, которые пагубные страсти вызывали в ее воображении. На чертах маркизы, все еще прекрасных, лежала печать недовольства и дурного настроения, и хотя ее поза, как и ее одеяние, блистали изысканной небрежностью, за ними таились движения измученного, терзаемого заботами сердца. Маркиза протянула монаху руку, от прикосновения которой он содрогнулся.

– Достопочтенный отец, я рада вас видеть, – произнесла она. – Мне необходима беседа с вами, особенно в нынешние тяжелые минуты.

Маркиза знаком отпустила служанку, Скедони тем временем отошел к окну; он с трудом скрывал волнение, которое ощутил при встрече с особой, намеревавшейся погубить его родное дитя. Несколько новых комплиментов, произнесенных маркизой, вернули ему присутствие духа; он приблизился к кушетке и заговорил:

– Дочь моя! Каждый раз, уходя от вас, я чувствую, что теряю право именовать себя доминиканцем, ибо прихожу я к вам со смирением, а удаляюсь с душой, исполненной гордыни; мне приходится провести ее через немалые испытания, дабы очистить и смирить.

Собеседники еще некоторое время обменивались льстивыми любезностями, затем возникла пауза, ибо ни маркиза, ни ее духовник не находили в себе решимости перейти к тому предмету, который сильнее всего занимал их мысли и по поводу которого их интересы теперь резко и неожиданно разошлись. Скедони был слишком погружен в себя, иначе бы он заметил крайнее смятение маркизы, нервный трепет, покрывавший ее щеки легкий румянец, на смену которому явилась бледность, блуждающий взгляд, затрудненное, прерываемое вздохами дыхание. Все говорило о том, что маркиза жаждет, однако же не решается задать вопрос, умерла ли Эллена, и испуганно отвращает взор от того, кого считает ее убийцей.

Скедони, на вид бесстрастный, но взволнованный не менее маркизы, столь же упорно отводил глаза от собеседницы, к которой относился ныне с презрением, по силе не уступавшим негодованию; его новые чувства ниспровергли все его понятия о предмете их прежних споров и наконец научили его справедливости. Чем долее затягивалось молчание, тем более росла растерянность духовника и сильнейшее нежелание назвать имя Эллены. Скедони боялся признаться, что она жива, презирал себя за этот страх и содрогался при воспоминании о собственном поведении, которое привело к тому, что приходится обсуждать жизнь и смерть его дочери. Следовало путем осторожных намеков внушить маркизе, что, как он дознался, семья Эллены достаточно знатна и союз с нею не унизит рода Вивальди; но каким образом приступить к объяснениям, как найти такие деликатные слова, которые смягчат ее разочарование и смирят ревнивую гордыню? Исповедник продолжал размышлять, и маркиза сама нарушила молчание.

– Отец мой, – сказал она со вздохом, – я каждый раз ищу у вас утешения и редко бываю разочарована. Вы слишком хорошо знаете о снедающей меня с давних пор тревоге; могу ли я заключить, что причина ее устранена? – Маркиза остановилась и после паузы добавила: – Можно ли надеяться, что сына моего ничто не уведет со стези фамильного долга?

Скедони безмолвствовал, не поднимая глаз, потом наконец произнес:

– Главная причина вашей тревоги устранена, – и вновь замолк.

– Как! – воскликнула маркиза, мгновенно заподозрив недоброе. Под влиянием испуга она забыла о притворстве. – Вы не смогли ничего сделать? Она не умерла?

В напряженном ожидании ответа маркиза не сводила со Скедони глаз и, заметив его необычную взволнованность, добавила:

– Молю вас, любезный отец, рассейте мои опасения, скажите, что вы добились успеха, а преступницу настигло возмездие.

Скедони поднял глаза на маркизу и тут же отвел; он поднял их в негодовании, а опустил в ужасе и отвращении. Сколь слабо и мимолетно ни проявились эти чувства, маркиза все же уловила в лице исповедника выражение, ранее ей незнакомое. Удивленная маркиза нетерпеливо и настойчиво повторила свой вопрос.

– Главная цель достигнута, – отозвался Скедони, – неравный, позорный брак вашему сыну более не грозит.

– В чем же тогда вы отчасти потерпели неудачу? Ведь я вижу, что вы не добились полного успеха.

– Я бы не назвал это неудачей, – взволнованно произнес Скедони, – ибо честь вашего дома осталась незапятнанной, и к тому же… спасена жизнь.

В конце фразы монах запнулся и мысленно вновь пережил ужас, испытанный в тот миг, когда он, с кинжалом в руке, узнал, что Эллена его дочь.

– Спасена? – повторила маркиза с сомнением в голосе. – Объяснитесь, святой отец!

– Она жива, – отозвался Скедони, – но опасаться вам нечего.

Маркиза, которую тон его слов поверг в недоумение, а смысл поразил до глубины души, изменилась в лице и сказала с нетерпением:

– Вы говорите загадками, отец мой.

– Госпожа! Сие чистейшая правда – она жива.

– Мне это вполне понятно, но когда вы добавляете, что для опасений нет причин…

– …то и тут не отступаю от истины; и, зная вашу доброжелательную натуру, спешу вас обрадовать: ныне справедливость не исключает милосердия.

– Все это на своем месте прекрасно, – не сдержалась под влиянием досады маркиза, – но напоминает мне парадное платье, пригодное лишь для хорошей погоды; мой же небосклон затянут тучами. Вспомним о здравом смысле: объясните мне, что произвело в ваших воззрениях такую неожиданную перемену, и – любезный отец! – будьте немногоречивы.

Скедони в ответ принялся с обычным своим искусством живописать маркизе вновь открывшиеся семейные обстоятельства Эллены в надежде победить отвращение своей духовной дочери к предполагаемому союзу и, напротив, склонить ее ради счастья сына к согласию на этот брак; свой рассказ исповедник дополнил благовидным объяснением того, как упомянутые обстоятельства дошли до его сведения.

Маркизе с трудом удалось обуздать свое нетерпение и не прервать речь духовника, еще труднее было скрыть досаду под маской лицемерия. Когда он наконец умолк, маркиза с раздражением и недовольством сказала:

– Возможно ли, отец мой, чтобы вы так легко обманулись, поддавшись на уверения этой девчонки, которая, как и следовало ожидать, готова прибегнуть к любой выдумке, только бы защитить себя! И вы, человек выдающейся проницательности, приняли за истину пустые и невероятные россказни! Признайтесь уж лучше, отец мой, что в решающую минуту вам отказало мужество и теперь вы сочиняете отговорки, чтобы оправдать свое малодушие.

– Не в моем обыкновении полагаться на видимость, – серьезным тоном сказал Скедони, – а тем паче колебаться, когда надлежит совершить действие, диктуемое необходимостью и справедливостью. Что же до вашего последнего намека, то тут я промолчу: мне не пристало суетливо изощряться в оправданиях, дабы отвести от себя обвинение во лжи.

Маркиза, понимая, что под влиянием гнева преступила пределы благоразумия, снизошла до извинений; свою горячность она объяснила тем, что крайне обеспокоена неосмотрительной мягкосердечностью духовника. Скедони принял эти оправдания благосклонно; они оба понимали, что не могут обойтись без взаимной помощи.

Вслед за тем Скедони поведал маркизе, что опирается в своих суждениях на свидетельства более основательные, нежели уверения Эллены, и упомянул некоторые дополнительные обстоятельства, заботясь при этом не столько об истине, сколько о должном воздействии своих слов. Скедони полагал, что тайна его происхождения надежно от маркизы сокрыта, а посему счел возможным разоблачить ряд частностей, касавшихся семейства, к которому принадлежала Эллена, не опасаясь выдать тем самым свою собственную семейную принадлежность.

Маркиза, далекая от того, чтобы успокоиться и склонить слух к доводам собеседника, все же сохраняла самообладание, пока исповедник с изощренным искусством рисовал душевные страдания Винченцио, а также удовлетворение, которое она испытает, если освятит своим согласием союз, желанный ее сыну и не унизительный для достоинства рода Вивальди. Он напомнил, что, сколь убежденно ратует ныне в пользу этого брака, столь усердно противился ему ранее, когда полагал его неравным. В заключение Скедони мягко упрекнул маркизу за то, что предубеждения и гнев лишили ее привычной трезвой рассудительности. Он добавил:

– Зная присущую вам ясность мысли, я не сомневаюсь: по зрелом размышлении вы признаете, что счастье вашего сына при нынешних обстоятельствах превыше всего.

Обнаружив в Скедони поборника интересов юного Вивальди, маркиза была немало удивлена, однако не снизошла до ответа ни на доводы его, ни на упреки; она осведомилась только, догадывается ли Эллена, с какой целью и по чьему приказанию ее увезли в леса Гаргано. Скедони мгновенно сообразил, к чему клонятся эти расспросы, и тут же заверил – благо не был привержен излишней, наносившей ущерб его интересам правдивости, – что Эллена не имеет никакого представления о своих недругах и не подозревает в них никакого иного желания, кроме как подвергнуть ее краткому заточению.

Последнее утверждение показалось маркизе вполне правдоподобным, но дерзость первого заставила ее усомниться в обоих; приходилось лишь удивляться и гадать о причинах, толкнувших Скедони на столь явное отступление от истины. Засим маркиза пожелала узнать, где в настоящее время находится Эллена, но Скедони не настолько забыл об осторожности, чтобы счесть это любопытство вполне невинным, и не открыл секрета, а взамен постарался привлечь внимание собеседницы к судьбе юного Вивальди. Правда, с намеком на то, что Винченцио, как якобы только что выяснилось, попал в руки инквизиции, Скедони предпочел не торопиться; он решился преподнести эти сведения позже, в благоприятную минуту, и тут же предложить свои услуги для вызволения несчастного узника. Маркиза же, не сомневаясь в том, что ее сын занят розысками своей возлюбленной, задала по этому поводу немало вопросов, но ни разу не выказала тревоги за его благополучие; казалось, гнев подавил в ней все прочие чувства. Скедони отвечал на вопросы маркизы с оглядкой, а сам тем временем старался выведать, как относится к длительному отсутствию сына супруг маркизы. Это следовало вызнать, дабы не совершить необдуманных шагов, принимая на себя роль освободителя, а также определить свое дальнейшее поведение в отношении Эллены. Оказалось, что исчезновение сына было маркизу небезразлично, и, хотя вначале он полагал, что Винченцио занят поисками Эллены, теперь его тревожили новые опасения и в нем пробудились отцовские чувства. Однако многочисленные обязанности и разнообразные интересы оставляли маркизу слишком мало досуга, чтобы всерьез предаться тревоге; маркиз разослал на поиски сына слуг, а сам по-прежнему проводил время то в обществе, то при дворе. Ни он, ни его супруга не имели ни малейшего представления о том, что приключилось с их сыном, – это исповедник установил совершенно точно.

Перед тем как попрощаться, Скедони вновь упомянул о привязанности юного Вивальди и с осторожностью выказал к нему сочувствие. Маркиза словно ничего не слышала; затем, очнувшись от раздумий, она проговорила: «Отец мой, вы были неправы…» – и, не закончив фразы, впала в задумчивое молчание. Скедони, истолковав ее слова по-своему, снова повторил оправдание своих поступков в отношении Эллены.

– Вы были неправы, отец мой, – продолжала маркиза все так же задумчиво, – поместив девушку в таком месте; моему сыну теперь ничего не стоит найти ее там.

– Равно как и в любом другом месте, – отозвался Скедони в убеждении, что правильно понял, чего добивается маркиза. – Рано или поздно он в любом месте найдет ее.

– Окрестностей Неаполя, во всяком случае, следовало бы избежать.

Скедони промолчал, и маркиза добавила:

– Это ведь в двух шагах от ее собственного дома! Сколько миль от Санта делла Пьета до дворца Вивальди?

У Скедони не было сомнений, что маркиза назвала монастырь наудачу, в расчете, что собеседник в ответ выдаст истинное местопребывание Эллены; и все же он был неприятно поражен, но ответил сразу:

– Не могу сказать, поскольку обитель с таким названием мне неизвестна. Но, по всей видимости, это место самое неподходящее. Как вы могли предположить, госпожа моя, что я настолько неосторожен?

Пока исповедник говорил, маркиза не спускала с него глаз, а затем произнесла:

– Мне позволительно, любезный отец, не доверять вашей осторожности, поскольку один раз она уже не выдержала испытания.

Маркиза готовилась уже переменить предмет разговора, но Скедони заподозрил в ее словах уверенность, что она узнала убежище Эллены; поскольку он догадывался, как страшно она использует свое открытие, он предпринял попытку разубедить маркизу и навести ее на ложный след. Он не только решительно восстал против предположения, что Эллена скрывается в обители Санта делла Пье-та, но и, ничтоже сумняшеся, заверил маркизу, что поместил Эллену в отдалении от Неаполя, назвал вымышленное место и добавил, что в таком безвестном уголке ожидать появления Вивальди никак не приходится.

– Истинная правда, отец мой, – заметила маркиза, – отыскать девушку в названном месте моему сыну и в самом деле будет затруднительно.

Нельзя сказать, удалось ли Скедони убедить маркизу, но, так или иначе, любопытства она больше не проявляла и выглядела куда более спокойной, чем прежде. Духовник не осмеливался вновь заговорить о предмете своих тайных желаний, и маркиза затеяла непринужденную болтовню на общие темы; Скедони еще некоторое время через силу поддерживал беседу, а затем распрощался и возвратился в Неаполь. По пути он подробно обдумал недавнее поведение маркизы и пришел к решению никогда более не возобновлять с нею переговоров, а взамен этого без ее согласия освятить брак Вивальди и Эллены.

Вслед за уходом Скедони маркиза надолго застыла на кушетке, поглощенная напряженными раздумьями. Внезапная перемена умонастроения духовника в равной мере поразила и разочаровала ее. Мотивы странного поведения Скедони не поддавались разгадке. Временами маркизе приходило в голову, что Вивальди обещанием будущих благ побудил монаха способствовать браку, которому он ранее препятствовал, но, вспомнив свои собственные щедрые посулы, она отбросила это предположение как совершенно несостоятельное. Маркиза уверилась окончательно, что в интересовавшем ее деле на Скедони более полагаться нельзя; оставалось утешить себя тем, что достойное доверия лицо, быть может, еще удастся сыскать. Так же как Скедони, она приняла решение никогда впредь не возвращаться к теме их недавней беседы. Она вознамерилась следовать своим прежним планам втайне от Скедони, с ним же держать себя внешне как раньше. Скедони не должен был знать, что лишился доверия своей духовной дочери; маркиза рассчитывала также убедить его, что она отказалась от враждебных замыслов по отношению к Эллене.

Глава 4

И мы в тиши Усвоим добродетели: как мирно По ровному теченью сельской жизни Плыть невозбранно – иль, вослед надежде, В туманных сферах будущих времен, Провидеть вдумчивым и зорким оком Картины счастья, где всевечно разум, Стремясь к высотам, от миров одних К другим мирам восходит без конца.

Томсон

Повинуясь приказанию Скедони, Эллена на другой же день после возвращения домой удалилась в монастырь Санта делла Пьета. Настоятельница знала Эллену с детства и, вследствие столь долгого знакомства, любила и уважала ее; она приняла Эллену с тем большей радостью, что была очень опечалена известием о ее похищении с виллы Аль-тьери.

Под сенью мирных рощ, окружавших монастырь, Эллена тщетно пыталась утишить свое волнение о судьбе Вивальди; получив передышку от собственных невзгод, она безраздельно предалась опасениям за него; при мысли о его возможных страданиях ее нетерпение и страх росли с каждым новым днем, который не приносил ей известий от Скедони.

Когда бы для обретения спокойствия было достаточно целящего душу сочувствия и тончайших изъявлений доброжелательства, Эллене оставалось бы лишь благословить судьбу, ибо всем этим аббатиса и монахини ее дарили; они не ведали о причинах ее печали, но заметили, что она грустит, и сожалели об этом. Редко становятся пределы монастыря средоточием таких достоинств, какие являла собой община сестер Скорбящей Пресвятой Девы; и своим согласием, и счастьем затворницы были обязаны прежде всего мудрости своей настоятельницы. Эта дама, будучи совершенным образцом руководительницы монашеской обители, своим примером показывала, какой властью над душами ближних обладает добродетель и какие блага от этого проистекают. Настоятельница держалась с достоинством, далеким от высокомерия, была набожна без фанатизма и отличалась снисходительностью, не исключавшей решительности и твердости. В поисках справедливости она неизменно проявляла проницательность, в следовании ей – решительность и характер, нужный для того, чтобы действовать с неизменной кротостью и милосердием; даже укоряла она ласково и учтиво, так что виновная лила слезы раскаяния, а отнюдь не тайной обиды и отвечала любовью на заботу матери, вместо того чтобы трепетать перед суровостью судии. Если у нее и были слабости, их оттесняла и скрывала сердечная благожелательность и гармония ума; гармония эта проистекала не от вялости чувств, а от разумности ее суждений. Набожность настоятельницы не была ни мрачной, ни нетерпимой; ее благодарное сердце почитало Божество, которое радуется счастью своих творений; она соблюдала обычаи Римской церкви, хотя далеко не все из них полагала обязательными для спасения. Последнее, впрочем, приходилось скрывать, дабы добродетель ее не была наказана как преступление теми яростными служителями Церкви, дела которых противоречат самым существенным началам исповедуемого ими христианского вероучения.

Наставляя монахинь, аббатиса обычно касалась не столько вопросов веры, сколько требований морального долга, в особенности тех из них, что были приняты в жизни их общины, тех, что способствовали смягчению и гармонии чувств; она стремилась внушить сестрам душевный покой, который располагает к деятельной доброте и милосердию, а также самую чистую и возвышенную набожность. В ее речах вера представала перед слушательницами во всей своей красоте и увлекательности; они видели в религии подругу-утешительницу, возвышающее начало и преисполнялись нередко смирением и священным пылом, свойственным ангельским натурам.

Община напоминала не собрание случайных людей, а большую семью во главе с матерью настоятельницей; в особенности бросалось в глаза это сходство во время вечерней проповеди, когда сестры собирались вокруг аббатисы и внимали ее покоряющему красноречию, которое возвышалось временами до трогательной, неотразимой силы.

В монастыре поощрялись занятия, которые, будучи совершенно невинными, скрашивали сестрам тяготы уединения и служили обычно целям благотворительности. Особенных успехов достигли Дочери Скорби в искусстве музыки; они не стремились блеснуть мастерством в исполнении замысловато изукрашенных пассажей, а предпочитали мелодии, красноречивые звуки которых проникают прямо в душу, тревожа самые нежные и добрые ее струны. Толпы посетителей наводняли в дни праздничных торжеств церковь Санта делла Пьета, и влекло их сюда желание насладиться изысканным звучанием музыки, выдававшим безупречный вкус исполнительниц и тонкую чувствительность их души.

Однако не только дружелюбием обитательниц, но и живописным расположением была хороша обитель Скорбящей Пресвятой Девы. В ее обширные владения входили оливковые рощи, виноградники, а также нивы; немалые пространства были заняты роскошным садом, который в изобилии доставлял монастырю орехи, миндаль, апельсины, цитроны – и едва ли не все прочие плоды и цветы, какие только рождает благодатный климат Италии. Сады эти располагались на косогоре, приблизительно в миле от побережья; оттуда открывался обширный вид на окрестности Неаполя и на залив. Но бесконечно более великолепное зрелище ожидало того, кто обозревал окружающий пейзаж из другой точки монастырских владений: с террас, которые следовали вдоль изогнутой цепи скал, вздымавшейся в непосредственной близости от самой обители. На юге, там, где залив граничит с морем, зеленел остров Капрея; на западе можно было разглядеть остров Искья, приметный белыми пиками мощной горы Эпомео, а вблизи него – Про-зиду, чьи многоцветные утесы поднимались прямо из волн морских. Взгляд, направленный в сторону Пуццуоли, оставлял позади немало любопытного и обнаруживал на севере мыс, за ним – другой, третий, а еще дальше поблескивали воды, омывавшие опустелые ныне берега Байи; там виднелась Капуя и многие другие города и виллы, которые испещряют равнинную, богатую садами местность между Казертой и Неаполем. Вблизи монастыря располагались скалистые вершины Позилиппо и сам Неаполь с его многолюдными предместьями, которые, перемежаясь виноградниками и высокими кипарисами, забирались все выше и выше меж холмов; тут же замок Сан-Эльмо возвышался на скале, а у подножия ее – великолепный картезианский монастырь; ниже виднелась гроздь башенок Кастель-Нуово, длинная Корсо, мол с высоким маяком, гавань, до краев заполненная бирюзовыми водами и пестревшая разноцветными судами. За холмами Неаполя, на севере и востоке, Апеннинские горы закрывали горизонт, образуя гигантский амфитеатр, соразмерный заключенному внутри него заливу.

Именно на террасах вблизи обители, под сенью акаций и платанов, любила Эллена проводить время. Отсюда она бросала меж ветвей взгляды вниз, на виллу Альтьери, и вспоминала свою любящую тетушку, веселые годы детства и те счастливые часы, что провела она там в обществе Вивальди. Среди извивов берега Эллена различала немало освященных памятью уголков, которые она посещала прежде вместе с незабвенной синьорой Бьянки и Вивальди; хотя к воспоминаниям этим примешивалась печаль, сердцу ее они были вечно дороги. Здесь, в одиночестве, Эллена подолгу предавалась меланхолии, которую в присутствии посторонних старалась подавлять; иногда же она углублялась в книгу или рисунок, пытаясь таким образом заглушить беспокойство о судьбе Вивальди; между тем день следовал за днем, не принося известий от Скедони. Недавние эпизоды ее жизни, связанные с открытием их тайного родства, настолько выходили за пределы обычного, что вспоминались как некое видение, далекое от реальности. По контрасту с осязаемым настоящим прошлое представлялось подобием романа; бывали минуты, когда она с невыносимым страхом отшатывалась от мысли о своем родстве со Скедони. Чувства, которые он внушил ей при первой встрече, были столь далеки от дочерней нежности, что ныне она не находила в себе сил любить и почитать этого человека как отца; полагая, однако, что обязана Скедони за его недавние заботы, девушка решила возместить благодарностью недостаток сердечной привязанности.

За подобными меланхолическими размышлениями Эллена часто проводила в тени акаций вечерние часы, пока солнце не исчезало за отдаленным мысом Мизено и последний колокол не призывал ее вниз, к вечерне.

Среди местных монахинь у Эллены было немало любимиц, но ни одна из них не могла сравниться с Оливией из Сан-Стефано; вспоминая о ней, девушка каждый раз с мучительной тревогой задавалась вопросом, не пострадала ли эта благородная женщина за свое великодушное сострадание к ней; Эллена мечтала, чтобы ее подруга обрела убежище в счастливом сообществе Дочерей Скорби и таким образом была избавлена от тирании аббатисы Сан-Стефано. В здешней прекрасной обители девушка видела свое надежное и, быть может, последнее прибежище, поскольку, несмотря на благоволение Скедони, не могла не признать, что препятствия к браку с Вивальди слишком многочисленны и грозны. Образ маркизы ди Вивальди в связи с последними событиями представился Эллене в пугающем свете; права ли была она в своих самых жутких подозрениях относительно замыслов маркизы или прав был Скедони, лицемерно их отвергавший, – в любом случае очевидны были глубина отвращения маркизы к Эллене, злобность и мстительность ее нрава.