Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

Однажды вечером Эллена засиделась на террасе дольше обыкновенного. Она наблюдала, как последние лучи скользят по вершинам гор на горизонте и как постепенно темнеет берег внизу; наконец солнце погрузилось в волны – и все краски разом исчезли; один только приглушенно-пурпурный оттенок разлился по водной глади и небесному куполу, смешав в неясной дымке малейшие черточки ландшафта. Крыши и тонкие шпили монастыря Санта делла Пьета – с церковной колокольней, горделиво высившейся надо всеми прочими строениями, – быстро таяли, растворяясь в сумерках, однако торжественный предзакатный отблеск придавал ансамблю такое величие и так полно гармонировал с ним по стилю, что Эллена долго была не в силах отвести от этой картины восхищенного взгляда. Внезапно в неверном свете сумерек Эллена заметила непривычно большое сборище: чьи-то фигуры мелькали внутри главного монастырского двора; вслушавшись, она различила, как ей показалось, говор множества голосов. Белое одеяние монахинь издали бросалось в глаза, но различить, кто именно принимал участие в суматохе, было непросто. Вскоре толпа рассеялась, и Эллена, которой любопытно было выяснить, что там произошло, приготовилась вернуться в монастырь.

Она спустилась с площадки и вступила уже в длинную каштановую аллею, протянувшуюся до одной из построек, которая примыкала непосредственно к главному монастырскому двору, как вдруг услышала чьи-то шаги и, свернув на боковую тропу, увидела в густой тени несколько приближавшихся к ней монахинь. Голоса идущих зазвучали громче – и среди них Эллена различила один, который сразу приковал к себе все ее внимание, показавшись до невероятности знакомым. Эллена слушала, изумляясь, переполненная сомнением, надеждами, страхом… Вот он снова зазвучал – этот необыкновенный голос! Эллена подумала, что невозможно спутать ни с чем другим эти мягкие интонации, в которых звучали ум, чувствительность и утонченность. Эллена торопливо устремилась вперед, но, почти совсем уже приблизившись к идущим, замерла на месте, стараясь разглядеть, нет ли среди них той, кому мог принадлежать этот голос, и страстно желая не обмануться в своих надеждах.

Знакомый голос раздался вновь: он произнес ее имя – произнес с трепетом нежности и нетерпения; Эллена не смела верить собственным чувствам – перед ней стояла Оливия, монахиня из обители Сан-Стефано, вдруг оказавшаяся здесь, в монастыре делла Пьета!

Изумленная Эллена не находила слов, чтобы выразить радость при виде своей спасительницы в этой тихой аллее; но Оливия не менее горячо выражала свою привязанность к юной подруге; дав обещание рассказать, каким образом она очутилась здесь, Оливия сама, в свою очередь, засыпала Эллену вопросами о том, что приключилось с ней после бегства из Сан-Стефано. Однако откровенная беседа в присутствии посторонних была невозможной, и Эллена отвела монахиню к себе в келью, где Оливия подробно изложила причины, побудившие ее оставить обитель Сан-Стефано, каковые даже самая набожная блюстительница монастырского уклада сочла бы извинительными. Преследуемая подозрениями аббатисы, которая догадывалась об ее участии в побеге Эллены, несчастная монахиня обратилась к просьбой к епископу о переводе в монастырь Санта делла Пьета. Аббатиса не располагала доказательствами для того, чтобы обвинить Оливию открыто в подготовке побега послушницы; хотя Джеронимо мог бы представить необходимые свидетельства, он сам был настолько замешан в этом деле, что наверняка выдал бы собственную к нему причастность. Впрочем, умолчание Джеронимо об участии в заговоре показывало, что неудача постигла его по чистой случайности, а не вследствие злонамеренного умысла. Но, даже не имея улик против Оливии, которые могли бы послужить достаточным основанием для ее наказания, аббатиса знала о некоторых обстоятельствах, подтверждавших ее подозрения, и употребляла всю свою власть, дабы принудить Оливию чувствовать себя несчастнейшим существом на свете.

Останавливая свой выбор на Санта делла Пьета, монахиня руководствовалась многими соображениями, в частности беседами с Элленой о положении дел в данной обители. Оливия не могла поведать подруге о своих планах на бумаге, ибо аббатиса Сан-Стефано, в случае обнаружения этой переписки, неминуемо использовала бы ее для еще худших преследований. Даже в письме к епископу необходимо было соблюдать предельную осторожность и скрытность; минуло немало времени, пока, после долгих проволочек, не пришло наконец позволение переменить место послушания – и оно-то вызвало у ревнивой настоятельницы столь неистовый взрыв гнева, что Оливия должна была уехать немедленно.

Оливия уже на протяжении многих лет тяготилась своей жизнью в монастыре Сан-Стефано, но, весьма возможно, так бы и окончила свои дни там, если бы озлобленная вражда аббатисы не подтолкнула ее к действиям, которые рассеяли уныние, застившее ей свет.

Эллена настойчиво выпытывала у Оливии, не подвергся ли карам кто-нибудь из обитателей монастыря за оказанную ей поддержку, однако выяснилось, что никого, кроме Оливии, не заподозрили в дружеском сочувствии к ней; так она узнала, что почтенный монах, не побоявшийся отпереть ворота и выпустить ее вместе с Вивальди на свободу, не пострадал из-за своего добросердечия.

– Перемена обители, – заключила Оливия, – дело непростое и не совсем обычное, но, как ты хорошо понимаешь, решилась я на это только под сильнейшим давлением обстоятельств. Жестокое обращение, возможно, показалось мне столь непереносимым именно потому, что я слышала твой рассказ о жизни в монастыре Скорбящей Пресвятой Девы и уповала на твое присутствие здесь. По прибытии сюда обнаружилось, что надежды мои меня не обманули, и мне не терпелось поскорее вновь с тобой увидеться; едва только церемония представления настоятельнице была окончена, я попросила, чтобы меня проводили к тебе; поиски привели меня сюда, в эту аллею, где мы наконец и встретились. Мне незачем убеждать тебя в том, какую радость я испытываю от нашей встречи, но если бы только ты могла представить, насколько воодушевил меня, судя по первому впечатлению, облик нашей аббатисы, насколько расположили меня к себе сестры! Мрак, давно сгустившийся над моим будущим, рассеялся – и впереди блеснул просвет, который обещает мне мирный спокойный вечер после бурного дня моей жизни.

Оливия умолкла и, казалось, собиралась с силами; впервые за все время она прямо заговорила о своих несчастьях; и пока Эллена безмолвно наблюдала за горестным унынием, проступившим на выразительном лице монахини, ей хотелось вновь навести разговор на тайные переживания старшей подруги, однако сделать это она не отваживалась.

Отогнав мучительные воспоминания, Оливия со слабой улыбкой произнесла:

– Теперь, когда я все тебе рассказала и вполне удовлетворила свое себялюбие, поведай мне, моя юная подруга, о приключениях, выпавших на твою долю с тех пор, как мы скорбно распрощались в садах Сан-Стефано.

Но к такому рассказу Эллена, хотя и приободренная присутствием Оливии, еще не была готова. Время еще не задернуло туманным покровом картины постигших девушку бедствий; краски еще были слишком свежи и ярки для ее потрясенного взора, а предмет беседы слишком тесно связан с ее нынешними тревогами; прошлого нельзя было коснуться без чувства печали. Эллена поэтому попросила Оливию не ждать от нее подробностей, вспоминать о которых ей было крайне тягостно; добросовестно следуя предписанию Скедони, она лишь вскользь упомянула о разлуке с Вивальди на берегах Челано и о множестве грустных обстоятельств, сопутствовавших ей, прежде чем она очутилась в обители делла Пьета.

Оливия безошибочно догадывалась, какого рода настроений пытается избежать Эллена, и не принуждала ее возвращаться к ним в воспоминаниях; она питала слишком глубокое сочувствие к страданиям подруги и, желая ее утешить, прибегла к утонченным уловкам, незаметным со стороны, но словно волшебством зачаровывавшим истомленную ударами судьбы душу.

Подруги продолжали беседовать, покуда колокольный звон из монастырской часовни не призвал их к вечерне; по окончании же службы Оливия и Эллена разошлись на ночь по своим кельям.

В обществе сестер Санта делла Пьета Оливия обрела приют, о котором еще недавно не смела и мечтать, но всякий раз, восторженно отзываясь о своей новой жизни, с трудом могла удержаться от слез – и спустя несколько дней

Эллена, с удивлением и не без разочарования, заметила, что облачко меланхолии вновь омрачает чело подруги.

Однако вскоре более насущный интерес перенес внимание Эллены от Оливии к Вивальди; когда порог ее кельи переступила ее старая служанка Беатриче, Эллену охватило предчувствие того, что та пришла поведать о каком-то необыкновенном и, вероятно, несчастливом событии. Отлично зная об осмотрительности Скедони, Эллена и мысли не допускала, что Беатриче явилась по его поручению; но поскольку она не переставала волноваться из-за неопределенности положения Вивальди, то и заключила немедля, что служанка сообщит ей сейчас о нем нечто недоброе. Заболел ли он или угодил в застенки инквизиции, что, как Эллена в последнее время опасалась, не было простой угрозой для Вивальди, хотя для нее самой такое заключение и оказалось всего лишь угрозой, а может быть, служанка принесла весть о его смерти – смерти в тюрьме! Одна мысль о такой возможности лишила Эллену дара речи, и она не сразу сумела осведомиться у Беатриче, что за причина привела ее сюда.

Старая служанка, бледная, дрожащая, – не то изнуренная ходьбой, не то подавленная ужасной новостью, – молча уселась на стул, и прошло еще несколько минут, прежде чем она, отдышавшись, смогла заговорить в ответ на настойчивые расспросы Эллены:

– О синьора! Знали бы вы, каково весь этот долгий путь взбираться в гору, и это в мои-то лета! Но да сохранит вас Небо, надеюсь, вы никогда и не узнаете.

– Ты, кажется, принесла дурные вести, – сказала Эллена. – Я к ним готова, и потому не бойся, рассказывай все, что знаешь.

– Святой Марк! – воскликнула Беатриче. – Если весть о смерти – дурная весть, то вы угадали, синьора, именно ее-то я вам и принесла. Но откуда, госпожа, вы об этом прослышали? Должно быть, меня опередили, хотя давно уже я так не торопилась вскарабкаться вверх по склону, как сейчас, – лишь бы только поскорее доложить вам о том, что случилось.

Старуха умолкла, заметив, как переменилась в лице Эллена, прерывистым голосом умолявшая ее объяснить без проволочки, что же произошло, кто именно умер, и без дальнейших отлагательств поведать все подробности.

– Вы сказали, будто ко всему готовы, синьора, но вид ваш говорит об ином.

– О чем ты собираешься мне сообщить? – выдохнула Эллена почти беззвучно. – Когда это случилось? Скажи в двух словах…

– Когда это случилось, синьора, я в точности не знаю, но сама я об этом услышала от слуги маркиза.

– От слуги маркиза? – дрогнувшим голосом переспросила Эллена.

– Да, госпожа; можно сказать, я узнала новость из первых рук.

– Смерть! В доме маркиза! – воскликнула Эллена.

– Да, синьора. Мне об этом сообщил его собственный слуга. Он как раз проходил мимо ворот сада, когда я стояла там и разговаривала с продавцом макарон… Госпожа, да вы совсем больны!

– Я прекрасно себя чувствую, ты только продолжай, прошу тебя, – слабым голосом отозвалась Эллена, не сводя глаз с Беатриче, словно бы пытаясь взглядом придать больший вес своим словам.

– «Давненько же мы с вами не виделись, почтенная», – сказал он мне, – продолжала Беатриче. – «Ах, – ответила я, – это и вправду прискорбно… О старухе кто теперь вспомнит? В наши дни с глаз долой – из сердца вон».

– Не отвлекайся, заклинаю тебя! – перебила Эллена. – О чьей смерти тебе сообщили?

Произнести вслух имя Вивальди она не отважилась.

– Не спешите, не спешите, синьора, вы все узнаете по порядку. Слуга, я гляжу, какой-то сам не свой; вот я и спрашиваю, как там у них дела во дворце. «Плохи дела, синьора Беатриче, – говорит он мне, – хуже некуда, да неужто вы не слышали?» – «Ничего я не слышала, – отвечаю я ему. – А что я должна была услышать?» – «Ну как же, – говорит он. – Не слышали разве, что случилось у нас в доме?»

– О небо! – вскричала Эллена. – Он умер. Вивальди умер!

– Вы обо всем узнаете, синьора, – твердила Беатриче.

– Рассказывай покороче! Ответь мне просто: да или нет.

– Не могу, пока не доберусь до нужного места. Наберитесь терпения, синьора, и вы обо всем узнаете. Не подгоняйте меня, а то вы только меня собьете.

– Господи, даруй мне выдержки! – молвила Эллена, стараясь взять себя в руки.

– Тогда, синьора, я попросила слугу зайти в дом передохнуть и рассказать мне все от начала до конца. Он ответил, что очень спешит и не может задержаться ни на одну минуту, и все такое прочее; но уж я-то, синьора, зная, что все события в их семье непременно имеют касательство к вам, не отпустила его так просто: я предложила ему освежиться стаканчиком холодного лимонада, и он тут же забыл, что очень занят, и мы с ним очень долго болтали.

Беатриче теперь могла кружить вокруг да около сколько ей вздумается, ибо Эллена, не в силах более задавать какие-либо вопросы, едва воспринимала услышанное. Она не говорила и не плакала: призрак мертвого Вивальди стоял перед ней и, словно завороженная этим видением, она пребывала в полном оцепенении.

– Я опять спросила его, – продолжала Беатриче, – что там у них стряслось, и тогда он охотно мне обо всем рассказал. «Уже месяц прошел, – начал он, – как с ней впервые случился приступ, и маркиза была…»

– Маркиза? – встрепенулась Эллена, как если бы это одно-единственное слово разом рассеяло оцепенение ужаса. – Маркиза!

– Ну да, синьора, конечно же маркиза. О ком же еще я говорю?

– Дальше, дальше, Беатриче! Так что же маркиза?

– Чему это вы вдруг обрадовались, синьора? Я как раз решила, что вас очень огорчит эта новость. Ах да! Ручаюсь, вы подумали о молодом господине, синьоре Вивальди.

– Дальше! – повторила Эллена.

– Так вот, оказывается, с тех пор как маркизу впервые прихватило, по словам слуги, прошел уже целый месяц. Долгое время она выглядела очень плохо, а после conversazione ¹ во дворце ди Вольо вернулась домой совершенно больная. Здоровье у нее и раньше, считалось, было неважное, но близкого конца никто не ожидал; созвали докторов, и тогда сомнений больше не осталось. Врачи нашли, что маркиза давно уже опасно больна, хотя никто об этом и не подозревал; врачу ее вменили в вину, что он проглядел ее болезнь. «Но врач этот, – добавил плуг, – питал к госпоже большое расположение. К тому же он отличался редким упрямством и едва ли не до самого конца уверял, будто опасности нет ни малейшей, хотя всем было ясней ясного, что и как. Предсказания других докторов вскоре подтвердились – и моя госпожа скончалась».

– А ее сын? – торопливо спросила Эллена. – Был ли он радом с маркизой, когда она лежала на смертном одре?

– Синьор Вивальди, госпожа? Нет, его там не было.

– Это очень странно! – взволнованно заметила Эллена. – Слуга разве не упоминал о нем?

– Упоминал, синьора. Он сказал: как грустно, что молодого господина нет здесь, да еще в такую-то минуту; и ведь никто не знает, где он!

– Точно ли его семье ничего о нем не известно? – спросила Эллена со всевозраставшим волнением.

– Именно так, госпожа: вот уже несколько недель о синьоре Вивальди ничего не известно. Никто не слышал ни о нем, ни о Пауло Мендрико, его слуге, хотя посланцы маркизы обыскали чуть ли не все королевство!

Потрясенная неопровержимым свидетельством того, что Вивальди заключен в тюрьму инквизиции – а это еще недавно казалось ей невозможным, – Эллена утратила на время всякую способность к беседе, однако Беатриче продолжила свой рассказ:

– У госпожи маркизы, сказал мне слуга, было очень тяжело на сердце, и она часто спрашивала о синьоре Вин-ченцио.

– Ты уверена, что маркиза тоже не знала, где он находится? – спросила Эллена, недоумевая, кто же, предав Вивальди в руки инквизиции, мог тем не менее допустить ее побег.

– Да, синьора, маркизе очень хотелось его увидеть. А умирая, она послала за своим духовником, отцом Ске-дони, – так его, кажется, зовут, и…

– И что он? – невольно вырвалось у забывшей осторожность Эллены.

– Да ничего, синьора, потому как и его не нашли.

– Не нашли! – эхом отозвалась Эллена.

– Нет, синьора, так и не смогли тогда его разыскать; ведь, помимо маркизы, у него наверняка было много других духовных детей; им, я думаю, тоже есть в чем каяться, так что занят он, осмелюсь допустить, по горло и вряд ли мог явиться немедля.

Эллена овладела собой настолько, чтобы не расспрашивать более о Скедони; раздумывая над возможной причиной ареста Вивальди, она вновь утешила себя надеждой, что он не попал в руки подлинных служителей инквизиции, так как сотоварищи тех, кто его арестовал, оказались сторонними лицами; Эллена полагала весьма вероятным, что, скрываясь от семьи, Винченцио все еще продолжает разыскивать место ее заточения.

– Так вот, – с жаром повествовала Беатриче, – я и говорю, какой поднялся переполох, когда умирала госпожа маркиза. Раз отца Скедони не нашли, то послали за другим духовником, и он надолго, очень надолго заперся с ней наедине. А уж когда позвали самого маркиза, вот тут-то оно и началось! Из спальни до прислужников у дверей доносился его громкий голос, временами было слышно и как говорит маркиза, а ведь она была еле жива! Потом все стихло, и немного погодя маркиз вышел из комнаты – по рассказам, до крайности взбудораженный, то есть в сильном гневе и, однако же, очень удрученный. Но духовник оставался с маркизой еще долго-долго – и когда наконец ушел, она казалась такой несчастной, как никогда раньше. Она прожила еще ночь и утро следующего дня – и уж, наверное, очень тяжело было у нее на сердце, потому как она все плакала, а то еще больше стонала, жалко было на нее смотреть. Она часто звала маркиза – и, когда он опять появился, слуг отослали, и супруги о чем-то долго совещались наедине. Вновь послали за духовником, и они заперлись втроем. После этого на душе у маркизы как будто полегчало, и вскоре она умерла.

Эллена, внимательно слушавшая рассказ старой служанки, собиралась было задать ей несколько вопросов, но тут вошла Оливия; увидев посетительницу, она заторопилась к выходу, но Эллена, не считая дальнейшие подробности слишком существенными, уговорила монахиню присесть возле пялец, где сама она не так давно занималась вышиванием.

Поговорив немного с Оливией, Эллена вернулась к собственным делам и размышлениям. Отсутствие Скедо-ни по-прежнему казалось ей неслучайным – и, хотя Эл-лена не могла выпытывать у Беатриче дополнительные сведения относительно монаха из обители Спирито-Сан-то, она отважилась спросить, не доводилось ли Беатриче встречать в последнее время того незнакомца, который привез ее обратно на виллу Альтьери; Беатриче он был известен только как освободитель ее госпожи.

– Нет, синьора, – ответила Беатриче довольно резко. – С тех пор как он сопроводил вас на виллу, я его не видала; по правде сказать, я и тогда-то не то чтобы очень успела разглядеть его лицо; а как это он ухитрился незаметно уйти из дома – ума не приложу, хотя и не раз об этом думала. Ей-богу, не стоило ему стыдиться показываться мне на глаза, потому как я только возблагодарила бы его за то, что он доставил вас домой в целости и сохранности!

Эллена немного удивилась, что старухе запомнилось обстоятельство, казалось бы, столь незначительное; она пояснила, что сама отперла дверь для своего покровителя.

Пока Беатриче говорила, Оливия оторвала взгляд от вышивки и внимательно всмотрелась в старую служанку, которая почтительно отвела глаза, но, как только монахиня вернулась к прерванной работе, возобновила свое наблюдение. Столь пристальное взаимное изучение показалось Эллене не совсем обычным, однако она приписала это любопытству, возникающему при первой встрече незнакомых людей.

Эллена дала Беатриче несколько указаний насчет рисунков, которые она желала передать в монастырь, и не успела Беатриче ответить, как Оливия вновь подняла глаза и с жадностью вгляделась в лицо служанки.

– Мне знаком ваш голос, – взволнованно заговорила Оливия, – хотя утверждать это, судя по наружности, я бы не рискнула. Вы – возможно ли? – вы Беатриче Олька, не правда ли? Столько лет прошло с тех пор!..

– Да, синьора, – произнесла Беатриче с неменьшим удивлением. – Вы не ошиблись, меня зовут именно так. Но кто вы, госпожа, и откуда вы меня знаете?

Беатриче не сводила глаз с Оливии, и во взгляде ее появился испуг, что еще усилило недоумение Эллены. Лицо монахини то бледнело, то вновь вспыхивало, и язык не слушался ее, когда она попыталась заговорить. Беатриче меж тем воскликнула:

– Мои глаза, должно быть, меня обманывают! Сходство, однако же, удивительное. Пресвятая Дева! Я прямо-таки сама не своя, сердце вот-вот из груди выпрыгнет – вы так на нее похожи, госпожа, и, однако же, совсем другая!

Оливия, вперив неотрывный взор в Эллену, проговорила еле слышно, почти невнятным голосом, тогда как сама она вся, казалось, изнемогала под действием неодолимого чувства: «Скажи мне, Беатриче, заклинаю тебя, скажи скорей: кто это?» Она указала на Эллену, и слова замерли у нее на устах.

Беатриче, всецело поглощенная собственными переживаниями, вместо ответа воскликнула:

– Да ведь это же госпожа Оливия! Она самая! Во имя всего святого, как вы сюда попали? До чего же вы, наверное, рады, что нашли друг друга!

Она все еще, широко открыв глаза, взирала в изумлении на Оливию, в то время как Эллена настойчиво, но тщетно молила разъяснить ей суть происходившего, однако в следующее мгновение монахиня уже прижимала девушку к своей груди; она, казалось, тотчас проникла в смысл сказанного Беатриче; плача, дрожа с головы до ног, почти в полуобмороке, Оливия не выпускала Эллену из своих объятий.

Эллена спустя некоторое время попросила истолковать ей смысл всего происшедшего, и Беатриче, также изумленная столь бурным проявлением чувств, в недоумении вскричала:

– Да как же это могло случиться, что вы друг друга не знали?

– Что за новое открытие мне предстоит? – в страхе обратилась Эллена к монахине. – Только совсем недавно я обрела отца! О, скажи мне, каким нежным именем должна я тебя теперь называть?

– Ты обрела отца? – воскликнула Оливия.

– Госпожа обрела отца? – словно эхо отозвалась Беатриче.

Эллена, от волнения необдуманно обмолвившаяся о Скедони, смутилась и замолчала.

– Нет, дитя мое, – возразила Оливия; голос ее смягчился, вместо изумления в нем зазвучала невыразимая грусть, и она вновь прижала Эллену к сердцу. – Нет! Твой отец давно уже в могиле.

Эллена более не отвечала на ее ласки; нежность уступила место сомнениям и удивлению; она устремила на Оливию полубезумный взгляд и наконец медленно произнесла:

– Итак, передо мной моя мать! Но когда же будет положен конец всем этим открытиям?

– Да, перед тобой твоя мать! – торжественно ответила Оливия. – И да почиет на тебе материнское благословение!

Монахиня попыталась успокоить сметенную Эллену, хотя сама была обуреваема вихрем противоречивых чувствований и переживаний, вызванных нежданным открытием. Обе какое-то время могли обмениваться только короткими восклицаниями, выражавшими взаимную привязанность, но было очевидно, что родительница испытывала гораздо большую радость, нежели ее дочь. Когда наконец Эллена сумела дать волю слезам, она начала успокаиваться и мало-помалу осознавать, что ей выпало такое счастье, какого она, верно, никогда еще в жизни не знала.

Однако Беатриче, казалось, была повергнута в изумление, смешанное со страхом. Она не выражала никакого удовольствия при виде радостной сцены и продолжала наблюдать ее сосредоточенно и настороженно.

Овладев собой, Оливия спросила о своей сестре Бьян-ки. Молчание и внезапно омрачившееся лицо Эллены открыли ей истину. При упоминании имени покойной госпожи к Беатриче вернулся дар речи:

– Увы, госпожа Оливия! Она теперь там, где, как я думала, пребываете и вы! Право, я могла бы ожидать увидеться здесь с дорогой госпожой точно так же, как и с вами!

Оливия, хотя и была поражена услышанной новостью, все же восприняла ее менее остро, чем могла бы в любую другую пору. Дав волю слезам, Оливия призналась, что непривычное молчание Бьянки заставило ее заподозрить истину – и в особенности с тех пор, как она не получила ответа на письмо, отправленное на виллу Альтьери сразу по прибытии в монастырь Санта делла Пьета.

– Увы! – вздохнула Беатриче. – Странно, почему госпожа настоятельница не сообщила вам этой печальной вести, а уж она-то была хорошо о ней осведомлена! Ведь моя дорогая госпожа похоронена в здешней церкви… А что до письма, то я принесла его с собой, чтобы его вскрыла синьора Эллена.

– Госпоже настоятельнице ничего не известно о нашем родстве, – ответила Оливия, – и у меня есть особые причины желать, чтобы она об этом не узнала. Даже ты, моя милая Эллена, должна считаться всего лишь моей подругой – до тех пор, пока не выяснятся некоторые подробности, крайне важные для моего спокойствия.

Далее Оливия попросила Эллену растолковать, на чем основано ее удивительное утверждение, будто она отыскала своего отца, но в эту просьбу Оливия вложила чувства, весьма далекие от чувств, вдохновленных радостью или надеждой. Эллена, полагая, что те же обстоятельства, которые не один год держали ее в заблуждении относительно смерти отца, сбили с толку и Оливию, не была удивлена выказанным ею недоверием, но ей было очень трудно решить, как отвечать на расспросы об отце. Слишком поздно было уже соблюдать обещание хранить тайну, которое вынудил у нее Скедони; Эллена выдала себя в минуту потрясения, но теперь, все еще страшась преступать повеление монаха, она понимала, что ей не избежать полного и исчерпывающего объяснения. Рассудив, что Скедони никак не мог предвидеть ее нынешнего положения и что его наказ не распространяется на ее мать, Эллена отбросила последние колебания. Когда Беатриче ушла, она вновь заявила Оливии, что ее отец жив; изумление монахини еще более возросло, но не победило ее недоверия. Возражая Эллене, она с горькими слезами назвала год смерти графа ди Бруно и упомянула некоторые сопряженные с ней обстоятельства; однако Эллена этому известию не поверила, так как из слов Оливии явствовало, что сама она при кончине графа не присутствовала. В подтверждение Эллена коротко пересказала свой последний разговор со Скедони и предложила принести портрет, который тот считал своим изображением. Взволнованная Оливия попросила Эллену поскорее показать медальон, и Эллена покинула комнату, чтобы отыскать его.

Каждый миг ее отсутствия казался Оливии часом; она беспокойно ходила по комнате, прислушиваясь к шагам, убеждала себя не волноваться, а Эллена все не возвращалась. Завеса тайны покрывала только что ею услышанный рассказ, и Оливия желала, хотя и боялась, ее прояснения; когда же Эллена наконец появилась на пороге и протянула медальон, Оливия взяла его в руки, дрожа от нетерпения, и, едва взглянув на портрет, побелела как мел и лишилась чувств.

Теперь Эллена совершенно уверилась в истинности признания Скедони и только корила себя за то, что постепенно не подготовила свою мать к известию, которое, как ей представлялось, преисполнило Оливию избытком счастья. Обычные меры вскоре привели ее в чувство, и, оставшись с дочерью наедине, она вновь пожелала увидеть портрет. Эллена, приписав сильное волнение, с каким Оливия всматривалась в портрет, удивлению и боязни обмануться, поспешила успокоить мать заверениями в том, что граф ди Бруно не только жив-здоров, но и живет в настоящее время в Неаполе – и, возможно, даже прибудет сюда не более чем через час. «Выйдя из комнаты за медальоном, – добавила Эллена, – я отправила посыльного с запиской, в которой просила отца прибыть в монастырь немедленно; так велико мое желание испытать радость при встрече родителей, воссоединившихся после долгой разлуки».

В этом случае Эллена, вне сомнения, позволила своей великодушной отзывчивости возобладать над осмотрительностью; содержание посланной Скедони записки не могло его выдать, даже если бы он находился в Неаполе, однако то, что она направила ее в монастырь Спирито-Санто, а не по адресу, указанному Скедони, грозило навлечь на нее самое преждевременное расследование.

Говоря Оливии, что Скедони вскоре будет с ними, Эллена ожидала увидеть радостное удивление на лице матери; велико же было разочарование девушки, когда на нем изобразился неподдельный ужас, а из уст Оливии вырвались восклицания, полные муки и даже отчаяния.

– Если только он увидит меня, – говорила Оливия, – я погибла, погибла бесповоротно! О несчастная Эллена, твоя опрометчивость убьет, погубит меня. На портрете изображен не граф ди Бруно, мой дорогой супруг и твой отец, но его брат, жестокий муж…

Оливия не договорила, как если бы и без того сказала больше, чем требовало благоразумие, но Эллена, онемевшая поначалу от изумления, стала умолять, чтобы монахиня истолковала ей свои слова и объяснила, чем она так потрясена.

– Я не знаю, – молвила Оливия, – как случилось, что портрет оказался у тебя, но оригинал его имеет сходство с графом Ферандо ди Бруно, братом моего господина и моим… – «Моим вторым мужем», следовало ей произнести, но уста ее отказывались наградить Скедони подобным титулом.

От волнения Оливия замолчала, потом добавила:

– Я не могу сейчас объяснить тебе все более подробно – слишком все это для меня болезненно. Дай мне лучше поразмыслить над тем, как избежать встречи с ди Бруно и даже, по возможности, скрыть от него, что я жива.

Оливия, впрочем, заметно ободрилась, когда услышала, что Эллена в записке к Скедони не назвала ее имени, но просто сообщила о своем желании видеть духовника по очень важному делу.

Пока они совещались, какой предлог послужил бы достаточным оправданием для столь поспешного вызова, посыльный возвратился с нераспечатанным письмом: его уведомили, что отец Скедони отбыл из страны и совершает паломничество, – именно так монахи братства Спирито-Санто предпочли объяснить его отсутствие; им казалось более благоразумным ради поддержания репутации своей обители скрыть истинное положение вещей.

Оливия, избавленная от опасений, согласилась пролить свет на события прошлого, столь важного для Элле-ны; однако прошло несколько дней, прежде чем она сумела собраться с духом и поведать всю историю от начала до конца. Первая часть ее полностью совпадала с признанием, сделанным на исповеди отцу Ансальдо; то, что следует далее, было известно только самой Оливии, ее сестре Бьянки, а также врачу и одному преданному слуге, которому доверено было осуществление задуманного плана.