Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

Вивальди поместили там, откуда ему был виден весь трибунал; он мог наблюдать также за всем, что происходило в зале. Лица членов трибунала были ярко освещены отблесками пламени: факельщики расположились полукругом у ступеней возвышения, где восседали три главных инквизитора, и скамьи по обеим сторонам мест, занимаемых младшими членами суда. Алые отсветы, выхватывая из полумрака их недвижные лица, ничуть не смягчали застывшего на них выражения свирепости и неукротимой злобы; и Вивальди невольно отвел глаза.

Перед судейским барьером он заметил Скедони: менее всего юноша мог заподозрить, что этот преступник, привлеченный к ответу за убийство брата и жены, не кто иной, как отец Эллены ди Розальба!

Невдалеке от Скедони сидели исповедник Ансальдо, римский священник, который должен был выступить в качестве основного свидетеля, и отец Никола ди Дзампа-ри; Винченцио и теперь при виде этого инока испытывал нечто вроде благоговейного страха, обуревавшего его всякий раз, когда ему мнилось, будто перед ним не смертное существо, а призрак из потустороннего мира. Весь облик монаха, каждый взгляд его и каждое движение отличались необузданностью, не оставлявшей у Вивальди сомнения в том, что о нем еще станет известно много необычайного.

Из переклички свидетелей Вивальди заключил, что он тоже входит в их число, хотя он только повторил слова, сказанные отцом Николой; поскольку сам монах присутствовал на заседании, свидетельствуя против Скедони, юноша не понимал, какой вес могут иметь его собственные показания.

Не успел Вивальди назвать свое имя, как из дальнего угла зала послышался восторженный возглас: «Да ведь это мой господин! Мой дорогой хозяин!» Взглянув в ту сторону, откуда донеслось это восклицание, юноша увидел своего верного Пауло, вырывавшегося из рук стражника. Вивальди громко велел ему набраться терпения и не сопротивляться, однако его призыв, казалось, лишь побудил слугу еще отчаяннее стараться высвободиться, и через миг он, оттолкнув служителей, бросился к Вивальди, упал ему в ноги, с рыданиями обнял колени и принялся причитать: «О мой хозяин, мой хозяин! Неужели я вас наконец отыскал?»

Вивальди, не менее растроганный этой встречей, чем сам Пауло, не сразу смог ему ответить. Он, конечно же, охотно заключил бы преданного слугу в объятия, но Пауло, всхлипывая и прижимаясь к его коленям, был так взволнован, что не понимал ни слова; на сдержанные призывы к спокойствию и мягкие увещевания Вивальди он неизменно отвечал, как если бы обращался к стражникам, силой старавшимся оттащить его в сторону.

– Одумайся, Пауло, – приговаривал Вивальди. – Вспомни, где мы с тобой находимся, будь благоразумен.

– Я ни за что не уйду отсюда! – восклицал Пауло. – Жизни меня можно лишить лишь однажды; если мне суждено умереть – пусть я умру здесь, на этом самом месте.

– Возьми себя в руки, Пауло, успокойся. Твоей жизни, я надеюсь, ничто не угрожает.

Пауло вскинул голову и, вновь залившись безудержными потоками слез, беспрерывно твердил:

– О мой господин! Мой господин! Где же вы были все это время? Неужто вы и в самом деле живы? А я-то уж и не чаял вас снова увидеть! Сколько раз мне снилось, будто вы лежите в могиле! И как мне хотелось, чтобы меня зарыли в землю вместе с вами. Я боялся, правда, что вас взяли на небеса: вот уж, горевал я, мы и не свидимся больше… И вдруг вы опять со мной, живой и здоровый! О мой хозяин, мой хозяин!

Служители попытались было оторвать Пауло от ног Вивальди, но тем привели его в еще большее неистовство.

– А ну покажите, на что вы способны! – вопил он. – Вам несладко придется, ежели вы меня отсюда станете гнать; уж лучше убейте меня на этом самом месте.

Разъяренные служители хотели схватить Пауло, но тут вмешался Вивальди:

– Умоляю, заклинаю вас: позвольте ему остаться рядом со мной!

– Это невозможно, – ответил один из стражников, – мы не посмеем преступить запрет.

– Обещаю, что он не произнесет ни слова, если только вы разрешите ему быть поблизости, – настаивал Вивальди.

– Не произнесу ни слова? – вскипел Пауло. – Да я останусь рядом и буду говорить с вами столько, сколько мне заблагорассудится, до последнего издыхания. Пусть уж убьют меня тут же – разом; не боюсь я всех этих инквизиторов и прочих дьяволов. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Подумаешь, испугали… Надо же, не говорить ни слова – ишь чего вздумали!

– Он сам не знает, что говорит! – воскликнул Вивальди, тщетно пытаясь рукой зажать Пауло рот. – Я уверен, что он подчинится всем моим требованиям и будет молчать, а если вдруг ему и придет в голову что-то мне сказать, то только шепотом.

– Шепотом? – с издевкой переспросил стражник. – Вы, синьор, полагаете, что кому-то дозволено будет беседовать в этих стенах шепотом?

– Шепотом? – негодующе вскричал Пауло. – Да ни за какие блага в мире не стану я шептаться! Я так громко буду говорить, чтобы у черных дьяволов, рассевшихся вон на тех скамьях, в ушах звенело; да-да, и вон те, что торчат в середке, будто на сцене, – и так свирепо на нас поглядывают, будто разорвать готовы. Они…

– Довольно! – оборвал его Вивальди. – Пауло, я приказываю тебе замолчать.

– Ну уж нет, пускай знают, что я о них думаю, – горячился Пауло, не обращая внимания на слова Винчен-цио, – я им выложу начистоту, каково им придется за жестокое обращение с моим бедным хозяином. Куда они надеются попасть после смерти, хотел бы я знать. Впрочем, угодить в место похуже им трудновато: вот почему, я думаю, они, понимая это, и творят все эти бесчинства. Пускай услышат немножко правды – хоть разок в жизни, пускай…

Слушая все эти разглагольствования, Вивальди, обеспокоенный возможными последствиями этого безрассудного, хотя и справедливого возмущения, всячески старался утихомирить Пауло; он тем больше тревожился, что стражники прекратили все попытки остановить Пауло: в их терпении он видел злобу и желание завлечь Пауло в опасную ловушку. Наконец Вивальди удалось заставить слугу услышать его слова.

– Я прошу тебя, Пауло! – взмолился он.

Пауло на секунду умолк.

– Пауло! – настойчиво повторил Вивальди. – Ты любишь своего хозяина?

– Люблю ли я хозяина? – с обидой откликнулся Пау-ло, не дав Вивальди договорить. – Да разве не прошел я ради него сквозь огонь и воду? И разве не по доброй воле предал себя, что то же самое, в руки инквизиции? Только ради него я был готов на все – и вот каково мне теперь услышать вопрос: «Люблю ли я хозяина?» Если вы думаете, синьор, что меня привело в эту мрачную нору простое любопытство, вы ошибаетесь; когда же они со мной разделаются, а иначе и быть не может, еще прежде, чем со мной покончат, вы, наверное, будете обо мне лучшего мнения и не заподозрите, будто я явился сюда ради собственного удовольствия.

– Все это, может быть, и так, Пауло, – холодно произнес Вивальди, с трудом удерживаясь от слез, – но единственно твоя незамедлительная покорность способна убедить меня в искренности твоих излияний. Пауло, я прошу тебя замолчать!

– Просите меня замолчать? – подхватил потрясенный Пауло. – Что я такого сделал, раз дошло до этого? Вы меня просите! – повторил Пауло с рыданиями в голосе.

– Готов ли ты молчанием доказать свою привязанность ко мне?

– Не повторяйте только слова «прошу», хозяин, оно надрывает мне сердце, – всхлипывал Пауло, утирая катившиеся по щекам слезы, – только не повторяйте его, и я сделаю все что угодно.

– Так ты подчинишься моему требованию, Пауло?

– Да, синьор, если… если даже понадобится упасть в ноги вон тому чертову инквизитору.

– Я требую от тебя лишь одного: чтобы ты замолчал, и тогда, может быть, тебе разрешат остаться рядом со мной.

– Хорошо, синьор, хорошо! Я сделаю, как вы велите, только скажу, что…

– Ни слова больше! Придержи язык, Пауло…

– Я только скажу, что…

– Ни слова больше, иначе тебя немедленно уберут.

– Его уберут в любом случае, – нарушил молчание один из служителей. – Он должен уйти, и без всякой задержки.

– Что! После того, как я дал обещание не раскрывать рта? – вскричал Пауло. – Вы что же, собираетесь нарушить наш уговор?

– Никто ничего не собирается, и уговора никакого в помине не было, – резко перебил его служитель. – Повинуйся без проволочек, не то будет хуже.

Служители не скрывали своего раздражения, Пауло же, впав в ярость, расшумелся вовсю; поднявшийся гвалт издалека привлек к себе внимание членов трибунала; последовал строжайший приказ соблюдать тишину – и требование сообщить причину возникшей сумятицы. В итоге разбирательства Пауло велено было покинуть Вивальди – но поскольку Пауло в ту минуту не видел для себя злейшего несчастья, то он и отверг предписание трибунала с той же бесцеремонностью, с какой только что отказывался покориться служителям.

Наконец после немалых усилий Вивальди удалось немного унять разбушевавшегося слугу и уговорить его пойти на компромисс, по которому Пауло позволили оставаться в нескольких шагах от хозяина.

Вскоре началось заседание трибунала. Свидетелями выступали исповедник Ансальдо и отец Никола, а также римский священник, помогший записать признания убийцы на смертном одре. Он еще ранее был допрошен отдельно и дал ясное и недвусмысленное подтверждение достоверности документа, предъявленного отцом Николой. В суд были вызваны еще и другие свидетели, которых Скедони никак не ожидал встретить.

После входа в зал духовник держался уверенно и собранно; когда вызвали вперед римского священника, в лице монаха не дрогнул ни единый мускул, однако при виде другого свидетеля самообладание ему, по-видимому, изменило. Но прежде чем потребовались его показания, были прочитаны вслух свидетельства убийцы. В них излагались предельно сжато все основные факты, каковые далее изложены несколько более пространно.

Выяснилось следующее. Около 1742 года покойный граф ди Бруно отправился в Грецию. Его брат, нынешний духовник, давно ожидал этого путешествия, предполагая использовать его в собственных целях. Хотя мысль о чудовищном злодеянии – убийстве брата – впервые зародилась в темной душе Скедони из-за беззаконной страсти, решению осуществить его на деле способствовали многие другие соображения и обстоятельства. Среди прочих немаловажное место занимало отношение покойного графа к нему самому: это отношение, хотя и вполне оправданное, поскольку противостояло удовлетворению дурных наклонностей Скедони и выражало крайнее порицание их, вызвало у него самую черную и необоримую ненависть. Как младший брат, Скедони носил тогда титул графа ди Маринелла; еще в ранней юности он пустил по ветру свою часть отцовского наследства; лишения отнюдь не научили его благоразумию, но, напротив, подстрекнули к двуличию и возбудили страстную жажду искать преходящее утешение в тех самых привычных излишествах, которые и ввергли его в бедственное состояние. Граф ди Бруно, сам довольно стесненный в средствах, нередко оказывал брату денежную помощь; убедившись в его неисправимости и обнаружив, что деньги, с трудом отрываемые от семьи, графом Маринелла беззастенчиво проматываются (вместо того чтобы экономно тратиться на насущные нужды), он отказал брату в дальнейшей поддержке и ограничился помощью, достаточной лишь для самого необходимого.

Человеку с открытым сердцем трудно поверить, что столь разумное поведение может вызвать у кого-либо ненависть и что власть себялюбия способна так извратить всякое здравомыслие, однако Маринелла (которого впредь мы будем именовать, как и прежде, Скедони) проникся глубоким отвращением к брату, не захотевшему разориться ради кутежей младшего родича.

Скедони, приписывая вынужденную осмотрительность ди Бруно скаредности и холодному безразличию к судьбе ближнего, руководился в своей злобе не только страстью, но и определенными взглядами; взгляды эти сложились вопреки тому, что скупость и равнодушие, которые он находил в характере брата, были свойственны ему самому и проявлялись даже в доводах, какими он пытался подкрепить свои обвинения.

Взлелеянная втайне злоба питалась множеством обстоятельств и распалялась завистью – наиболее низменной и опасной из человеческих страстей; завидуя ди Бруно, обладавшему незаложенным поместьем и красавицей женой, Скедони поддался соблазну совершить злое дело, дабы самому завладеть этими сокровищами. Спалатро, нанятый им в качестве исполнителя, был ему хорошо знаком, и Скедони не опасался привлечь к преступлению сообщника, который должен был приобрести небольшой домик на отдаленном побережье Адриатики и поселиться там, живя на скромную выделенную ему сумму. Выбор пал на полуразвалившееся обиталище, привлекшее Скедони своим уединенным местоположением; именно туда впоследствии была доставлена и Эллена.

Скедони, прекрасно осведомленный обо всех передвижениях графа, время от времени сообщал Спалатро, где именно тот находится, – и после того, как ди Бруно на обратном пути пересек Адриатику от Рагузы до Манфре-донии, а затем углубился в леса Гаргано, Спалатро вместе с подручным устроил ему там засаду. Укрывшись в чаще, негодяи подстерегли графа, который путешествовал в сопровождении слуги и местного проводника, и открыли по ним огонь из пистолетов. Первые выстрелы были не слишком удачными – и граф, оглядевшись в поисках врага, изготовился защищать свою жизнь до последнего, но тут же пал, изрешеченный пулями, радом с убитым наповал слугой. Проводнику удалось бежать.

Злосчастных путешественников убийцы похоронили на месте преступления, однако подозрительность, всегда сопутствующая сознанию вины, побудила Спалатро обезопасить себя на случай возможного предательства со стороны сообщника; впрочем, какими бы мотивами он ни руководствовался, он решил вернуться в лес один; там, под покровом ночи, он перетащил тела в погреб, вырытый им под полом своего дома; таким образом, были уничтожены все улики – на случай, если бы соучастнику убийства вздумалось указать место, где были некогда погребены изувеченные останки графа ди Бруно.

Скедони придумал более или менее правдоподобную историю о кораблекрушении на Адриатике, в котором якобы погибли брат его и вся команда; никто, кроме наемных убийц, не знал об истинной причине гибели графа; ни проводник, который бесследно исчез, ни жители единственного городка, через который граф проезжал, когда высадился на берег, сроду не слыхивали о семействе ди Бруно, – следовательно, опровергнуть лживую весть было некому. Никто – не исключая, по-видимому, и вдовы графа – не усомнился в достоверности рассказа Скедони; поспешное за-юпочение брака могло вызвать некоторые сомнения, но они были слишком неопределенны и остались без последствий.

Во время чтения признаний Спалатро – и в особенности их заключительной части – Скедони испытал такой ужас и такое изумление, что не мог их скрыть; особенно удивлялся он тому, что Спалатро явился в Рим ради такого признания, однако по размышлении вынужден был признать вероятность такого поступка.

Спалатро объяснил свое желание встретиться с духовником следующим образом: прослышав, что Скедони жительствует теперь в Риме, он отправился туда будто бы с намерением облегчить совесть признанием во всех грехах, а также уличить в преступлении Скедони. Это, впрочем, не совсем соответствовало истине. На самом деле Спалатро собирался выманить у Скедони побольше денег; Скедони же полагал, что обезопасил себя от любых происков со стороны сообщника, направив его по ложному следу, – и мог ли он предполагать, что уловка, посредством которой он заставил Спалатро искать его вместо Неаполя в Риме, обернется против него самого и поможет огласке его преступлений.

Спалатро неотступно следовал за Скедони до того самого городка, где духовник провел первую в дороге ночь; далее, обогнав его, Спалатро добрался до виллы ди Камб-руска и там дожидался появления Скедони в укрытии среди развалин. Причины, побудившие Спалатро к скрытности, заставляли подозревать, что он готовит покушение на жизнь Скедони; сам Скедони считал, что, ранив сообщника, спасся от возможного убийцы. Спалатро, однако, сумел настолько оправиться от ран, что пустился в путь по направлению к Риму, тогда как духовник свернул с перекрестка на дорогу к Неаполю.

Усталость после долгого путешествия, проделанного главным образом пешком, ввергла раненого Спалатро в жестокую лихорадку, которая положила конец не только его странствию, но и самой его жизни; перед смертью он снял с души тяжкое бремя вины полным покаянием. Призванный к одру умирающего священник был испуган важностью признания и пригласил, поскольку оно касалось ныне здравствующего лица, в качестве свидетеля своего собрата. Этим свидетелем был отец Никола, прежний друг Скедони, по характеру своему склонный радоваться любым известиям, которые могли бы повести к наказанию человека, чьи усиленные посулы обернулись для него горьким разочарованием.

Теперь Скедони стало ясно, что все его умыслы против Спалатро потерпели поражение, хотя некоторые из них до сих пор оставались скрыты под покровом тайны. Следует вспомнить, что, расставаясь с крестьянином-проводником, исповедник вручил ему стилет – для защиты, как он сказал, от нападения Спалатро, буде тот встретится ему на дороге. Острие клинка было смочено адом – даже легкая царапина неминуемо влекла за собой гибель. Скедони многие годы втайне не расставался с этим смертоносным оружием – по причинам, известным ему одному. Передавая проводнику стилет, он уповал на то, что при столкновении крестьянина со Спалатро его сообщник будет убит и, таким образом, навсегда минует угроза разоблачения, поскольку второй убийца, нанятый Скедони, давно уже лежал в могиле. Все расчеты Скедони рухнули: Спалатро крестьянин не повстречал, а роковой клинок потерял по дороге домой, нарушив планы исповедника, который, обнаружив, что крестьянин догадывается о кое-каких его неблаговидных деяниях, желал бы, чтобы тот постоянно держал его при себе на случай нечаянного ранения. Не имея возможности привязать стилет к платью, крестьянин уронил его в воду, когда перебирался вброд через стремительный ручей.

Исповедь убийцы ошеломила Скедони, но потрясение его многократно возросло, когда вперед выступил новый свидетель, в котором он узнал собственного престарелого домочадца. Джованни признал в Скедони Ферандо, графа ди Бруно, которому прислуживал не один год после смерти его старшего брата. Показания его этим не ограничились: он рассказал и о кончине супруги Скедони. По словам Джованни, он помог перенести графиню в спальню после того, как Скедони ударил ее кинжалом; Джованни присутствовал также и на похоронах госпожи в церкви Санта дель Мираколи, принадлежавшей монастырю поблизости от резиденции ди Бруно. Далее Джованни подтвердил, что врачи констатировали смерть графини от последствий полученного ранения; сообщил он и о том, что сам был свидетелем бегства хозяина, когда графиня была еще жива: он исчез сразу после совершенного им убийства и с тех пор ни разу более не появлялся в своих владениях.

Инквизитор спросил, принимались ли родственниками покойной графини какие-либо меры, чтобы отыскать преступника и привлечь его к ответу.

Свидетель указал, что графа очень долго повсюду разыскивали, но без малейшего результата, и дело было само собой постепенно прекращено. Это заявление вызвало неудовольствие судей: члены трибунала хранили молчание, словно пребывая во власти колебаний; затем главный инквизитор обратился к свидетелю:

– На чем основана твоя уверенность в том, что находящееся перед нами лицо, именующее себя отцом Скедо-ни, действительно является графом ди Бруно, твоим бывшим хозяином? Ведь ты, по твоим же словам, на протяжении долгих лет ни разу с ним не виделся.

Джованни с готовностью пояснил, что, несмотря на изменившуюся со временем внешность графа, он сразу его узнал – и не только графа, но и исповедника Ансаль-до, который часто посещал дом ди Бруно, хотя его сильно изменили возраст и духовное одеяние.

Глава трибунала, казалось, усомнился в данном свидетельстве, однако Ансальдо подтвердил, что видел Джованни в числе графской челяди, хотя самого графа вспомнить не может.

Главный инквизитор высказал недоумение по поводу того, что Ансальдо помнит лицо слуги, а лицо графа, с которым он тесно общался, изгладилось из его памяти. На это Ансальдо возразил, что бурные страсти Скедони, обуздываемые строго аскетическим образом жизни, безусловно должны были заметнее повлиять на его облик, нежели на облик Джованни свойственные слуге характер и привычки.

Скедони – и не без оснований – был совершенно ошеломлен при появлении свидетеля, чьи неопровержимые показания настолько укрепили и прояснили другие показания, что побудили трибунал вынести подсудимому смертный приговор – как братоубийце; одного этого обвинения было достаточно для вынесения смертного приговора, и потому трибунал воздержался от разбирательства дела, связанного с убийством графини.

Смятение, проявленное Скедони при виде Джованни и во время его рассказа, сменилось полным наружным спокойствием, едва только участь духовника была безоговорочно решена; во всяком случае, ужасающий приговор как будто бы не произвел на него ни малейшего впечатления. С этой минуты и вплоть до самого конца выдержка более ни разу не изменяла Скедони.

Вивальди, слышавший этот приговор, был потрясен неизмеримо сильнее осужденного; исполнив требование отца Николы, приведшее к разоблачению преступлений Скедони, он не имел возможности поступить иначе, но теперь ощущал себя таким несчастным, словно сам своим свидетельством обрек ближнего на казнь; а что бы он почувствовал, если бы знал, что Скедони – отец Эллены ди Ро-зальба! И эти чувства ему вскоре пришлось испытать! Даже и здесь, напоследок, сжигавшие Скедони страсти обнаружились еще раз: покидая зал трибунала и проходя мимо Вивальди, он бросил ему: «Во мне ты убил отца Эллены ди Розальба!»

Скедони произнес эти слова, не питая ни малейшей надежды на то, что вмешательство Вивальди – тоже узника – может хоть каким-то образом смягчить приговор, вынесенный инквизицией; нет – он желал покарать Вивальди за причастность к показаниям, определившим его участь, и выбрал едва ли не самый изощренно мучительный способ мщения. В намерении своем Скедони преуспел как нельзя более.

Поначалу, впрочем, Вивальди воспринял эти слова как отчаянную попытку обреченного избежать суровой власти закона и, забыв при упоминании имени Эллены обо всякой осторожности, громко потребовал сообщить, где она сейчас находится. Скедони, с пугающей язвительно-торжествующей улыбкой, молча прошествовал было мимо юноши, но Вивальди, не в силах мириться с неизвестностью, обратился к трибуналу с мольбой разрешить ему, хотя бы совсем недолго, переговорить с осужденным; просьбу удовлетворили с величайшей неохотой, да и то только при условии, что разговор будет происходить у всех на глазах.

На расспросы Вивальди об Эллене Скедони ответил лишь одно – что она его дочь; торжественность, сопровождавшая это заявление, хотя и не убедила Вивальди, но вызвала у него мучительные страхи и сомнения; тогда духовник, решивший, что будет благоразумнее не скрывать более местонахождения Эллены, дабы заручиться поддержкой семьи Вивальди, ради этого смягчившись и отказавшись от жажды мести, сообщил, что она нашла приют в монастыре Санта делла Пьета; при этом известии радость на время затмила в сознании Вивальди все прочие соображения.

Служители, однако, поспешно положили конец этому разговору; Скедони отвели обратно в камеру, а затем и Вивальди был возвращен в убогую свою темницу.

Разлучаясь с хозяином, Пауло вновь впал в неистовство; Вивальди умолял трибунал дозволить слуге разделить его заточение, однако встретил решительный отказ, и ему ничего не оставалось, как только попытаться умерить бурное отчаяние Пауло. Пауло бросился к его ногам, проливая обильные слезы, но сохраняя полное молчание. Поднявшись, он обратил немой взгляд на Вивальди, словно желая сказать: «Дорогой хозяин! Мы больше никогда не увидимся!» – и уже не сводил с него печальных глаз до тех пор, пока не покинул зал трибунала.

Вивальди, несмотря на то что у него самого было множество причин горевать, не мог выдержать жалобный взгляд бедняги и отвел глаза в сторону, однако, направившись к выходу, то и дело оборачивался, пока двери не скрыли от него преданного слугу.

Когда Вивальди покинул зал, он обратился с просьбой, хотя и заведомо безнадежной, к служителям, умоляя их переговорить со стражниками, охранявшими Пауло, и просить оказать ему все допустимые послабления.

– Никаких послаблений, – ответил один из служителей. – Хлеб и воду им дают, да еще позволяют вволю разгуливать по своей камере.

– Неужели никаких? – воскликнул Вивальди.

– Ни малейших, – повторил служитель. – Ваш слуга и без того чуть-чуть не погубил одного из стражников; разговорился с ним по душам, втерся в доверие, а тот – по молодости лет – возьми да и принеси ему свечу, перо и чернила; к счастью, дело раскрылось, прежде чем дошло до беды.

– И что сталось с этим честным малым? – спросил Вивальди.

– Честным малым? Да какой же он честный малый, синьор, если не способен блюсти свой долг?

– Его наказали?

– Нет, синьор. – Служитель замолчал и пугливо огляделся на оставшийся позади коридор, проверяя, не видит ли кто, что он беседует с узником. – Нет, синьор, у него еще на губах материнское молоко не обсохло, и на первый раз его простили – отправили сторожить человека, менее способного задабривать.

– Пауло, наверное, его смешил? Чем же еще он мог его задобрить?

– Какое там, синьор, что вы! Пауло заставил его плакать, а это ничуть не лучше.

– Неужели! Стражник, вероятно, пробыл с ним совсем недолго.

– Месяц или около того, синьор.

– Но чем же все-таки он его задобрил? – настаивал Вивальди. – Дукатом?

– Дукатом? – вскричал служитель. – Ни единым па-оло!

– А ты в этом уверен? – проницательно переспросил Вивальди.

– Конечно же, синьор. Целый дукат для такого парня; он того не стоит!

– Зато его начальник стоит вполне, – тихо прибавил Вивальди, вкладывая в руку служителя монету.

Служитель не произнес ни слова, но деньги спрятал – и разговор на этом прекратился.

Вивальди подкупил служителя с целью облегчить участь Пауло; о себе он думал меньше всего: собственное отчаянное положение совершенно перестало его заботить. Теперь Вивальди до глубины души был взволнован самыми противоположными чувствами: обрадованный тем, что Элле-на находится в безопасности, он томился в то же время тягостнейшими раздумьями, вызванными заявлением Ске-дони. Слишком ужасна была мысль, что Эллена – дочь убийцы, что отец Эллены осужден на позорную казнь и что он сам, пускай непреднамеренно, способствовал вынесению этого приговора! Избавления от мук юноша искал в попытках найти причины, побудившие Скедони прибегнуть к лживой выдумке; единственным правдоподобным объяснением могла послужить только жажда мести; но даже в этом Вивальди начал сомневаться, когда вспомнил, что духовник заверил его в полном благополучии Эллены; не видя эгоистического расчета, стоявшего за этим заверением, Вивальди решил, что Скедони наверняка не сказал бы об этом, если бы таил против него зло. Однако представлялось довольно вероятным, что сама эта весть, принесшая ему такую отраду, была ложной и сообщена была единственно для того, чтобы по обнаружении истины причинить еще большее страдание! Не находя себе места от тревоги, отнимавшей у него всякую способность рассуждать здраво, Вивальди перебирал все мыслимые и немыслимые догадки и в конце концов склонился к мнению, что в данном случае Скедони все же сказал правду.

Но сказал ли он правду о своем кровном родстве с Элленой? Этот вопрос пробуждал в душе Вивальди вихрь различных предположений; содержание этого сообщения было слишком удивительно, чтобы внушить полное доверие, и слишком ужасно, чтобы даже предположение о нем не внушало страха.

Глава 9

Монахиня, о чем тоскуешь ты?

Что плачешь, в небеса с мольбою глядя? И отчего поблек румянец нежный —

И лик твой уподобился лилее Под тусклою луною?¹

Пока в подземельях римской инквизиции разворачивались все эти события, Эллена пребывала в обители Санта делла Пьета, ничего не зная ни об аресте Скедони, ни о положении Вивальди. Эллене было ясно, что духовник намеревается признать ее своей дочерью, и она догадывалась о причинах его отсутствия; однако, хотя Скедони и велел ей не ждать его возвращения раньше, чем будет покончено со всеми приготовлениями, он обещал в то же время известить ее о себе письмом и сообщить, как обстоят дела ¹² у Вивальди; непредвиденное молчание духовника повергало девушку в недоумение; она строила всевозможные догадки – впрочем, менее пугающего свойства, нежели предположения Вивальди на ее счет; молчание же самого Вивальди представлялось ей и вовсе непостижимым.

«Винченцио содержат в заключении, должно быть, весьма строгом, – говорила себе опечаленная Эллена, – если он не в состоянии успокоить меня хотя бы несколькими строками. Или, быть может, сломленный беспрерывным сопротивлением, он покорился воле родственников и согласился забыть меня… Ах, зачем же я предоставила решать свою судьбу другим и не решила ее сама?»

Так Эллена осыпала себя упреками, порожденными уязвленной гордостью, не вязавшейся с проливаемыми ею слезами; втайне девушка была убеждена, что Вивальди не мог так легко от нее отречься, и эта мысль приносила ей отрадное утешение. Однако тут же новые опасения приходили ей на ум: а что, если он заболел? Что, если он умер?

В подобных смутных, мрачных предположениях протекали дни Эллены; рукоделие не прогоняло их, и даже музыка ни на единый миг не могла своими чарами рассеять горестные раздумья; тем не менее Эллена неукоснительно выполняла все обязанности монахинь и даже виду не подавала, будто чем-то встревожена; никто из окружающих и не подозревал о сокровенном источнике ее горестей; хотя веселой Эллена не выглядела, но наружное спокойствие ни разу ей не изменило. Самый утешительный – и, наверное, самый грустный для нее час наступал, когда на закате она могла незаметно выбраться на открытую террасу среди скал, которые высились над монастырем и были частью его владений. Там, в одиночестве, свободная от тесных пут условностей, налагаемых пребыванием в обществе, Эллена отдавалась ничем не стесненным размышлениям. Под сенью сквозной листвы акаций, под могучими и величественными кронами платанов, чьи ветви колебались над многоцветными верхушками утесов, Эллена смотрела вниз, на безмятежное великолепие залива, и предавалась воспоминаниям – печальным и в то же время сладостным – о многих счастливых днях, проведенных ею у этих бирюзовых вод и на побережье вместе с Вивальди и ныне покойной тетушкой Бьянки; и каждая подробность пейзажа, связанная с хранимыми памятью событиями и скрадываемая расстоянием, воскрешалась воображением и расцвечивалась сердечной привязанностью гораздо ярче, чем в действительности.