Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

Наконец главный инквизитор предложил всем членам трибунала занять свои места и отдал распоряжение стражникам удалиться.

– Святые братья! – заявил он. – Призываю всех в этот ответственный час к спокойствию и благоразумию. Продолжим допрос обвиняемого; как попал сюда посторонний, выясним впоследствии. А пока дайте ему разрешение присутствовать в зале суда – и выслушаем ответы отца Скедони.

– Мы даем такое разрешение! – Члены трибунала склонили головы в знак согласия.

Тут Вивальди, тщетно пытавшийся во время суматохи обратить на себя внимание, воспользовался возникшей паузой, но, стоило только ему заговорить, несколько голосов нетерпеливо потребовали возобновить допрос; главный инквизитор вынужден был вновь вмешаться и потребовать тишины, чтобы Вивальди мог быть услышан. Когда ему разрешили говорить, юноша сказал, указывая на незнакомца: «Этот монах – тот самый, что посетил меня в камере; кинжал в его руке я уже видел прежде! Именно он побудил меня вызвать в трибунал инквизиции исповедника Ансальдо и отца Скедони. Я выполнил свое обещание – и более непричастен к этому противоборству».

Взбудораженные члены трибунала вновь принялись перешептываться между собой. Тем временем к Скедони, казалось, вернулось самообладание; он выпрямился и, поклонившись судьям, вознамерился держать речь, но ему пришлось выждать, пока не стихнет гул всеобщего волнения.

– Святые отцы! – обратился он к трибуналу. – Незнакомец, который стоит сейчас перед вами, – обманщик! Я докажу, что мой обвинитель некогда был моим другом, – и вы видите, как я потрясен его вероломством. Обвинение, им предъявленное, донельзя фальшиво и злонамеренно!

– Был некогда твоим другом! – вскричал монах с необыкновенной выразительностью. – А что сделало меня твоим врагом? Взгляни на эти пятна, – продолжал он, указывая на клинок, – что, они тоже фальшивы и злонамеренны? Не взывают ли они к твоей совести?

– Ничего не знаю о них, – ответил Скедони. – Моя совесть не запятнана.

– Кровь брата запятнала ее! – проговорил монах глухим голосом.

Вивальди, не сводивший глаз со Скедони, заметил, как лицо его залила мертвенная бледность – духовник в ужасе отвернулся от таинственного незнакомца; явившийся к нему призрак покойного брата вряд ли вызвал бы в нем большее волнение. Не сразу вернулся к Скедони и дар речи; собравшись с силами, он обратился к трибуналу.

– Святые отцы! – сказал он. – Дайте мне возможность защитить себя.

– Святые отцы! – торжественно провозгласил обвинитель. – Выслушайте меня, выслушайте мои разоблачения!

Скедони, которому каждое слово давалось с явным трудом, вновь заявил инквизиторам:

– Я докажу, что свидетельствам этим нельзя доверять.

– А у меня есть свидетельство противного! – воскликнул монах. – Вот, – указал он на Ансальдо, – достаточное доказательство того, что граф ди Бруно признал себя виновным в убийстве.

По требованию судей в зале воцарилась полная тишина; у Ансальдо спросили, известен ли ему незнакомец. Исповедник ответил отрицательно.

– Соберитесь с мыслями, – призвал его главный инквизитор, – точность ваших показаний чрезвычайно важна.

Исповедник еще раз пристально оглядел незнакомца и вновь повторил свое утверждение.

– Так вы никогда не видели его прежде? – спросил инквизитор.

– Насколько я знаю, никогда! – ответил Ансальдо.

Инквизиторы молча переглянулись.

– Это правда, – произнес незнакомец.

Столь необыкновенное заявление не могло не поразить трибунал и изумило Вивальди. Слова монаха заставили его недоумевать, каким образом тот сумел проникнуть в тайну Скедони, который, разумеется, вряд ли посвятил бы в свои чудовищные прегрешения кого-либо, кроме исповедника, однако исповедник, как выяснилось, не только не вошел с монахом в доверительную связь, но и вообще с ним не встречался. В полной растерянности находился Вивальди и относительно природы доказательств, которыми монах намеревался подкрепить свои обвинения; между тем всеобщее смятение улеглось, трибунал возобновил свое заседание, и главный инквизитор громким голосом произнес:

– Винченцио ди Вивальди! Отвечайте правдиво и нелицеприятно на все задаваемые вам вопросы.

Затем Винченцио предложили вопросы о ночном посетителе, явившемся к нему в камеру. Вивальди ответил сжато и ясно, подтверждая неоднократно, что приходил к нему именно этот монах, обвинявший теперь Скедони.

Монах, в свою очередь, без малейшего колебания признал, что Вивальди говорит чистую правду. Его спросили о мотивах его необычайного посещения.

– Моим желанием было, – ответствовал монах, – чтобы убийца предстал перед судом.

– Этого, – заметил главный инквизитор, – можно было добиться прямым и открытым путем. Не сомневайся вы в обоснованности своих обвинений, вы, вероятно, обратились бы непосредственно к инквизиционному трибуналу, а не пытались коварными уловками подчинить себе узника и сделать его послушным орудием для достижения собственных целей.

– Однако же я и не думал скрываться, – спокойно возразил монах. – И явился сюда сам, по доброй воле.

При этих словах Скедони вновь выказал заметное волнение и даже надвинул на глаза капюшон.

– Это верно, – продолжал главный инквизитор, обращаясь к монаху, – однако вы не назвали своего имени; неизвестно нам и откуда вы явились.

На это монах ничего не ответил, но Скедони, воспрянув духом, заявил, что это обстоятельство свидетельствует о лживости и злонамеренности обвинителя.

– Ты хочешь заставить меня предъявить мое доказательство? – спросил у него монах. – Ты не страшишься этого?

– Почему я должен тебя бояться? – сказал Скедони.

– Спроси у своей совести! – вскричал монах, грозно нахмурившись.

Члены трибунала вновь прервали допрос и принялись вполголоса совещаться между собой.

На призыв монаха Скедони не отозвался никак. Вивальди заметил, что в продолжение короткого разговора между ними духовник ни разу не поднял глаз на монаха, но, напротив, старательно избегал встречаться с ним взглядом, словно страшился чрезмерного потрясения чувств. Исходя из этого обстоятельства и основываясь на других странностях в поведении Скедони, Вивальди почел вину его неопровержимой; и все же, думалось ему, одного лишь сознания собственной вины недостаточно для сильнейшего волнения, какое духовник испытывал в присутствии своего обвинителя; оставалось только предположить, что последний являлся не просто соучастником преступления, но самим убийцей. В таком случае представлялось вполне естественным, что даже Скедони, обладавший твердой и тонкой натурой, не в силах был скрыть ужаса, который охватил его при виде преступника, сжимавшего в руке орудие своего злодейства. С другой стороны, Вивальди полагал крайне маловероятным, чтобы проливший чужую кровь добровольно предстал перед судом с целью уличить своего подстрекателя и дерзнул бы публично раскрыть вину, которая – как бы ни была она велика – не превышает все же его собственной.

Задумывался Вивальди также и над тем, как необычно подступил монах к исполнению своего плана; он вспоминал явное нежелание монаха самому присутствовать на судебном процессе; изощренный и загадочный способ, посредством которого монах принудил инквизиционный трибунал вызвать на заседание Скедони, где тот должен был выслушать обвинения отца Ансальдо, свидетельствовал, как подозревал Вивальди, не просто о страхе перед собственной виной, но и о ненависти и жажде мщения – главных вдохновителях его поведения. Если бы монах руководствовался единственно желанием восстановить справедливость, вряд ли он прибег бы к окольным и путаным тропам, а наверняка устремился бы к цели напрямик, предъявив неоспоримые доказательства виновности Скедони, которыми, по его же словам, он располагал. В пользу Скедони говорило и то, что монах до сих пор отказывался назвать свое имя и монастырь, в котором он подвизается. Но именно эта неразрешимая загадка и ставила Вивальди в тупик: он не в состоянии был объяснить себе, почему монах предпочел подобную таинственность; ведь упорная скрытность уничтожала весь смысл обвинений, поскольку, думал Вивальди, трибунал никогда не осудит заключенного, опираясь на показания лица, не желающего назвать себя даже перед ним. Монах, вне всякого сомнения, должен был взвесить свои поступки, перед тем как вознамерился являться в суд, – и все же он, пренебрегши соображениями осторожности, решился предстать перед инквизиционным трибуналом!

Эти раздумья вызвали у Винченцио множество предположений о ночном визите монаха; о сне, предшествовавшем его появлению; ведь стражники заявили, что ни единая душа не вошла в дверь; все эти необъяснимые подробности, да еще устрашающее лицо незнакомца, казалось, говорили о том, что перед юношей стоит не кто иной, как выходец из иного мира.

«Я слышал: дух погибшего от руки убийцы жаждет справедливости и является на землю в зримом облике», – подумал Вивальди, но тут же подавил эту смутно забрезжившую мысль; хотя воображение его и тяготело ко всему чудесному и сам он склонен был разделять представления, каковые, усиливая и умножая все способности души, порождают в ней чувствования, причастные к самому высокому, все же теперь юноша воспротивился этой своей склонности и отверг ужасавшее его нелепое предположение. С крайним нетерпением дожидался он возобновления допроса; особенно его занимало, как поведет себя теперь монах.

Когда члены трибунала пришли наконец к соглашению относительно дальнейшей процедуры, первым был вызван Скедони – на предмет опознания обвинителя. Обратился к нему тот же самый инквизитор, который ранее допрашивал Вивальди:

– Отец Скедони, монах обители Спирито-Санто в Неаполе, в миру именуемый Ферандо, граф ди Бруно, ответьте на предложенные вам вопросы. Известно ли вам имя человека, выступающего сейчас вашим обвинителем?

– Я не отзываюсь на титул графа ди Бруно, – ответил духовник, – но могу заявить, что этот человек мне известен. Его зовут Никола ди Дзампари.

– Какое положение он занимает?

– Он принадлежит братии доминиканского монастыря Спирито-Санто. О семействе его я знаю мало.

– Где вы с ним виделись?

– В Неаполе, где он проживал в течение нескольких лет под одним кровом со мной, когда я находился в монастыре Сан-Анджоло, а затем в монастыре Спирито-Санто.

– Вы обитали в монастыре Сан-Анджоло?

– Да, – подтвердил Скедони. – Именно там мы сошлись с ним на основе взаимной дружеской доверительности.

– А теперь считаете свое доверие обманутым? – спросил инквизитор. – И несомненно, раскаиваетесь в собственной опрометчивости?

Проницательный Скедони вовремя заметил расставленную инквизитором ловушку.

– Я сокрушаюсь о том, что столкнулся с неблагодарностью, – спокойно ответил он, – все то, что я ему доверил, вполне невинно и не дает мне теперь повода для раскаяния.

– Выходит, упомянутый Никола ди Дзампари обнаружил по отношению к вам неблагодарность? Вы оказывали ему какие-то услуги?

– Причину его вражды мне нетрудно объяснить, – явно уклоняясь от ответа, заметил Скедони.

– Объясни же, – сурово приказал монах.

Скедони заколебался: его очевидно смущало какое-то

внезапно пришедшее в голову соображение.

– Заклинаю тебя именем твоего почившего брата, – проговорил монах, – открой причину моей вражды к тебе!

Вивальди, пораженный тоном, каким монах произнес эти слова, впился в него взглядом, однако совершенно не мог понять, какие чувства выразились на его лице.

Инквизитор потребовал от Скедони объяснений; тот не смог ответить немедленно, но, взяв себя в руки, сказал:

– Я обещал моему обвинителю по имени Никола ди Дзампари содействовать его повышению в сане с помощью капитала, которым тогда располагал, – правда, он был невелик. Некоторые привходящие обстоятельства внушили мне уверенность, что я смогу сделать даже больше, чем обещал. Окрыленный надеждами, он ждал их осуществления – и вдруг потерпел жестокое разочарование, ибо я сам был обманут, положившись на человека, который доверия не заслуживал. Досаде раздраженного неудачника я и приписываю это несправедливое обвинение.

Скедони умолк, и на лице его появилось выражение неудовольствия и беспокойства. Его противник по-прежнему молчал, но на губах его заиграла улыбка злобного торжества.

– Вы должны также назвать оказанные вам услуги, – заявил инквизитор, – важность которых была соизмерима с обещанным вами вознаграждением.

– Эти услуги были неоценимы для меня, – проговорил Скедони после минутного колебания, – хотя ди Дзампари они ничего не стоили; я находил утешение в его дружеском сочувствии и понимании, и благодарность говорила мне, что за это отплатить нельзя.

– Дружеское сочувствие? – воскликнул главный инквизитор. – Нас заставляют поверить, будто человек, возводящий лживое обвинение столь страшного свойства, способен вместе с тем проявлять сочувствие и дружбу? Вам следует признать, что вы обещали ди Дзампари награду за услуги далеко не такие бескорыстные; в противном случае мы должны признать его обвинение справедливым. Ваши утверждения непоследовательны – и доводы слишком легковесны: они никого не могут убедить.

– Я сказал правду, – высокомерно бросил Скедони.

– Когда именно? – спросил инквизитор. – Одно ваше утверждение противоречит другому!

Скедони молчал. Вивальди терялся в догадках, чем вызвано это гордое молчание – сознанием правоты или же раскаянием.

– Судя по вашим показаниям, – продолжал инквизитор, – неблагодарность проявили именно вы, а не ваш обвинитель: ведь он относился к вам с добротой, оставшейся с вашей стороны без ответа! Что еще вы имеете сказать?

Скедони безмолвствовал.

– Итак, других объяснений у вас нет?

Скедони склонил голову. Инквизитор потребовал затем объяснений у монаха.

– Мне нечего объяснять, – со злобным торжеством произнес тот, – обвиняемый все объяснил за меня!

– Следовательно, мы должны заключить, что он сказал правду – и вы действительно монах из монастыря Спирито-Санто в Неаполе? – спросил инквизитор.

– Вам, святой отец, – ответил незнакомец проникновенно, – лучше знать об этом.

Вивальди с волнением вслушивался в их разговор.

Инквизитор поднялся с кресла и торжественно провозгласил:

– Тогда я заявляю, что вы не принадлежите монастырской братии Неаполя.

– Из ваших слов, – негромко сказал главный инквизитор, – я заключаю, что вы считаете отца Скедони виновным.

Голос инквизитора был таким тихим, что Вивальди не смог ничего разобрать. Ответ инквизитора на слова незнакомца поверг его в полное недоумение. Вряд ли, думал юноша, инквизитор отважился бы на столь безапелляционное утверждение, если бы полагался только на свои догадки; удивило Вивальди и то, что тот, как выяснилось, знаком с ди Дзампари, хотя держался с ним как с чужим. Вивальди был поражен этим не меньше, чем если бы обнаружил в инквизиторе столь же бесхитростный характер, как у себя самого. С другой стороны, сам он так часто встречал ди Дзампари в крепости Палуцци в облачении монаха, что не решился бы оспаривать свидетельство Скедони.

– Ваши показания, – обратился инквизитор к Скедони, – мы полагаем отчасти ошибочными; ваш обвинитель – вовсе не монах из Неаполя, а служитель священнейшей инквизиции. Исходя из этого, мы должны подвергнуть сомнению и все остальное.

– Служитель инквизиции! – вскричал Скедони с непритворным изумлением. – Преподобный отец, я поистине ошеломлен вашими словами. Вы обмануты! Каким странным бы это ни казалось, но, поверьте мне, вы обмануты! Вы не доверяете моим утверждениям – и я больше ничего не скажу. Однако спросите синьора Вивальди, спросите у него – разве не сталкивался он совсем недавно, и причем не один раз, с моим обвинителем в Неаполе, когда тот был в монашеском одеянии?

– Я встречался с ним в развалинах Палуцци, близ Неаполя, и он был одет как монах, – поспешил подтвердить Вивальди, не дожидаясь, когда к нему обратятся с вопросом, – и этому сопутствовали обстоятельства не менее странные, нежели те, что сопутствуют ему здесь. Однако, сделав это откровенное признание, я требую, чтобы вы, отец Скедони, ответили на вопросы, которые я дерзну предложить высокому трибуналу. Откуда вам известно, что я часто встречал ди Дзампари в Палуцци? И были ли вы заинтересованы в его столь загадочном со мной обращении?

На эти вопросы, прозвучавшие вновь от лица трибунала, Скедони, однако, ответить не соизволил.

– Остается заключить, – промолвил главный инквизитор, – что обвиняемый и обвинитель некогда были сообщниками.

Инквизитор возразил, что это не вполне очевидно – и что Скедони, напротив, задавал только что свои вопросы в состоянии, близком к отчаянию (последнее замечание показалось Вивальди довольно странным в устах инквизитора).

– Пускай сообщниками, если вам угодно, – проговорил Скедони с поклоном, не обратив внимания на реплику инквизитора, – вы можете назвать нас и так, но повторю: мы были друзьями. Поскольку для внутреннего моего спокойствия мне необходимо дать более подробное истолкование существовавшей между нами близости, я готов признать, что мой обвинитель исполнял время от времени мои поручения – и, в частности, содействовал мне в сохранении чести и достоинства одного знатного неаполитанского семейства – семейства Вивальди. А вот здесь перед вами, – Скедони указал на Винченцио, – стоит наследник этого древнего рода, ради благоденствия которого я столь усердно трудился!

Вивальди ошеломило это признание Скедони, хотя отчасти он и подозревал истину. Монах, как он понял, и был тем, кто оклеветал Эллену; он послужил недостойным орудием для достижения целей маркизы и удовлетворения честолюбивых замыслов Скедони; во всяком случае, необъяснимое поведение монаха в крепости Палуцци стало теперь понятным. В Скедони Винченцио теперь видел своего тайного недоброжелателя и гонителя – заклятого врага, который, как он полагал, способствовал заточению Эллены. При одной этой мысли кровь бросилась Вивальди в голову; забыв об осторожности и благоразумии, он пылко заявил, что признания Скедони изобличают духовника как скрытого обвинителя – и его самого, и Эллены ди Розальба; юноша призвал членов трибунала тщательно вникнуть в мотивы, побудившие монаха к доносу, и выслушать затем на особом заседании все, что он сам посчитает возможным открыть.

На это главный инквизитор ответил, что просьба Вивальди не останется без внимания, и распорядился продолжить расследование дела.

Инквизитор обратился к Скедони со следующими словами:

– Бескорыстная подоплека существовавшей меж вами дружеской связи получила достаточное объяснение; степень доверия, заслуженного вашими последними утверждениями, также вполне определена. Вопросов к вам больше нет, но обратимся к отцу Николе ди Дзампари и спросим, чем он может подкрепить свои обвинения. Никола ди Дзампа-ри, каковы ваши доказательства в пользу того, что именующий себя отцом Скедони является в действительности Фе-рандо, графом ди Бруно, и что он на самом деле повинен в убийстве брата и жены? Отвечайте!

– На ваш первый вопрос, – сказал монах, – я отвечу, что сам, собственными ушами – при обстоятельствах, о которых здесь излишне распространяться, – слышал, как граф ди Бруно называл себя таковым; далее, я готов предъявить кинжал, полученный вместе с предсмертным признанием от нанятого им убийцы.

– Все же это не доказательства, а только пустые утверждения, – заметил главный инквизитор, – и первое из них не позволяет нам поверить второму. Если, по вашим словам, Скедони сам именовал себя в вашем присутствии графом ди Бруно, то следует признать справедливым его заявление, что вы являлись его близким другом, иначе он не доверил бы вам столь опасную для себя тайну. Если же вы были его другом, то как можем мы полагаться на ваши слова об окровавленном кинжале? Независимо от того, обоснованы или нет ваши обвинения, вы сами повинны в предательстве, оглашая их в суде.

Вивальди никак не ожидал подобного искреннего суждения от инквизитора.

– Вот мое неоспоримое доказательство, – произнес отец Никола, протягивая трибуналу документ, содержавший, по его словам, предсмертное признание убийцы. Документ был подписан римским священником, а также им самим – и составлен, судя по дате, всего лишь несколько недель тому назад. Священник, сказал он, жив – и его можно вызвать. Трибунал отдал соответствующее распоряжение: священник должен был явиться для дачи свидетельских показаний на следующий вечер; после этого ход процесса возобновился без дальнейших помех.

– Никола ди Дзампари! – вновь обратился к монаху главный инквизитор. – Ответьте же, почему, при наличии столь очевидного доказательства вины Скедони, как собственное признание убийцы, вы сочли необходимым вызвать в суд отца Ансальдо, дабы тот подтвердил преступное деяние графа ди Бруно? Предсмертная исповедь убийцы, несомненно, перевешивает все прочие улики.

– Я призвал к вам отца Ансальдо, – ответил монах, – с тем чтобы доказать тождество Скедони и графа ди Бруно. Признание убийцы вполне доказывает, что граф подстрекал его к убийству, но не доказывает, что Скедони и есть тот самый граф.

– Однако такое доказательство мне не под силу, – вмешался Ансальдо. – Я знаю, что мне исповедался граф ди Бруно, но я отнюдь не готов утверждать, что стоящий передо мной отец Скедони был именно тем кающимся.

– Добросовестное признание! – заметил главный инквизитор, перебив монаха, который начал было что-то говорить. – Вы, Никола ди Дзампари, высказались на этот счет недостаточно ясно. Откуда вам известно, что Скедони, и не кто иной, каялся в грехах отцу Ансальдо в канун праздника святого Марка?

– Преподобный отец, именно это я и собирался объяснить, – произнес монах. – В канун праздника святого Марка я сам сопровождал Скедони к церкви Санта-Мария дель Пьянто – именно в тот час, когда и состоялась исповедь. Скедони сообщил мне, что намерен покаяться; он весь дрожал, словно в лихорадке: поведение его изобличало таившееся в нем сознание чудовищной вины; в помраченном состоянии ума он даже обронил несколько слов, выдававших совершенное им злодейство. Я расстался с ним у ворот церкви. Скедони принадлежал тогда к белому монашеству – и был облачен так, как говорил отец Ансальдо. Спустя несколько недель после исповеди он покинул свой монастырь – по причинам, до сей поры мне неведомым, хотя я и мог о них догадываться, – и перебрался в обитель Спирито-Санто, где ранее поселился и я.

– Это ничего не доказывает, – заметил главный инквизитор, – в тот же самый час, в той же церкви могли исповедаться и другие монахи того же ордена.

– Однако многое говорит и в пользу слышанного нами утверждения, – возразил инквизитор. – Светой отец, мы должны исходить не только из очевидного; не следует пренебрегать и предположениями.

– Однако сами эти предположения, – возразил главный инквизитор, – свидетельствуют далеко не в пользу человека, который предает другого на основании слов, невольно сорвавшихся у того с уст в минуту сильнейшего волнения.

«Неужели инквизитор способен на подобные движения души! – мысленно воскликнул Вивальди. – И возможно ли встретить столь достохвальное прямодушие среди членов инквизиционного трибунала!» Взирая на справедливого судью, Винченцио не в силах был удержаться от слез, катившихся у него по щекам: подобное чистосердечие, будь оно выказано даже ради его собственного блага, не^могло бы вызвать у юноши большего восхищения и благоговейной почтительности. «Неужели это инквизитор, неужели?» – повторял он про себя.

Второй инквизитор, заметно отличавшийся характером от старшего по рангу, не скрывая своего разочарования по поводу проявленной главным инквизитором снисходительности, поспешно спросил:

– Имеются ли у обвинителя еще какие-либо доказательства, свидетельствующие о тождестве отца Скедони с кающимся грешником, исповедь которого принимал отец Ансальдо?

– Да, имеются, – сурово ответил монах. – Простившись со Скедони у ворот церкви, я, согласно уговору, стал дожидаться там его возвращения. Но он появился гораздо раньше, нежели предполагалось, – в таком смятении, в каком я никогда прежде его не наблюдал. Он стремительно прошел мимо меня, и голос мой его не остановил. На монастырском подворье и внутри храма царила суматоха; едва я вознамерился войти туда с целью расспросить, что случилось, ворота внезапно захлопнулись – и доступ посторонним был воспрещен, Позднее я узнал, что монахи сновали повсюду в поисках кающегося. Впоследствии до меня дошел слух, будто переполох вызвала чья-то исповедь; отец исповедник (а им в тот вечер был именно Ансальдо) покинул свое кресло в ужасе от услышанного им через решетку и почел необходимым учинить розыск кающегося – белого монаха. Это известие, преподобные отцы, привлекло всеобщее внимание; для меня же оно значило больше, ибо мне казалось, что я знаю кающегося. Когда на следующий день я спросил у Скедони, чем вызвано было его поспешное бегство из храма кающихся, облаченных в черное, он отвечал пылкими, но темными для меня фразами и со всей настойчивостью принудил меня дать обещание (о, как я был неосторожен!) никогда никому не упоминать о его посещении церкви Санта дель Пьянто в тот вечер. Тогда-то мне и сделалось совершенно ясно, кем был тот кающийся.

– Скедони, следовательно, и вам во всем признался? – осведомился главный инквизитор.

– Нет, святой отец. Хотя я и считал Скедони тем самым кающимся, о котором распространилась молва, но о природе его преступлений я не имел ни малейшего понятия; только исповедь убийцы вскрыла ее со всей очевидностью; понятной мне стала также и причина, побуждавшая его постоянно привлекать меня на службу своим интересам.

– Итак, – заключил главный инквизитор, – теперь вы называете себя принадлежащим монастырю Спирито-Сан-то в Неаполе, а также доверенным лицом отца Скедони, который многие годы старался приблизить вас к себе. Часу не минуло с тех пор, как вы решительно все это отрицали; правда, связь со Скедони отвергали лишь косвенно, однако первое утверждение отбрасывали самым недвусмысленным образом!

– Да, я отрицал, что сейчас являюсь неаполитанским монахом, и обратился к инквизитору с просьбой подтвердить истинность моих слов. Он заявил, что в настоящее время я вхожу в число служителей святейшей инквизиции.

Глава трибунала недоуменно взглянул на инквизитора, желая услышать разъяснения; другие члены трибунала последовали его примеру; остальные безмолвствовали со значительным видом, показывавшим, что они знают больше, нежели желают обнаружить. Инквизитор, поднявшись с места, произнес:

– Никола ди Дзампари не погрешил против истины. В Святую Палату он вступил всего лишь несколько недель тому назад. Документ из его монастыря в Неаполе удостоверяет справедливость мною сказанного; эта же бумага дала ему право присутствовать на заседании трибунала.

– Весьма удивительно, что вы не заявили о знакомстве с этим человеком ранее! – отозвался главный инквизитор.

– Святой отец, у меня были на то свои основания: вспомните, что в зале находится обвиняемый, и тогда вы их поймете.

– Я угадываю ваши мотивы, – продолжал главный инквизитор, – однако не могу ни одобрить, ни понять необходимость того, что вы сочли уместным потакать уловке Николы ди Дзампари, скрывавшего свою личность. Поговорим об этом подробнее наедине.

– Я изложу вам все свои соображения, – отвечал инквизитор.

– Итак, следует заключить, – возвысил голос глава трибунала, – что указанный Никола ди Дзампари был не-' когда другом и поверенным отца Скедони, которому он теперь предъявил обвинение. Обвинение это явно продиктовано злобой, а степень его обоснованности еще предстоит выяснить. Возникает естественный и важный вопрос: почему обвинение не было предъявлено ранее?

Лицо монаха загорелось предвкушением близкого торжества, и он немедленно ответил:

– Пресвятой отец! Как только я убедился в том, что преступление действительно было совершено, я приготовился разоблачить его виновника. Убийца признался в содеянном совсем недавно. Меж тем в здешнем узилище я обнаружил синьора Вивальди и тотчас же сообразил, чьими стараниями он угодил за решетку. Мне хорошо известны оба – и обвинитель и обвиняемый, и мне не составило особого труда определить, кто из них замышляет зло; мне вдвойне хотелось призвать Скедони на суд праведный, дабы даровать свободу невинному и покарать преступника. Ответ на вопрос, что заставило меня стать врагом моего прежнего друга, ясен: мною движет не злоба, а жажда справедливости.

Губы главного инквизитора тронула улыбка, но от дальнейших расспросов он воздержался. Столь продолжительное заседание трибунала завершилось решением вновь водворить Скедони под стражу – до тех пор, пока со всей несомненностью не будет доказана его вина или же, напротив, обнаружатся обеляющие его свидетельства. Относительно обстоятельств смерти супруги Скедони не имелось никаких других свидетельств, кроме его предполагаемых признаний во время исповеди; и хотя их было, вероятно, достаточно для предания обвиняемого суду инквизиционного трибунала, главный инквизитор, не удовлетворившись таковыми, распорядился добыть доказательства для подкрепления каждой из статей обвинения, с тем чтобы, если со Скедони будет снято обвинение в убийстве брата, найти документы, позволяющие привлечь его к ответу за кончину жены.

Скедони, покидая зал, почтительно склонился перед членами трибунала: либо, невзирая на недавние разоблачения, он и в самом деле был невинен, либо искушенность позволила ему вернуть себе обычное самообладание; во всяком случае, ничто в его поведении не указывало на отягощенную виной совесть. Черты лица его сохраняли твердость и спокойствие, держался он с достоинством. Вивальди, в продолжение почти всего допроса убежденный в том, что перед ним закоренелый преступник, теперь лишь слегка сомневался в его невиновности. Вивальди также сопроводили в прежнюю камеру, и на этом заседание трибунала было распущено.

Глава 8

Из сердца Глостера в тот час страданья Иссякнет кровь от лютого деянья, Когда в виденье тягостном предстанет Твой образ мстительный.

Коллинз

Наступил вечер, назначенный для разбирательства дела Скедони, и Вивальди вновь препроводили в зал заседания трибунала. Весь церемониал соблюдался на этот раз с особым тщанием: сам трибунал пополнился по сравнению с предыдущими заседаниями новыми членами; сидевшие за столом инквизиторы носили облачения иного покроя, нежели раньше: громадные причудливые капюшоны придавали их чертам выражение суровой жестокости. Стены по традиции были обтянуты черным; все присутствующие, включая инквизиторов, прислужников, свидетелей и узников, также были облачены в черное; призрачный свет, распространяемый вокруг лампами, подвешенными высоко к потолку, факелы, дымившиеся в руках стражников, которые стояли повсюду у дверей и по углам просторного зала, – все это сообщало собранию мрачную, зловещую торжественность.