Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Следует вспомнить, что Скедони покинул дом сразу же после деяния, которое по его замыслу должно было стать для графини, его жены, роковым, и что ее перенесли в спальню в бесчувственном состоянии. Рана, однако, оказалась не смертельной. Но жестокость, обнаруженная поступком мужа, побудила ее воспользоваться отсутствием Скедони и собственным положением больной для того, чтобы освободиться от тирании, не прибегая к суду, который, бесспорно, покрыл бы бесчестьем имя брата ее покойного супруга. Графиня покинула его дом навсегда и при содействии трех лиц, названных выше, перебралась в отдаленную часть Италии, где нашла убежище в монастыре Сан-Стефано; дома же сообщение о ее смерти было подкреплено публичными похоронами. Бьянки долго еще после отъезда Оливии оставалась в городе, в своем собственном доме близ виллы ди Бруно, взяв на свое заботливое попечение как дочь графини от первого брака, так и новорожденную дочь от второго брачного союза.

По прошествии некоторого времени Бьянки со своими юными подопечными перебралась на другое место жительства, однако не в окрестности монастыря Сан-Стефано. Оливия лишена была утех материнской любви, так как Бьянки не могла поселиться возле монастыря из страха быть обнаруженной; ибо Скедони, хотя он и поверил в смерть супруги, заподозрил бы неладное из поведения ее сестры, за которой наверняка неотступно следил. Итак, Бьянки поселилась вдалеке от Оливии, но еще не на вилле Альтьери. Эллене тогда не исполнилось и двух лет, а дочери Скедони – двух месяцев, и она умерла, не дожив и до года. Бьянки не сумела сообщить отцу о смерти ребенка, так как духовник слишком тщательно скрывался; вот почему Скедони по ошибке принял Эллену за свою дочь; их общему заблуждению способствовал также портрет, почитавшийся Элленой за портрет отца. Она нашла его в кабинете тетушки после ее кончины и, прочтя на обороте титул графа ди Бруно, с дочерней нежностью носила его в медальоне с тех самых пор.

Бьянки открыла Эллене тайну ее происхождения, но, движимая благоразумием и состраданием, не сообщила ей о том, что мать ее жива; именно в эту тайну так сильно желала она на смертном одре посвятить Эллену, и только внезапный приступ болезни лишил ее возможности говорить. Из-за неожиданной кончины синьоры Бьянки мать и дочь не могли узнать друг о друге, даже когда впоследствии случайно встретились; немалую роль тут сыграло и имя Розальба, данное Эллене тетушкой Бьянки еще с пеленок с целью надежнее скрыть ее от глаз Скедони. Беатриче, не входившая в число домочадцев, причастных к тайному бегству Оливии, поверила известию о ее смерти; таким образом, будучи осведомленной о том, что Эллена приходится графине ди Бруно дочерью, она никогда не догадалась бы о столь близком родстве между Элленой и Оливией, если бы Оливии не случилось распознать в ней давнюю служанку Бьянки в присутствии самой Эллены.

Бьянки, поселившись в окрестностях Неаполя, разумеется, не подозревала, что Скедони, о котором никто ничего не слышал со дня совершенного им покушения на убийство, живет именно там; она редко выходила из дому, и потому неудивительно, что они ни разу не встретились – по крайней мере сознательно; даже если бы такая встреча произошла, вуаль синьоры Бьянки и монашеский клобук Скедони помешали бы им узнать друг друга.

Бьянки, по-видимому, намеревалась открыть Вивальди происхождение Эллены до совершения брачного обряда; в тот вечер, когда им в последний раз довелось беседовать вместе, синьора Бьянки, изнуренная чрезмерным для ее болезненного состояния усилием, заявила, что ей еще многое нужно сказать, но из-за слабости вынуждена была отложить разговор до другого раза. Скоропостижная ее кончина сделала новую встречу невозможной. Могло показаться странным, почему почтенная синьора так долго медлила с сообщением, которое могло бы устранить главные возражения родителей Вивальди против его союза с Элленой, однако приходилось, помимо дворянского титула, принимать во внимание и некоторые другие обстоятельства в ее семье. Учитывая нынешнюю бедность, а главное – вину, лежавшую на одном из потомков рода ди Бруно, было разумно предположить, что данные обстоятельства лишат благородное происхождение всякой привлекательности в глазах семьи Вивальди, как бы ревностно они ни относились к знатности рода.

Ферандо ди Бруно ухитрился за самое короткое время между смертью брата и мнимой кончиной жены вновь запутать свои дела, и вскоре после его бегства доход, поступивший от принадлежавших ему земельных владений, перешел в руки кредиторов, насколько законно – сказать трудно; однако в тогдашнем своем положении он не мог позволить себе вступать с ними в борьбу, и Эллена очутилась целиком на попечении у своей тетушки. Небольшое состояние Бьянки уменьшилось из-за помощи, которую она оказала Оливии, ибо при поступлении в монастырь Сан-Стефано та должна была внести довольно значительную сумму; позднее ее скромный доход сократился из-за покупки виллы Альтьери. Эту затрату, впрочем, никак нельзя было назвать безрассудной, ибо Бьянки предпочла сберегаемые неусыпным трудолюбием уют и покой уединенного дома соблазнам праздности, которая обрекла бы ее на гораздо худшую жизнь; она научилась извлекать из прилежания выгоду, сохраняя безукоризненное достоинство. Синьора Бьянки преуспевала во многих изящных искусствах, и произведения ее карандаша или иглы передавались монахиням обители Санта делла Пьета. Когда Эллена достаточно подросла, чтобы помогать ей, она уступила почти все заказы, приносившие прибыль, племяннице, в полной мере проявившей свои незаурядные таланты; утонченная красота ее работ – как рисунков, так и вышивок – вкупе с редким мастерством исполнения столь высоко ценилась покупательницами у монастырской решетки, что впоследствии Бьянки целиком препоручила племяннице занятия этими художествами.

Оливия тем временем решила посвятить всю свою жизнь послушанию в монастыре Сан-Стефано; выбор был сделан ею совершенно добровольно, ибо она все еще не могла оправиться от утраты первого мужа и жестокостей, которым она подверглась во втором браке. Первые годы ее уединения протекли в спокойствии, возмущавшемся лишь при воспоминании о покинутом ребенке; встречаться с дочерью в монастыре она не смела, и это ранило ее материнское чувство. С Бьянки, однако, она переписывалась так часто, как позволяли обстоятельства, и могла утешаться, по крайней мере, мыслью, что самое дорогое для нее на свете существо пребывает в благополучии; но вскоре после появления в обители Эллены Оливию не на шутку стали тревожить опасения, связанные с непривычным молчанием Бьянки.

Когда Оливия впервые увидела Эллену в часовне монастыря Сан-Стефано, ее поразило неуловимое сходство девушки с покойным графом ди Бруно; не раз вглядывалась Оливия в ее черты с мучительно-острым любопытством; но при сложившихся обстоятельствах, разумеется, никак не могла распознать в незнакомке собственную дочь. Однажды, впрочем, мысль о такой возможности настолько затмила в ней всякое благоразумие, что она рискнула спросить у Эллены ее полное имя; ответ «Розальба» заставил Оливию прекратить дальнейшие расспросы. Каковы же были бы чувства монахини, если бы ей довелось узнать, что, великодушно способствуя побегу Эллены, она своим состраданием спасает от беды собственную дочь! Уместно заметить, что добродетели Оливии, направленные на содействие ближнему, помогли, о чем сама она не подозревала, ее счастливому воссоединению с дочерью, тогда как порочность Скедони – также неосознанно – не только едва не привела его к убийству племянницы, но и побуждала его избирать такие средства для достижения целей, которые препятствовали его успеху.

Глава 10

Дни радостей, куда сокрылись вы?

От вас остался только призрак бледный!

Юнг

Маркиза ди Вивальди (о смерти ее Беатриче рассказала сбивчиво и неполно), мучимая преступной совестью, которую отягощало замышлявшееся ею против Эллены злодейство, и в страхе перед грядущим возмездием, на смертном одре послала за духовником, дабы на исповеди облегчить свою совесть, а взамен получить избавление от отчаяния. Исповедник оказался человеком отзывчивым и рассудительным; выслушав до конца историю Вивальди и Эллены ди Розальба, он заявил, что маркиза может надеяться на прощение задуманного ею преступления и тех незаслуженных страданий, которые она навлекла на юную чету, только в том случае, если проявит готовность сделать счастливыми тех, кто претерпел бедствия по ее вине. Совесть маркизы успела уже дать ей те же самые наставления – и теперь, стоя на краю могилы, которая уравнивает все различия, теперь, когда ужас перед справедливым воздаянием не подавлялся сословной гордыней, маркиза столь же ревностно возгорелась желанием осуществить брак Вивальди и Элле-ны, сколь не так давно пыталась его расстроить. Она послала за маркизом; признавшись в том, что пустила в ход самые изощренные хитрости, дабы лишить Эллену спокойствия и очернить ее репутацию, но не раскрыв, однако, до конца все свои преступные намерения, маркиза обратилась к супругу с просьбой выполнить ее последнюю волю, а именно – устроить счастье сына.

Маркиз, хотя и был потрясен двоедушием и жестокостью своей супруги, не страшился, как она, будущего и не сокрушался о прошлом, и потому ничто не могло заставить его примириться с низким происхождением Эллены; он упорно противился настойчивым увещеваниям жены, и только зрелище ее предсмертных мук побороло в нем все прочие соображения, помимо единственного – желания облегчить ее муки; в присутствии духовника маркиз торжественно пообещал, что не будет более препятствовать союзу Вивальди и Эллены, буде сын подтвердит свою сердечную склонность. Такого обещания было достаточно для маркизы, и она умерла, отчасти умиротворенная. Было очевидно, однако, что маркиз не скоро сможет устроить помолвку, согласие на которую он дал с явной неохотой, поскольку все попытки найти Винченцио оставались безрезультатными.

Поиски, хотя и безуспешные, тем не менее продолжались – и маркиз уже едва ли не оплакивал сына как мертвого, как вдруг однажды ночью обитателей дворца Вивальди разбудил отчаянный стук в главные ворота. Громкий стук не прекращался ни на секунду, и, прежде чем привратник успел на него откликнуться, потревоженный маркиз, окна покоев которого смотрели на двор, послал слугу из прихожей выяснить причину переполоха.

Тут же из передней донесся возбужденный голос: «Мне нужно немедленно видеть маркиза; он не будет сердиться, что его разбудили, когда обо всем узнает», – и не успел маркиз распорядиться, чтобы никого к нему ни под каким предлогом не впускали, Пауло – изможденный, грязный, оборванный – уже стоял у него в кабинете. Его бледное, испуганное лицо, изодранная одежда и вся его повадка —

едва переступив порог, Пауло боязливо оглянулся и прислушался, словно беглец, опасающийся погони, – были настолько поразительны и страшны, что маркиз, в предвидении роковой вести, едва нашел в себе силы осведомиться о сыне. Пауло, однако, не нуждался в расспросах: без всяких предисловий и околичностей он незамедлительно сообщил маркизу, что синьор, его дорогой хозяин, находится в тюрьме инквизиции в Риме, если только с ним еще не успели расправиться.

– Я, ваша светлость, – продолжал Пауло, – потому явился сюда, что мне не позволили быть вместе с синьором, и толку оставаться там больше не было никакого. Сам я едва-едва оттуда выбрался; нелегко было бросать хозяина в этих мрачных стенах – и я ни за что бы так не поступил, если бы не надеялся на вас, ваша светлость; может быть, узнав, где сейчас находится синьор, вы его вызволите оттуда. Но, ваша светлость, нельзя терять ни минуты, потому как если кто угодит в когти инквизиторов, нипочем не угадаешь, когда им взбредет в голову растерзать свою жертву на мелкие кусочки. Приказать запрягать лошадей, чтобы скакать в Рим, ваша светлость? Я готов снова отправиться в путь хоть сию минуту.

Неожиданность такого известия об единственном сыне могла бы ошеломить человека и с более крепкими нервами, нежели маркиз; потрясенный до глубины души, он не сразу мог решить, что именно следует предпринять в первую очередь и как отвечать на настойчивые требования Пауло. Однако, когда маркиз достаточно пришел в себя, чтобы подробнее расспросить слугу о положении Винчен-цио, он осознал необходимость безотлагательного путешествия; сначала, впрочем, благоразумно было посоветоваться кое с кем из друзей, чьи связи в Риме могли бы в значительной мере способствовать успеху дела, ради которого маркиз стремился туда, но все это можно было сделать только утром. Тем не менее маркиз отдал распоряжение приготовить все, дабы по первому слову отправиться в путь без малейшей задержки; выслушав исчерпывающий отчет Пауло о былых и нынешних злоключениях Вивальди, он отпустил его до утра на отдых.

Пауло же, хотя и очень нуждался в восстановлении сил, был слишком взбудоражен для того, чтобы спокойно улечься спать; выказанный им при встрече с маркизом страх проистекал скорее от нетерпеливой спешки, нежели от сколько-нибудь ясного предвидения новой опасности. Своим освобождением Пауло был обязан молодому стражнику, ранее отставленному от охраны его камеры; однако с помощью тюремщика, которому Вивальди, возвращаясь с заседания трибунала, вручил тайком деньги, удалось возобновить прежние сношения между узником и этим стражником. Природная доброта его не слишком соответствовала его должности; чувствуя себя несчастным при исполнении своих обязанностей, он решился бросить службу до истечения срока. Он полагал, что участь тюремщика почти так же печальна, как участь пленника. «Я не вижу разницы между ними, – говаривал он, – разве только узник бодрствует по одну сторону двери, а часовой – по другую».

Вознамерившись вырваться на свободу, он посовещался с Пауло, чья добрая душа и чувствительное сердце, столь редкие среди окружавших юношу людей прямо противоположного склада, завоевали его доверие и любовь; тщательно разработанный план побега осуществлялся как нельзя более удачно, и только упрямое стремление Пауло добиться невозможного едва не погубило все предприятие. По словам Пауло, сердце его не позволяло ему покинуть хозяина в заточении, а самому искать безопасности на свободе: для очистки совести он обязан рискнуть головой. Поскольку связываться с охранниками Вивальди, ввиду их свирепости, представлялось делом заведомо безнадежным, Пауло вздумал перелезть через стену во двор, куда выходило зерешеченное окно темницы Вивальди. Но если с высокой стеной Пауло справился, то решетка ему не поддалась; и эта безрассудная попытка едва не стоила слуге не только свободы, но и самой жизни.

Когда наконец Пауло все-таки проделал опасный путь по глухим закоулкам и очутился уже по ту сторону тюремных преград, он вдруг уперся намертво – и его спутник тщетно пытался заставить его двинуться дальше. Битый час Пауло бродил в тени бастионов, плача и причитая и, несмотря на явную опасность, беспрерывно выкликая имя обожаемого хозяина; возможно, он пребывал бы в таком состоянии гораздо дольше, если бы забрезживший рассвет не поверг его товарища в полное отчаяние. В то время как тот всячески понуждал его спасаться бегством, Пауло в первых лучах зари почудилось, будто он различает очертания кровли именно той темницы, где заключен его хозяин; вид самого Вивальди не преисполнил бы его большего ликования, тут же сменившегося взрывом безысходной горести. «Вот крыша! Та самая крыша! – восклицал Пауло, подскакивая на месте и хлопая в ладоши. – Крыша, вон та крыша! О мой хозяин, мой хозяин! Крыша, та самая крыша!» Так он продолжал выкрикивать: «Крыша! Хозяин! Хозяин! Крыша!» – до тех пор, пока его сотоварищ не начал всерьез опасаться за его рассудок; и в самом деле, по щекам Пауло обильно катились слезы, и каждый жест свидетельствовал о диковинном смешении радости и отчаяния. Наконец, в ужасе перед неотвратимым разоблачением, бывший стражник едва ли не силой оттащил Пауло в сторону; когда же тюрьма, где таился Вивальди, скрылась из виду, Пауло устремился в Неаполь с такой поспешностью, что никакая сила не могла бы его остановить; к маркизу он явился в растерзанном состоянии, которое было описано выше, не сомкнув глаз и не проглотив ни крошки с тех пор, как оказался на воле. Но, несмотря на полное изнеможение, сила его привязанности к хозяину ничуть не уменьшилась, и, когда на следующее утро маркиз покинул Неаполь, ни крайняя усталость, ни грозная опасность, которой он неминуемо себя подвергал, не могли удержать Пауло от путешествия в Рим.

Знатность маркиза, а также влияние, которое он имел при неаполитанском дворе, позволяли надеяться, что Святая Палата должна прислушаться к его ходатайству и незамедлительно освободить Вивальди, но еще более весомым подспорьем представлялись связи, какими граф ди Маро, друг маркиза, располагал в высших кругах Римской церкви.

Однако на прошения, поданные инквизиторам, маркиз не получил ответа так скоро, как ему бы хотелось; он пробыл в городе более двух недель, прежде чем ему разрешили свидание с сыном. При встрече их взаимная привязанность возобладала над всеми тягостными воспоминаниями прошлого. Состояние Вивальди, его изнуренный вид, вызванный ранением в Челано, от которого он еще не вполне оправился; его заточение в унылой, гнетущей душу тюрьме всколыхнули в маркизе отцовскую нежность; заблуждения сына были прощены – маркиз почувствовал в себе готовность пойти на любые уступки, от которых зависело счастье сына, лишь бы только удалось вернуть ему свободу.

Вивальди, узнав о смерти матери, пролил горчайшие слезы, раскаиваясь в причиненных ей треволнениях. Безрассудность ее притязаний была забыта, ее провинности оправданы; к счастью для душевного спокойствия Вивальди, он никогда не догадывался о глубине преступных замыслов маркизы; услышав о том, что последней ее волей было способствовать счастью сына, Вивальди испытал острую боль при мысли, что помешал ее счастью, и ему пришлось вспомнить об обращении маркизы с Элленой, когда та находилась в монастыре Сан-Стефано, прежде чем он сумел примириться с самим собой.

Глава 11

И в смерти – твой.

Шекспир

Около трех недель минуло со времени приезда маркиза в Рим, но никакого определенного ответа на его прошение из инквизиции не поступило; наконец он и Вивальди получили приглашение посетить в темнице отца Скедони. Встреча с человеком, который причинил столько страданий их семье, представлялась маркизу чрезвычайно тягостной, однако уклониться от вызова было нельзя – и в назначенный час он вошел в камеру Вивальди; затем в сопровождении двух служителей они вместе проследовали к Скедони.

В ожидании, пока стражники отопрут бесчисленные засовы, Вивальди трепетал от волнения, охватившего его теперь с новой силой: ведь ему предстояло вновь увидеть злосчастного монаха, который объявил себя отцом Элле-ны ди Розальба. Маркиз испытывал чувства иного рода: к нежеланию лицезреть Скедони примешивалось любопытство относительно повода, послужившего основанием для вызова.

Дверь распахнулась настежь; первыми вошли служители, маркиз и Вивальди – вслед за ними, и взорам их предстал Скедони, простертый на ложе. Он не поднялся им навстречу и только склонил голову в знак приветствия; лицо его, освещенное скудными лучами солнца, проникавшими сквозь тройную оконную решетку, выглядело еще более мертвенным, чем обычно; глаза его глубоко запали в глазницы; иссохших черт, казалось, уже коснулась смерть. Вивальди, взглянув на него, застонал и отвернулся; но затем, пересилив себя, приблизился к ложу.

Маркиз, стараясь подавить малейшее проявление ненависти по отношению к врагу, ввергнутому в столь жалкое состояние, спросил, что именно Скедони имеет ему сообщить.

– Где отец Никола? – обратился Скедони к служителю, не обращая внимания на вопрос маркиза. – Я его здесь не вижу. Отчего он ушел так скоро, даже не осведомившись о цели моего приглашения? Позовите его сюда.

Служитель сделал знак стражнику, и тот немедленно удалился.

– Что за люди собрались вокруг меня? – поинтересовался Скедони. – Кто это стоит в изножье моей постели? – Говоря так, Скедони скосил глаза на Вивальди, который в глубоком унынии стоял, занятый своими мыслями, пока голос монаха не заставил его очнуться.

– Это я, Винченцио ди Вивальди, – ответил он. – Я подчинился твоему требованию явиться сюда и хотел бы знать, с какой целью ты меня призвал?

Маркиз повторил тот же вопрос. Скедони, казалось, мысленно что-то взвешивал; порой он останавливал взгляд на Вивальди, но потом отводил глаза и вновь погружался в глубокую задумчивость. Вдруг взор монаха загорелся диким огнем, и, вперив его в пространство перед собой, он воскликнул:

– Кто это крадется там во тьме?

Скедони смотрел куда-то поверх Вивальди; обернувшись, юноша увидел, что за спиной у него стоит монах, отец Никола.

– Я здесь, – произнес Никола. – Чего тебе от меня нужно?

– Чтобы ты засвидетельствовал истинность моих слов, – отозвался Скедони.

Отец Никола и инквизитор, который пришел вместе с ним, встали по одну сторону постели, а маркиз по другую. Вивальди остался стоять на прежнем месте, в изножье.

Скедони, помолчав, заговорил:

– То, что я намерен сейчас объявить, касается интриги, затеянной ранее мною и отцом Николой против невинной молодой девушки, которую он по моему наущению подло оклеветал.

Здесь отец Никола попытался было перебить духовника, но Вивальди удержал его.

– Известна ли вам Эллена ди Розальба? – продолжал Скедони, обращаясь к маркизу.

При неожиданном упоминании имени Эллены Вин-ченцио переменился в лице, однако не проронил ни слова.

– Я слышал о ней, – холодно ответил маркиз.

– То, что вы слышали о ней, – неправда, – заявил Скедони. – Поднимите веки, синьор маркиз, и скажите, знакомо ли вам это лицо? – Он указал на отца Николу.

Маркиз пристально оглядел монаха.

– Такое лицо трудно забыть, – ответил он. – Припоминаю, что видел его не однажды.

– Где вы видели его, ваша светлость?

– У себя во дворце, в Неаполе; вы сами представили мне этого человека.

– Верно, – подтвердил Скедони.

– Отчего же теперь вы обвиняете его в клевете, – заметил маркиз, – если сами же признаете, что подстрекали его к подобным действиям?

– О Небо! – вскричал Вивальди. – Значит, как я и подозревал, именно этот монах, отец Никола, и есть низкий очернитель Эллены ди Розальба!

– Совершенно справедливо, – согласился Скедони. – И с целью оправдания…

– Но вы признаете себя изобретателем этих гнусных измышлений? – страстно прервал его Вивальди. – Вы, кто совсем недавно объявил себя ее отцом!

Едва у Вивальди вырвались эти слова, как он пожалел о своей неосторожности, ибо до сих пор не сообщил маркизу, что Скедони объявил Эллену ди Розальба своей дочерью.

Юноша тотчас почувствовал, что столь внезапное разоблачение, да еще в самый неподходящий момент, может оказаться роковым для его надежд и что ввиду столь необычайных и непредвиденных обстоятельств, маркиз отныне посчитает себя вправе пренебречь обещанием, данным умирающей супруге. Изумление маркиза, узнавшего подобную новость, трудно даже вообразить: он недоуменно воззрился на сына, ожидая объяснений, а затем с нескрываемым отвращением перевел взгляд на духовника; но Вивальди пребывал в таком смятении чувств, что не был способен ни на какие объяснения и попросил отца воздержаться от каких-либо предположений до тех пор, пока они не останутся наедине.

Маркиз не стал вдаваться в дальнейшие расспросы, но было ясно, что он уже составил себе вполне определенное мнение и принял решение относительно брака Винчен-цио.

– Так, выходит, ты измыслил всю эту злостную клевету! – повторил Вивальди.

– Выслушайте меня! – воскликнул Скедони голосом глухим и страшным вследствие тяжкой борьбы между силой духа и слабостью тела. – Выслушайте меня!

Он умолк, будучи не в состоянии быстро справиться с немощью, вызванной чрезмерным напряжением, и лишь немного погодя продолжал:

– Я уже объявил и настаиваю на этом: Эллена ди Розальба, названная так, догадываюсь, с целью сокрытия ее от недостойного отца, приходится мне родной дочерью!

Вивальди застонал в приливе невыносимого отчаяния, но более не пытался прервать речь Скедони. Однако маркиз внезапно оживился.

– Итак, я приглашен сюда, – сказал он, – с тем чтобы выслушать, как вы защищаете свою дочь? Но кем бы ни была эта самая синьора Розальба, что мне за дело, виновна она в чем-либо или нет?

Вивальди невероятным усилием воли подавил желание высказать чувства, охватившие его при этих словах отца. Они же, казалось, пробудили душевную крепость Скедони.

– Эллена происходит из благородного дома, – высокомерно заявил исповедник, приподнявшись на своем ложе. – Во мне вы видите последнего графа ди Бруно.

Маркиз презрительно усмехнулся.

– Я взываю к тебе, Никола ди Дзампари, – продолжал Скедони. – Не так давно ты выступил в роли рьяного поборника справедливости. Заклинаю тебя и сейчас, в присутствии данных свидетелей воздать должное истине и подтвердить, что Эллена ди Розальба не повинна ни в одном из тех дурных поступков, о которых ты говорил маркизу ди Вивальди!

– Негодяй! И ты колеблешься! – бросил Вивальди в лицо монаху. – Не спешишь снять с ее имени гнусную клевету, лишившую ее душевного покоя, и, быть может, навеки! Будешь ли ты упорствовать…

– Позволь мне положить конец затруднению, – перебил маркиз сына, – и завершить на этом беседу; я вижу, мое присутствие понадобилось для целей, не имеющих до меня ни малейшего касательства.

Прежде чем духовник собрался с ответом, маркиз повернулся и направился к выходу, но бурное отчаяние сына остановило его; это позволило Скедони довести до его сведения, что хотя он начал с самого дорогого его сердцу – с оправдания Эллены, но не ради него одного настаивал на сегодняшней встрече.

– Если вы согласитесь выслушать доводы, свидетельствующие о невинности моей дочери, вы неизбежно поймете, синьор, что, как бы низко я ни пал, я все же приложил все старания, чтобы по возможности устранить зло, которому сам способствовал. Вы согласитесь, что сообщенное мной чрезвычайно существенно для душевного покоя маркиза ди Вивальди, какими бы высокими ни казались теперь его положение и богатство.

Последняя фраза Скедони грозила свести на нет весь эффект предыдущей: маркиз, чья гордыня была уязвлена, шагнул было к двери, но вновь остановился и, руководствуясь предположением, что дело, о котором упомянул Скедони, так или иначе связано с освобождением сына, согласился выслушать признания монаха.

Отец Никола тем временем тщательно взвешивал, что выбрать: согласиться ли с необходимостью признать себя клеветником или попытаться такого признания избежать; и только решительное поведение Вивальди, который, по-видимому, не сомневался в виновности монаха, заставило его устрашиться грозных последствий дальнейшего запирательства – ни угрызения совести, ни призыв Скедони не возымели бы на него ни малейшего действия. После множества уверток и отговорок, посредством которых он силился себя выгородить, возлагая весь замысел позорной каверзы на Скедони, монах признался, что уступил изощренным домогательствам исповедника и воспользовался доверчивостью маркиза, дабы выставить поведение Элле-ны ди Розальба в самом неприглядном свете. Признание было скреплено присягой, и Скедони, задавая монаху вопросы, скрупулезнейшим образом тщился выявить малейшие подробности дела, с тем чтобы даже самый предубежденный слушатель убедился в истинности данных показаний, а самый бездушный – вознегодовал на клеветника и проникся жалостью к его жертве. Присутствующие восприняли рассказ монаха по-разному. Маркиз выслушал все повествование с каменным лицом, однако с должным вниманием. Вивальди ловил каждое слово, не шелохнувшись и не сводя глаз с отца Николы, неотрывно впившись в него взором, словно хотел проникнуть в самую его душу; когда монах умолк, торжествующая улыбка озарила лицо юноши; взглянув на маркиза, он попросил его подтвердить: теперь он верит, что Эллена стала жертвой клеветы. Холодный взгляд, который вместо ответа бросил на него маркиз, поразил взволнованного юношу в самое сердце: ему вдруг стало понятно, что отцу совершенно безразлична несправедливость, причиненная невинной беспомощной девушке; более того, маркиз, как показалось Вивальди, вовсе не желает принимать истину, которую разум более не позволяет отвергать.

Скедони меж тем явно изнемогал под бременем пытки, на которую обрек себя сам; лишь величайшим усилием воли он смог подвергнуть отца Николу столь пристрастному допросу, каковой почитал всенепременно надобным. Покончив с дознанием, он откинулся на подушку и смежил веки; мертвенная бледность разлилась по его осунувшимся чертам; Вивальди – и не он один – на мгновение подумал, что перед ним умирающий: даже служитель, тронутый состоянием больного, подошел, дабы подать ему помощь, но тут исповедник, словно вернувшись к жизни, снова открыл глаза.

Маркиз, ни словом не обмолвившись о признании отца Николы, тут же потребовал поставить его в известность о тайных сведениях, связанных, по мнению Скедони, со спокойствием дома Вивальди; Скедони обратился тогда к стоявшему близ него служителю с вопросом, присутствует ли здесь секретарь инквизиции, который, согласно его просьбе, должен был закрепить на бумаге все, что исповеднику предстояло сообщить. Получив утвердительный ответ, Скедони поинтересовался, кто еще находится в камере, и добавил, что для его показаний необходимы свидетели со стороны инквизиции; выяснилось, что помимо двух служителей в камере присутствует еще и инквизитор, а этого более чем достаточно для требуемой цели.

Тогда секретарь попросил лампу; но поскольку доставить ее немедленно было нельзя, вместо нее принесли пылающий факел одного из стражников, стоявших снаружи в темном коридоре; при отблесках пламени Скедони смог распознать тех, кто собрался в его мрачном узилище, а посетителям стали явственнее видны заострившиеся черты исхудалого, мертвенно-бледного лица исповедника. У Вивальди, вглядевшегося в Скедони пристальнее при свете факела, вновь мелькнула мысль, что на лице его лежит печать смерти.

Все приготовились выслушать повесть Скедони, но сам он, казалось, не был к ней готов. Некоторое время он недвижимо покоился на ложе с закрытыми глазами, не произнося ни слова, однако быстрые изменения в его лице свидетельствовали о сильнейшем внутреннем волнении. Затем, сделав над собой огромное усилие, Скедони рывком оторвал голову от подушки и, опершись локтем на постель, приступил к исчерпывающему описанию всех тайных козней, чинившихся им против Вивальди. Скедони сознался, что именно он и есть тот самый анонимный обвинитель, по доносу которого юноша был арестован Святой Палатой, и что обвинение в ереси, возведенное им на Вивальди, от начала до конца является лживой и злонамеренной выдумкой.