Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

– А имена свидетелей?

– Их разоблачения правосудие также не допускает.

– Что же тогда остается обвиняемому? Одно лишь осуждение и приговор? Ни увидеть истца и свидетелей, ни возразить им он не вправе?

– Я слышу чересчур много вопросов и слишком мало ответов. Осведомитель и истец – не одно и то же лицо; Святая Палата, получив донос, выступает в качестве истца, а одновременно и исполнителя правосудия; ее гласный обвинитель излагает перед судом обстоятельства дела и показания свидетелей. Но об этом довольно.

– Как? – вскричал Винченцио. – Священный трибунал совмещает в себе и истца, и свидетелей, и судью? Подобная палата правосудия является не чем иным, как воплощенной мечтой недоброжелателя, вознамерившегося сгубить своего недруга. Вот оружие, поражающее невинность надежнее, чем стилет убийцы! Теперь я понимаю: невиновность мне ничуть не поможет, если для погибели достаточно иметь одного-единственного врага.

– Так у тебя есть враг? – осведомился инквизитор.

Вивальди в этом нисколько не сомневался, однако

прямыми доказательствами того, что врагом его является отец Скедони, не располагал. Арест Эллены заставлял заподозрить еще одно лицо, приписав ему по меньшей мере второстепенную роль в заговоре, главой которого являлся Скедони, но разум Винченцио в ужасе отвергал мысль о том, что его мать, способная на сколь угодно безжалостный поступок в отношении вставшей на ее пути девушки, под влиянием гнева могла предать инквизиции своего собственного сына.

– Так у тебя есть враг? – повторил инквизитор.

– Одно то, что я нахожусь здесь, служит сему доказательством. Но я никому не враг – и потому не знаю, кого должен считать своим врагом.

– Из этого следует, что врагов у тебя нет, – заметил коварный инквизитор, – а обвинение исходит от честного правдолюбца, превыше всего пекущегося об интересах Рима.

Вивальди был поражен изощренным коварством, с каким инквизитор выманил у него на первый взгляд безобидное признание, которое против него же с жестокой ловкостью обратил. Не дождавшись иного ответа, кроме высокомерного и презрительного молчания, чиновник тем не менее, судя по его улыбке, поздравлял себя с триумфом, благо жизнь ближнего представляла в его глазах куда меньшую ценность, нежели удовлетворение собственным искусством – искусством его профессии.

Инквизитор продолжал:

– Итак, ты отказываешься открыть правду? – Ответа не последовало, и он снова заговорил: – Согласно твоим собственным показаниям, у тебя нет врагов, которые могли бы донести на тебя из личной неприязни; помимо того, судя по твоему поведению, тебе известно многое, о чем ты не пожелал говорить; стало быть, выдвинутое обвинение не имеет ничего общего со злостной клеветой. Посему я призываю и заклинаю нашей святой верой: признай чистосердечно свои проступки и тем избавь себя от мер воздействия, кои в противном случае неизбежно будут применены для получения признания до начала суда. Правдивость, и только она, дает надежду на милость нашего праведного трибунала!

Вивальди на сей раз счел необходимым ответить и вновь торжественно удостоверил свою непричастность к вменяемому ему преступлению, равно как и к любому иному правонарушению, подсудному Святой Палате.

Инквизитор снова спросил, в каком преступлении он обвиняется, а вслед за тем приказал секретарю внести его слова в протокол; в это время Вивальди уловил в его чертах некое злорадное удовлетворение, однако не знал, чему его приписать. Когда секретарь закончил работу, Винчен-цио было велено скрепить показания своим именем и званием, чему он и повиновался.

Инквизитор призвал его внять полученному предупреждению и назавтра быть готовым либо к признанию, либо к допросу с пристрастием. По окончании речи он подал знак, и в комнату тотчас вошел тот самый служитель, который привел Вивальди сюда.

– Инструкции тебе известны, – сказал ему инквизитор, – заключенный поступает в твое распоряжение, выполняй свой долг.

Служитель поклонился, и Вивальди в унылом молчании последовал за ним.

Глава 7

Дух Океана призови; пусть он Поднимет бурю! Волны накипают, Вздымаясь в пене, белые валы Бегут по темной зыби; мощный гул Борений слышен. Из полночных туч Покров накинув, Ужас замышляет Преступные деянья. Смутный образ Подобен Смерти, чей таится призрак Во мраке склепа, погружен в раздумья Безмолвные… Смерть выслала гонцов! Доносятся пронзительные клики —

И эхом отозвалось побережье.

Тем временем Эллена, когда ее вынесли из часовни Сан-Себастьян, вынуждена была сесть на лошадь и в сопровождении двоих из похитителей отправиться в поездку, которая, с короткими перерывами, продлилась две ночи и два дня. Определить, куда ее увозят, не было никакой возможности; девушка тщетно вслушивалась, надеясь уловить за спиной топот лошадиных копыт или услышать голос Вивальди, следовавшего, как ее уверяли, той же дорогой.

Лишь изредка тишину нарушали шаги путников; обычно это были селяне, трудившиеся неподалеку на виноградниках или в оливковых рощах; некоторые из встречных направлялись в соседний город на ярмарку. Кавалькада спустилась с гор на обширные низины Апулии, а Эллена по-прежнему ничего не знала о том, что ее ожидает. Небольшую долину, где очутились путешественники, с севера и востока затеняла горная цепь Гаргано, вдающийся в Адриатику апеннинский отрог; пейзаж оживлял раскинутый на долине лагерь, но не военный, а пастушеский: здесь останавливались пастухи, которые вели свои стада в горы Абруццо.

Пастухи своим дикарским обликом мало чем отличались от стражников, сопровождавших Эллену, однако нежное звучание их сельских инструментов – флажолетов и барабанов – свидетельствовало о нравах более цивилизованных. Стражники сделали привал, чтобы подкрепиться козьим молоком, ячменными лепешками и миндалем, и Эллена убедилась, что, как и все встреченные ею ранее горные жители, пастухи гораздо приветливей, чем можно было ожидать по их виду.

Когда идиллический отдых на лоне природы подошел к концу, путь Эллены и ее спутников на протяжении нескольких лиг пролегал в безлюдной глуши; лишь там и сям попадались давние следы человеческого присутствия – башни разрушенных крепостей; полускрытые среди зарослей, они высились на пологих склонах, к которым приближались странники. На исходе второго дня путешествия стражники направили лошадей к лесу, который Эллена давно уже заметила издалека; он одевал кручи горного отрога Гаргано. Путники стали углубляться в лес по тропинке (названия «дорога» она не заслуживала), которую обступали дубы и гигантские – вековые, судя по всему, – каштаны; их тесно переплетенные ветви образовывали почти что сплошной полог. Царивший здесь сумрак и разросшиеся под тенистым покровом подладанник, можжевельник и мастиковое дерево придавали чащобе вид дикий и пугающий.

С возвышенности, где деревья росли не так густо, Эллена увидела, что лес покрывает все вокруг, взбираясь на холмы и спускаясь в долины, и простирается до самого побережья Адриатики, замыкающей горизонт. Берег, крутой и скалистый, изгибался, образуя залив. У края вод вставали горные вершины, густо поросшие лесом, и огромные нагие мраморные утесы, внушавшие трепет даже издалека; они вторгались в глубь залива, противостоя неиссякаемой ярости волн. За полосой берега, насколько хватал глаз, громоздились, одна другой выше, остроконечные горы, темные от листвы. При виде этих пустынных просторов Эллене представилось, что отныне она навеки отторгнута от общества себе подобных. Она была спокойна, но не потому, что смирилась, – она просто устала горевать. Мысли о прошлом, равно как и о будущем, вызывали в ней притупившееся, потерявшее уже остроту отчаяние.

Путь через чащу продолжался уже несколько миль; лишь изредка то один, то другой стражник, прервав молчание, обращался к своему товарищу с вопросом или указывал на перемены, происшедшие со времени их последней поездки. Наконец начали сгущаться сумерки.

Только рокот бившихся о скалистые берега волн сказал Эллене о том, что близко море; достигнув возвышенного места, которое служило, однако, всего лишь подножием двух тесно соседствовавших лесистых гор, Эллена с трудом разглядела внизу темно-серые воды залива. Тут она осмелилась спросить, далеко ли еще добираться и не предстоит ли ей продолжить путешествие на одном из суденышек – по всей видимости, рыболовных, – что стояли у берега на якоре.

– Теперь недалеко, – ответил один из стражников угрюмо, – уже близок конец ваших странствий и отдых.

Путники спустились к берегу и неожиданно оказались вблизи одинокого жилища, стоявшего у самой кромки воды, так что оставалось удивляться, как его не смоет волнами. Из-за оконных решеток не пробивалось ни огонька, безмолвный дом казался необитаемым. Охранники Эллены имели, вероятно, основания думать иначе; они остановились у двери и принялись громко кого-то звать. На их крик, однако, никто не отозвался; пока стражники продолжали попытки разбудить обитателей дома, Эллена тревожно разглядывала его во всех подробностях – насколько позволяли ей сгустившиеся сумерки. Это оказалось древнее и очень своеобразное строение, не усадьба, но и не крестьянская хижина.

Высокие стены, сложенные из неотесанных каменных блоков, были укреплены бастионами, на углах здания виднелись башенки; последние, а также портик и наклонная крыша являли взору многочисленные признаки упадка и разрушения. Весь дом в целом, его темные окна и молчаливые переходы навевали острое чувство затерянности и одиночества. Высокая стена окружала двор дома; она некогда служила дому защитой, но теперь одна из створок ворот давно упала с петель и лежала на земле, едва различимая в зарослях сорной травы, а вторая со скрипом раскачивалась, угрожая при очередном порыве ветра разделить участь первой.

Но вот наконец на призывы стражников из дома откликнулся чей-то хриплый голос; обитатель долго и неспешно гремел засовом, а когда показался в дверном проеме, Эллена прочла на его изборожденном складками лице историю таких жизненных невзгод, что, как ни была она поглощена собственными несчастьями, не могла равнодушно на него глядеть. В косом свете лампы, которую нес с собой незнакомец, от Эллены не укрылся терзавший его жестокий голод; к тому же взгляд его глубоко запавших глаз поражал своей необузданной дикостью. Эллена едва не отшатнулась; подобных черт, обличавших одновременно и злодея и страдальца, ей до сих пор видеть не доводилось, и она с острым любопытством вглядывалась в незнакомца, забыв на время задать себе вопрос, какие беды сулит ей встреча с этим человеком.

Представлялось очевидным, что дом не для него был построен; Эллена заключила, что незнакомец служит какому-нибудь безжалостному приспешнику маркизы ди Вивальди.

Войдя в дом, девушка очутилась в зале, обветшавшем и совершенно пустом. Зал был невелик, но очень высок, с потолком, размещавшимся, видимо, непосредственно под крышей; из опоясывавшей зал галереи можно было попасть в комнаты второго этажа.

Стражники и незнакомец обменялись угрюмыми приветствиями, при этом к последнему обратились по имени – Спалатро; затем все вошли в комнату, где в углу обнаружился матрас, – по-видимому, только что покинутое ложе незнакомца. Помимо этого матраса, а также двухтрех сломанных стульев и стола, мебели в комнате не было. Спалатро насупившись оглядел Эллену, бросил многозначительный взгляд на ее охранников, но не проронил вначале ни звука. Затем он предложил всем сесть и добавил, что приготовит рыбы на ужин. Эллене стало ясно, что он – хозяин дома и, судя по всему, единственный его обитатель; когда же она услышала от одного из стражников, что здесь их путешествие заканчивается, то поняла, что сбываются ее наихудшие опасения. Сохранять спокойствие ей было более не под силу. Все указывало на то, что шайка негодяев привезла ее сюда, в одинокое обиталище на берегу моря, в общество человека, на челе которого, казалось, ясно начертано «злодей», с единственной целью – принести ее в жертву безграничной гордыне и ненасытной мстительности. Когда девушка взвесила все обстоятельства и задумалась над словами стражника, возвестившего об окончании их поездки, ее как молния пронзила убежденность: ее привезли сюда, чтобы здесь убить. Кровь застыла у Эллены в жилах, и она лишилась чувств.

Когда к Эллене вернулось сознание, она обнаружила, что вокруг нее стоят стражники вместе с незнакомцем; она готова была взмолиться о пощаде, но решила, что, выдав свои догадки, не вызовет у недругов ничего, кроме озлобления. Тогда она сослалась на усталость и попросила, чтобы ее сопроводили в отведенную ей комнату. Мужчины переглянулись и после некоторого колебания предложили Эллене подождать ужина и отведать рыбы. Эллена постаралась облечь свой отказ в возможно более деликатную форму и получила позволение удалиться. Спалатро, с лампой в руке, провел девушку через зал в галерею второго этажа и распахнул дверь в одну из комнат, в которой, как он сказал, пленнице назначено было ночевать.

– Где моя постель? – несмело осведомилась вконец опечаленная Эллена, оглядев помещение.

– Вот там… на полу, – отвечал Спалатро, указывая на жалкий матрас, завешенный разодранным тряпьем, которое в лучшие времена служило пологом. – Если вам нужна лампа, – добавил он, – то пусть постоит, а через минуту-другую я за ней вернусь.

Голосом робким и умоляющим Эллена спросила, нельзя ли ей оставить лампу у себя на всю ночь.

– Это еще зачем? Здесь только пожара не хватало, – последовал грубый ответ.

Эллена повторила просьбу не уносить лампу.

Спалатро бросил на пленницу выразительный взгляд, значения которого Эллена не поняла, и сказал:

– Много вам будет от нее проку! Вы сами не знаете, о чем просите.

– Что вы хотите этим сказать? – проговорила в тревоге Эллена. – Именем Святой Церкви заклинаю вас, объясните!

Спалатро внезапно отпрянул, явно изумленный, но не сказал ни слова.

– Помилосердствуйте! – взмолилась испуганная Эллена. – Я одинока, и за меня некому заступиться.

– С чего это вы так испугались? – заговорил Спалатро, после того как преодолел смущение, и, не дожидаясь ответа, добавил: – При чем тут милосердие? Я хочу унести лампу, только и всего!

Эллена, не забывшая о том, что решила хранить свои подозрения в тайне, ограничилась ответом, что немилосердно оставлять ее в темноте сейчас, когда ей грустно, и что свет ободрил бы ее и помог свыкнуться с новым местом.

– Нам здесь не до блажи, и без того забот хватает. Кроме того, другой лампы в доме нет – пока я с вами зря время теряю, остальным приходится сидеть в темноте. Через две минуты я ее забираю, и все тут.

Эллена знаком попросила хозяина поставить лампу на пол, вслед за тем тот покинул комнату и девушка услышала скрип запираемого засова.

В предоставленные ей в распоряжение две минуты Эллена осмотрела комнату в надежде открыть какую-нибудь возможность для бегства. Помещение было обширное, пустое и затянутое многолетней паутиной. Другой двери, помимо той, через которую Эллена вошла, не обнаружилось, единственное окно было забрано решеткой. По тому, как тщательно были исключены все возможности бегства, можно было судить, насколько оно необходимо.

Осмотр комнаты ничем не обнадежил несчастную девушку; она испытала прочность засова и убедилась, что он не дрогнул под ее нажимом; с внутренней стороны запора не оказалось, и Эллене оставалось только поставить лампу у двери и дожидаться возвращения Спалатро. Вскоре он явился и предложил пленнице чашу кислого вина и ломоть хлеба; ободренная этим знаком внимания, она не сочла возможным отвергнуть предложенное угощение.

Спалатро вслед за тем покинул комнату и опять задвинул наружный засов. Вновь оставшись в одиночестве, Эллена попыталась побороть страх с помощью молитвы; пламенное обращение к Богу укрепило ее дух.

Это не означало, однако, что Эллена забыла об опасности своего положения: несмотря на усталость, ей казалось невозможным заснуть, когда в любую минуту в комнату могли вторгнуться злодеи, оставшиеся в нижних помещениях; убедившись, что запереть дверь нечем, Эллена решилась бодрствовать всю ночь. Одна, в полной темноте, она уселась на матрас и стала ждать наступления утра. Вскоре ее одолели самые печальные мысли. Во всех подробностях, вплоть до мельчайших, вспоминался закончившийся день, поведение охранников; сопоставив все эти более ранние впечатления с недавними, Эллена едва ли могла сомневаться в участи, ей предназначенной. Представлялось в высшей степени невероятным, что маркиза ди Вивальди, распорядившаяся доставить Эллену сюда, намеревалась содержать ее в заключении, – для этой цели куда более подошел бы какой-нибудь монастырь; кроме того, следовало бы брать в расчет и нрав маркизы, Эллене уже известный. Самый вид этого дома, равно как и его обитатель, не говоря уже об отсутствии здесь особ женского пола (исключая ее самое), – все убеждало Эллену в том, что ей назначено не длительное заточение, а скорая смерть. Как ни призывала себя Эллена к твердости и смирению перед лицом судьбы, леденящий кровь ужас одолевал ее, лишая сил. Как часто, в слезах, исторгнутых страхом и горестью, взывала она к далекому, увы, Вивальди, умоляя его прийти на помощь, как часто с отчаянием восклицала, что никогда, никогда не увидит его больше!

По счастью, Эллена пребывала в неведении относительно того, что ее возлюбленный томится в застенках инквизиции. Когда Эллене стало ясно, что те, кто взял ее под стражу, действовали обманным путем и к Святой Палате не имеют ни малейшего касательства, она тут же заключила, что арест Вивальди также подстроен маркизой и имеет целью лишить юношу свободы действий на срок, достаточный, чтобы он не смог ей помочь. Это позволяло надеяться, что Вивальди содержится в каком-либо из домов, принадлежащих его семейству, и вскоре будет отпущен на волю – стоит лишь свершиться расправе над его возлюбленной, которая и станет единственной жертвой. Эти мысли немного облегчали страдания Эллены.

Компания, проводившая время внизу, просидела там полночи. Временами сквозь прерывистый плеск волн на берегу до Эллены доносились слабые отголоски разговора ее тюремщиков, а стоило скрипнуть двери их комнаты, как девушка настораживалась в ожидании вторжения. Наконец, убедившись, что тишину нарушает теперь один лишь прерывистый ропот воды, Эллена решила, что стражники либо разошлись, либо заснули в той же комнате, где ужинали. Долго гадать об этом ей не пришлось; вскоре до ее чуткого слуха донесся с лестницы звук шагов. Она слышала, как тюремщики достигли ее двери и остановились, как тихо шептались – вероятно, советовались, что делать дальше. Эллена затаила дыхание, но не смогла разобрать ни слова. Только когда один из тюремщиков стал удаляться, другой, слегка повысив голос, произнес ему вслед: «Поищи на столе, у меня в поясе, и поторапливайся». Первый тюремщик вернулся и пробормотал что-то неразборчивое, а его товарищ ответил: «Она спит», – так, во всяком случае, поняла его свистящий шепот Эллена. Потом один из стражников спустился по лестнице, а еще через несколько минут второй также покинул свой наблюдательный пост; Эллена вслушивалась, пока шум волн не заглушил удалявшиеся шаги.

Эллена слегка успокоилась, но ненадолго. Из подслушанных обрывков разговора можно было заключить, что стражник спускался в первый этаж за стилетом своего напарника, – ведь в поясах обычно хранят именно оружие; кроме того, он не желал, чтобы его слова достигли слуха Эллены, – на это указывала фраза «она спит». Поразмыслив над всем этим, девушка вновь замерла в ожидании шагов, но в коридоре было по-прежнему тихо.

На свое счастье, Эллена не знала о том, что в стене ее комнаты существовала дверца, устроенная так хитроумно, что открывалась она совершенно беззвучно и что убийца мог скрытно проникнуть таким путем в любой час дня или ночи. Девушка предположила, что все в доме отправились почивать, и в ней потихоньку ожили надежды на лучшее; тем не менее она решила не предаваться сну и быть настороже. Она мерила неровными шагами комнату, не единожды вздрагивала от скрипа ветхих половиц, часто возвращалась к двери и прислушивалась. Вскоре через оконную решетку проникли лунные лучи, и в их свете неясно обрисовались какие-то предметы, которых Эллена не заметила при горящей лампе. Несколько раз ей чудилось, что к матрасу скользнула непонятная тень; леденящий ужас сжимал сердце, и она замирала, вглядываясь; однако стоило померкнуть лунному свету, и видение неизменно исчезало, ибо населить призраками полную темноту фантазия оказывалась бессильна. Если бы она не знала, что ее дверь заперта, ей бы казалось, что она видит, как крадется к ее ложу убийца, предполагающий застигнуть ее во сне. Впрочем, вполне вероятно, сцена, созданная воображением, могла повториться в действительности – мысль об этом пугала девушку до полусмерти. Эллена вновь, затаив дыхание, вслушивалась, но к шуму волн не примешивалось ни единого постороннего звука; оставалось признать, что в помещении, кроме нее самой, никого нет. Однако убедить себя в этом окончательно девушке не удалось; приближаться к окутанному мраком ложу она все же не осмеливалась. Бессильная побороть свои опасения, Эллена решила ждать у окна, пока в помещении не станет светлее, а на душе – спокойней; тем временем она наблюдала постепенно проступавшую из мрака панораму. Луна вставала над бескрайним неспокойным океаном; волны разбивались в пену о прибрежные скалы, видневшиеся внизу, и отступали далеко от берега, влача свои длинные белые гребни. Эллена прислушивалась к их мерному торжественному рокоту; величие безлюдного простора даровало ей некоторое успокоение; она наблюдала, прильнув к решетке, как высоко восходит на небо луна, как на востоке забрезжила заря, подкрашивая пурпуром облака.

Когда в комнате стало светло, Эллена почувствовала себя в безопасности и прилегла на постель; тут усталость взяла наконец верх над тревогой, и девушка ненадолго забылась сном.

Глава 8

Все ж я страшусь тебя: зловещ твой вид, Когда вращаешь ты глазами дико.

Ты губы искусал немилосердно —

И, жаждой крови обуян, трепещешь: Недобрые предвестья! Но, надеюсь,

Не мне они грозят.

Шекспир

Громкий шум пробудил Эллену от глубокого сна; вскочив с матраса, она осмотрелась с испугом и ужасом: к ней постепенно возвращалась память о происшедшем накануне. Грохот засовов стих, и в дверь просунулась голова Спа-латро; произошло это раньше, чем Эллена успела осознать, что находится на положении заключенной в одиноком доме на морском берегу, а вошедший – не кто иной, как ее тюремщик. Когда же мысли девушки прояснились, печальная действительность преисполнила ее душу такой тоской и ужасом, что под этой изнурительной тяжестью Эллена дрогнула и вновь рухнула на матрас, не спросивши о причине столь внезапного вторжения.

– Я принес позавтракать, – сказал Спалатро, – но, похоже, вы еще не выспались. А ведь ночи должно было хватать, легли-то вы рано.

Не дождавшись ответа, хозяин, с овсяной лепешкой и миской молока в руке, ступил через порог. Эллена сопроводила его тоскливым, умоляющим взглядом.

– Куда это поставить? Вам это будет очень кстати, вы ведь вчера не ужинали.

Эллена поблагодарила его и, ввиду полного отсутствия в комнате столов и стульев, указала на пол рядом с постелью. Когда Спалатро наклонился, Эллене бросилось в глаза выражение его лица, странным образом соединившее в себе злобность и торжествующее коварство. Он, казалось, упивался успехом и радостно предвкушал дальнейшее развитие событий. Замеченное вселило в девушку такой интерес, что она не спускала со Спалатро глаз, пока тот не покинул комнату. Когда взгляды обоих случайно встретились, Спалатро с поспешностью, выдававшей нечистую совесть, отвел глаза и более уже их не поднимал. Выйдя, он, как и прежде, запер дверь.

Странное поведение тюремщика так поразило Эллену, что она стала теряться в догадках и не скоро вспомнила о завтраке, отнюдь не лишнем после затянувшегося воздержания от пищи. Однако стоило ей поднести молоко к губам, как страшное подозрение остановило ее руку; впрочем, до этого Эллена уже успела сделать робкий глоток. Вспомнив, с какой необычной миной Спалатро поставил перед ней еду, девушка вдруг предположила, что к молоку подмешан яд. Итак, ей пришлось отказаться от намерения подкрепить свои силы; Эллена побоялась прикоснуться даже к лепешке, ибо все, что было принесено Спалатро, таило в себе угрозу; что до проглоченных по неосторожности нескольких капель молока, то из-за столь малого количества беспокоиться не приходилось.

Весь день, однако, Эллена пребывала под властью страха и близка была к полному отчаянию; относительно того, зачем ее доставили сюда, она не питала никаких сомнений – и не видела также и средства ускользнуть из рук палачей. Лишь извечное свойство человеческого сердца – надеяться вопреки всему – поддерживало ее слабеющий дух.

В эти часы тревоги и одиночества судьба даровала Эл-лене единственное утешение: знать, что Вивальди хотя и горюет, но находится вне опасности; девушка научилась весьма высоко оценивать коварную изобретательность маркизы и не допускала и мысли, что Винченцио выпутается из ее сетей и вернет свободу себе и своей возлюбленной.

Большую часть дня Эллена провела, прильнув к оконной решетке и в задумчивости созерцая примолкший океан. Временами она прислушивалась в надежде услышать звуки, которые помогли бы ей определить, сколько обитателей осталось внизу и чем они заняты. Дом словно вымер; лишь изредка доносились шаги, мерившие длинный проход, или стук двери; похоже было, что, кроме нее самой, в доме оставался только один человек; если внизу и затаился кто-то еще, то ни единым шорохом он себя не выдавал. Эллена не слышала, как уезжали стражники, доставившие ее сюда, но, судя по всему, отъезд все же состоялся, и охранял ее теперь один Спалатро. Смысл происходившего был темен; если готовилось убийство, то странным представлялось, что поручено оно одному человеку, тогда как осуществить это черное дело втроем было бы куда вернее и проще. Но, вспомнив о аде, Эллена перестала удивляться: вероятно, ее палачи уверились, что замысел их близок уже к осуществлению, и предоставили ей умереть в одиночестве в запертой комнате, после чего Спалатро останется лишь избавиться от тела жертвы. Поступки охранников не казались более непоследовательными; напротив, они согласно претворяли в действительность общий замысел, состоявший в том, чтобы отравить пленницу с помощью ада, примешанного к пище. Было ли покушение на ее жизнь предпринято в действительности или же являлось плодом возбужденной фантазии – так или иначе, при мысли о том, что она пригубила отравленное молоко, девушка почувствовала, как ее с головы до ног стал бить озноб. Ей подумалось, что ад, возможно, обладает исключительной силой и действен даже в ничтожно малых количествах.

Пребывая, таким образом, в состоянии мучительной тревоги, Эллена различила по ту сторону двери шаги, напрягла слух и поняла, что в коридоре кто-то есть. Неизвестный передвигался с осторожностью, иногда останавливался – возможно, чтобы прислушаться, – и вскоре затем отходил прочь.

«Это Спалатро! – сказала себе Эллена. – Он думает, что я отравлена, и пришел послушать мои предсмертные стоны! Увы! Быть может, он не обманулся в своих ожиданиях, а всего лишь поторопился!»

От этого страшного предположения девушку с удвоенной силой охватила дрожь; теряя сознание, несчастная опустилась на матрас, но вскоре приступ прекратился. К ней вернулось сознание, и она поняла, что разумнее будет скрыть от Спалатро невыпитое отравленное питье, – в таком случае он, по крайней мере, не станет торопиться с новым покушением, а любая отсрочка дает некоторую надежду. И Эллена выплеснула через оконную решетку молоко, которое (так ей казалось) Спалатро считал надежнейшим средством убийства.

К вечеру ей вновь почудились за дверью шаги. Заметив на полу возле двери тень, Эллена убедилась, что снаружи действительно кто-то стоит. Внезапно тень скользнула прочь, шаги постепенно смолкли в отдалении.

– Это он, – прошептала Эллена, – все еще дожидается моих стонов!

Этот визит, подтверждавший догадки Эллены, взволновал ее не меньше первого. Под дверью вновь показалась тень, но шагов не было слышно. Эллена настороженно наблюдала, опасаясь, что Спалатро вот-вот появится в дверях и тем разрешит ее сомнения.

«О боже! – думала она. – Чего мне ожидать, когда он, к своему разочарованию, застанет меня в живых? Не иначе как немедленной смерти!»

Тень на несколько минут застыла на месте, затем дрогнула и, как в прошлый раз, ускользнула. Но вскоре она вернулась и раздались негромкие звуки, словно кто-то пытался без шума отодвинуть засовы. Эллена слышала, как потихоньку отворился один засов, затем второй; дверь медленно раскрылась, и показалось лицо Спалатро. Он оглядел комнату, будто желая в чем-то удостовериться, прежде чем войти. Спалатро остановил взгляд на Эллене, прилегшей на матрас, и девушке подумалось, что вид у него еще более одичалый, чем обычно.

Простояв так с миг, Спалатро двинулся вперед – неверной походкой, но проворно; на лице его отразились нетерпение, испуг и сознание вины. До постели Эллены ему оставалось пройти еще несколько шагов, когда девушка приподнялась, – Спалатро отшатнулся, будто увидел привидение. Необычайно изнуренный облик и странное поведение тюремщика подтверждали, казалось, основательность всех прежних страхов Эллены; в ответ на заданный грубым голосом вопрос, как она себя чувствует, у нее не хватило присутствия духа сказать, что ей нездоровится. Минуту или две Спалатро сосредоточенно и угрюмо разглядывал Элле-ну, затем, хитро прищурившись, обвел взглядом комнату – проверял, приняла ли она отраву, заключила пленница. Заметив, что миска пуста, Спалатро поднял ее с пола, и девушке почудилось, что он доволен.

– Вам пришлось сидеть без обеда, – заговорил Спа-латро, – я о вас забыл, но ужин скоро будет готов, а пока, если хотите, можете прогуляться по берегу.

Эллена, повергнутая в недоумение этой снисходительностью, раздумывала, следует ли ей принять предложение и не скрывается ли за ним какая-нибудь коварная ловушка. Быть может, согласие обернулось бы шагом навстречу погибели, и Эллена намеревалась уже было ответить отказом, но потом подумала, что едва ли палачи замыслили выманить ее из комнаты, чтобы вернее погубить, – ведь ничто не мешает им лишить ее жизни тут же, на месте. Хуже, чем сейчас, ее положение не станет, а от любой перемены может только улучшиться.

Ни в коридоре, ни в помещениях первого этажа Эллене и ее провожатому никто не встретился; тогда Эллена осмелилась осведомиться, остались ли те люди, что доставили ее сюда, или уехали. Спалатро ничего не ответил, а молча шагал впереди, пока не миновал двор, а затем ворота. Тут он указал на запад и разрешил Эллене пройтись в ту сторону.