Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

Отыскать Скедони не удалось. Между тем маркиза пребывала в таком состоянии, что ничтожнейших обстоятельств было довольно, чтобы довести ее до крайнего раздражения. Изнывая от желания облегчить свое сердце как можно скорее, она вновь и вновь посылала слуг за духовником.

– Не иначе как хозяйка уж очень сильно согрешила, – говорил слуга, дважды за последние полчаса успевший побывать в монастыре. – Видно, совесть не дает ей покоя, полчаса вытерпеть – и то не под силу. Богатым хорошо: греши себе сколько хочешь, а потом дукат-другой – и ты снова невинен как младенец. А вот нам, беднякам, чуть ли не по месяцу приходится замаливать каждый грех, да и то, только если хорошенько себя побичуешь.

Под вечер Скедони явился и подтвердил худшие опасения своей духовной дочери. До него тоже дошли вести о бегстве Эллены, о ее пребывании на берегах Челано и о свершившемся там браке. Каким образом до него дошли эти известия, монах поведать не пожелал, но привел немало убедительных подробностей в подтверждение своей осведомленности и всем своим видом показывал, что не питает ни малейших сомнений в подлинности изложенного; маркизе оставалось лишь разделить его уверенность, вследствие чего ее злоба и отчаяние вышли за границы приличия.

С тайным удовлетворением наблюдал Скедони за неистовством ее чувств; он понял, что наступил час, когда он сможет подчинить эти чувства собственным целям, добиться, чтобы маркиза не в силах была обойтись без его содействия, и тем самым получит долгожданную возможность отомстить Вивальди, не теряя расположения его матери. Менее всего желая облегчить страдания маркизы, Скедони делал все, чтобы возбудить ее негодование и уязвить гордость, но добивался своего при помощи столь неприметных маневров, что казалось, он елико возможно старается оправдать поведение Вивальди и утешить его впавшую в отчаяние мать.

– Он, безусловно, совершил опрометчивый шаг, – говорил духовник, – но он еще слишком юн, чтобы предвидеть последствия своих поступков. Он не способен постичь, какой ущерб причинен будет родовой чести, сколь пострадает его положение при дворе и в кругу людей знатных, равных ему по рангу, – и даже среди тех самых плебеев, до которых он вследствие своего легкомыслия снизошел. Опьяненный юношескими страстями, он пренебрегает благословенными дарами, оценить каковые может лишь мудрость и опытность зрелых лет. Он отвергает эти дары лишь потому, что не видит, как много они значат в обществе и как сильно он унизит себя в глазах окружающих, если легкомысленно откажется от этих даров. Несчастный молодой человек; не менее, чем порицания, он достоин жалости!

– Ваши снисходительные речи, почтенный отец, – ответствовала маркиза с досадой, – говорят о вашем добром сердце, но в то же время служат невольным свидетельством извращенности ума моего сына и глубины тех несчастий, какие он навлек на свое семейство. Мне отнюдь не утешительно знать, что его падение является следствием заблуждения рассудка, а не сердца; важно лишь то, что оно свершилось и исправить случившееся никому из смертных не под силу.

– Не торопитесь с таким утверждением, дочь моя.

– О чем вы, святой отец?

– Некоторые возможности все же остаются.

– Укажите их, отец мой. Я их не вижу.

– Нет, госпожа моя, – хитроумный Скедони взял свои слова назад, – я ни в коей мере не убежден, что таковые возможности имеются. В заботе о вашем спокойствии и о чести вашего дома я так цепляюсь за малейшую надежду, что, быть может, только тешу себя вымыслом о таких возможностях. Позвольте мне подумать… Увы! Придется претерпеть этот – спору нет, суровый – удар судьбы, отвратить его нет средств.

– Это жестоко, отец мой, – внушить надежду и тут же объявить, что она несбыточна.

– Вы должны простить меня, дочь моя, но каково мне видеть семейство древнее и благородное ввергнутым в унижение безумством легкомысленного юноши, как не испытывать при этом печали и негодования, не озираться в поисках средств – пусть самых отчаянных, – могущих избавить знатный род от падения в пучину позора. – Монах замолк.

– Позор! – вскричала маркиза. – Отец мой, вы… вы… Позор! Суровое слово, но… что поделаешь? – справедливое. И мы должны претерпеть его? Неужели это действительно так?

– Спасения нет, – холодно ответствовал Скедони.

– Боже праведный, и не существует закона, чтобы объявить недействительным или, по крайности, покарать подобный преступный брак?

– Об этом остается лишь сожалеть.

– Женщина, навязывающая себя благородному семейству с намерением его обесчестить, – продолжала маркиза, – заслуживает наказания едва ли не наравне с государственными преступниками, ибо тем самым она подтачивает столпы, на которых покоится государство. За это она должна поплатиться…

– Наравне с преступниками, дочь моя, наравне, без всяких «едва ли». И заслуживает она смерти.

Ненадолго воцарилось полное молчание, а затем духовник добавил:

– Ибо то, что она разрушила, восстановимо лишь ценой ее смерти. Только смерть ее может восстановить величие поруганного родословного древа.

Скедони вновь замолк, но, не дождавшись, пока заговорит маркиза, добавил:

– Меня часто удивляло, что наши законодатели не осознают справедливости – и необходимости – такой меры!

– Поразительно, что даже забота о собственной чести не внушила им подобной мысли, – проговорила маркиза в раздумье.

– И все же справедливость существует, пусть ее законы и пребывают в небрежении. Мы слышим ее голос сердцем, и тот, кто не сообразует свои поступки с ее велениями, отдает тем самым дань слабости, а отнюдь не добродетели.

– Эту истину никому еще не приходило в голову оспаривать, – отозвалась маркиза.

– Простите, но я в этом далеко не уверен. Когда встает выбор между справедливостью и укоренившимся предрассудком, мы склонны почитать добродетельным неподчинение ей. Так, законы справедливости требуют смерти преступницы, но против них восстают законы страны, и вы, дочь моя, с вашим мужским умом и ясностью восприятия, готовы признать, что добродетель требует оставить ее в живых, меж тем как этого требует только страх!

– О! – негромко воскликнула маркиза. – Что вы имеете в виду? Я докажу вам, что обладаю не только мужским умом, но и мужской неустрашимостью.

– Я говорю, ничего не скрывая, мне нечего скрывать.

Маркиза задумалась.

– Мой долг исполнен, – вновь заговорил Скедони после краткого молчания. – У вас есть всего лишь один способ смыть пятно со своей чести, и я вам его указал. Если мое усердие вам неприятно, ну что ж, я умолкаю.

– Вы меня неправильно поняли, досточтимый отец. Новизна идей, непривычность положения – вот что смущает мой разум! Он пока еще недостаточно закален для восприятия столь необычных мыслей; женская слабость еще жива в моем сердце.

– Я должен просить у вас прощения, – с притворным смирением промолвил Скедони. – Вы вправе пенять мне за мое опрометчивое рвение. Слабость, о которой вы говорите, – черта привлекательная, и ее, возможно, следовало бы скорее поощрять, чем осуждать.

– Как, отец мой! Если она заслуживает поощрения, то это не слабость, а, напротив, добродетель.

– Пусть будет так, – холодно ответствовал Скедони, – допускаю, что оказался в данном случае пристрастным судией. Не думайте об этом долее, разве что только затем, чтобы извинить мое неуместное рвение.

– За свое участие вы достойны не прощения, а благодарности, более того – награды. Досточтимый отец, я надеюсь, время докажет искренность моих слов.

Духовник склонил голову.

– Могу заверить, что оказанные мне услуги не останутся без вознаграждения – я не говорю «щедрого» лишь потому, что никакая награда не покажется щедрой в сопоставлении с теми воистину бесценными свидетельствами преданности моему семейству, о каких мне, возможно, придется вас просить! Чего стоят все знаки признательности, когда речь идет о спасении чести старинного рода!

– Мои слова благодарности, а равно и заслуги, меркнут радом с вашей добротой. – Скедони произнес это и вновь замолк.

Маркиза желала бы вернуться к той теме, от которой недавно увела нить беседы, духовник же, по всей видимости, твердо решил предоставить ей самой сделать первый шаг. Она раздумывала и колебалась. До сих пор она не знала тяжелой вины, и преступление, предложенное Скедони, несколько пугало ее. Она боялась думать, а еще более – упоминать о нем вслух, но уязвленная гордость, беспредельное негодование, страстное стремление насытить свою мстительность делали свое дело: разум маркизы кипел как бурливый океан, и волны злобы грозили унести последние остатки человечности из ее сердца. Скедони наблюдал борения ее чувств; подобно укрывшемуся в засаде злобному тигру, он был готов при первой благоприятной возможности совершить прыжок.

– Итак, вы советуете, отец мой… – заговорила маркиза после долгой паузы, – по вашему мнению… Эллену…

Маркиза помедлила в надежде, что Скедони предварит ее слова, но тот предпочел пощадить не ее чувства, а свои.

– Так вы полагаете, что дерзкая интриганка заслуживает… – Она снова остановилась.

Не прерывая паузы, Скедони с напускным смирением ожидал дальнейших слов маркизы.

– Повторяю, отец мой, вы утверждали, что девушка заслуживает сурового наказания…

– Вне всякого сомнения, – отвечал Скедони. – Вы этого не разделяете?

– Каре надлежит быть предельно строгой? Справедливость наряду с целесообразностью требуют смерти преступницы? Таково ваше суждение?

– Простите меня, быть может, я заблуждался; таково было мое мнение, но не породила ли его излишняя пылкость? Как сохранить холодной голову, когда сердце в огне?

– Так, значит, ваше суждение вовсе не таково, святой отец, – с неудовольствием заключила маркиза.

– Этого я не утверждаю. Предоставляю вам решать, насколько оно справедливо.

С этими словами духовник поднялся и выказал намерение удалиться. Маркиза в смятении и тревоге просила его повременить с уходом, но он в свое извинение сослался на необходимость поспешить к мессе.

– Что же, святой отец, не стану злоупотреблять вашим драгоценным временем ныне, но вы знаете, как я ценю ваш совет, и, надеюсь, не откажетесь помочь, когда я вновь обращусь к вам.

– Могу ли я отказать вам в том, что почитаю для себя честью, – кротко ответствовал монах, – но предмет нашей беседы столь щекотлив…

– Что заставляет меня еще более ценить ваше мнение о нем, – вставила маркиза.

– Я желал бы, чтобы превыше всего вы почитали свое собственное, ибо более верного руководства вам не сыскать.

– Вы мне льстите, отец мой.

– Я всего лишь отзываюсь на ваши слова, дочь моя.

– Завтра, – произнесла маркиза значительно, – я собираюсь присутствовать на вечерне в церкви Сан-Николо; если вам случится там быть, мы сможем по окончании службы, когда разойдутся прихожане, увидеться в северной аркаде. Там нам будет удобно с глазу на глаз побеседовать о предмете, для меня в данное время самом насущном. Прощайте.

– Да пребудет с вами мир, дочь моя, и да станет вашим советчиком сама мудрость. Я буду в Сан-Николо всенепременно.

Исповедник скрестил на груди руки, опустил глаза долу и покинул комнаты той бесшумной походкой, что указывает на утомление – и на сознательное двуличие.

Его духовная дочь осталась у себя в будуаре; противоречивые страсти и изменчивые суждения боролись за власть над ее душой; замышляя беды другим, маркиза навлекала их на свою собственную голову.

Глава 4

Под сводами – заупокойный звон;

И Совесть, содрогнувшись от предвестья, Зрит облик Смерти в полумраке нефа;

И различим невнятно-смутный шепот О преступленье низком, что таится В злых помыслах души, без меры скрытной.

В условленный вечер маркиза подъехала к церкви Сан-Николо, оставила слуг подле своего экипажа у бокового портала, а сама в сопровождении одной лишь служанки взошла на хоры церкви.

Когда вечерня была отслужена, она медлила, пока не разошлись почти все молившиеся, и через опустевший боковой неф направилась к выходу, ведущему в северную аркаду. Шаги маркизы были тяжелы, как бремя, отяготившее ее совесть, ибо спокойствие и низкие страсти несовместимы. Медленно ступая меж колонн, маркиза заметила монаха. Тот приблизился, откинул капюшон и оказался не кем иным, как отцом Скедони.

При первом же взгляде от инока не укрылось смятение маркизы, яснее слов говорившее о том, что ее дух не готов пока принять столь желанное для ее сообщника решение. Туча, набежавшая на душу монаха, не коснулась при этом, однако, его чела; на нем по-прежнему отражалось суровое раздумье. Слегка смягчился, правда, ястребиный взгляд инока и хитро прищурились веки.

Маркиза приказала служанке отойти в сторону, пока она беседует со своим духовником.

– Сколько горя, – сказала она, когда служанка отошла, – причинило сумасбродство этого несчастного мальчишки нашей семье! Мой добрый отец, как никогда я нуждаюсь в вашем совете и утешении. Сознание свершившейся беды не покидает меня ни на минуту; во сне ли, наяву – образ неблагодарного сына стоит перед моими глазами непрестанно! Не будь бесед с вами, мой единственный бескорыстный друг и советчик, мне нечем было бы утешиться.

Скедони поклонился:

– Маркиз, вне всяких сомнений, в полной мере разделяет ваше огорчение, но все же слово его в этом деликатном деле представляет большую ценность, чем мое.

– Маркиз не свободен от предубеждений, отец мой, и вам это известно. Он человек рассудительный, но склонен по временам заблуждаться – и упорствовать в заблуждении. Его ум, в целом ясный, подвержен ряду слабостей; недостаток проницательности и энергии не дает ему стать великим. Когда необходимость диктует линию поведения, хотя бы в наималейшей степени идущую вразрез с требованиями обыденной морали, в коих мой супруг неколебим, с тех пор как принял их на веру в детстве, – маркиз ужасается и отступает. Он не понимает, что в разных обстоятельствах одно и то же действие может быть добродетельным или порочным. Так можем ли мы рассчитывать на его одобрение смелых мер, нами задуманных?

– Вы правы, дочь моя, – отозвался коварный инок, взором выражая свое восхищение.

– Посему с ним и не следует держать совет, если мы не желаем, как в прошлый раз, натолкнуться на возражения, решительно для нас неприемлемые. Нет, отец мой, все, что говорится в наших беседах, должно быть хранимо от всех без исключения посторонних ушей.

– Хранимо, как тайна исповеди. – Скедони осенил себя крестом.

– Ума не приложу… – вновь заговорила маркиза и настороженно огляделась. – Ума не приложу, – повторила она уже тише, – как избавиться от этой девчонки; эти мысли преследуют меня день и ночь.

– Сие меня изумляет. Возможно ли, чтобы человек, столь безошибочный в суждениях, обладающий умом столь острым и притом неустрашимым, испытывал по этому поводу какие-либо сомнения? Вы, дочь моя, не принадлежите к числу тех слабых натур, чьей смелости хватает на краснобайство, но недостает на деяния. Из положения, в коем вы пребываете, есть лишь один выход; от вашей выдающейся проницательности он не укрылся, а я одобрил его вслед за вами. И мне, проникшемуся вашим же убеждением, теперь, в свою очередь, убеждать вас? Выход один, поверьте мне.

– Этому я и посветила долгие размышления и – признаться ли в своей слабости? – не в силах пока ни на что решиться.

– Возможно ли, дочь моя, чтобы у вас недоставало мужества возвыситься над вульгарными предубеждениями не только в мыслях, но и в поступках? – Видя чаши весов колеблющимися, Скедони не мог не возложить на одну из них свои доводы, хотя бы для того и пришлось сойти с ранее избранных позиций благоразумной сдержанности.

– Если бы известная нам особа была осуждена законом, – продолжал он, – вы бы считали приговор справедливым, но вы не смеете – мне больно это повторять, – не смеете взять правосудие в свои руки.

Маркиза после некоторой борьбы с собой возразила:

– Трудно браться за меч закона, не будучи под прикрытием его щита. И самый доблестный приверженец добродетели заколеблется, не решаясь ступить за черту безопасности.

– Никогда! – с жаром воскликнул духовник. – Добродетель чужда колебаниям, тем она и славна, что не трепещет перед лицом угрозы. Без презрения к опасности никакие моральные принципы не вознесутся до высот добродетели.

Разговор этих двоих, готовых совершить страшнейшее из преступлений, а между тем серьезно рассуждавших, что есть добродетель и каковы ее пределы, вызвал бы, возможно, немалое удивление у какого-нибудь философа; человек же светский не увидел бы в нем ничего, кроме лицемерия, чем доказал бы свою житейскую опытность, но никак не знание человеческого сердца.

Маркиза некоторое время молча раздумывала, а затем повторила подчеркнуто:

– Щит закона меня не укроет.

– Но вас укроет Святая Церковь, – отозвался Скедо-ни, – каковая дарует вам не только защиту, но и отпущение грехов.

– Грехов? С каких пор, отец мой, нуждаются в отпущении грехов добродетель и справедливость?

– Говоря об отпущении грехов, требуемом за совершение акта необходимой справедливости, – сказал Ске-дони, – я старался приспособить свою речь к вульгарным слабостям и заблуждениям. Я должен просить у вас прощения, дочь моя, за то, что, видя, как вы спускаетесь с высот духа и ищете прибежища за щитом правосудия, я, стремясь вас утешить, предложил вам взамен щит совести. Но довольно об этом, вернемся к нашим прежним рассуждениям. Предположим, та, о которой идет речь, лишается возможности усугубить содеянное ею зло, возможности оскорбить честь и достоинство благородной семьи; раньше назначенного ей срока она погружается в вечный сон. Что же здесь грешного или преступного? Напротив – вы постигли сие раньше, а я вслед за вами, – это не более чем законный акт справедливости и самозащиты.

Маркиза слушала со вниманием, и духовник добавил:

– Она не обладает бессмертием; а поскольку, продлевая свои дни, эта особа еще более запятнает честь знаменитого рода, то сама справедливость требует, чтобы оставшиеся годы были у нее отняты.

– Говорите тише, отец мой, – забеспокоилась маркиза, хотя Скедони и без того почти шептал, – двор кажется безлюдным, но за колоннами кто-нибудь может скрываться. Посоветуйте мне, как все это осуществить, ведь ни о чем подобном я не ведаю.

– Приходится допустить, что дело чревато известным риском. Не знаю, кому вы могли бы его доверить. Те, кто делает смерть своим ремеслом…

– Тсс, – прервала его маркиза и попыталась вглядеться в окружающий сумрак, – шаги!

– Это брат, направляющийся в храм.

Несколько минут оба молчали, а затем вернулись к прерванной беседе.

– Наемникам доверяться нельзя.

– Но кто же еще… – прервала монаха маркиза и тут же осеклась. Но недоговоренный вопрос не ускользнул от внимания Скедони.

– Покорно прошу меня простить, но ваша – скажем так – непоследовательность меня поражает. При обнаруженной вами остроте ума как можете вы сомневаться, что идея и ее воплощение идут рука об руку? Нам ли останавливаться перед тем, что мы вне всяких колебаний почитаем правосудным?

– Ах, досточтимый отец, – в волнении проговорила маркиза, – но где я найду друга, подобного вам, – способного не только к обоснованным суждениям, но и к энергичным действиям?

Скедони молчал.

– Такому человеку нет цены, но где же его искать?

– Дочь моя! – выразительно проговорил монах. – Моя приверженность вашему семейству не знает границ.

– Любезный отец, – осознав, что он имеет в виду, пролепетала маркиза, – не знаю, как мне вас благодарить.

– Иной раз молчание красноречивее всяких слов, – многозначительно отозвался Скедони.

Маркиза задумалась, ибо с неменьшим красноречием в ней заговорила совесть. Она пыталась заглушить этот внутренний голос, но он не умолкал. Временами острое сознание своей греховности заставляло ее содрогаться, подобно человеку, который внезапно пробудился ото сна и открыл глаза, только чтобы измерить глубину пропасти, на краю которой стоит. В такие мгновения ей представлялось непостижимым даже то, что она хотя бы на секунду допустила мысль о таком грехе, как убийство. Лукавая софистика речей ее духовного отца вкупе с их непоследовательностью, сразу замеченной маркизой (в отличие от нелогичности собственных высказываний), предстали перед ней во всей своей наготе, и она готова была подарить бедной Эллене жизнь. Но как отхлынувшая волна обрушивается затем на берег с новой мощью, так и низменные страсти вскоре затопили нестойкий рассудок этой женщины, смывая преграды, воздвигнутые осторожностью и совестью.

– Ваше столь лестное для меня доверие… – начал наконец Скедони и после паузы продолжил: – Ваше поручение, ни с чем не сравнимое по важности…

– Да, да, поручение, – прервав его, поспешно заговорила маркиза, – но когда и где, любезный отец? Раз уж необходимость осознана, то чем скорее все свершится, тем лучше.

– Придется выждать удобного случая, – задумчиво отозвался монах. – На адриатическом побережье, в области Апулия, вблизи Манфредонии, имеется дом, который может оказаться удобным для наших целей. Это уединенное жилище на самом берегу, не посещаемое путешественниками, ибо оно скрыто в лесу, тянущемся вдоль побережья на долгие мили.

– А местные жители?

– О дочь моя, если бы их было много, зачем бы мне и вспоминать о столь отдаленных местах? Нет, там обитает лишь один бедняк, добывающий себе скудное пропитание рыбной ловлей. Мне он знаком; я мог бы даже назвать причины, заставляющие его влачить уединенное существование, – но не об этом речь, достаточно того, что он мне знаком.

– А можно ли ему доверять, отец мой?

– Смотря что, дочь моя. Собственную жизнь я бы ему не доверил, но жизнь этой девушки…

– Как? Если он отпетый злодей, то на него нельзя полагаться! Ищите другой выход! Только что вы и слышать не хотели о наемном убийце, а этот человек именно таков!

– Дочь моя, в нашем деле на него можно положиться без оглядки. У меня есть основания так говорить.

– Назовите мне эти основания.

Духовник замолчал. Лицо его самым причудливым образом исказилось и производило впечатление еще более устрашающее, чем обычно. Темное и помертвевшее, оно выразило одновременно и гнев, и сознание вины. Маркиза невольно вздрогнула, когда проникший через окно закатный луч явил ей это лицо; впервые она ощутила раскаяние в том, что подпала под власть этого странного человека. Но жребий был брошен, об осторожности вспоминать поздно, и маркиза повторила свой вопрос.

– Не важно, – сдавленным голосом отвечал духовник, – так или иначе, она умрет!

– От его руки? – Маркиза с трудом сдерживала волнение. – Подумайте, отец мой.

Вновь оба погрузились в задумчивое молчание. Наконец она произнесла:

– Отец, я вверяю себя вашей чести и осторожности. – На слове «честь» она, желая польстить собеседнику, сделала ударение. – Но заклинаю вас покончить с этим делом со всей поспешностью, ибо ожидание для меня то же чистилище, а кроме того, не прибегать к помощи посторонних лиц. – После паузы маркиза добавила: – Мне не хотелось бы обременять себя огромным, воистину безмерным грузом обязательств по отношению к кому бы то ни было, за исключением вас.

– Дочь моя, ваше требование не привлекать посторонних лиц невыполнимо, – с неудовольствием в голосе откликнулся Скедони. – Неужели вы полагаете, что я сам…

– Могу ли я сомневаться в том, что идея и ее воплощение идут рука об руку? – Маркиза проворно воспользовалась случаем возразить своему духовному отцу его же словами. – Нам ли останавливаться перед тем, что мы вне всяких колебаний почитаем правосудным?

Ответом маркизе послужило угрюмое молчание, яснее всяких слов свидетельствовавшее о недовольстве духовника.

– Рассудите, любезный отец, – продолжала она, – какой мукой обернется для меня бремя неоплатного долга, если только кредитором моим не окажется столь ценимый и почитаемый мною друг, как вы сами.

Замыслы духовной дочери лежали перед монахом как на ладони, прикрытые лишь тонкой завесой лести, к каковой Скедони вознамерился относиться с презрением, но все же самолюбие его не устояло перед похвалой. Он склонил голову в знак того, что согласен исполнить ее желания.

– Постарайтесь избежать ненужного насилия, – добавила маркиза, мгновенно оценив смысл его движения, – но пусть смерть настигнет ее как можно скорее! За преступлением должна следовать кара.

Произнося это, маркиза случайно бросила взгляд поверх исповедальни, и оттуда, выписанные черными буквами, воззвали к ней страшные слова: «Господь слышит тебя!» Пораженная этим ужасным предупреждением, маркиза переменилась в лице. Скедони был чересчур поглощен собственными мыслями, чтобы заметить – или понять – ее молчание. Вскоре маркиза овладела собой и, вспомнив, что поразившую ее надпись можно обнаружить чуть ли не над каждой исповедальней, предпочла закрыть глаза на заключенное в ней предостережение. Прошло все же некоторое время, прежде чем она смогла возобновить разговор.

– Когда речь шла о выборе удобного места, вы упомянули…

– Да, да, – пробормотал исповедник по-прежнему в раздумье, – в одной из комнат этого дома…

– Что там за шум? – прервала его маркиза.

Оба насторожились. Вдали послышались очень низкие, жалобно-рокочущие звуки органа и тут же опять смолкли.

– Что это за скорбная музыка? – спросила маркиза прерывающимся голосом. – Она исполнена робкой рукой! А ведь вечерня давно уже завершилась!

– Дочь моя! – упрекнул ее Скедони не без оттенка суровости в голосе. – Вы говорили, что обладаете мужской неустрашимостью, но я – увы! – убеждаюсь, что у вас женское сердце.

– Простите, отец мой! Я сама не знаю, отчего на меня нашло такое волнение, но мне под силу его побороть. Вы упомянули комнату…

– …в которой имеется потайная дверца, устроенная еще в незапамятные времена…

– С какой целью? – робко осведомилась маркиза.

– Прошу прощения, любезная дочь, с нас довольно того, что дверь наличествует и она весьма пригодна для наших целей. Через эту дверцу ночью, когда та, о ком мы говорим, будет спать…

– Я поняла вас. Не сомневаюсь, что у вас имеются свои резоны, но объясните мне, зачем понадобилась потайная дверь в затерянном в глуши обиталище отшельника?

– Потайной ход ведет к морю, – продолжал Скедони, не отвечая на вопрос. – Там, на берегу, под покровом тьмы, исчезнет в волнах, не оставив следа…

– Чу! Опять те же звуки!

На хорах вновь раздался слабый вздох органа. Еще через мгновение послышался тихий напев хора, сопровождавшийся нараставшим колокольным звоном, необычайно печальным и торжественным.

– Кто умер? – спросила маркиза тревожно. – Ведь это реквием!

– Да почиет в мире! – воскликнул инок, осеняя себя крестом. – Да обретет покой душа усопшего!

– Вслушайтесь в пение, – сказала маркиза дрожащим голосом, – это первый реквием; душа едва успела отлететь!

Они стали молча прислушиваться. Маркиза была очень взволнована; на лице ее бледность то и дело сменялась румянцем, дыхание стало частым и прерывистым, а по щекам даже скатились одна-две слезинки, свидетельствовавшие более об отчаянии, нежели о скорби. «Это тело, ныне хладное, – говорила она себе, – не далее как час назад оживлялось теплым дыханием! Смерть навеки остановила тончайшие восприятия и чувствования. И такую участь я готовлю существу, во всем подобному мне самой! О несчастная, злополучная мать, до чего довело тебя сыновнее сумасбродство!»

Она отвернулась от духовника и в одиночестве проследовала вдоль ряда колонн. Смятение ее росло; она дала волю слезам, положившись на защиту покрывала и вечернего сумрака, а вздохи ее заглушались созвучиями хора.

Скедони был не менее взволнован, но его одолевали страх и презрение. «О женщина! – восклицал он про себя. – Рабыня страстей, пленница иллюзий! Обуреваемая гордыней и жаждой мести, она не замечает препятствий и с легкостью идет на преступление, но стоит задеть ее чувства, стоит музыке, например, коснуться слабой струны ее сердца и найти отклик в воображении – и уже все в ней меняется: деяние, которое она только что признавала достохвальным, страшит ее, она уступает новым чувствам, она побеждена – и чем же? Всего лишь звуком! О слабое, презренное создание!»

Поведение маркизы, казалось, оправдывало наблюдения отца Скедони. Разнузданные страсти, перед которыми оказались бессильны доводы рассудка и голос милосердия, уступили лишь напору иных страстей. Трогающая душу скорбная мелодия, прозвучавшая, по загадочному совпадению, вслед за разговором о смертоубийстве, совокупное воздействие жалости и суеверного страха – и маркиза на время отступила. Не вернув себе спокойствия, она тем не менее вернулась к своему исповеднику.

– Отложим наш разговор на будущее, ныне же мой дух обуреваем смятением. Доброй ночи, отец мой! Помяните меня в своих молитвах.

– Мир да пребудет с вами, госпожа, – отозвался Скедони, торжественно склоняясь перед своей духовной дочерью. – Обещаю не забыть вас. Но и вы соберите всю свою решимость.

Маркиза знаком подозвала к себе служанку, склонилась на ее руку, плотнее закуталась в покрывало и вышла из монастыря. Скедони провожал свою собеседницу взглядом, пока ее фигура не растаяла в темной глубине аркады, а затем неспешно зашагал к другой двери. Он был разочарован, но не отчаивался.

Глава 5

Над цепью холмов одинокой

И простором пучины далекой

Плач жалобный и громкий слышен стон!

От рек и от долины,

От рощи тополиной

Дух опечаленный навеки отлучен.

Сплетенные с венками пряди,

Скорбя, склонили нимфы в сумрачной прохладе.

Мильтон

Пока маркиза и монах составляли заговор против Элле-ны, она все так же пребывала в урсулинском монастыре на озере Челано. В этом глухом уголке ее удерживало недомогание – следствие перенесенной ею длительной и жестокой тревоги. Дух девушки томила лихорадка, бренной же оболочкой владела усталость, укоренявшаяся все глубже с каждой попыткой ее побороть. Любого нового дня Эл-лена неизменно ожидала с надеждой обрести наконец силы, потребные для возвращения домой, но всякий раз оказывалось, что о путешествии пока не может быть и речи. Протекло две недели, прежде чем возымели благотворное действие покойная жизнь и целительный воздух здешних мест. До той поры Вивальди, изнывавший от беспокойства, в ежедневных беседах через решетку монастырской приемной избегал затрагивать предмет, способный вызвать возбуждение чувств Эллены и через то губительным образом сказаться на ее здоровье. Теперь же, когда здоровье ее укрепилось, юноша осмелился напомнить об опасностях, грозящих ей, если будет раскрыта тайна их местопребывания, и о том, что нет иного средства предотвратить угрозу вечной разлуки, помимо скорейшего заключения брака. При каждой встрече Винченцио не уставал вновь перечислять те беды, коими чревато промедление, вслед за чем возобновлял мольбы и уговоры; считая, что со временем опасность возрастает, он не мог более придерживаться утонченной деликатности, запрещавшей ему настаивать на соединении с любимой. Ничто так не отвечало бы сердечным устремлениям Эллены, как возможность вознаградить искренним согласием любовь и преданность поклонника, однако она не могла ни преодолеть, ни отбросить возражения против такого шага, которые подсказывал ей разум.