Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Эллена направила стопы к «многошумным волнам» – Спалатро шел за ней следом. Погруженная в размышления, она следовала всем поворотам берега, вначале ничего вокруг не замечая; затем, оставив позади подножие одной из прибрежных скал, она подняла взгляд и обнаружила вдали несколько хижин, вероятно рыбацких. Она с трудом различала темные паруса нескольких суденышек, огибавших утесы при входе в небольшую бухту, вдоль берега которой тянулась деревня; хотя Эллена видела, как на подошедших к берегу лодках спускали паруса, рыбаков ей различить не удалось: слишком они были далеко. До сих пор Эллена полагала, что, кроме ее темницы, ни одно человеческое жилище не нарушает одиночества этих лесов, поэтому хижины, хотя и очень далекие, внушили ей надежду и даже радость. Эллена оглянулась на Спалатро: он был радом, в нескольких шагах; бросив тоскливый взгляд на отдаленные хижины, девушка вновь почувствовала, как сердце ее упало.

Вечер был мрачен, море темнело, вздувались волны, морские птицы с резкими криками описывали крути среди облаков, а затем скрывались в верхушках скал, где были спрятаны их гнезда, – все указывало на близость бури. Собственные горести не настолько поглотили Эллену, чтобы сделать ее бесчувственной к страданиям ближних; она порадовалась за рыбаков, счастливо избежавших непогоды, и представила себе, как они, обретя надежное пристанище в своих домиках, наслаждаются теплом очага и обществом домашних, а рев волн помогает им острее ощутить уют родных пенатов. Эти воображаемые картины, впрочем, навеяли мысли о том, как несчастна и одинока она сама.

– Увы! – произнесла Эллена. – У меня больше нет дома, и некому встретить меня дружеской улыбкой! Мне не у кого искать утешения, не к кому обратиться за поддержкой! Я жалкая странница, бредущая по отдаленному берегу, а по пятам моим, быть может, крадется убийца, ждущий лишь удобного случая, чтобы нанести удар!

Сказав это, Эллена содрогнулась и вновь обернулась назад, чтобы проверить, следует ли за ней Спалатро. Не обнаружив его, она с удивлением и радостью поняла, что перед ней открывается возможность бегства, но вдруг заметила монаха, молча бредущего среди нависших над берегом утесов. Инок, закутанный в черное одеяние, по всей видимости, всецело ушел в раздумья, взгляд его был устремлен долу.

«Мысли этого человека, надо полагать, посвящены предметам достойным и богоугодным, – подумала Эллена, разглядывая незнакомца с изумлением и некоторой надеждой. – К монаху священного ордена я могу обратиться без боязни. Вероятнее всего, помощь ближнему для него не только обязанность, но и призвание души. Могла ли я ожидать, что на этом безлюдном берегу обрету такого святого заступника! И монастырь его, как видно, неподалеку!»

Монах приближался, не поднимая головы; Эллена двинулась ему навстречу, от волнения едва переставляя ноги. Будучи уже совсем рядом, монах искоса оглядел ее; он по-прежнему прятал лицо, но под тенью капюшона девушка различила большие глаза и всю верхнюю часть его своеобычной физиономии. Вера в его защиту стала покидать Эллену; она заколебалась, не находя в себе сил ни заговорить, ни встретиться с незнакомцем взглядом. Монах молча прошествовал мимо, не выказав при этом ни единого признака любопытства или удивления. Нижняя часть его лица оставалась скрытой за складками ткани.

Эллена остановилась и решила подождать, пока он отойдет, а затем попытаться достигнуть деревни и обратиться с мольбой о помощи к ее обитателям, не полагаясь на содействие подозрительного незнакомца. Но тут же сзади раздались шаги: монах вновь приближался. Он выступал, как и раньше, надменно, но при встрече смерил Эллену лукавонастороженным косым взглядом. Его лицо, да и весь облик произвели на нее впечатление столь отталкивающее, что она вновь не нашла в себе решимости воззвать к состраданию незнакомца, а, напротив, отшатнулась от него, как от врага. Гигантская, молчаливо шествовавшая фигура внушала ужас, поражая мощью и коварством. Монах медленно удалился и скрылся среди скал.

Эллена повернулась в намерении, пока поблизости нет Спалатро, поспешить в отдаленную деревню – о причинах загадочного отсутствия своего тюремщика ей недосуг было раздумывать. Но она не успела отойти далеко, как перед ней вновь оказался монах. Девушка вздрогнула и едва удержалась от крика; монах же оглядел ее еще пристальнее, чем прежде. Он помедлил в неуверенности (так показалось Эллене), а потом вновь прошел мимо. Смятение Эллены росло: инок удалялся по той самой тропинке, которой она собиралась бежать, а следовать за ним ей было так же страшно, как возвращаться в темницу. Внезапно монах поменял направление и вскоре снова прошел мимо нее; Эллена поспешила вперед. Опасаясь преследования, она обернулась и увидела, что незнакомец беседует со Спалатро. Оба медленно зашагали вперед, по всей видимости, совещаясь на ходу, затем Спалатро заметил, что Эллена удаляется чересчур поспешно, и окликнул ее, требуя, чтобы она остановилась. Этого призыва, эхом прогремевшего в скалах, трудно было ослушаться. Эллена бросила взгляд на хижины, безнадежно далекие, и замедлила шаги. Спалатро вдруг снова исчез, а монах оказался перед ней. Он взглянул на девушку так угрюмо, что она в испуге задрожала и отступила назад, хотя, не будучи прежде знакома со Скедони, не могла утверждать уверенно, что перед ней враг. Монах был взволнован, и взгляд его стал еще мрачнее.

– Куда ты направляешься? – спросил монах голосом, сдавленным от волнения.

– Я хотела бы знать, отец, кто задает мне этот вопрос? – отозвалась Эллена, стараясь казаться спокойной.

– Куда ты направляешься и кто ты? – повторил монах уже суровей.

– Я несчастная сирота, – с глубоким вздохом отвечала Эллена, – и если, как можно судить по вашему облачению, милосердие вам не чуждо, вы должны отнестись ко мне с состраданием.

– Кого же и чего ты опасаешься? – продолжил Ске-дони после краткого молчания.

– Мне приходится опасаться… за свою жизнь, – сказала Эллена колеблясь.

По лицу ее собеседника пробежала тень.

– Твою жизнь? – проговорил он с видимым удивлением. – Кому же она нужна?

Слова эти поразили Эллену.

– Несчастная букашка! Кому придет в голову раздавить тебя?

Вместо ответа Эллена в изумлении воззрилась на монаха. Интонация его речи вызывала еще большее недоумение, чем смысл слов. Испуганная его поведением, как и сгущавшимся мраком и громоподобным шумом прибоя, Эллена отвернулась и вновь побежала к деревне, по-прежнему очень далекой.

Вскоре монах догнал беглянку, грубо схватил ее за руку и вопросил, напряженно глядя ей в лицо:

– Кого ты боишься, скажи: кого?

– Об этом я не осмеливаюсь сказать. – От страха Эллена едва держалась на ногах.

– Ага! Вот как? – вскричал монах, все более приходя в возбуждение. Лицо его стало так ужасно, что Эллена попыталась вырваться, сопровождая свои усилия отчаянными мольбами отпустить ее руку. Монах взирал на девушку, не говоря ни слова, но, когда она прекратила бесплодную борьбу, взгляд его застыл и принял отсутствующее выражение, как у человека, который ушел в себя и утратил восприимчивость к окружающим предметам.

– Молю, отпустите меня! – повторила Эллена. – Уже поздно, а дом мой далек.

– Так и есть, – пробормотал Скедони, не выпуская ее руки. Казалось, он отозвался на собственные мысли, а не на слова девушки. – Воистину так и есть.

– Темнота быстро надвигается; буря застигнет меня в пути.

Скедони все еще размышлял, потом пробормотал:

– Буря, говоришь? Что ж, пусть будет буря.

Не ослабляя хватки, он позволил Эллене опустить руку и медленно двинулся по направлению к дому; Эллена принуждена была следовать за ним. Вид монаха, его бессвязные речи, приближение к узилищу – все это заставило Эллену возобновить свои мольбы и попытки вырваться на свободу. Голосом, полным отчаяния, она воззвала:

– Мой дом неблизко, отец, а ночь вот-вот наступит. Взгляните, как потемнели скалы. Мне далеко идти, а дома меня ждут.

– Ложь! – вскричал Скедони. – Ты лучше всех знаешь, что это ложь!

– Увы, это так, – признала Эллена со стыдом и печалью. – У меня нет друзей, и ждать меня некому!

– Чего заслуживают те, кто сознательно лжет и сладкими речами вовлекает юношей в погибель?

– Отец мой! – воскликнула изумленная Эллена.

– Чего заслуживает нарушительница покоя благородных семей, обольстительница, улавливающая в свои сети наследников знатных родов, чего заслуживает та, кто повинна во всем этом?

Растерянность и ужас сковали Эллене язык. Только теперь ей стало ясно, что в лице Скедони она не нашла заступника, – напротив, перед ней стоял споспешник ее злобного и единственного – как полагала ранее Эллена – врага, готовый, по всей видимости, обрушить на нее месть незамедлительную и жуткую. Раздавленная этим открытием, девушка пошатнулась и рухнула на песок. Сжимавший ее запястье Скедони ощутил в руке тяжесть и внимательно посмотрел на Эллену.

Глядя на беспомощно поникшую девушку, Скедони пришел в волнение. Он отошел от нее, принялся мерить берег быстрыми шагами, потом вернулся и склонился над нею, как будто в его сердце проникла некоторая жалость. Монах набрал в ладони воды и плеснул в лицо девушке; через мгновение, раскаявшись в своем поступке, в ярости топнул ногой и, резко повернувшись, отошел прочь. Трудно сказать, натолкнулись ли его замыслы на сопротивление совести, или это было всего лишь борение противоречивых страстей. Человек, дотоле чуждый всех нежных чувств, не ведавший иных побуждений, помимо честолюбия и жажды мести, под влиянием которых играл роль искусного подстрекателя адских замыслов маркизы ди Вивальди и намеревался стать главным их исполнителем, – даже он при взгляде на несчастную безвинную жертву не избежал минутной слабости – так Скедони именовал сострадание.

Видя, что злобные страсти бессильны подавить непривычные ему чувства, Скедони заставил себя их презирать.

«Подобает ли, – говорил он себе, – чтобы девическая слабость взяла верх над решимостью мужа! Мыслимо ли, чтобы зрелище преходящих страданий заставило мое твердое сердце дрогнуть и отказаться от великих помыслов, взлелеянных мною с таким трудом и пылом и уже близких к воплощению? Не снится ли это мне? Неужели погасло бесследно то пламя, что так долго жгло мне душу? Или натура моя столь же убога и презренна, как мой удел, мой низменный удел? Что же, дух предков навек угас во мне, уступив воле обстоятельств? Но нет, спросив себя об этом, я ощутил его вновь, а с ним вернулись и силы».

Скедони быстро подкрался к Эллене, словно не желая вторично промедлением испытывать свою решимость. Его монашеское облачение скрывало под собой кинжал – и сердце, готовое к убийству. Но он опасался пустить кинжал в ход: следы пролитой крови могли обнаружить крестьяне из соседней деревни. Будет надежней и легче, подумалось монаху, опустить бесчувственное тело в волны; их холод вернет девушку к жизни лишь на мгновение, пока она не захлебнется.

Монах нагнулся, чтобы поднять девушку, и вновь, увидев перед собой ее невинное лицо, заколебался. В ту же минуту она пошевелилась. Монах невольно отпрянул, будто она могла понять его замысел и отомстить ему. Вода, которую Скедони вылил на лицо Эллены в попытке привести ее в чувство, оживила ее. Она открыла глаза и, обнаружив недруга, вскрикнула и попыталась подняться на ноги. Безбожное злодеяние способно наводить страх и на самого злодея – монах дрогнул. Как ни стыдился, как ни укорял он себя, но робость взяла верх; он молча посмотрел на девушку, резко отвернулся и пошел прочь. Эллена услышала звук его шагов, а затем, приподнявшись, проследила, как он, петляя меж скал, удалялся в сторону дома, ставшего ее узилищем. Удивленная странным поведением монаха и тем, что осталась одна, Эллена собралась с силами и устремилась к желанной цели – к замеченной в отдалении деревне. Она успела пройти всего лишь несколько шагов, когда вновь появился и стал быстро настигать ее Спалатро. Несмотря на все старания девушки, Спалатро в считаные минуты оказался радом, и Эллена опять стала его пленницей. Нимало не тронутый ее тоскливо-безнадежным взглядом, Спалатро съязвил что-то относительно ее проворства и, с видом угрюмым и настороженным, повел свою подопечную обратно. Переступая вновь порог рокового дома, Эллена не чаяла покинуть его мрачные стены живой – тем более что именно сюда, расставшись с ней, направил свои стопы монах. Правда, их недавняя встреча завершилась самым неожиданным образом, но Эллена понимала, что впредь рассчитывать на его милосердие не придется. Монах, однако, все не показывался, а тем временем Спалатро привел Эллену в ее прежнюю комнату и, оставляя там жертвой страха и одиночества, задвинул, как и раньше, засов. Когда шаги тюремщика замерли, в доме, подобно затишью перед бурей, воцарилось мертвое безмолвие.

Глава 9

Решился я – и все орудья тела К деянью страшному употреблю.

Шекспир

Скедони, охваченный необоримым, неподвластным даже его железной воле смятением, вернулся в дом. По пути монах встретил Спалатро, отослал его к Эллене, а в заключение строго наказал не подходить к своей комнате без вызова.

Войдя к себе, Скедони затворился, хотя и знал, что в доме нет и не появится никого, кто осмелился бы нарушить его уединение. С какой же охотой отгородился бы он запертой дверью от своих собственных мыслей! Он бросился в кресло и долго пробыл в неподвижности, предаваясь раздумьям, крайне беспокойным и противоречивым. В тот самый миг, когда сердце упрекало его за преступление, им замысленное, он сожалел о честолюбивых намерениях, от которых вынужден был отказаться, если не совершил задуманное, сожалел – и презирал себя за свои колебания. Он как бы рассматривал себя со стороны и с удивлением обнаруживал в себе черты, о которых ранее даже не подозревал. Скедони не находил такой доктрины, которая помогла бы ему объяснить непоследовательность и противоречивость собственных переживаний; ему было непонятно и то, каким образом он, будучи во власти неистовой борьбы мучительных страстей, может подвергать их суду разума и созерцать эти проявления своей натуры холодным взглядом исследователя. Однако при всех стараниях монах не мог проникнуть в тонкие механизмы своего честолюбия и понять, что даже в эти мгновения критической самопроверки важнейшим двигателем его сознания оставалась гордыня. Именно эта страсть завладела Скедони с юности, проявляла себя во всех случаях, когда тому благоприятствовали обстоятельства, и ее влияние определило важнейшие события в его жизни.

Граф Маринелла – ибо именно таков был некогда титул духовника – был младшим отпрыском старинной семьи, обитавшей в герцогстве Миланском, у подножия Тирольских Альп; войны, которые свирепствовали в Италии в прошлом веке, значительно истощили владения и средства рода Маринелла. Получив по смерти отца весьма скромное наследство, Скедони не ощутил в себе наклонности ни к тому, чтобы неустанными трудами приумножить свое достояние, ни к тому, чтобы смириться со скудостью средств и терпеливо переносить связанные с ней ограничения и унижения. Он горделиво отказывался признать, что не равен богатством тем, кому не уступал в знатности. Благородные чувства и здравые суждения, помогающие возвышенной душе стремиться к истинному величию, были Скедони неведомы. Напротив, удовлетворяясь показными проявлениями могущества и расточительства, он довольствовался минутными радостями без мысли о последствиях. Лишь истощение средств заставило его остановиться и обдумать свое положение. Слишком поздно понял он, что часть его владений необходимо продать и ограничиться доходом от оставшейся части. С достоинством переносить нужду, которую сам навлек на себя своими безумствами, граф оказался не способен; посему он, дабы не отказывать себе в привычной роскоши, вознамерился с помощью хитроумия вернуть то, что по легкомыслию расточил. При этом он, однако, предпочел уехать подальше, чтобы свидетелями его изменившихся обстоятельств не стали соседи.

О последующих нескольких годах жизни графа общество не имело никаких сведений, а затем он был обнаружен в монастыре Спирито-Санто, близ Неаполя, где обретался в монашеском облачении и под вымышленным именем Скедони. Лицо графа и весь его облик в целом претерпели перемену не менее разительную, чем образ жизни. Он глядел мрачно и сурово; гордость, которая ранее сочеталась в его чертах с веселостью, ныне проступала изредка под маской смирения, чаще же находила себе выход в суровом молчании и в жестокости чудовищных покаяний.

Прежний знакомый, который случайно встретил Скедони в монастыре, скорее всего, не узнал бы его, если бы не остановил внимание на его поистине незабываемых глазах. Рассмотрев затем черты инока, этот знакомый узрел в нем некоторое сходство с Маринелла, известным ему с давних пор.

Исповедник прикинулся, что не помнит старого знакомца, и уверил его, что он обознался, но посетитель проявил настойчивость, сослался на некоторые обстоятельства, и Скедони понял, что притворство бесполезно. Засим последовала беседа с глазу на глаз, и, каков бы ни был ее предмет, Скедони удалось заручиться клятвенным обещанием гостя не раскрывать братии тайны его происхождения, а также молчать о состоявшейся встрече и за пределами монастыря. Настойчивость, с какой исторгал у него эту клятву Скедони, поразила – более того, испугала – посетителя; последнему нетрудно было догадаться, что у Скедони имеются веские основания опасаться последствий его нескромности и что отказать монаху в повиновении значило навлечь на себя беду; пока он произносил клятву, его сотрясала неудержимая дрожь. Можно предположить, что первую часть своего обета этот человек исполнил, касательно же второй имеются сомнения; как бы то ни было, вскоре он исчез, и с тех пор никто из жителей Неаполя ничего о нем не знал.

Скедони, в своей неизменной жажде почестей, приспособил свое поведение к взглядам, а также предрассудкам того общества, что окружало его ныне, и стал одним из самых неуклонных исполнителей его предписаний; в самоистязании, в неукоснительном блюдении устава он достиг, можно сказать, чудес. Старшие иноки ставили его в пример младшим, взиравшим на него скорее в почтительном изумлении, чем в надежде сравняться с ним в добродетелях. Однако дружба их со Скедони ограничивалась панегириками. Монахи славили подвижничество, от которого сами отказывались; это подвижничество придавало характер святости всей общине и таким образом избавляло прочих ее членов от необходимости упражняться в аскетизме. Все они боялись и одновременно ненавидели отца Скедони за его гордость и суровый нрав и были далеки от того, чтобы оказывать его честолюбивым устремлениям более ощутимое содействие, чем изречение пустых похвал. Скедони пробыл в общине уже несколько лет, однако существенного продвижения по иерархической лестнице не дождался; вынужденный наблюдать, как достигают высоких церковных чинов те, кто никоим образом не мог равняться с ним в служении, он почитал себя униженным. Слишком поздно понял он, что признания от братии ему не получить; претерпев это разочарование, неустанный искатель почестей решил впредь добиваться своего иным путем. Уже несколько лет Скедони был исповедником маркизы ди Вивальди, и вот наконец поведение ее сына пробудило в нем надежду, что он сможет стать маркизе не только полезным, но и необходимым. Изучать слабости тех, кто его окружает, и обращать их себе на пользу вошло у отца Скедони в обыкновение; узнав же нрав маркизы, он преисполнился немалых упований. Монах установил, что его духовная дочь подвержена сильным страстям, в суждениях же слаба, и сделал вывод, что, если содействовать маркизе в удовлетворении одного из ее страстных желаний, карьера ему будет обеспечена.

Наконец Скедони удалось вкрасться к маркизе в доверие столь успешно и он стал ей столь необходим в ее целях, что для него настала пора ставить собственные условия; Скедони не замедлил так и поступить – впрочем, с диктуемой его положением показной деликатностью и тонкостью. Высокий церковный пост – предмет давних бесплодных желаний духовника – был обещан ему маркизой, обладавшей достаточным влиянием, чтобы добиться такового; взамен она ставила условие «спасти семейную честь», по ее осторожному выражению. Маркиза дала понять, что это осуществимо лишь ценой смерти Эллены. Скедони был согласен с маркизой: только смерть этой юной очаровательницы может сохранить честь рода Вивальди, ибо, если она останется в живых, следовало ожидать худшего: и нрав юноши, и его привязанность были таковы, что он сумел бы изобрести самые немыслимые средства, дабы разыскать возлюбленную и извлечь ее из темницы, даже самой недоступной и потаенной. Как долго и усердно старался Скедони снискать благорасположение маркизы, уже известно. И вот развязка была близка, Скедони готовился свершить страшное деяние и тем спасти от поношения гордость дома Вивальди, а заодно добиться высокого поста и насытить свою жажду мести, и тут произошло неожиданное: неведомые ему ранее чувства поколебали решимость монаха и сковали его руку. Но чувства эти оказались нестойки: едва потеряв девушку из виду, монах забыл о них; теперь, в тиши уединения, он обдумывал вновь свои прежние планы и возрождал твердость намерений и при этом не переставал удивляться неожиданной жалости, отдалившей его от цели. Прежние, неизменно руководившие Скедони страсти вновь воцарились в его душе, и он вознамерился заслужить почести, которые сулила ему маркиза.

После размышлений, то хладнокровных, то – чаще – взволнованных, Скедони решил, что Эллену надлежит убить этой же ночью, пока она будет спать; затем по тайному переходу он намеревался перенести тело к морю и там, в волнах, похоронить свою жертву вместе с ее печальной историей. Монах предпочел бы обойтись без кровопролития, но имел уже случай убедиться, что Эллена опасается яда и вторичная попытка отравления едва ли удастся; тут он вновь принялся укорять себя за то, что упустил благоприятный случай бросить свою несопротивлявшуюся жертву в море.

Спалатро, как уже должно стать ясно, был знаком исповеднику давно и доказал в свое время, что достоин доверия, посему Скедони счел возможным избрать его и в этот раз своим сподручником. В его руки и отдал теперь Скедони судьбу несчастной Эллены; монах тем самым избавлял себя от пугающей необходимости самолично исполнить назначенный им ужасный приговор; к тому же, сделав Спалатро главным виновником преступления, Скедони таким образом вернее обеспечивал его молчание.

Глубокой ночью, после долгих раздумий, Скедони принял окончательное решение и призвал к себе Спалатро, чтобы дать ему указания. Впустив Спалатро, он запер на засов дверь, совершенно забыв о том, что они оба – единственные обитатели дома, за исключением бедной Эллены; та же, ни о чем не подозревая и устав от всего пережитого за день, забылась мирным сном в своей комнате наверху. Скедони бесшумно отошел от двери, дал Спалатро знак приблизиться и спросил приглушенным голосом, словно опасался посторонних ушей:

– Наверху тихо? Она заснула, как ты думаешь?

– За последний час она не шевельнулась ни разу. Я все время караулил в коридоре, пока вы меня не позвали; я бы услышал, если бы она шевельнулась, ведь полы здесь старые, чуть что – сразу скрипят.

– Вот что, Спалатро, – промолвил исповедник. – В твоей верности я уже имел случай убедиться, иначе бы не положился на тебя в таком деле. Вспомни все, что я говорил тебе нынче _ч утром, и будь так же решителен и искусен, как всегда.

Спалатро слушал с угрюмым вниманием, и монах продолжал:

– Час уже поздний, так что пойди к ее комнате и убедись, что она спит. Возьми вот это и еще это, – добавил Скедони, протягивая сообщнику кинжал и широкий плащ, – а как поступать дальше, ты знаешь.

Он примолк и устремил на Спалатро пронзительный взор. Тот без слов принял кинжал, осмотрел лезвие и так и застыл, уставившись на клинок пустым взглядом, словно не сознавая, где он и что происходит.

– Что делать, тебе известно, – повторил Скедони повелительным голосом, – поторопись, время не ждет, рано утром мне в дорогу.

Сообщник его безмолвствовал.

– Рассвет уже занимается, – настойчиво торопил Ске-дони. – Ты не решаешься? Дрожишь? Выходит, я в тебе ошибался?

Спалатро спрятал кинжал на груди, накинул плащ на руку и медленно направился к двери.

– Отчего ты мешкаешь, поторопись!

– Не скажу, синьор, что мне это дело по душе, – отозвался Спалатро угрюмо. – Ума не приложу, с какой стати я всегда делаю больше всех, а получаю меньше всех.

– Ах ты, подлый негодяй, так тебе все мало!

– Не более негодяй, чем вы, синьор, – огрызнулся Спалатро, бросая плащ на пол, – я только делаю ваше дело, и уж кто из нас подлый, так это вы: почти всю награду берете себе, а мне остаются жалкие гроши. Потрудитесь сами, а нет – так большую долю отдавайте мне.

– Уймись и не вздумай впредь оскорблять меня разговором о деньгах! Что это тебе взошло в голову – по-твоему, я продаюсь? Девчонка умрет, потому что такова моя воля, этого достаточно; а что до тебя, то тебе обещано столько, сколько ты просил.

– Этого мало, а кроме того, не нравится мне эта затея. Что она мне сделала плохого?

– С каких это пор ты читаешь мне мораль? Долго ты собираешься праздновать труса? К таким поручениям тебе не привыкать; скажи-ка, а другие – что плохого тебе сделали они? Похоже, ты забыл, кто ты есть, а я помню; ты забыл все, что было.

– Как же, синьор, рад бы забыть, да не забывается. С тех пор я потерял покой, все маячит перед глазами окровавленная рука. А в бурную ночь, когда море загудит и дом затрясется, бывало, придут они, все израненные, как тогда, и встанут вокруг моей постели! Приходится вскакивать и опрометью бежать на берег, подальше отсюда!

– Уймись, – повторил исповедник, – довольно трястись! Что это еще за кровавые видения? Я думал, что обращаюсь к мужчине, а вижу ребенка, запуганного нянькиными бреднями! Впрочем, все понятно – обещанного тебе мало. Что ж, я заплачу больше.

Однако на сей раз Скедони ошибся, не пожелав верить, что его сообщник внутренне противится задуманному злодеянию. То ли невинность и красота Эллены смягчили сердце Спалатро, то ли прошлые грехи терзали его совесть, но стать убийцей девушки он упорно отказывался. Правда, эта самая совесть – или жалость – была очень своеобразной: не согласившись совершить убийство своими руками, Спалатро взялся все же подождать у подножия лестницы, примыкавшей к комнате Эллены, пока Скедони сам не лишит девушку жизни, а затем помочь отнести тело на берег. «Такая сделка между совестью и грехом достойна дьявола», – пробормотал Скедони, словно не сознавая, что часом ранее сам пошел на точно такую же сделку. Его сильнейшее нежелание собственноручно исполнить палаческие обязанности, которые он охотно доверил сообщнику, могло бы служить об этом напоминанием.

Спалатро, избавленный от ненавистного ему поручения, молча проглотил поток едких (хотя и произнесенных вполголоса) упреков; духовник не преминул попутно заметить, что в свое время в делах подобного рода совесть не чинила его собеседнику препон, а в заключение указал, что в его руках не только средства к существованию, но и сама жизнь Спалатро. Тот с готовностью признал его правоту. Да и Скедони слишком хорошо сознавал свои преимущества, чтобы отказаться от задуманного из страха, что такой негодяй его выдаст.

– Тогда дай мне кинжал, – заговорил духовник после долгой паузы, – подбери плащ и отправляйся к лестнице. Надеюсь, на это у тебя храбрости хватит.

Спалатро вернул стилет и снова накинул плащ на руку. Исповедник шагнул к двери и попытался ее распахнуть.

– Заперто! – воскликнул он в тревоге. – Кто-то пробрался в дом – дверь заперта!

– Ничего удивительного, синьор, – невозмутимо отозвался Спалатро, – я видел, как вы задвинули засов, после того как меня впустили.

– Верно, – с облегчением признал Скедони, – так оно и есть.

Он открыл дверь и по тихим коридорам устремился к потайной лесенке; по пути он часто прислушивался, после чего старался ступать осторожнее, – грозный Скедони, готовясь совершить богопротивное деяние, трепетал даже перед слабой девушкой. У подножия лестницы монах снова остановился и прислушался.

– Ничего не слышно? – спросил он шепотом.

– Море шумит, вот и все.

– Тут еще что-то! Шепот!

Оба примолкли, и после долгой паузы Спалатро сказал с ухмылкой:

– Не иначе как призраки, синьор, о которых я говорил.

– Дай мне кинжал.

Вместо того чтобы повиноваться, Спалатро ухватил исповедника за руку. Пораженный этим поступком, Скедони взглянул на своего спутника и пришел в еще большее изумление: на побледневшем лице Спалатро был написан ужас. Безумный взгляд Спалатро был устремлен вперед, следуя, казалось, вдоль коридора за каким-то предметом. Скедони, начавший было разделять этот испуг, попытался разглядеть, что его вызвало, но никакого оправдания ему не обнаружил.

– Чего ты испугался? – спросил он наконец.

Глаза Спалатро все еще были полны ужаса.

– Да глядите же, – произнес он, указывая пальцем.

Скедони прищурился, но ничего не мог различить в

далеком мраке прохода, куда устремился взгляд Спалатро.

– Ну, ну, – сказал Скедони, устыдившись своей робости. – Нашел время для дурацких фантазий. Очнись.

Спалатро перевел глаза, но в них отражался все тот же испуг.

– Мне не почудилось, – произнес он голосом человека, только что испытавшего страшную муку и еще не вполне от нее оправившегося. – Я ее видел так же ясно, как теперь вас.

– Что это ты там видел, дурень? – спросил духовник.

– Она вдруг появилась передо мною, вся растопыренная и отчетливо видимая.

– Что появилось?

– А потом она сделала знак – да, поманила меня окровавленным пальцем! – и скользнула в конец коридора, не переставая манить. И так, пока не скрылась в темноте.

– Да ты спятил с ума! – проговорил Скедони в страшном волнении. – Приди в себя, будь мужчиной!

– Хорошо бы спятил, синьор. Она там была, эта страшная рука… да вот же, она снова там, смотрите!

Скедони, потрясенный и растерянный, вновь ощутил, как его самого захватывают странные переживания Спалат-ро. Он устремил взгляд в конец коридора, готовясь узреть нечто устрашающее, но по-прежнему ничего не видел. Вскоре он пришел в себя и попытался успокоить разыгравшуюся фантазию своего спутника, мучимого собственной нечистой совестью, но никакие уговоры на Спалатро не действовали; исповедник в страхе, что его голос – пусть слабый и приглушенный – разбудит Эллену, пытался увести своего подручного обратно в ту комнату, которую они только что покинули, но ничего не мог с ним сделать.