Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

– Рассказ о твоем осведомителе слишком невероятен и не заслуживал бы доверия, но, поскольку ты лишь с крайней неохотой передал нам содержание вашего разговора, из этого следует, что ты, по крайней мере, не таишь в душе злого умысла. Однако уверен ли ты, что не обманываешься сам и что слышанный тобой голос не был воображаемым… плодом твоей разгоряченной фантазии?

– Совершенно уверен, – твердо ответил Вивальди.

– Когда ты воскликнул, что слышишь голос своего осведомителя, – продолжал главный инквизитор, – вокруг тебя и в самом деле было несколько человек, но слышал его только ты один!

– Где эти люди сейчас?

– Разбежались в страхе перед твоим обвинением.

– Созовите их и велите снять с моих глаз повязку, и я без колебаний укажу вам своего осведомителя – в том случае, если он будет оставаться среди них.

Был отдан приказ собраться вместе всем присутствовавшим ранее в зале, но тут возникли новые трудности. Не сразу вспомнилось, из кого состояла толпа; удалось назвать только некоторых лиц, которые и предстали перед трибуналом. Вивальди взволнованно внимал суматохе и шуму вокруг него; он с нетерпением ждал слов, которые дадут ему возможность вновь обрести зрение, дабы разом избавиться, быть может, от томительной неопределенности. Наконец по велению трибунала с глаз его сняли повязку; теперь он должен был обнаружить обвинителя. Вивальди торопливо оглядел окружающих.

– Освещение чересчур тусклое, – сказал он. – Я не вижу лиц.

Пылающий светильник опустили ниже; всем было приказано выстроиться по обе стороны от Вивальди, после чего он еще раз пристально всмотрелся в каждого.

– Его здесь нет! Никто из присутствующих не похож на монаха из Палуцци. Впрочем, погодите: кто это держится там в тени, позади тех людей, которые стоят слева от меня? Велите ему поднять капюшон!

Толпа расступилась, и посередине круга остался в одиночестве тот, на кого указывал Вивальди.

– Это служитель инквизиции, – проговорил чернец, стоявший рядом с Вивальди. – Заставить открыть лицо его может только особое распоряжение инквизиционного трибунала.

– Я призываю трибунал немедленно отдать такое распоряжение!

– Кто обращается с призывом к трибуналу? – неведомо откуда послышался голос, в котором Вивальди различил интонации монаха.

– Я, Винченцио ди Вивальди, – ответил пленник, – испрашиваю дозволения воспользоваться дарованной мне привилегией и приказываю вам открыть лицо.

В зале воцарилось молчание; только судьи негромко переговаривались друг с другом. Между тем закутанная фигура посередине круга пребывала недвижимой.

– Не трогай его, – тихо предупредил Вивальди уже обращавшийся к нему чернец. – У него есть основания к скрытности, которых ты даже предположить не в состоянии. Это служитель инквизиции, а вовсе не тот, кого ты подозреваешь.

– Я, вероятно, могу предположить эти основания, – ответил Вивальди и, возвысив голос, обратился к трибуналу: – С вашего соизволения заклинаю того, кто стоит здесь, передо мной, в черном одеянии, откинуть покров с лица!

Тотчас же раздался громкий голос:

– Именем святейшей инквизиции приказываю тебе открыть лицо.

Монах содрогнулся, но, даже не помышляя выказать нерешительность, отбросил капюшон назад. Вивальди жадно впился в него глазами, но нет! – ожидания его не оправдались: перед ним стоял не монах из Палуцци, а один из прислужников, которого он уже видел однажды, вот только где именно – припомнить не мог.

– Нет, это не мой осведомитель! – проговорил Вивальди, отворачиваясь с видом глубокого разочарования, в то время как служитель вновь опустил свой капюшон, а толпа сомкнулась вокруг него. Услышав его слова, члены трибунала переглянулись с сомнением и сохраняли молчание до тех пор, пока главный инквизитор взмахом руки не призвал к вниманию.

– Выходит, прежде ты уже видел лицо своего осведомителя? – спросил он у Вивальди.

– Да, я упоминал об этом.

Главный инквизитор спросил, где и когда это было.

– Я видел его прошлой ночью, у себя в камере, – ответил Вивальди.

– У себя в камере? – презрительно переспросил инквизитор, допрашивавший Вивальди ранее. – Это могло случиться только во сне, и нигде более.

– У себя в камере! – эхом прокатилось среди младших членов инквизиционного трибунала.

– Он все еще грезит! – заметил инквизитор. – Святые отцы! Обвиняемый злоупотребляет вашим терпением; он ослеплен самообманом, в который его поверг испытываемый им безумный ужас. Мы понапрасну тратим время.

– Необходимо провести дальнейшее расследование, – возразил другой инквизитор. – Перед нами обман. Если ты, Винченцио ди Вивальди, осмелился солгать – трепещи!

Или в памяти Вивальди все еще сохранялся голос монаха, или же сходной показалась ему интонация, с какой было произнесено это слово, но он невольно насторожился, когда инквизитор произнес «трепещи!».

– Кто это сказал? – с волнением спросил юноша.

– Это сказал я, – отозвался инквизитор.

После короткого совещания между членами трибунала главный инквизитор распорядился доставить в зал стражников, проведших предшествующую ночь у дверей Вивальди. Лицам, вызванным ранее, велено было удалиться; всякое дальнейшее расследование было прервано до прибытия стражников; Вивальди слышал только приглушенные голоса инквизиторов, переговаривавшихся между собой; сам он, теряясь в догадках, молчал, погруженный в размышления.

Появившихся тюремщиков спросили, кто входил прошлой ночью в узилище обвиняемого; на это они без колебаний и смущения твердо заявили: ни единая душа не переступала порога камеры с того времени, когда Вивальди туда вернулся, – кроме стражника, который в урочный час принес пленнику ломоть хлеба и кувшин воды. Они упорно настаивали на своих показаниях, не обнаруживая ни малейшего признака нерешительности, однако, невзирая на это, были отправлены под арест до полного выяснения обстоятельств дела.

Сомнения, возникшие относительно правдивости услышанного от тюремщиков, нимало не способствовали, впрочем, устранению тех, кои внушены были рассказом Вивальди. Напротив, подозрительность членов трибунала только возрастала по мере того, как увеличивалось их недоумение; каждая новая подробность, ничуть не проливая света на истину, все более запутывала общую картину. Мало доверяя ни с чем не сообразным утверждениям Вивальди, глава трибунала уведомил его: если при дальнейшем расследовании дела вскроется, что он позволил себе злоупотребить доверчивостью судей, за подобную дерзость его ждет самое суровое наказание; с другой стороны, буде обнаружатся свидетельства, уличающие стражников в небрежении долгом, каковое попустительство позволило пробраться под покровом ночи в тюрьму неизвестному лицу, судебное разбирательство примет в таком случае иной оборот.

Вивальди, поняв, что, если он хочет доверия, повествование его должно быть возможно более обстоятельным, описал со скрупулезной тщательностью внешность и фигуру монаха, не упомянув, однако, о вынутом из складок одеяния кинжале. Глубочайшее безмолвие царило вокруг в продолжение рассказа юноши; он чувствовал, что собравшиеся полны не только напряженного внимания, но и небывалого изумления. Сам Вивальди испытывал нечто вроде благоговейного трепета; завершив свою речь, он с замиранием сердца ожидал услышать голос монаха – гневный, угрожающий местью, но мертвую тишину нарушил только голос инквизитора, ведшего первый допрос; он произнес:

– Мы со вниманием выслушали твой рассказ и рассмотрим дело самым тщательным образом. Некоторые из приведенных тобой подробностей не могли не вызвать у нас крайнего недоумения; они нуждаются в особом рассмотрении. Возвращайся туда, откуда ты пришел, и спи эту ночь, отбросив все страхи: вскорости ты узнаешь больше.

Затем Вивальди немедля вывели из зала и, по-прежнему с повязкой на глазах, препроводили обратно в каме-РУ – туда, куда ему, как он предполагал, не назначено было более вернуться. Когда накидку с него сняли, он увидел, что охранник у двери сменен другим.

Вновь оказавшись в тишине камеры, Вивальди восстановил в памяти все, что произошло в зале суда: задававшиеся ему вопросы; различные повадки инквизиторов; внезапно звучавший голос монаха; сходство, замеченное им между голосом монаха и голосом инквизитора, особенно когда тот произнес слово «трепещи»; однако сопоставление всех этих обстоятельств нимало не помогло ему выйти из недоумения. Временами он склонялся к мысли, что один из инквизиторов и есть тот самый монах, поскольку голос не однажды доносился со стороны трибунала, но тут же ему припоминалось, как монах шептал свои речи едва не в самое его ухо; между тем Вивальди отлично знал, что членам трибунала не дозволяется на всем протяжении допроса покидать свое место, и если бы даже кто-то из них решился на подобное нарушение правил, вследствие особого облачения членов трибунала, оно немедленно бросилось бы в глаза всем окружающим и, несомненно, показалось бы подозрительным в ту минуту, когда Вивальди воскликнул, что слышит голос осведомителя.

Постоянно – и не без удивления – возвращался Вивальди мыслями к последним словам главного своего до-прашивателя, инквизитора, обращенным к нему в самом конце судебного заседания. Слова эти тем более удивляли, что были первыми, в которых можно было усмотреть желание утешить и успокоить испуганного узника; Вивальди даже вообразил, будто в них содержалось предуведомление о том, что ночной покой его не нарушит явление страшного гостя. Он откинул бы всякую боязнь в ожидании посетителя, если бы ему позволили зажечь свечу и иметь при себе оружие, – при условии, что незнакомец принадлежит к тем, кто вынужден опасаться оружия; однако, для того чтобы бесстрашно предаться власти таинственного могучего существа, намеренно им оскорбленного, требовалось либо необыкновенное мужество, либо необыкновенное безрассудство.

Глава 7

Он грянул над душой как гром, Когда издалека внезапный гул Слух поражает… А теперь – к суду.

«Карактак»

Вследствие обстоятельств, вскрывшихся на последнем допросе Вивальди, главному исповеднику Ансальдо, а также отцу Скедони было предписано предстать перед высоким судом инквизиции.

Скедони задержали по дороге в Рим, куца он направлялся частным образом с целью предпринять дальнейшие усилия ради освобождения Вивальди; вызволить юношу из темницы оказалось труднее, чем туда засадить; ибо особа, на чье содействие Скедони полагался в первую голову, либо переоценила из хвастовства меру подлинного своего влияния, либо из осторожности воздерживалась употребить таковое. Скедони жаждал добиться скорейшего освобождения Вивальди, пока слух о происшедшем не достиг его семейства, вопреки всем предосторожностям, обычно принимаемым для того, чтобы окутать покровом непроницаемой тайны судьбы несчастных жертв инквизиционного трибунала и навсегда оставить друзей и родных в неведении относительно их участи. Скедони опасался также, что преждевременное известие о положении Вивальди повлечет за собой разоблачение обвинителя, а вслед за тем – гнев и месть разгневанного семейства, которое он сильнее, нежели когда-либо прежде, желал к себе расположить. Согласно планам Скедони, брачная церемония должна была совершиться без всякой огласки сразу же, как только пленник окажется на воле; даже если бы у того и были основания видеть в Скедони своего недавнего гонителя, в его интересах будет навсегда скрыть все подозрения; враждебных действий с его стороны опасаться было нечего.

Мог ли Вивальди предвидеть, что, передавая инквизиторам требование монаха вызвать на суд трибунала отца Скедони, он надолго оттягивал – а возможно, и делал несбыточной – собственную женитьбу на Эллене ди Ро-зальба! Как мало знал он и о дальнейших последствиях разоблачения, которого потребовали от него особенности его положения; однако, если бы он догадался о том, чем все это обернется в дальнейшем, он стоически бросил бы вызов всем ужасам трибунала – и даже самой смерти, лишь бы не принудить себя к раскаянию в содеянном.

Между тем Скедони был арестован; причину ареста ему не объявляли, и он не имел о ней никакого понятия; он решил, что трибуналу сделалась известна его роль как обвинителя Вивальди. Последнее обстоятельство он приписывал собственной неосмотрительности, поскольку, желая доказать презрение, питаемое Вивальди к Католической церкви, указал, что юноша оскорбил священника в то самое время, как тот нес покаяние в церкви Спирито-Сан-то. Каким, однако, образом трибунал доискался, что названным священником – а равно и автором доноса – был он сам, Скедони не в состоянии был себе представить. Он желал верить, что арестовали его единственно с целью получить доказательства вины Вивальди; духовник надеялся, что сумеет повести себя на допросе так, чтобы совершенно обелить узника, от которого, после необходимых объяснений, не придется ожидать недовольства за прошлое. И все же Скедони было не по себе: возможно, известие о заключении Вивальди вследствие стараний Скедони в подвалы инквизиции уже дошло до родственников юноши, в результате чего последовал и его собственный арест. Такой поворот дела исповедник полагал, впрочем, маловероятным; чем долее он размышлял об этом, тем неправдоподобнее представлялось ему это предположение.

Вивальди не вызывали на допросы до тех пор, пока в зал, где заседали члены трибунала, не явились вместе Скедони и отец Ансальдо. Их обоих уже допросили порознь – и Ан-сальдо изложил подробно признания, услышанные им в канун праздника святого Марка; за раскрытие тайны исповеди ему было заведомо даровано полное прощение. Содержание этого допроса не разглашалось, однако при вторичном дознании от отца Ансальдо потребовали вновь рассказать о предмете и обстоятельствах этой исповеди. Вероятно, имелось в виду проследить действие этого рассказа на Скедони и на Вивальди, что помогло бы трибуналу составить более определенное мнение о виновности духовника и о правдивости свидетельства узника.

В тот вечер самым придирчивым образом опросили всех получивших разрешение присутствовать в зале, где происходило судилище; должностных лиц, чье присутствие не являлось обязательным для хода расследования, попросили удалиться, а равно и других посторонних – служителей инквизиции, не связанных прямо с судебной процедурой. По окончании расследования ввели заключенных, стражникам же велено было удалиться. В зале на некоторое время воцарилась тишина; как ни различны были мысли пленников, всех их обуревало общее чувство тревожного ожидания.

Главный инквизитор обменялся негромкими фразами со своим соседом слева, и инквизитор поднялся с места:

– Если в зале находится тот, кто известен под именем отца Скедони, принадлежащего к доминиканскому братству монастыря Спирито-Санто в Неаполе, пусть предстанет перед трибуналом!

В ответ на этот призыв Скедони твердым шагом выступил вперед, перекрестился и, поклонившись судьям, молча стал дожидаться дальнейших распоряжений.

Затем вызвали исповедника Ансальдо. Вивальди заметил, что держался он не слишком уверенно, но выказывал судьям гораздо больше почтения, нежели Скедони. Настала очередь Вивальди; лицо его было спокойно, чуждо уныния, исполнено достоинства, выражало искренность и силу чувства.

Скедони и Ансальдо впервые встретились теперь лицом к лицу. Что бы ни испытывал Скедони, глядя на исповедника церкви Санта дель Пьянто, он ничем не выдавал своих переживаний.

Допрос начал сам главный инквизитор:

– Вы, отец Скедони из церкви Спирито-Санто, ответьте и скажите, известен ли вам стоящий перед вами человек, носящий звание главного исповедника монашеского ордена кающихся, облаченных в черное и возглавляющий монастырь Санта-Мария дель Пьянто?

На этот вопрос Скедони без малейшего колебания ответил отрицательно.

– И до сего дня вам никогда не доводилось с ним встречаться?

– Никогда!

– Приведите его к присяге, – распорядился главный инквизитор.

Скедони принес присягу, после чего те же вопросы относительно духовника были заданы Ансальдо – и тут, к изумлению Вивальди и большинства собравшихся, исповедник отверг всякое предположение о своем знакомстве со Скедони. Отрицательный ответ его прозвучал, однако, менее категорично, чем ответ Скедони, и от предложенной присяги Ансальдо уклонился.

Далее удостоверить личность монаха был приглашен Вивальди; юноша заявил, что указанного человека он знал только под именем отца Скедони – и никак не иначе; он всегда полагал, что тот принадлежит братии монастыря Спирито-Санто; впрочем, Вивальди настоятельно подчеркнул, что другие подробности жизни Скедони ему неизвестны.

Скедони был несколько удивлен проявленной Вивальди по отношению к нему искренностью, но, привыкший подозревать дурные намерения во всяком поступке, не совсем ему понятном, не замедлил предположить, что в этом внешне прямосердечном заявлении кроется некий недобрый умысел, против него направленный.

После исполнения ряда необходимых формальностей Ансальдо велено было изложить подробности исповеди, услышанной им в канун праздника святого Марка. Следует помнить, что данный допрос именовался согласно правилам инквизиции тайным.

Приведенный к присяге, Ансальдо поклялся говорить правду, и только правду; его показания были занесены на бумагу почти точно в соответствии с нижеизложенным; каждое его слово Вивальди ловил с трепетным вниманием, ибо, помимо вполне понятного любопытства, вызванного недавними переживаниями, он не сомневался, что и его собственная судьба в немалой степени зависит от открытий, каковые должны были последовать за рассказом исповедника. О, если бы только он мог заподозрить, насколько тесно судьба его определялась этим рассказом! Если бы только он мог предположить, что человек, появлению которого перед грозным трибуналом он сам в какой-то мере способствовал, – отец его Эллены!

Ансальдо, вновь ответив на заданные ему вопросы относительно его рода и звания, поведал следующее:

– Это произошло накануне двадцать петого апреля, в году тысяча семьсот пятьдесят втором, когда, по обычаю своему, я сидел в исповедальне Сан-Марко; меня встревожили громкие стоны, доносившиеся из кабинки слева.

Вивальди тотчас заметил, что эта дата точно совпадала с названной незнакомцем, и сразу проникся доверием к дальнейшему рассказу, а также к своему невидимому таинственному собеседнику.

Ансальдо продолжал:

– Я тем более был обеспокоен этими стонами, что был к ним совершенно не готов: я не знал, что в исповедальне кто-то есть; не видел, что кто-либо проходил по нефу, – быть может, мне помешали сумерки; солнце уже село, и свечи у раки святого Антония слабо горели в сгущавшемся мраке.

– Короче, святой отец, – прервал инквизитор, прежде особенно усердно допрашивавший Вивальди. – Постарайтесь быть ближе к делу.

– Стоны по временам стихали, – продолжил Ансальдо, – молчание длилось долго; исторгались они из души, терзаемой мукой, пытавшейся совладать с чувством вины и не имевшей решимости в ней сознаться. Я пробовал ободрить кающегося, подавая ему надежду на милосердие и всепрощение Господа, как к тому обязывает меня мой долг, но усилия мои долго не имели ни малейшего результата: совершенный грех был, по-видимому, слишком чудовищен, чтобы быть высказанным прямо; вместе с тем кающийся равным образом, казалось, бессилен был о нем долее умалчивать. Сердце его тяготилось бременем тайны; оно жаждало отрады отпущения, пусть даже ценой самой суровой епитимьи.

– Это одни лишь домыслы, – заметил инквизитор, – придерживайтесь только фактов.

– Факты не замедлят воспоследовать, – проговорил Ансальдо с поклоном, – одно упоминание о них повергнет вас в оцепенение, святые отцы! Точно так же они повергли в ужас и меня, хотя и по другой причине. Я старался поощрить кающегося заверениями, что вина его будет отпущена, какой бы ужасной она ни являлась, – если только раскаяние окажется по-настоящему искренним, – но кающийся, неоднократно начиная свою исповедь, тут же внезапно ее обрывал. Однажды он даже покинул исповедальню: его смятенная душа требовала простора – и вот тогда я впервые увидел его фигуру; он взволнованно прохаживался взад-вперед по нефу; на нем было облачение белого монаха, и, насколько я могу припомнить, сложением он напоминал отца Скедони, стоящего теперь передо мной.

При этих словах Ансальдо внимание всего трибунала обратилось к Скедони, стоящему недвижно, с опущенными глазами.

– Лица кающегося я не видел: он старательно его прятал – и не без основания; другого сходства с отцом Скедони, помимо роста, я между ними не усматриваю. Но вот голос – голос грешника – я, наверное, никогда не забуду; я узнаю его, сколько бы времени с тех пор ни минуло.

– Не поражал ли он ваш слух с тех пор, как вы оказались внутри этих стен? – задал вопрос один из членов трибунала.

– Об этом потом – вы отвлекаетесь от главного, святой отец, – вмешался инквизитор.

Главный инквизитор заметил, что изложенные только что обстоятельства весьма существенны и их никак нельзя признать не относящимися к делу. Инквизитор подчинился этому мнению, однако присовокупил, что в данный момент они не так существенны, и Ансальдо вновь предложили рассказать, что он слышал на исповеди.

– По возвращении к ступеням исповедальни незнакомец, по-видимому, набрался решимости, достаточной для того, чтобы справиться с предписанной самому себе задачей, и дрожавшим голосом поведал мне через решетку то, о чем я намерен сейчас рассказать.

Отец Ансальдо помолчал, явно взволнованный; он, казалось, призывал на помощь все мужество, необходимое для завершения начатого рассказа. В зале воцарилось безмолвное ожидание; члены трибунала попеременно взирали то на Ансальдо, то на Скедони; последний нуждался в сверхчеловеческой твердости, чтобы спокойно выдерживать суровое, пристальное к себе внимание и еще более суровые подозрения, против него направленные. Впрочем, либо неколебимое сознание невинности, либо хладнокровие чудовищного порока пришли на помощь духовнику, но лицо его не выразило волнения. Вивальди, с самого начала допроса не сводивший со Скедони глаз, начал склоняться к мнению о его непричастности к делу. Ансальдо, овладев собой, продолжил:

– «Всю жизнь, – услышал я, – я был рабом своих страстей; нередко они доводили меня до чудовищных крайностей. Некогда у меня был брат!» Тут речь его прервалась; глухие стоны, свидетельствовавшие о душевной муке, вырвались из груди, и он добавил: «У брата была жена! Выслушай меня, святой отец, и скажи, может ли такой грешник, как я, надеяться на отпущение! Она была прекрасна – я любил ее; она была добродетельна – и я пришел в отчаяние. Ты, святой отец, – продолжал он страшным голосом, – никогда не знал ярости, на какую подвигает отчаяние! Оно вытеснило из моей души все прочие страсти, заменив их собою, и я рад был освободиться от этой пытки любой ценой. Мой брат умер!» Кающийся вновь замолчал, – сказал Ансальдо. – Я трепетал, выслушивая его признания, язык мой прилип к гортани. Наконец я умолил его продолжить, и он произнес: «Брат мой умер далеко от дома». Кающийся умолк, и молчание на этот раз продолжалось так долго, что я почел уместным спросить, какая болезнь свела его в могилу. «Светой отец, я – его убийца!» – вскричал кающийся голосом, который мне никогда не забыть: он врезался мне в самое сердце.

Воспоминания, по-видимому, так взволновали Ансальдо, что некоторое время он не мог выговорить ни слова. Вивальди, слушая его, особенно внимательно смотрел на Скедони, пытаясь по воздействию на него рассказа

Ансальдо определить, виновен ли он, однако монах пребывал в прежней позе, устремив взгляд в землю.

– Продолжайте, святой отец! – вмешался инквизитор. – Что же вы ответили на это признание?

– Я безмолвствовал, – проговорил Ансальдо, – но в конце концов побудил кающегося продолжать исповедь. Тот сказал: «Я устроил так, что брат мой скончался вдали от дома; ни одно из обстоятельств не позволяло вдове заподозрить причину его смерти. Только по истечении обычного срока траура я осмелился просить ее руки, однако она не могла забыть покойного брата и ответила мне отказом. Страсть моя меж тем возросла не на шутку. Моими стараниями вдову похитили из собственного дома, и вскоре она выразила готовность обелить свою честь свершением брачного обряда. Я пожертвовал чистотой совести, но счастья не обрел: моя супруга даже не снисходила до того, чтобы скрывать свое презрение ко мне. Уязвленный, раздраженный ее холодностью, я предположил, что за ее неприязнью таится какое-то иное, более сильное чувство; и вот ревность – в довершение всех моих несчастий, – жгучая ревность довела меня до полного умоисступления!»

– Кающийся, – продолжал Ансальдо, – судя по голосу, был близок к невменяемости, и последние слова его заглушили сдавленные рыдания. Возобновив исповедь, он произнес: «Предмет для ревности скоро был мной отыскан. Среди немногих, кто навещал нас в уединении сельского дома, был дворянин, влюбленный, как мне казалось, в мою жену; мне чудилось также, что при его появлении лицо ее вспыхивало особенной радостью. Ей, по-видимому, нравилось с ним беседовать, и она оказывала ему всяческие знаки внимания. Мне представлялось подчас, будто она находила источник тайной гордости в том, что относится к нему с подчеркнутым благоволением – и каждый раз, называя его имя, бросает на меня взгляд, исполненный торжества, смешанного с глубоким пренебрежением. Возможно, я превратно истолковал ее чувства, приняв гнев за любовь; возможно, она желала всего лишь наказать меня, разжигая во мне ревность. Роковая ошибка! Она сама жестоко за нее поплатилась!»

– Постарайтесь быть более кратким, святой отец, – заметил инквизитор.

Отвесив поклон, Ансальдо продолжал:

– «Однажды вечером, – говорил кающийся, – когда я неожиданно вернулся домой, мне сказали, что жена моя принимает посетителя! Едва я приблизился к дверям комнаты, где они находились, до меня донесся голос Сакки – скорбный и умоляющий. Остановившись, я вслушался – и услышанное воспламенило меня яростью. Впрочем, я взял себя в руки и на цыпочках прокрался к решетчатому окну, через которое из коридора можно было заглянуть в комнату. Предатель стоял перед женой на коленях. Вероятно, она заслышала мои шаги или же заметила в окне мое лицо – не исключено также, что ей претило пылкое объяснение, – сказать в точности не решусь, но жена отвернулась и резко поднялась со стула. Я не тратил ни минуты на разбирательство, но, стиснув в руке стилет, ворвался в комнату с намерением вонзить его негодяю в самое сердце. Предполагаемый убийца моей чести ускользнул от меня в сад, и больше я ничего о нем не слышал». – «А ваша жена?» – спросил я. «Кинжал поразил ее грудь!» – ответил кающийся.

Голос Ансальдо дрогнул, и он не находил в себе сил продолжать рассказ. Члены трибунала, заметив его состояние, позволили ему сесть; овладев собой, Ансальдо вымолвил:

– Подумайте только, святые отцы: каковы должны были быть тогда мои чувства! Ведь это я любил ту женщину, которая, по признанию кающегося, была им убита.

– Она была невинна? – прозвучал вдруг чей-то голос, и Вивальди, чье внимание целиком отвлекло повествование Ансальдо, переведя глаза на Скедони, вдруг понял, что произнес эти слова не кто иной, как он. Исповедник мгновенно повернулся к нему. Наступило глубокое молчание, во время которого Ансальдо пожирал взором обвиняемого, потом воскликнул: «Да, она была невинна!» И добавил с жаром: «Она была воплощением добродетели!»

Скедони, замкнувшись в себе, погрузился в молчание. Среди членов трибунала пробежал ропот, потом голоса сделались громче; наконец секретарю велено было записать вопрос Скедони.

– Принадлежит ли только что услышанный вами голос тому самому грешнику, чью исповедь вы принимали? – спросил инквизитор у Ансальдо. – Вы помните свое утверждение, что непременно узнаете его снова?

– По-моему, да, – ответил Ансальдо, – но поклясться в этом я не могу.

– Странная неуверенность! – проговорил тот же самый инквизитор, весьма редко испытывавший скромные сомнения на какой-либо счет. Отцу Ансальдо приказали возобновить рассказ.

– Столкнувшись вплотную с убийцей, – проговорил Ансальдо, – я покинул исповедальню, но лишился чувств, прежде чем успел отдать распоряжения о поимке преступника. Когда я очнулся, было уже поздно – он скрылся! С тех самых пор и до сего дня я никогда его не видел; не рискну также заявить, что стоящий передо мной человек – именно он.

Инквизитор собирался что-то сказать, но главный инквизитор предостерегающе поднял руку, призывая к вниманию, и обратился к Ансальдо:

– Возможно, вы и незнакомы со Скедони, монахом из обители Спирито-Санто, преподобный отец, но не припомнится ли вам некий граф ди Бруно, ваш прежний друг?

Ансальдо вновь устремил на Скедони долгий испытующий взгляд, однако на лице монаха не отразилось ни малейшего чувства.

– Нет, – проговорил в конце концов исповедник, – я не возьму на себя смелость утверждать, будто это и есть граф ди Бруно. Если же это он, годы сильно изменили его внешность. У меня есть доказательства, что исповедь я принимал у графа ди Бруно; он упоминал мое имя в числе своих гостей, касался также обстоятельств, известных только мне и графу; но повторяю: назвать Скедони именно тем самым кающимся я не посмею.

– Зато посмею я! – раздался новый голос.

Вивальди, обернувшись, увидел, как к ним приближается тот самый таинственный незнакомец; капюшон его был откинут, и угрожающая свирепость омрачила его черты. Скедони, едва только заметив незнакомца, пришел в волнение; в лице его впервые произошла какая-то перемена.

Судьи сохраняли полное молчание, однако на их лицах изобразилось удивление, смешанное с беспокойным ожиданием. Вивальди уже готов был воскликнуть: «Вот тот, кто говорил со мной!» – но тут голос незнакомца прервал его.

– Ты узнаешь меня? – сурово обратился он к Скедо-ни и недвижно застыл на месте.

Скедони ничего не ответил.

– Так ты узнаешь меня или нет? – повторил монах еще более строгим размеренным голосом.

– Тебя? – слабо отозвался Скедони.

– А это тебе знакомо? – вскричал монах, вытаскивая из складок одеяния кинжал. – Знакомы тебе эти несмываемые пятна? – Он поднял кинжал и, протянув руку, направил его на Скедони.

Духовник отвернулся; им, казалось, овладела страшная тоска.

– Этим оружием был сражен твой брат! – воскликнул страшный посетитель. – Назвать мне свое имя?

Скедони явно изменило его самообладание: пошатнувшись, он прислонился к колонне.

Смятение было теперь всеобщим: необычайная внешность и еще более необыкновенное поведение незнакомца поразили ужасом членов трибунала, служителей самой инквизиции! Некоторые поднялись с места, другие громко спрашивали у служителей, стороживших вход, кто впустил незнакомца в зал, в то время как главный инквизитор переговаривался с членами трибунала, то и дело взглядывая на незнакомца и на Скедони, словно бы речь шла о них. Монах по-прежнему сжимал в руке кинжал, не сводя глаз с духовника; тот, отвернув лицо, все так же прислонялся к колонне.