Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

Прошло немало времени, прежде чем Вивальди услышал шум приближавшихся шагов; чей-то голос приказал снять с него путы и отвести обратно в камеру.

Когда с глаз его сняли покров, он увидел, что членов инквизиционного трибунала нет на месте; исчез и незнакомец. Светильники догорали, и подземная зала приобрела еще более угрюмый и устрашающий вид, нежели раньше.

Служители сопроводили Вивальди до места, где он был им передан, и отсюда те же провожатые, которые ранее его до этого места довели, доставили его в камеру. Простертый на соломе, в темноте и полном одиночестве, Винченцио мог на досуге вдоволь поразмыслить над случившимся и припомнить до малейшей подробности обстоятельства, связанные с таинственным монахом. Сопоставляя давние встречи с сегодняшней, он попытался прийти к более определенному заключению относительно того, кто перед ним, и вскрыть, если удастся, мотивы, побуждавшие монаха вести себя столь диковинным образом. Живо припомнилось ему первое явление незнакомца среди руин Палуцци, когда тот объявил, что за каждым шагом Вивальди следят, и предостерег против посещения виллы Альтьери. Припомнилась Вивальди и вторая их встреча на том же самом месте – и вторичное предупреждение монаха: юноша перебрал в памяти и собственные приключения в крепости; не в силах он был забыть и предреченную монахом кончину синьоры Бьянки, а также возвещенные им дурные пророчества касательно судьбы Эллены, которую именно в тот час увозили из дому. Чем долее вникал Винченцио в эти свидетельства, собранные им теперь воедино и связанные с очевидной для него враждебностью Скедони по отношению к нему, тем более склонен он был полагать, невзирая на неоспоримые доказательства в пользу противного, что под личиной неизвестного монаха скрывался сам Скедони и что действовал он по наущению маркизы, жаждавшей положить конец визитам Вивальди на виллу Альтьери. Будучи, таким образом, орудием в ее руках, направлявших развитие событий, о которых он извещал Винченцио, он без труда мог, разумеется, и предсказывать таковые. Вивальди вспоминал смерть синьоры Бьянки: он стал обдумывать странные и подозрительные обстоятельства, ей сопутствовавшие, – и новая, неожиданно мелькнувшая в его сознании догадка заставила юношу содрогнуться. Подозрение было настолько чудовищным, что он отверг его незамедлительно.

Восстановив в памяти позднейший разговор с исповедником в будуаре маркизы, Вивальди, однако, припомнил немало частностей, которые вновь возбудили в нем сомнения, действительно ли он и неизвестный одно лицо; поведение Скедони, косвенно обвиненного им в слежке по ночам среди развалин Палуцци, изобличало человека, непричастного к обману: решающей для Вивальди была та откровенность, с какой исповедник отверг всякую возможность принадлежности незнакомца к братству монастыря Санта дель Пьянто.

Многое в повадке монаха также не вязалось с тем, чего можно было бы ожидать от Скедони, хотя он и в самом деле был заклятым врагом Винченцио (на сей счет двух мнений не оставалось). Слишком многое в облике и действиях монаха, как казалось Вивальди, выходило за пределы, свойственные земным созданиям; вспоминая непостижимую внезапность, с какой монах всякий раз появлялся и исчезал, Вивальди начинал склоняться к первоначальным своим предположениям (чему немало способствовали ужасы его нынешнего, местопребывания); почти то же чувствовал он и под сводами Палуцци, когда юношеская тяга ко всему загадочному и таинственному также побуждала его строить самые фантастические догадки.

Напряженные раздумья ни к чему не привели и не избавили Винченцио от колебаний и недоумения; в конце концов он обрел спасение от душевных мук в благодатном сне.

Полночь уже покинула своды инквизиции: не было, по-видимому, еще и двух часов, как Вивальди разбудил слабый шорох, донесшийся, казалось ему, из его камеры. Юноша поднял голову, желая понять, откуда исходит этот шум, но вокруг царила непроглядная тьма – и он напряженно вслушался в тишину. Полное безмолвие нарушалось только протяжными стонами ветра между внутренних строений тюрьмы, и Вивальди заключил, что сон его насмеялся над ним, заставив прозвучать несуществующий голос.

Успокоенный этим заключением, он снова опустил голову на соломенную подушку и вскоре погрузился в забытье. Навязчивый образ продолжал преследовать его и во сне: тот самый незнакомец, в ком Винченцио по голосу распознал монаха из Палуцци, явился вдруг перед ним. При виде его Винченцио охватило едва ли не такое же трепетное волнение, смешанное с острым любопытством, как если бы взорам его предстал вместо призрака сам монах во плоти. Монах, закутанный в черное, приблизился, мнилось юноше, вплотную к нему и, немного помедлив, приподнял скрывавший его лицо капюшон.

Перед ним был не Скедони, а некто, кого Вивальди в жизни не видел. Лицо его вызывало острый интерес и поражало все чувства. Вивальди невольно отпрянул: черты этого лица дышали не поддающейся описанию странностью, свойственной, по нашим понятиям, только сверхъестественным существам; пронзительно-огненный взгляд принадлежал, казалось, скорее злому духу, нежели смертному. Монах извлек из складок одеяния короткий кинжал и, сурово нахмурившись, указал на пятна, покрывавшие лезвие: это была кровь. Вивальди в ужасе опустил глаза, а когда поднял их снова – монах исчез.

Пробудился Вивальди от тяжкого стона, но каково же было его потрясение, когда, очнувшись, он увидел, что монах по-прежнему стоит перед ним! Не сразу, однако, до его сознания дошло, что это не сон, а явь и что монах – не причудливый фантом, созданный его возбужденной без меры фантазией. Голос монаха, лицо которого, как и раньше, оставалось скрытым, вывел Вивальди из заблуждения; но трудно представить, каково было его смятение, когда монах, неспешно приподняв капюшон за край, открыл то же самое наводящее ужас лицо, которое только что являлось юноше во сне. Не в состоянии произнести ни слова, Вивальди взирал на вошедшего в диком оцепенении; он не сразу заметил, что вместо кинжала монах держал в руке лампу, бросавшую тусклый отблеск на изборожденное глубокими морщинами лицо, на котором угадывались следы былых страстей и читалась история жизни необычной.

– Тебя пощадили сегодня, – молвил монах, – но завтра… – Он умолк.

– Во имя всего святого, что есть на свете, – проговорил Вивальди, лихорадочно пытаясь собраться с мыслями, – скажи, кто ты и зачем ко мне пришел.

– Не задавай никаких вопросов, – внушительно произнес монах. – Только отвечай на мои.

Пораженный тоном, каким были произнесены эти слова, Вивальди не отважился на дальнейшие расспросы.

– Давно ли ты знаешь отца Скедони? – продолжал незнакомец. – Где вы впервые встретились?

– Он известен мне около года как исповедник моей матери, – ответил Вивальди. – Впервые я увидел его в коридоре нашего фамильного дворца; это было вечером, он возвращался из покоев маркизы.

– Ты уверен в этом? – с особой настойчивостью допытывался монах. – Очень важно, чтоб ты был уверен.

– Да, я уверен, – повторил Вивальди.

– Не удивительно ли, – заметил монах после паузы, – что обстоятельство, которое должно было показаться тебе тогда сущим пустяком, оставило в твоей памяти столь прочный след? За два года нами забывается очень многое! – Монах испустил глубокий вздох.

– Я хорошо запомнил это событие, – возразил Вивальди, – поскольку вид его меня поразил; вечер был уже поздний – сгущались сумерки, и мы чуть не столкнулись с ним в темноте. Услышав его голос, я вздрогнул. Когда он шел мимо, он пробормотал про себя: «Звонят к вечерне…» И тут же я услышал колокол церкви Спирито-Санто.

– Тебе известно, кто он? – спросил незнакомец.

– Мне известно только, кем он хочет казаться,

– Доводилось ли тебе слышать рассказы о его прошлой жизни?

– Нет, никогда.

– И ни единой касающейся его подробности, которая представлялась бы из ряда вон выходящей? – переспросил монах.

Вивальди помедлил с ответом: ему смутно припомнилась бессвязная история, поведанная Пауло в ту ночь, которую они провели узниками в крепости Палуцци; слуга рассказывал что-то о признании, сделанном на исповеди в церкви кающихся, облаченных в черное, однако сам Вивальди не дерзнул бы утверждать, что речь шла о Скедони. Винченцио вспомнил также о запятнанном кровью монашеском одеянии, найденном им в подвале крепости. В памяти у него, подобно мгновенному видению, промелькнули подробности испытанных ранее перипетий, необъяснимое поведение таинственного существа, стоявшего теперь перед ним. Ум юноши напоминал собой волшебное зеркало, где вдруг восстают образы давно минувших событий и сменяются затем неясными очертаниями явлений, таящихся в мареве будущего. Волю юноши парализовал небывалый страх; суеверие, какому ранее он не поддавался, отняло у него способность к здравому рассуждению. Он пристальнее вгляделся в сумрачное лицо собеседника – почти не сомневаясь, что видит перед собой обитателя иных миров.

Монах повторил свой вопрос еще более суровым тоном:

– Слышал ли ты нечто необычное об отце Скедони?

– Благоразумно ли с моей стороны, – возразил Вивальди, набравшись смелости, – отвечать на упорные расспросы того, кто отказывается даже назвать свое имя?

– Мое имя умерло – его более не помнет, – проговорил монах, отворачиваясь в сторону. – Предоставляю тебя твоей участи.

– Какой участи? В чем цель твоего прихода? Заклинаю тебя всевластным именем инквизиции – откройся мне!

– Очень скоро ты обо всем узнаешь: пощади себя!

– Какая же судьба меня ждет? – добивался ответа Вивальди.

– Не испытывай меня более, – сказал монах. – Только отвечай на мои вопросы. Скедони…

– Я сказал о нем все, что известно мне с достоверностью, – перебил Вивальди. – Все остальное – лишь предположения.

– В чем же состоят эти предположения? Имеют ли они какую-то связь с признаниями на исповеди в церкви Санта-Мария дель Пьянто, принадлежащей монастырю кающихся, облаченных в черное?

– Да, – ответил удивленный Вивальди.

– К чему сводились эти признания?

– Не знаю.

– Говори правду! – строго приказал монах.

– Тайна исповеди сокровенна и блюдется неукоснительно; она навеки погребена в груди священника, выслушавшего признания. Как же можно предположить, что суть их сделалась мне доступной?

– Тебе не приходилось слышать, будто отец Скедони повинен в страшных преступлениях и теперь жаждет очистить совесть самым суровым покаянием?

– Ни разу не приходилось.

– Слышал ли ты, что у него были жена и брат?

– Никогда!

– Никто не упоминал – даже намеком – о средствах, которые он использовал, – скажем, об убийстве…

Монах замолчал, словно ожидая от Вивальди продолжения, но тот, потрясенный, безмолвствовал.

– Итак, о Скедони тебе ничего не известно, – продолжал монах после долгой паузы. – Его прошлое от тебя сокрыто?

– Кроме того, о чем я сказал.

– Тогда выслушай меня внимательно! – торжественно произнес монах. – Завтра вечером тебя вновь призовут к месту пытки; ты будешь отведен в залу, которая находится дальше той, что ты видел сегодня. Там ты станешь свидетелем многого такого, о чем даже не подозреваешь. Не бойся: я тоже буду там, хотя, быть может, и невидим.

– Невидим! – воскликнул Вивальди.

– Слушай меня не перебивая. Когда тебя спросят об отце Скедони, скажи: он прожил пятнадцать лет в обличье монаха-доминиканца, среди братии монастыря Спи-рито-Санто в Неаполе. На вопрос, кто он, ответь: его зовут Ферандо, граф ди Бруно. На расспросы о причинах, побудивших его принять обличье монаха, вели искать ответ у кающихся, облаченных в черное монастыря Санта-Мария дель Пьянто, расположенного поблизости от Неаполя; проси инквизиционный трибунал вызвать свидетелем некоего отца Ансальдо ди Ровалли, главного исповедника ордена, дабы он изобличил преступные деяния, о которых узнал на исповеди в тысяча семьсот пятьдесят втором году, вечером двадцать четвертого апреля, на службе в день святого Марка, в исповедальне храма Санта дель Пьянто.

– Вероятнее всего, по прошествии стольких лет он позабыл это признание, – заметил Вивальди.

– Не бойся, он помнит.

– Но позволит ли ему совесть священнослужителя нарушить тайну исповеди?

– Во власти трибунала отпустить этот грех. Он не вправе не подчиниться приказу! Далее, ты должен убедить инквизиторов вызвать отца Скедони, с тем чтобы он держал ответ за преступления, названные отцом Ансальдо.

Монах умолк, ожидая ответа Вивальди, который после краткого раздумья проговорил следующее:

– Как же я могу исполнить все это – да еще по наущению незнакомца! Ни совесть, ни осмотрительность не позволят мне утверждать то, чего я не в состоянии доказать.

У меня и в самом деле имеются основания считать Скедони моим злейшим врагом, но я не хочу быть несправедливым даже по отношению к нему. У меня нет никаких доказательств, что отец Скедони – граф ди Бруно; мне неизвестно, совершал ли он те преступления, о которых ты упомянул, какими бы они ни были; и я не желаю служить орудием тех, кто хочет вызвать кого бы то ни было на суд инквизиции, где невинность не служит защитой от поругания и где одного подозрения достаточно для вынесения смертного приговора.

– Ты сомневаешься, стало быть, в истине мною сказанного? – высокомерно спросил монах.

– Могу ли я верить тому, чему не имею доказательств?

– Бывают случаи, таковых не требующие: в твоем положении у тебя нет иного выхода, как действовать, полагаясь только на устные свидетельства. Я призываю, – монах возвысил свой глухой голос, зазвучавший с особой торжественностью, – я призываю силы, стоящие по ту сторону бытия, удостоверить истинность моих слов!

Когда монах произносил это заклинание, Вивальди с волнением подметил необыкновенную выразительность его глаз, однако, не утратив присутствия духа, спросил:

– Но кто взывает к этим силам? За неимением доказательств я должен полагаться на утверждения незнакомца! Незнакомец подстрекает меня уличить в грехе человека, о вине которого мне ничего не известно.

– От тебя не требуется уличать в грехах; ты должен только вызвать того, кто сделает это.

– И все-таки я буду способствовать предъявлению обвинений, основанных, возможно, на ошибке! – воскликнул Вивальди. – Если ты настолько уверен в их неопровержимости, почему бы тебе самому не вызвать Ансальдо?

– Я совершу большее.

– Но почему бы не сделать и этого?

– Я появлюсь сам, – со значением произнес монах.

Вивальди, на которого заметно подействовал тон, каким

были произнесены эти слова, все же осмелился спросить:

– Как свидетель?

– Да, как страшный свидетель! – подтвердил монах.

– Но разве не может свидетель вызвать других на суд инквизиционного трибунала? – нерешительно спросил Вивальди.

– Может.

– Тогда почему мне, человеку стороннему, поручается то, что ты вправе сделать сам?

– Довольно вопросов, – оборвал его монах. – Ответь: исполнишь ли ты мое поручение?

– Обвинения, которые неминуемо последуют, слишком серьезны, чтобы оправдать мое участие. Предоставляю это тебе.

– Когда я вызываю тебя, – проговорил монах, – ты должен подчиниться!

Вивальди испытал прежний трепет и снова стал оправдывать свой отказ; под конец он выразил недоумение, отчего именно он должен участвовать в этом таинственном деле.

– Ведь я не знаю ни вас, преподобный отец, ни достопочтенного отца Ансальдо, которого должен призвать на суд, – добавил он.

– Ты узнаешь меня позже! – хмуро произнес монах и вынул из складок облачения кинжал.

Вивальди вспомнил свой сон!

– Взгляни на эти пятна, – сказал монах.

Винченцио взглянул и увидел кровь.

– Эта кровь, – сказал монах, указывая на лезвие, – уберегла бы от пролития твою! Вот здесь наглядное свидетельство истины! Завтра ночью мы встретимся в обители смерти!

С этими словами монах повернулся, чтобы уйти, – и, прежде чем Вивальди опомнился от изумления, свет исчез. Вивальди понял, что незнакомец покинул камеру, только по нерушимой тишине, воцарившейся вокруг.

Он пребывал в задумчивости до самого рассвета, пока тюремщик не отпер дверь и не принес узнику, как обычно, кувшин воды и ломоть хлеба. Вивальди поинтересовался, как зовут гостя, посетившего его ночью. Тюремщик воззрился на него с изумлением, и Вивальди пришлось повторить вопрос, прежде чем сумел добиться ответа.

– Я стою на страже с самой полуночи, – проговорил тюремщик, – и никто не вошел в эту дверь.

Вивальди внимательно к нему присмотрелся и увидел, что никакого желания лгать у тюремщика нет, но не мог понять, как можно ему поверить.

– И шума ты тоже не слышал? Все было тихо на протяжении всей ночи?

– Я слышал только колокол на башне Сан-Доминико да перекличку часовых – вот и все.

– Непостижимо! – воскликнул Вивальди. – Как! Ни шагов, ни голосов?

Страж презрительно усмехнулся:

– Только выкрики часовых.

– Откуда ты можешь быть уверен, приятель, что это были всего лишь часовые?

– Они выкликают только пароль, одновременно ударяя мечом о щит.

– Но шаги – как ты отличишь их шаги от других?

– По тяжелой поступи: подошвы их сандалий подбиты железом. А к чему эти расспросы, синьор?

– Ты нес стражу у дверей этой камеры?

– Да, синьор.

– Неужели в продолжение всей ночи до тебя ни разу не донесся изнутри голос?

– Нет, синьор.

– Не таись, дружище; бояться тебе нечего; признайся лучше – ведь ты немного задремал, правда?

– У меня есть напарник, – сердито возразил тюремщик, – он что, тоже задремал? А если даже и так, как сюда проникнуть без ключей?

– Ими легко завладеть, дружище, если тебя сморит сон. Можешь на меня положиться – я тебя не выдам.

– Что такое? – вскричал тюремщик. – Для того ли я три года прослужил в инквизиции, чтобы еретик заподозрил меня в небрежении обязанностями?

– Если бы тебя обвинил в небрежении долгом еретик, – заметил Вивальди, – тебе следовало бы утешиться сознанием, что все его мнения почитаются ошибочными.

– Мы не сомкнули глаз во всю ночь, – отрезал тюремщик, двинувшись к выходу.

– Ничего не понимаю! – воскликнул Вивальди. – Каким образом мог незнакомец войти ко мне в камеру?

– Да вы все еще продолжаете видеть сны, синьор! – усмехнулся тюремщик, задержавшись на пороге. – Никого здесь и в помине не было.

– Все еще вижу сон? – переспросил Вивальди. – Откуда ты узнал, что я видел сон?

Необыкновенный сон, увиденный Вивальди, и еще более необыкновенная развязка, за ним последовавшая, оказали столь сильное воздействие на его ум, что он по-своему перетолковал слова стражника.

– Спящему всякое может присниться, – сухо заметил тот. – Я думаю, что вы, синьор, уж наверняка спали.

– Ночью ко мне в келью вошел некто, одетый монахом, – упорствовал Вивальди. Он описал внешность посетителя, и часовой слушал его серьезно и задумчиво. – Знаешь ли ты кого-нибудь, кто походил бы на моего гостя?

– Нет!

– Пускай ты и не видел, как он входил в мою келью, – продолжал Вивальди. – Но, может быть, вспомнишь схожего с ним служителя инквизиции.

– Светой Доминик, спаси и обереги нас!

Вивальди, удивленный этим восклицанием, осведомился у тюремщика, что он под ним разумеет.

– Нет, такого я не знаю, – пробормотал тюремщик, изменившись в лице, и поспешно ретировался. Какие бы мотивы ни подтолкнули тюремщика к незамедлительному уходу, трудно было принять на веру его заявление о том, что он три года прослужил в инквизиции: очевидно, он и не подозревал об опасности, которую навлекал на себя столь продолжительной беседой с узником.

Глава 6

Сейчас глухая полночь, разве нет?

Холодный пот мне обливает тело:

Чего страшусь я?

Шекспир

Почти в тот же час, что и прошлой ночью, Вивальди услышал приближавшиеся шаги; дверь камеры распахнулась, и на пороге появились знакомые уже проводники. На него натянули прежний балахон, а в придачу еще и черный покров, погрузивший его в полную тьму; затем все вышли из камеры. Вивальди услышал, как дверь за спиной заперли; стражники двинулись вслед, словно обязанности их были исчерпаны и узник уже не должен был возвращаться сюда. Юноше вспомнились слова ночного посетителя, обнажившего кинжал, и его охватили самые дурные предчувствия, ибо он расстроил замыслы человека явно очень злобного; Вивальди, однако, радовался, что проявленное им прямодушие спасло его от унижения; в порыве свойственного добродетели благородного энтузиазма он готовился едва ли не с благодарностью встретить ожидавшие его муки, долженствовавшие доказать неколебимое чувство справедливости по отношению к врагу; Вивальди решился выдержать любую пытку, лишь бы не вменить Скедони в вину поступки, подлинность которых он не имел возможности установить.

Пока Вивальди, как и прошлой ночью, вели по бесчисленным коридорам и переходам, он попытался по их длине и частоте поворотов определить, тот ли это путь, который он уже проделал прежде. Вдруг один из провожатых воскликнул: «Осторожно, ступени!» Это было первое, что Вивальди услышал от спутников. Он почувствовал понижение пола и начал спускаться по лестнице, прилежно считая ступени, в надежде установить, по этой ли лестнице он шел накануне. Очутившись внизу, он усомнился в этом: глаза ему завязали столь тщательно, скорее всего, именно потому, что вели его в каком-то ином направлении.

Миновав несколько коридоров, они вновь поднялись по лестнице, затем долго спускались по ступеням, ранее Вивальди незнакомым, долго шагали по ровным каменным плитам. Судя по гулкому эху, разносившемуся от их шагов, Вивальди заключил, что они проходят над обширными подвалами. Поступи тюремщиков, которые следовали за ним от двери камеры, не было слышно: теперь его сопровождали только служители инквизиции. Новая лестница вновь увела их в подземные своды: Вивальди заметил это по перемене воздуха и почувствовал, как его охватила затхлая сырость. Ему то и дело вспоминалось грозное пророчество монаха о том, что встретятся они в обители смерти.

В этом склепе провожатые остановились и принялись совещаться, но говорили так тихо, что из их речей почти ничего нельзя было разобрать, кроме нескольких бессвязных фраз, которые Вивальди понять не мог. Наконец его повели дальше. Вскоре послышался тяжелый скрип дверных петель; они миновали несколько дверей, последовательность которых показалась Вивальди знакомой, из чего он сделал вывод, что сейчас они вступают в зал инквизиционного трибунала.

Провожатые остановились; Вивальди услышал, как в дверь трижды ударили железным жезлом; изнутри отозвался незнакомый голос, и дверь распахнулась. Вивальди, переступив порог, ощутил, будто находится в просторном подземном зале: здесь воздух был свежее и эхо шагов сделалось еще более глухим.

Как и прошлой ночью, чей-то голос велел ему приблизиться, и Вивальди догадался, что вновь стоит перед трибуналом. Голос принадлежал тому самому инквизитору, который допрашивал его накануне.

– Ты, Винченцио ди Вивальди! – произнес инквизитор. – Подтверди свое имя и под страхом пытки отвечай на задаваемые тебе вопросы прямо, без уверток.

Как и предсказывал монах, Вивальди спросили об отце Скедони; юноша ответил теми же словами, что и таинственному посетителю, однако ему было сказано, что он знает больше, чем утверждает.

– Я больше ничего не знаю, – заявил юноша.

– Ты уклоняешься от ответа. Открой все, о чем тебе довелось услышать, и вспомни, что ты поклялся сообщить всю правду, без утайки.

Вивальди безмолвствовал, пока громовой голос главного инквизитора не призвал его блюсти клятву.

– Я держу данное мною слово, – произнес Вивальди, – и заклинаю вас поверить, что придерживаюсь истины, когда утверждаю, что считаю сведения, которые собираюсь сообщить, совершенно недостоверными: в их пользу я не располагаю ни малейшими доказательствами.

– Придерживайся истины! – послышался другой голос из трибунала, и Вивальди почудилось, будто он различает интонации монаха. После небольшой паузы слова эти повторились снова. Вивальди пересказал все сообщенное ему незнакомцем относительно семейства Скедони – рассказал об обличье, принятом им в монастыре Спирито-Санто, но обошел молчанием исповедника Ансальдо, а также все обстоятельства, сопряженные со страшными откровениями на исповеди. В заключение Вивальди вновь заявил, что не располагает достаточными основаниями считать эти сведения хоть сколько-нибудь правдоподобными.

– От кого же они исходят? – поинтересовался главный инквизитор.

Вивальди молчал.

– Кто их тебе сообщил? – строго потребовал второй инквизитор.

Вивальди, после минутного колебания, начал:

– Святые отцы, мой рассказ покажется вам настолько невероятным…

– Трепещи! – шепнул Вивальди на ухо голос, заставивший его вздрогнуть: это был голос монаха. Начатая юношей фраза прервалась на полуслове.

– От кого исходят все эти сведения? – настаивал инквизитор.

– Это никому не известно, даже мне! – пробормотал Вивальди.

– Не прибегай к недостойным уловкам!

– Клятвенно заверяю вас, – воскликнул Вивальди, – что не знаю ни имени, ни звания моего осведомителя! Я впервые увидел его лицо только тогда, когда он заговорил об отце Скедони.

– Трепещи! – выразительно прошептал тот же голос в самое ухо Вивальди.

Отшатнувшись, он невольно повернулся в сторону говорившего, хотя зрение никак не могло способствовать удовлетворению его любопытства.

– Ты правильно поступил, предупредив, что рассказ твой будет невероятен, – заметил инквизитор. – Очевидно также, что ты ожидал невероятных способностей и от судей, ибо рассчитывал, будто они поверят твоим россказням.

Гордость Вивальди не позволила ему ответить на столь грубое обвинение: он молчал.

– Почему ты не вызвал отца Ансальдо? – произнес голос. – Вспомни мои слова!

Потрясенный Вивальди мгновение колебался, но тут же к нему вернулась прежняя решимость.

– Мой осведомитель стоит рядом со мной! – смело вскричал он. – Я узнал его голос! Задержите его, это очень важно.

– Чей голос ты узнал? – изумился инквизитор. – Говорил только я один!

– О каком голосе ты ведешь речь? – переспросил главный инквизитор.

– Я слышал этот голос очень близко, – ответил Вивальди. – Он был тих, но очень явствен.

– Отчаяние пробудило в нем либо хитрость, либо безумие, – заметил главный инквизитор.

– Рядом с тобой стоят лишь подручные, – вмешался инквизитор, – и они примутся за работу, если ты откажешься отвечать на задаваемые тебе вопросы.

– Я настаиваю на своем утверждении, – сказал Вивальди, – и умоляю развязать мне глаза, дабы я мог опознать моего недруга.

Члены трибунала, после долгого совещания, удовлетворили эту просьбу: накидка с головы юноши была сдернута, и Вивальди увидел рядом с собой одних только подручных… Лица их, как обычно, скрывали капюшоны. Таинственным преследователем юноши – если он принадлежал к числу смертных – оказывался, таким образом, один из этих палачей! Вивальди обратился к судьям с мольбой приказать подручным открыть лица. За столь наглое требование он получил самый жесткий выговор; ему напомнили о неукоснительно соблюдаемом предписании, утвержденном инквизицией, согласно которому исполнителям священного долга следовало оставаться неизвестными преступнику, ими наказуемому, дабы тот не мог впоследствии им мстить.

– Исполнителям священного долга? – вскричал Вивальди, в порыве возмущения забыв об осторожности. – Может ли священный долг вверяться демонам?

Не дожидаясь приказания трибунала, подручные немедля набросили на голову Вивальди накидку и крепко схватили его, так что он почувствовал себя словно в тисках. Он попытался все же высвободить руки, стряхнул с себя врагов и снова сорвал повязку с глаз; однако подручным велено было вернуть ее на место.

Инквизитор призвал Вивальди вспомнить, в чьем присутствии он находится, и устрашиться наказания, которое он навлек на себя опрометчивым сопротивлением; кара последует безотлагательно, если только он не представит достаточно веских доказательств правдивости недавних своих утверждений.

– Если вы хотите, чтобы я сказал больше, – возразил Вивальди, – требую, по крайней мере, оградить меня от непрошеного насилия со стороны моих охранников. Коль скоро им позволено будет вволю потешаться над несчастным пленником, у меня не вырвут ни единого слова; если мне суждено страдать – пусть это будет по законам трибунала.

Главный инквизитор (он же глава инквизиционного трибунала) обещал Вивальди испрашиваемую им защиту и, в свою очередь, потребовал полного изложения всего, что ему стало известно.

Хотя чувство справедливости и побуждало Вивальди воздержаться от возведения на врага сомнительных наветов, доказать которые он не имел возможности, он рассудил, однако, что ни справедливость, ни здравый смысл не требуют принесения себя в жертву; поэтому без дальнейших колебаний он объявил, что услышанный им голос приказал ему просить трибунал вызвать на суд некоего отца Ансальдо, главного исповедника храма Санта дель Пьянто близ Неаполя, а также отца Скедони, которому предстоит дать ответ на чудовищные обвинения, что будут предъявлены ему отцом Ансальдо. Вивальди многократно и настойчиво повторил, что ему ничего не известно о сущности этих обвинений, а равно и о том, существуют ли для них сколько-нибудь убедительные доказательства.

Эти новости, казалось, вновь повергли членов трибунала в недоумение. Вивальди слышал, как они долгое время усиленно вполголоса совещались, а сам меж тем размышлял о том, что вряд ли его таинственный преследователь мог надеть личину подручного: одним из обстоятельств, опровергавших подобное предположение, было то, что монах долгое время пребывал в Неаполе.

По завершении переговоров члены трибунала возобновили допрос: от Вивальди потребовали рассказать, что он знает об отце Ансальдо. Юноша тотчас ответил, что Ансальдо вовсе ему не знаком, что он вообще не знает никого из обитателей монастыря Санта дель Пьянто – и никто из его окружения никогда не слышал о главном исповеднике с таким именем.

– Как так? – возразил главный инквизитор. – Ты забыл, что о нем знает тот, кто приказал тебе потребовать вызова на суд трибунала отца Ансальдо.

– Простите, я не забыл об этом, – ответил Вивальди. – Прошу вас помнить, что мне это лицо незнакомо. Если бы даже я услышал от него рассказ об Ансальдо, положиться на его достоверность было бы нельзя.

Вивальди вновь постарался довести до сведения трибунала, что он не призывает на суд ни Ансальдо, ни кого-либо другого, но просто повинуется чужому приказанию повторить сказанное ему незнакомцем.

Трибунал, признав справедливость этого довода, заранее снял с Вивальди ответственность за нежелательные для него последствия его показаний. Однако гарантии собственной безопасности для Вивальди было недостаточно: он тревожился, что сделается орудием, которое поможет навлечь подозрения на невинного человека. После того как в зале воцарилась тишина, главный инквизитор вновь обратился к Вивальди: