Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Получив подтверждение своих догадок относительно личности наветчика, Вивальди сразу же увидел, что это обвинение нимало не походит на то, которое было предъявлено ему в часовне Сан-Себастьян и которое было направлено и против Эллены; юноша не замедлил потребовать подробного объяснения. Скедони признал, что лица, захватившие Вивальди в часовне, не состоят на службе в инквизиции; поводом для ареста послужило обвинение в попытке обручиться с монахиней, целиком измышленное им самим, – с той целью, чтобы нанятые им головорезы могли увести Эллену с собой без противодействия со стороны обитателей монастыря, в котором она тогда пребывала.

На вопрос Вивальди, зачем понадобилось похищать Эллену столь хитроумным образом, если Скедони, считая ее своей дочерью, мог бы обойтись безо всяких уловок, духовник ответил, что в то время он ничего не знал о существующем между ними кровном родстве. Но на дальнейшие расспросы, зачем и куда отвезли Эллену, а также о том, каким образом он обнаружил, что Эллена приходится ему родной дочерью, Скедони ничего не ответил; он в изнеможении откинулся на подушки, обессиленный нахлынувшими воспоминаниями.

Признания Скедони были тщательно записаны рукой секретаря и официально заверены присутствовавшими свидетелями – инквизитором и двумя служителями; так Вивальди убедился, что его невинность доказана тем самым человеком, который вверг его в застенки инквизиции. Но его радость при мысли о скором освобождении сразу померкла, едва только он вспомнил, что Эллена – дочь Скедони, убийцы, обреченного, отчасти при его посредничестве, на страшную и позорную смерть. Однако же в надежде, что Скедони в своих притязаниях быть отцом Эллены погрешил против истины, Вивальди потребовал, во имя своей долгой привязанности к ней, полного объяснения всех обстоятельств, связанных с раскрытой тайной ее происхождения.

При этом публичном изъяснении сыном своих нежных чувств по надменному лицу маркиза скользнула тень, что пресекло дальнейшие расспросы Вивальди; маркиз же с явным нетерпением устремился к выходу.

– Необходимость в моем присутствии отпала, – проговорил он. – Заключенный завершил показания по единственному вопросу, который мог меня интересовать; поскольку его признания целиком обеляют моего сына, я прощаю виновнику все страдания, причиненные его ложным доносом мне и моей семье. Документ, содержащий только что заслушанные нами показания, вверяется вашему попечению, святой отец, – добавил маркиз, обращаясь к инквизитору. – Вам надлежит представить его в Святую Палату, с тем чтобы невиновность Винченцио ди Вивальди сделалась очевидной и чтобы он мог выйти из заточения без отлагательств. Но сперва я прошу копию этих показаний, равным образом заверенную присутствующими здесь свидетелями.

Секретарю велено было снять копии, и, пока маркиз ожидал окончания переписки (без бумаги он не желал покинуть келью), Вивальди вновь принялся настаивать с неодолимым упорством на объяснении тайны, связанной с рождением Эллены. Скедони, которому на сей раз не позволили уйти от ответа, не мог, однако, вдаваться в подробные объяснения, ибо ему пришлось бы, пускай косвенно, изобличить гибельные замыслы, вынашивавшиеся им сообща с покойной маркизой ди Вивальди, о чьей кончине он ничего не знал; поэтому духовник почти ничего об Эллене не рассказал, кроме того, что все выяснилось благодаря медальону, который она носила, считая его медальоном отца.

Пока исповедник давал свои краткие пояснения, Никола, державшийся несколько поодаль, взирал на Скедони как исполненный злобы демон. Глаза его пылали огнем из-под низко надвинутого капюшона; всю нижнюю часть лица скрывали складки черного облачения, однако отблески факела выхватывали из мрака середину лица, его резкие, внушавшие ужас черты. Вивальди, взглянув на Николу, вновь увидел перед собой монаха из крепости Палуцци – он подумал, что этот человек способен на те самые преступления, в которых он изобличал Скедони. Тут же Вивальди вспомнил жуткое одеяние, обнаруженное им в развалинах крепости, а также необычайные обстоятельства, сопряженные со смертью синьоры Бьянки, и особенно то, что монах сразу узнал об этом событии. Прежние подозрения относительно причин смерти синьоры Бьянки возродились в душе Вивальди с новой силой – и он твердо вознамерился либо, по возможности, их рассеять, либо добиться их подтверждения; посему он с пылкой горячностью призвал Скедони, который, будучи приговоренным к смерти, не должен был более опасаться открытия истины, каковой бы она ни оказалась, поведать все, что ему известно на этот счет. Обращаясь к Скедони, юноша бросил взгляд на Николу, желая удостовериться, какое действие возымели его слова на монаха, но лицо последнего было так закутано, что нельзя было разобрать, какие чувства оно выражает; Вивальди, однако же, заметил, что, пока он говорил, монах еще ниже надвинул на лицо край капюшона и, отвернувшись от него, устремил взор на исповедника.

Скедони принес торжественно клятву, что в смерти Бьянки неповинен и причин ее не ведает.

Вивальди далее спросил у Скедони, каким образом его посредник, отец Никола, оказался немедленно оповещенным о столь печальном событии и какую цель преследовало предупреждение, переданное ему монахом в крепости Палуцци, поскольку интересов самого отца Николы кончина синьоры Бьянки почти совсем не затрагивала.

Никола не сделал ни малейшей попытки предупредить ответ Скедони, который, после минутной паузы, произнес:

– Целью его, юноша, было остеречь тебя от посещений виллы Альтьери; ту же цель преследовали и все прочие советы и указания, полученные тобой под аркой Палуцци.

– Отец, – отвечал Вивальди, – наверное, вы никогда не любили, иначе воздержались бы от бессмысленных ухищрений, предназначенных сбить влюбленного с пути или сломить его волю. Неужто вы полагаете, будто безымянный советчик мог повлиять на меня более, нежели мое сердце; неужто думаете, будто меня можно запугать низкими уловками и вынудить отказаться от предмета моей привязанности?

– Я был убежден, – возразил исповедник, – что совет незаинтересованного незнакомца будет иметь для тебя некоторое значение, но особенно я надеялся, что поведение осведомленного обо всем таинственного встречного вызовет в таком человеке, как ты, ужас; именно так я пытался использовать твою главную слабость.

– Что вы называете моей главной слабостью? – вспыхнув, спросил Вивальди.

– Чувствительность, которая располагает твою душу к суеверию, – заявил Скедони.

– Что я слышу! Монах называет суеверие слабостью! – изумился Вивальди. – Пусть так, но когда именно выказал я подобную слабость?

– Ты забыл разговор, когда мы рассуждали с тобой о невидимых духах?

Вивальди поразила интонация, с какой монах задал этот вопрос: Скедони никогда еще к нему так не обращался; он взглянул на исповедника пристальнее, как будто желая увериться, он ли это сказал. Скедони не сводил с юноши глаз и вновь повторил, медленно и раздельно:

– Неужто ты забыл этот наш разговор?

– Нет, не забыл, – отозвался Вивальди, – однако не припомню, что высказывал тогда мнение, оправдывающее ваш вывод.

– Изложенные тобой взгляды, – заметил Скедони, – опирались на разум, однако пылкость твоего воображения была более чем очевидна, а разве пылкое воображение склонно доверять трезвой рассудительности, а не непосредственному свидетельству чувств? Воображение не способно по доброй воле приковать себя к пресным земным истинам, но, страстно желая расширить свои возможности и вкусить ему одному доступные восторги, воспаряет в поисках новых чудес в мир, созданный им самим!

Вивальди покраснел, услышав этот укор и осознав его справедливость; он был поражен тем, что Скедони так хорошо понял природу его души; тогда как сам он, никогда не позволявший смутным догадкам относительно предмета, затронутого исповедником, превращаться в прочную уверенность, даже не подозревал о собственных внутренних наклонностях.

– Признаю справедливость вашего замечания, – сказал Вивальди, – в той мере, в какой это касается меня самого. Занимает меня, однако, предмет куда менее отвлеченный, разъяснению которого свидетельство моих чувств способствовало мало. Кому принадлежит окровавленное одеяние, обнаруженное мной в развалинах Палуцци, и что сталось с тем, кто его носил?

По лицу Скедони пробежала тень растерянности.

– Что за одеяние? – недоуменно спросил он.

– По всей видимости, бывший владелец этого платья погиб насильственной смертью, – ответил Вивальди. – Я нашел его там, где нередко появлялся ваш признанный сообщник, монах Никола.

При этих словах Вивальди взглянул на отца Николу, к которому было теперь приковано внимание всех присутствующих.

– Это одеяние принадлежало мне, – произнес монах.

– Вам? В том виде, в каком оно было? – воскликнул Вивальди. – Пропитанное запекшейся кровью?

– Это одеяние принадлежало мне, – повторил Никола. – А за кровь я должен благодарить вас: я был ранен вашим пистолетом.

Вивальди потрясла столь очевидная увертка.

– У меня не было пистолета, – возразил он, – шпага была моим единственным оружием.

– Подумайте минутку! – попытался остановить его монах.

– Повторяю, никакого огнестрельного оружия при мне не было!

– Пускай отец Скедони скажет, – настаивал монах, – был я ранен выстрелом из пистолета или же нет.

– Какое право ты имеешь теперь ко мне обращаться? – проговорил Скедони. – Чего ради должен я опровергать подозрения, которые могут обречь тебя на то же состояние, в какое ты вверг меня!

– Вини в этом свои собственные преступления, – жестко отрезал Никола. – Я только исполнил свой долг, и дело вполне могло обойтись без меня благодаря священнику, которому Спалатро исповедался перед смертью.

– Не хотел бы я иметь на совести исполнение подобного долга, – вмешался Вивальди. – Вашими стараниями ваш бывший друг приговорен к смерти, и вы же принудили меня стать пособником гибели моего ближнего.

– Ты, как и я, причастен к убийству убийцы, – ответил монах. – Он отнял чужую жизнь и потому достоин лишиться своей. Если, однако, тебя утешит мысль, что ты мало способствовал гибели ближнего, я сейчас же тебе это докажу. Можно было иным путем, помимо свидетельства Ансальдо, подтвердить, что Скедони на самом деле – граф ди Бруно, но я об этом не знал, когда велел тебе вызвать исповедника на заседание трибунала.

– Если бы ты раньше в этом признался, – сказал Вивальди, – твое утверждение было бы более правдоподобным. Сейчас я вижу только, что ты хочешь добиться моего молчания и пытаешься помешать мне обратить против тебя твои же собственные слова, а именно: человек, убивший другого, сам заслуживает смерти… Так кому принадлежали те окровавленные одежды?

– Я уже сказал – мне, – повторил Никола. – Скедо-ни может засвидетельствовать, что в Палуцци меня ранили из пистолета.

– Невероятно! – воскликнул Вивальди. – При мне была только шпага.

– С вами был товарищ, – заметил монах. – Разве у него не было огнестрельного оружия?

Вивальди после короткого размышления вспомнил, что у Пауло были пистолеты и что он выстрелил под аркой Палуцци во время тревоги, вызванной незнакомым голосом. Он тут же в этом признался.

– Но я не слышал ни стона, ни каких-либо признаков страдания! – добавил он. – К тому же окровавленное платье находилось довольно далеко от места, где был сделан выстрел. Как сумел человек, судя по залитой кровью одежде опасно раненный, бесшумно добраться до весьма отдаленной крепостной темницы, и, если даже ему это удалось, возможно ли, что он бросил там свое платье?

– И тем не менее так все оно и было, – ответил Никола. – Твердость духа позволила мне сдержать стоны; я отполз к развалинам, чтобы спрятаться, но ты преследовал меня до самой темницы; там я снял свою окровавленную одежду, в которой не отважился вернуться в монастырь, и ушел по тропам, какие вся ваша изобретательность не позволила вам отыскать. Люди, уже находившиеся в крепости, чтобы помочь схватить вас в ту самую ночь, когда синьору Розальба похитили из Альтьери, дали мне другую одежду и перевязали рану. Но хотя вам и не удалось в ту ночь меня увидеть, вы все же слышали мои стоны, доносившиеся из соседнего помещения, а мои сообщники потешались над ужасом твоего слуги. Теперь ты мне веришь?

Вивальди действительно хорошо помнились стоны и множество иных подробностей рассказа Николы; они так точно совпадали с другими воспоминаниями юноши, что он более не сомневался в правдивости монаха. Однако внезапность кончины синьоры Бьянки все еще вызывала у него подозрения. Но Скедони заявил, что не только не причастен к этому событию, но и ничего не знает об обстоятельствах ее кончины; их, судя по его нежеланию свидетельствовать в пользу монаха, он бы непременно открыл, если бы ему было известно о виновности Николы. Было очевидно, что Никола мог покушаться на жизнь синьоры Бьянки только ради обещанной ему Скедони награды; поэтому Вивальди, вникнув более основательно в суть дела, пришел к выводу, что смерть Бьянки была вызвана естественными причинами.

В продолжение этого разговора маркиз, желая поскорее положить ему конец и покинуть камеру, неоднократно побуждал секретаря поторопиться; теперь он самым настоятельным образом возобновил свою просьбу; вместо секретаря чей-то другой голос ответил, что документ будет вот-вот готов. Вивальди почудилось, что он уже слышал этот голос прежде; взглянув на говорившего, он увидел незнакомца, который первым навестил его в тюрьме. Поняв по платью, что перед ним служитель инквизиции, Вивальди догадался также о цели его прежнего визита – притворным сочувствием склонить к признанию в еретических взглядах. Вивальди слышал о подобном вероломстве, часто применявшемся по отношению к обвиняемым, но не вполне верил, что такая жестокость возможна, – до тех пор, пока сам с ней не столкнулся.

Появление этого лица вызвало у Вивальди воспоминания о последующем визите к нему отца Николы, и он поинтересовался, допустили ли его в камеру стражники, или же он проник туда каким-то иным путем; на вопрос юноши монах ничего не ответил, а лишь улыбнулся, если только можно назвать улыбкой странное выражение, появившееся на его лице; он словно бы хотел сказать: «Неужто ты думаешь, будто я, служитель инквизиции, выдам тебе ее тайны?»

Однако Вивальди настойчиво повторил свой вопрос, ибо желал знать, удалось ли стражникам, которые были верны своему долгу, избежать грозившей им кары.

– Стражники блюли свой долг, – ответил Никола, – узнать о большем не пытайся.

– И суд убедился в их честности?

Никола с насмешливой улыбкой произнес:

– Суд в этом и не сомневался.

– Как! – воскликнул Вивальди. – Тогда почему же их держали под арестом, если их верность не вызвала подозрений?

– Довольствуйся тем знанием тайн инквизиции, какое дал тебе твой опыт, – мрачно отозвался Никола, – и не допытывайся до большего!

– О, это чудовищные тайны! – вмешался Скедони, долгое время молчавший. – Знай же, юнец, что едва ли не каждая камера, где томится узник, имеет потаенный вход, через который посланцы смерти могут незамеченными проникать к своим жертвам. Никола – один из таких страшных гонцов, и ему ведомы все скрытые пути убийц.

Вивальди в ужасе отпрянул от Николы, и Скедони умолк; но пока он говорил, Вивальди вновь заметил, что голос монаха необычайно изменился; юноша содрогнулся от звучания его не менее, чем от смысла услышанных им слов. Никола молчал, вперив в Скедони страшный, мстительный взор.

– Служба его была недолгой, – проговорил духовник, с трудом переведя взгляд на Николу, – итог его деяниям почти подведен! – При этих последних словах голос Скедони настолько ослаб, что был еле слышен монаху, который подошел ближе к его ложу, требуя пояснений. Подобие устрашающей улыбки мелькнуло в чертах Скедони. – Не беспокойся, очень скоро ты все поймешь!

Никола продолжал недвижно стоять возле ложа духовника, слегка наклонившись, как если бы хотел заглянуть ему в самую душу. Когда Вивальди вновь взглянул на Скедони, он был поражен внезапной переменой в его лице, на котором словно бы застыла слабая, но торжествующая улыбка. Однако, пока Вивальди смотрел, на лице Скедони отразилось волнение, через минуту уже все его тело сотрясали судороги, а из груди вырывались тяжкие стоны. Сомнений не оставалось: это была агония.

Ужас Вивальди и маркиза, который все еще порывался покинуть камеру, мог сравниться только с ужасом всех присутствующих: они, казалось, на какой-то миг преисполнились сочувствия, кроме Николы, который не шелохнувшись стоял подле Скедони и неотрывно смотрел на его мучения с язвительной усмешкой. Вивальди, с отвращением наблюдая за монахом, заметил вдруг, как лицо его исказилось и мускулы на нем непроизвольно дернулись, но продолжалось это совсем недолго. Монах, однако, отвернулся от прискорбного зрелища и при этом движении невольно схватился за руку стоявшего с ним радом служителя и оперся на его плечо, словно искал поддержки. Поведение его, судя по всему, свидетельствовало о том, что если он и торжествовал, наблюдая страдания врага, то все же не мог не содрогаться от их чудовищности.

Судороги у Скедони на какое-то время прекратились, и он лежал теперь неподвижно. Когда он приоткрыл глаза, в них была смерть. Он был почти без чувств; но вот проблески сознания стали к нему возвращаться и постепенно освещали его лицо; в нем отразились свойства его души и характера. Скедони шевельнул губами, как если бы пытался заговорить, и долгим взором обвел помещение, будто искал кого-то. Наконец из уст его вырвался стон, но язык недостаточно ему повиновался, чтобы произнести хоть какое-то слово; не сразу окружающие разобрали, что Скедони зовет Николу. Монах, услышав свое имя, приподнял голову с плеча служителя, который его поддерживал, и обернулся; Скедони же, судя по внезапно изменившемуся выражению лица, увидел монаха – и тут же в глазах его, сосредоточенных на Николе, вспыхнул прежний огонь злобного торжества, еще недавно столь заметного в его лице. Взгляд Скедони, казалось, неожиданно обрел разрушительную силу, приписываемую василиску; ибо монах, взглянув духовнику в глаза, словно бы застыл на месте, не в силах оторвать глаз от взора Скедони, в выражении которого он прочитал роковой приговор, торжество мести и коварства. Потрясенный ужасной догадкой, Никола смертельно побледнел, но в то же время невольная судорога исказила его черты, тело сотрясла дрожь – и с глухим стоном он рухнул бы на пол, если бы его не подхватили стоявшие радом. Видя его состояние, Скедони издал вопль столь дикий и ужасный, сдавленный – и вместе с тем столь громкий, исполненный ликования и, однако, столь мало похожий на человеческий возглас, что все присутствовавшие в камере – кроме тех, кто поддерживал Николу, – пораженные неодолимым ужасом, поспешно ринулись к выходу. Выйти, однако, никто не мог, поскольку дверь была заперта – в ожидании врача, за которым послали для расследования загадочного происшествия. Легко себе представить состояние оцепеневших от изумления маркиза и Вивальди, вынужденных свидетелей этого жуткого зрелища.

Повторить свой вопль демонического торжества Скедо-ни не удалось: судороги его возобновились, и он опять забился в конвульсиях, как раз когда врач вошел в камеру. Едва увидев Скедони, он объявил, что узник отравлен; то же самое он сказал и об отце Николе; при этом врач заметил, что, судя по силе произведенного действия, яд обладает слишком тонкими и необоримыми свойствами и не поддается противоядию. Он был готов тем не менее прибегнуть ко всем лекарствам, обычно предписываемым медиками в подобных случаях.

Пока врач отдавал прислужнику соответствующие распоряжения, судороги у Скедони несколько ослабели, но зато Никола явно находился при последнем издыхании. Муки его не прекращались, но он их не сознавал – и вскоре испустил дух, прежде чем успели принести требуемое лекарство. Зато к Скедони под его действием вернулась не только память, но и способность говорить; первым словом, которое он произнес, было имя Никола.

– Он жив? – с трудом вымолвил исповедник после продолжительной паузы.

Все окружающие хранили молчание, очевидное значение которого, казалось, вдохнуло в Скедони новую жизнь.

Присутствовавший здесь инквизитор, убедившись, что Скедони вполне владеет собой, почел целесообразным задать ему несколько вопросов касательно его теперешнего состояния, а также о причинах смерти отца Николы.

– Яд, – с готовностью отозвался Скедони.

– Но кто его отравил? – осведомился инквизитор. – Отвечая, помни, что ты находишься на смертном одре.

– У меня нет ни малейшего желания скрывать ни истину, ни мое удовлетворение, – возразил Скедони. Он вынужден был умолкнуть, потом добавил: – Это я умертвил его – того, кто хотел умертвить меня, – я же тем самым избегнул позорной кончины.

Голос Скедони вновь оборвался; сказанное далось ему с большим трудом и, по-видимому, истощило последние его силы. Секретарю, остававшемуся в камере, велено было занести слова Скедони на бумагу.

– Ты признаешься, следовательно, – продолжал инквизитор, – что отравил и себя, и отца Николу?

Скедони отозвался не сразу, но затем произнес:

– Да, я признаюсь.

Его спросили, каким образом он раздобыл яд, и потребовали назвать имя сообщника.

– У меня не было сообщников, – ответил Скедони.

– Кто же тогда передал тебе яд?

Медленно, с громадным усилием Скедони проговорил:

– Он был сокрыт в моей одежде.

– Вспомни, что ты умираешь, – настаивал инквизитор, – и не таи правды. Мы не в состоянии поверить твоему признанию. Раздобыть ад, будучи в тюрьме, невозможно, и равным образом невозможно предположить, будто ты нашел необходимым запастись им заранее. Признайся, кто твой сообщник.

Обвинение во лжи пробудило дух Скедони; поборов и преодолев на мгновение телесную немощь, он твердо выговорил:

– Это был ад, в который я погружаю кончик кинжала, с тем чтобы лучше защитить себя.

Инквизитор презрительно усмехнулся в знак недоверия к этому объяснению; заметив это, Скедони потребовал найти и осмотреть ту часть его одеяния, где сохранялся ад. Просьбу его удовлетворили – и в самом деле, в широком подгибе края монашеского облачения обнаружился зашитый там ад.

Однако же по-прежнему представлялось совершенно непостижимым, каким образом Скедони изловчился отравить Николу, который, хотя и пробыл с ним в тот день недолгое время наедине, вряд ли настолько доверял врагу, что мог принять от него какую-либо предложенную им пищу. Инквизитор, все еще движимый желанием разоблачить соучастника преступления, спросил у Скедони, кто помог ему подсыпать отраву отцу Николе, но исповедник был уже не в силах произнести ни слова. Жизнь стремительно его покидала; проблеск духа и характера, мелькнувший было в его глазах, исчез; взор его сделался тускл и недвижен; еще минута – и от некогда грозного отца Скедони остался только бледный труп!

Пока свершались все эти внушавшие трепет события, маркиз в сильнейшем смятении отошел к дальней оконной решетке темницы, где пытался выспросить у одного из служителей, каковые последствия происшедшее может возыметь для него самого; Вивальди же, охваченный ужасом, без устали требовал, чтобы поскорее принесли лекарство, могущее облегчить мучения, свидетелем коих он явился; когда лекарство принесли, он помогал ухаживать за страдальцами.

Наконец, когда худшее осталось позади, а свидетели скрепили подписями последние показания Скедони, всем присутствовавшим дозволено было покинуть камеру; Вивальди в сопровождении маркиза вновь отвели в темницу, где он должен был дожидаться решения Светой Палаты относительно своей невиновности, подтвержденной признаниями Скедони. Юноша был слишком потрясен только что разыгравшейся перед ним сценой, чтобы объясняться с отцом касательно семейства Эллены ди Розаль-ба; маркиз, пробыв некоторое время с сыном, отправился в дом своего друга.

Глава 12

Хозяин, неразлучно я с тобой Вплоть до конца пойду тропой любой.

Шекспир

Следствием признаний, сделанных Скедони на смертном одре, явилось распоряжение, поступившее из Светой Палаты, об освобождении Вивальди; не прошло и недели со дня кончины исповедника, как маркиз уже сопроводил сына из тюрем инквизиции под гостеприимный кров своего друга графа ди Маро, у которого жил с тех пор, как приехал в Рим.

В то время как они принимали чинные поздравления от графа и других вельмож, собравшихся, чтобы приветствовать освобожденного узника, за дверью послышался громкий возглас:

– Пропустите меня! Здесь мой хозяин – пропустите меня! Кто попытается меня задержать – пусть сам угодит в инквизицию!

Еще мгновение – и в зал ворвался Пауло в окружении слуг, которые, однако, медлили на пороге, опасаясь неудовольствия господина, и едва удерживались от смеха; Пауло же, ринувшись вперед, чуть не сбил с ног оказавшихся на его пути гостей, которые как раз в эту минуту выражали Вивальди свою искреннюю радость, склонившись в учтивом поклоне.

– Это мой хозяин! Мой дорогой хозяин! – восклицал Пауло, расталкивая вельмож в стороны.

Добравшись до Вивальди, он стиснул его в объятиях, беспрерывно повторяя одно и то же, пока голос его не прервался от переполнявшей его радости, и тогда он с рыданиями упал к ногам юноши.

Большей радости Вивальди не испытывал с тех самых пор, как встретился с отцом, и внимание его настолько было поглощено его преданным слугой, что он даже не вспомнил о необходимости принести изумленным гостям извинения за грубость Пауло. Лакеи пытались исправить причиненный последним ущерб: поднимали с пола выбитые им нечаянно из рук табакерки, отряхивали табак с камзолов, но Вивальди не обращал на это ни малейшего внимания; он всей душой разделял счастье слуги и, целиком поглощенный радостными переживаниями, словно не замечал, что в зале находится еще кто-то, кроме них двоих. Маркиз меж тем рассыпался в извинениях за причиненные слугой неприятности и одновременно обращался к нему с призывом вспомнить, в чьем присутствии он находится, и немедленно удалиться; маркиз тщился растолковать гостям, что в последний раз Вивальди и его слуга виделись в темнице инквизиции, с глубокомысленным видом добавляя, что слуга очень привязан к своему хозяину. Однако Пауло, будучи глух и слеп к настойчивым увещеваниям маркиза, а равно и к усилиям Вивальди заставить его подняться с колен, все еще продолжал изливать душу у ног хозяина:

– Ах, мой господин, если бы вы только знали, каким несчастным я себя чувствовал, когда выбрался на свободу!

– Да он бредит! – заметил граф, наклонившись к маркизу. – Вы же видите: от радости он впал в безумие.

– Как долго я блуждал у этих стен – чуть ли не всю ночь – и чего мне стоило их покинуть! А когда тюрьма скрылась из виду – ах, синьор! о святой Доминик! – я думал, сердце у меня разорвется на клочки. Меня так и подмывало вернуться туда и снова сесть за решетку; наверное, я бы так и сделал, если бы не мой друг – тюремщик, который бежал вместе со мной; я ни за что не хотел ему навредить; бедняга, он старался изо всех сил, лишь бы вызволить меня из темницы. Оно и вправду оказалось, что все к лучшему: ведь теперь я здесь, синьор, вместе с вами, и могу рассказать вам обо всем, что пережил, пока думал, что мы с вами больше никогда уж не свидимся.

Контраст между нынешним счастьем и былой горестью вновь вызвал на глаза Пауло слезы; он то улыбался, то всхлипывал, то принимался хохотать, то разражался рыданиями, причем в такой стремительной последовательности, что Вивальди начал за него тревожиться; но тут, внезапно успокоившись, Пауло устремил взгляд прямо в глаза хозяина и самым серьезным тоном, однако выдававшим его нетерпение, спросил:

– Скажите, синьор, крыша вашей тюрьмы была остроконечной? Не было ли у нее с краю небольшой башенки? А главную башню окружала зубчатая стена? А возле…

Вивальди, не выдержав, с улыбкой перебил Пауло:

– Послушай, мой добрый Пауло: как же мне удалось бы хоть краем глаза увидеть крышу моей темницы, если камера моя находилась в самом низу?

– Да, верно, синьор, – согласился Пауло, – очень верно подмечено, но разве это могло мне прийти тогда в голову? Впрочем, крыша именно такая, как я говорю, – я тогда был уверен, да и сейчас готов поручиться. О синьор! Я уж думал, эта крыша надорвет мне сердце. Я глаз не в силах был от нее отвести и подумать только, сейчас я здесь, снова вместе с моим дорогим хозяином!

Речь Пауло прервали еще более бурные рыдания; Вивальди, будучи не в состоянии уловить какой-либо связи между упомянутой крышей его темницы и ликованием слуги при их нынешней встрече, начал опасаться за его рассудок и попросил объяснить, что он хотел сказать. Рассказ Пауло, нескладный и сбивчивый, все же позволил Вивальди уяснить внутреннюю связь между двумя этими столь разными волнениями – и тогда, до глубины души растроганный новым свидетельством искренней привязанности Пауло, он крепко его обнял и, принудив подняться на ноги, представил собравшимся как своего преданного друга и главного спасителя.

Маркиз, тронутый разыгравшейся сценой и искренностью слов Вивальди, удостоил Пауло сердечного рукопожатия, а также тепло поблагодарил его за выказанную храбрость и верное служение интересам хозяина.

– Я вряд ли смогу вполне вознаградить тебя за усердие, – добавил маркиз, – но все, что еще в моих силах, должно быть сделано. С этой минуты предоставляю тебе независимость и в присутствии благородного общества даю обещание вручить тебе тысячу цехинов в знак признательности за твою безупречную службу.

Ожидаемой благодарности за этот щедрый дар маркиз, однако, не получил. Пауло пробормотал, заикаясь, что-то невнятное, покраснел, поклонился и под конец ударился в слезы; на вопрос Вивальди, чем он расстроен, Пауло вскричал: «Но как же, синьор! На что мне эта тысяча цехинов, если я получу независимость? Какая от них польза, если я с вами должен расстаться?»

Вивальди сердечно заверил Пауло, что они всегда будут вместе и что он почитает своим долгом обеспечить ему счастливое будущее.

– Отныне, – воскликнул он, – ты станешь во главе моего дома! Тебе я препоручу надзор за слугами; на тебя возлагается обязанность вести все хозяйственные дела – в доказательство моего полного доверия к твоей честности и привязанности; кроме того, твоя должность позволит тебе быть со мной почти неотлучно.

– Благодарю вас, синьор, – еле слышным от волнения голосом пролепетал Пауло, – благодарю вас от всего сердца! Если я останусь с вами, мне этого хватит, больше ни в чем другом я не нуждаюсь. И я надеюсь, господин маркиз не сочтет меня неблагодарным, если я откажусь принять эту тысячу цехинов, которую он по доброте своей мне предложил с условием, что я получу полную независимость;