Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

– Она очень красива, – заметила Эллена.

– У нас таких немало, – буркнула Маргаритоне с уязвленным видом.

– Разумеется, – согласилась Эллена, – но у нее очень трогательное лицо, исполненное искренности, благородства и отзывчивости; во взгляде ее сквозит нежная печаль, которая не может не привлечь внимание всякого, кто ее видит.

Эллена настолько увлеклась заинтересовавшей ее монахиней, что совершенно забыла, к кому обращается с восторженным описанием: очерствелое сердце ее спутницы было глухо к любой внешности (за исключением властного облика настоятельницы); для этой особы перечисленные Элленой достоинства были не более внятны, чем какая-то арабская надпись.

– Первое цветение ее юности уже позади, – продолжала Эллена, желая добиться понимания, – но она сохраняет всю прелесть молодости вместе с достоинством, присущим…

– Если вы говорите, что она пожилая, – раздраженно перебила ее Маргаритоне, – то наверняка имеете в виду сестру Оливию: она старше нас всех.

При этих словах Эллена невольно вскинула глаза на собеседницу: сестра Маргаритоне, судя по ее желтому исхудалому лицу, уже не менее полувека обреталась в земной юдоли; внутренне Эллена не могла не подивиться жалкому тщеславию, еще тлевшему в золе погасших страстей, и не где-нибудь, а под сенью монастыря. Маргаритоне, ревниво выслушавшая хвалебные слова Эллены об Оливии, отвергла все дальнейшие расспросы и, впустив Эллену в келью, заперла ее на ночь.

На следующий день Эллене вновь дозволили присутствовать на службе; по пути к часовне ее окрыляла надежда снова увидеться с понравившейся ей монахиней. Та появилась на прежнем месте галереи и, как ранее, при свете лампы преклонила колени в неслышной молитве еще до начала службы.

Эллена подавляла нетерпеливое желание высказать монахине свое восхищение и добиться внимания с ее стороны, пока та не кончила молиться. Когда монахиня поднялась с колен и увидела Эллену, она откинула вуаль и устремила на девушку вопрошающий взгляд; лицо ее озарилось улыбкой, полной такого сочувствия и понимания, что Эллена, забыв о приличествовавших месту условностях, встала ей навстречу – ей почудилось, будто душа, которая сияла в улыбке неизвестной, давным-давно знакома с ее душой. Но не успела она сделать и нескольких шагов, как Оливия опустила вуаль в знак укоризны; Эллена, тут же спохватившись, вернулась на свою скамью, однако в продолжение всей службы мысли ее были сосредоточены на Оливии.

По окончании службы, когда монахини покидали часовню, Оливия прошла мимо не оглянувшись, и Эллена с трудом удержалась от слез; у себя в келье она предалась глубокому унынию. Расположение Оливии было для нее не просто отрадой, оно казалось необходимым для самого ее существования – и Эллена с упоением вспоминала беспрестанно улыбку, так много сказавшую ей и пролившую луч утешения в безотрадный мрак ее темницы.

Из печальной задумчивости Эллену вывел легкий шорох шагов: щелкнул отпираемый замок, дверь кельи распахнулась – и перед ней предстала Оливия. Эллена взволнованно поднялась ей навстречу, а Оливия пылко пожала протянутую руку.

– Вы не привыкли быть в заточении, – печально произнесла Оливия, приседая и ставя на стол корзинку с провизией, – а наша грубая еда…

– Я понимаю вас, – отозвалась Эллена, взглядом выразив свою признательность. – Ваше сердце исполнено сострадания, хотя вы и живете в этой обители; вы тоже немало претерпели на своем веку, вам знакомо отрадное чувство, переживаемое теми, кто в силах облегчить муки ближнего и выказать знак внимания, свидетельствующий о вашем сочувствии. О, смогу ли я выразить, как меня это трогает!

Слезы помешали Эллене договорить. Оливия стиснула ей руку, пристально глядя в лицо: ее тоже охватило волнение, но вскоре она справилась с ним и, улыбаясь, сказала:

– Вы верно угадали мои чувства к вам, сестра, и догадались о том, как много мне пришлось пережить. Сердце мое не закрыто ни для жалости, ни для вас, дитя мое. Вы были предназначены для счастья, которое в этих стенах немыслимо!

Оливия вдруг замолчала, словно позволила себе сказать лишнее, а потом добавила:

– Но вы сумеете, может быть, обрести душевный покой; если вас утешает мысль о близком присутствии друга – верьте в мою дружбу, но только молча, про себя. Я буду навещать вас, когда мне разрешат, но сами обо мне не спрашивайте; и если посещения мои окажутся недолгими – не уговаривайте меня задерживаться.

– Как это прекрасно! – воскликнула Эллена прерывавшимся голосом. – Как чудесно! Вы будете приходить ко мне… Вы питаете ко мне жалость…

– Тише! – взмолилась Оливия. – Ни слова больше, иначе нас услышат. Покойной вам ночи, сестра, да будет мирен ваш сон!

Сердце Эллены упало. Ей не хватало сил попрощаться, но глаза ее, наполненные слезами, были красноречивы.

Монахиня поспешно отвела взгляд и, безмолвно пожав Эллене руку, покинула келью. Эллена, невозмутимо сохранявшая твердость духа перед оскорблявшей ее аббатисой, теперь, тронутая до глубины души добротой друга, дала волю слезам. Слезы принесли облегчение ее истерзанному сердцу, и она даже не пыталась их удерживать. Впервые с тех пор, как она рассталась с виллой Альтьери, Эллена могла думать о Вивальди более спокойно: в груди у нее начала оживать надежда, хотя рассудок не мог ничем оправдать ее.

Наутро Эллена обнаружила, что дверь ее кельи не заперта. Она тотчас же поднялась с постели и, не без надежды на свободу, торопливо перешагнула порог. Келью Эл-лены, обособленную от прочих, с главным зданием связывал небольшой коридор, упиравшийся в запертую дверь; по существу, Эллена оставалась пленницей, как и прежде. Очевидно было, что Оливия не повернула ключ в замке, желая дать ей больше свободы передвижения, и Эллена была ей очень благодарна за такую заботу. Признательность ее еще более возросла, когда в конце коридора она заметила узкую винтовую лестницу, которая, видимо, вела к другим помещениям.

Эллена поспешила подняться по ступеням и обнаружила, что они подходят к двери в небольшую комнату, которая казалась ей ничем не примечательной до тех пор, пока она не приблизилась к окнам: оттуда открывался вид на необозримый простор – вплоть до самого горизонта, а от расстилавшейся внизу грандиозной картины у нее перехватило дыхание. Вглядываясь в величественный пейзаж, она забыла о том, что томится в неволе. Эллена поняла, что находится внутри угловой башни монастыря, словно бы парившей в воздухе над изломами и уступами громадной гранитной скалы, составлявшей часть горы, на которой стоял монастырь. Причудливые утесы громоздились в живописном беспорядке, нависая над крутыми обрывами, начинавшимися у самых монастырских стен. Замирая от сладостного трепета, Эллена озирала мощные склоны, густо заросшие лиственницами и осененные огромными соснами; глаза ее отдыхали на расположенных ниже темных каштановых рощах; далее местность постепенно выравнивалась – и эти рощи казались плавным переходом от первозданной дикости вершин к разнообразно возделанным полям на равнине. Просторные долины замыкались вдалеке бесчисленными пиками и хребтами, восхищавшими Эллену по дороге к Сан-Стефано; купы оливковых и миндальных деревьев перемежались с обширными лугами, где летом на душистой траве пасутся мирные стада, а с наступлением зимы спускаются в укрытые от ветров логовины Тавольере.

Слева виднелось грандиозное ущелье, которое Эллена миновала на пути к монастырю; издали доносился до слуха смутный гул водопадов. Зрелище исполинских островерхих гор, стиснувших мрачный провал, из башенного окна казалось еще более величественным, чем само ущелье.

Доступ в башню, нечаянно обнаруженную Элленой, значил для нее очень многое: ведь она обладала способностью находить в картинах природы и утешение, и величие. Теперь она сможет бывать здесь и, с отрадой созерцая распахнутый перед ней простор, набираться спокойствия, необходимого для того, чтобы мужественно противостоять всем грозящим ей бедам. Здесь она сможет вбирать сердцем потрясающие воображение картины дикой природы, благоговейно прозревая внутренним взором, словно сквозь завесу, внушающую священный трепет, тайные черты Божества, сокрытые от глаз земных созданий; здесь, в средоточии самых царственных Его творений будет живее ощущаться непосредственное Его присутствие; здесь ее прозревшей мысли мелкими и ничтожными покажутся все мирские страдания и заботы! Сколь убого хваленое человеческое могущество, если один-единственный скатившийся с крутизны обломок способен навлечь гибель на тысячи приютившихся у подножия горы жителей! Чем поможет им готовность к междоусобным битвам, спасет ли их масса смертоносного оружия, накопленного изощренными умельцами? Существо, с дерзостью титана заточившее несчастную пленницу в темницу, сравняется для нее с крошечным гномом. Она была уверена: никто на свете, никто из тех, кто лишен добродетелей, не сможет наложить оковы на ее душу.

Тут внимание Эллены отвлекли чьи-то шаги, послышавшиеся из галереи, затем раздался лязг ключа в замке. Испугавшись, что это сестра Маргаритоне, которая, разумеется, воспретила бы ей искать утешения у окна башни,

Эллена с бьющимся сердцем спустилась по лестнице; перед ней и в самом деле стояла монахиня – удивленная и разгневанная; она сурово потребовала от Эллены объяснить, каким образом ей удалось отпереть дверь и где она была.

Эллена без всяких увиливаний ответила, что нашла дверь незапертой и побывала в башне наверху; высказать пожелание вернуться туда она побоялась, рассудив, что тем самым наверняка лишит себя этой возможности на будущее. Маргаритоне, резко отчитав пленницу за самовольство, поставила на стол завтрак и по уходе тщательно заперла дверь кельи. Так Эллена в один миг утратила, едва успев обрести, то невиннейшее утешение, каким являлась для нее башня.

В последующие дни Эллена виделась только со своей строгой надзирательницей, и одиночество ее скрашивали лишь посещения вечерней службы. В часовне, однако, за ней неусыпно следили, и она опасалась не то что заговорить с Оливией, но даже встретиться с ней глазами. Оливия часто устремляла на нее пристальный взор, значение которого Эллена, когда ей случалось взглянуть на монахиню, никак не могла вполне разгадать. Во взоре Оливии сквозило не одно сострадание – в нем угадывалось и тревожное любопытство, смешанное со страхом. Иногда на щеках ее вспыхивал румянец, сменявшийся вдруг смертельной бледностью; лицо выражало томление, какое обычно предшествует обмороку, но усердная молитва возвращала ей бодрость, вселяя в нее мужество и надежду.

По окончании службы Эллена в тот вечер с Оливией более уже не встречалась; наутро же Оливия явилась к ней в келью с завтраком. Черты ее лица омрачала какая-то особенная печаль.

– О, как я рада тебя видеть! – воскликнула Эллена. – Как мне было грустно, что тебя так долго нет! Мне пришлось постоянно помнить о твоем наказе – не пытаться разузнать о тебе.

– Я пришла к тебе по настоятельному требованию аббатисы, – с грустной улыбкой проговорила Оливия, садясь рядом с Элленой на убогий матрац.

– Против своего желания? – Голос Эллены дрогнул.

– Нет-нет, совсем наоборот, – заверила ее Оливия, – однако… – Тут она запнулась.

– Чем же вызвана твоя нерешительность?

Оливия молчала.

– Ты принесла мне дурные вести? – вскричала Эл-лена. – Ты боишься меня огорчить?

– Ты угадала, – был ответ Оливии. – Медлить меня заставляет боязнь причинить тебе боль: у тебя наверняка слишком много привязанностей в мирской жизни – и новость, которую я должна тебе сообщить, повергнет тебя в удручение. Мне велено подготовить тебя к принятию обета; коль скоро ты отвергла назначенного тебе супруга, ты обязана постричься в монахини; предполагается возможно более упростить обряд – черное покрывало будет возложено на тебя немедленно после белого.

Оливия прервала свою речь, и Эллена проговорила:

– Ты возвестила мне жестокий приговор вопреки собственной воле, и мой ответ предназначен только для преподобной настоятельницы; я заявляю, что никогда в жизни не приму ее предписаний; силой меня еще можно вынудить приблизиться к алтарю, однако ничто на свете не заставит меня произнести обет, ненавистный моему сердцу; и если меня вынудят предстать перед алтарем, я во всеуслышание буду протестовать против деспотизма и против обряда, который позволит ей добиться своего.

Твердость Эллены, по-видимому, нашла у Оливии сочувствие, и на лице ее выразилось удовлетворение.

– Не смею хвалить твою решимость, – проговорила она, – но не стану ее осуждать. Отречение от мира, где у тебя, без сомнения, много связей, превратит твою жизнь в истинную муку. У тебя ведь есть родственники, друзья, разлука с которыми была бы непереносима?

– Ни единой души, – со вздохом сказала Эллена.

– Неужто? Возможно ли? И однако, ты так не хочешь стать монахиней?

– У меня есть только один друг – и именно его они хотят у меня отнять.

– Дорогая моя, прости мне внезапность моих вопросов, – произнесла Оливия, – но, испрашивая у тебя прощения, я не удержусь от новой дерзости: назови мне свое имя.

– На этот вопрос я охотно тебе отвечу. Меня зовут Эллена ди Розальба.

– Как-как? – задумчиво переспросила Оливия. – Эллена ди…

– Ди Розальба, – повторила девушка. – Скажи мне, почему тебе это так интересно: тебе знаком кто-нибудь из тех, кто носит эту фамилию?

– Нет, – опечаленно отозвалась Оливия. – Просто твои черты немного напоминают мне одну мою прежнюю подругу.

С этими словами она, явно взволнованная, поднялась с места:

– Мне нельзя долее задерживаться, иначе мне запретят тебя навещать. Что я должна передать аббатисе? Если ты решилась отклонить монашеский постриг, позволь мне посоветовать тебе: постарайся как можно более смягчить свой отказ; мне ведь лучше известен нрав настоятельницы… О сестра моя, я не допущу, чтобы ты весь век томилась в этой одинокой келье.

– Как я обязана тебе, – воскликнула Эллена, – за заботу о моем благополучии, за бесценные твои советы! Облеки мой отказ аббатисе в должную форму – и помни только об одном: решение мое бесповоротно; остерегись ввести аббатису в заблуждение, дабы она не приняла кротость за нерешительность.

– Доверься мне: я буду осторожна во всем, что тебя касается, – заявила Оливия. – Прощай! Постараюсь, если удастся, заглянуть к тебе вечером. Пока что дверь останется незапертой – воспользуйся случаем: у тебя будет больше воздуха и простора. По той лестнице можно попасть в очень приятную комнату.

– Я уже побывала там благодаря тебе, – пояснила Эллена, – и признательна тебе за доброту. Вид из окна вселяет покой в мою душу; а если бы со мной оказалась книга или рисовальные принадлежности, я, наверное, почти забыла бы о своих горестях.

– И вправду забыла бы? – с ласковой улыбкой переспросила Оливия. – Прощай! Попытаюсь увидеться с тобой вечером. Если вернется сестра Маргаритоне, смотри не спрашивай обо мне и никогда не проси ее о том скромном удовольствии, которое я тебе разрешила.

После ухода Оливии Эллена направилась в башню – и забыла все свои горести, созерцая величественный горный пейзаж.

В полдень, заслышав шаги Маргаритоне, Эллена поспешила к себе в келью; она очень удивилась, что ее отсутствие на сей раз не навлекло на нее никакого выговора. Маргаритоне ограничилась только уведомлением, что по милости аббатисы Эллене дозволено обедать вместе с послушницами за одним столом, куда ей и препоручено сопроводить узницу.

Новость ничуть не обрадовала Эллену: она предпочла бы остаться в одиночестве, нежели оказаться под испытующими взорами незнакомок; уныло последовала она за Маргаритоне через многие переходы и коридоры в трапезную. Еще более смутило и поразило Эллену в поведении юных обитательниц монастыря полное отсутствие воспитанности, за скромными проявлениями которой скрывается изящество, столь необходимое женщинам; так вуаль еще более оттеняет достоинство и нежность лица. Едва только Эллена вступила в зал, как глаза всех собравшихся немедленно обратились к ней; девушки принялись хихикать и перешептываться, нимало не скрывая, что новоприбывшая служит предметом пересудов – причем самого неодобрительного свойства. Никто не встал ей навстречу, никто не пожелал ободрить, никто не пригласил к столу и не оказал ни единого знака предупредительности, которыми великодушные и тонкие натуры поддерживают застенчивых и незадачливых.

Эллена молча заняла свое место; поначалу развязные повадки соседок повергли ее в замешательство, однако постепенно сознание собственной невинности позволило ей вновь обрести чувство достоинства, заставившее дерзких насмешниц умолкнуть.

Впервые Эллена с охотой вернулась к себе в комнату. Маргаритоне оставила ключ в замке, однако предусмотрительно заперла дверь в коридор; впрочем, даже столь незначительную поблажку она делала неохотно, повинуясь против воли приказу начальницы. Как только она ушла, Эллена поспешила на башню; там, после пережитого в чуждом ей обществе послушниц, она еще более полно испытала прилив благодарности к милой ее сердцу монахине за ее отзывчивость. Оливия, как оказалось, побывала в комнате, пока она отсутствовала: сюда были принесены стул и стол, на котором лежали книги и охапка душистых цветов. Эл-лена не смогла удержаться от слез благодарности; глубоко растроганная великодушием Оливии, она некоторое время не прикасалась к книгам, не желая нарушить строй своих чувств.

Перелистав книги, Эллена увидела, что по большей части это мистические трактаты; их она разочарованно отложила в сторону, однако здесь же нашлись сборники лучших итальянских поэтов, а также два тома истории Гвиччардини. Эллену несколько удивило то обстоятельство, что поэты проторили себе тропу в библиотеку монахини, однако радость ее была так велика, что она не стала об этом задумываться.

Разложив книги и наведя в комнате порядок, Эллена уселась у окна с томиком Тассо в надежде изгнать из головы все тягостные переживания. Она продолжала странствовать в прихотливом лабиринте событий, созданном воображением поэта, пока тускнеющий свет не вернул ее к действительности. Солнце село, однако лучи его все еще озаряли вершины гор, и по всей западной стороне неба разливалось пурпурное сияние, окрашивая алым снежные пики на горизонте. Царившие на необозримом просторе тишина и спокойствие усилили жившую в сердце Эллены тихую грусть; она подумала о Вивальди и заплакала, думая о том, с кем ей, быть может, никогда более не увидеться, хотя и не питала ни малейшего сомнения в том, что он прилагает все усилия, дабы ее разыскать. Эллена перебирала в памяти малейшие подробности их последнего разговора, когда Винченцио столь горько сокрушался о предстоявшей разлуке, даже признавая ее необходимость; рисуя в воображении тоску и отчаяние, причиненные Винченцио ее внезапным и загадочным исчезновением, Эллена изменила непреклонной твердости, с какой всегда несла собственные страдания, ибо страдания Винченцио причиняли ей гораздо более острую муку.

Между тем прозвучал колокол, призывавший к вечерне, и Эллена сошла в келью дожидаться своей проводницы. За ней явилась Маргаритоне, однако в часовне, как обычно, присутствовала Оливия, которая по окончании службы пригласила Эллену в монастырский сад. Там, гуляя по длинным аллеям кипарисов, нависавших в вечернем сумраке подобно величественному шатру, они беседовали на серьезные, но общие темы, причем Оливия старательно избегала всякого упоминания об аббатисе. Эллена, которой не терпелось узнать о следствиях своего категорического отказа постричься в монахини, пыталась задать какие-то вопросы, но Оливия тотчас пресекала эти попытки и столь же твердо отклонила пылкие излияния юной подруги, благодарившей за оказанные ей знаки внимания.

И только в келье, куда они возвратились вместе, Оливия положила конец томившей Эллену неизвестности. Сдержанно и откровенно поведала она о своей беседе с настоятельницей, ибо Эллене необходимо было знать, что непреклонность ее по-прежнему противостоит неуступчивости аббатисы.

– При всей твоей решимости, – добавила Оливия, – горячо советую тебе, сестра, сделать вид, что ты готова последовать требованиям аббатисы, иначе она перейдет к самым крайним мерам.

– Что может быть для меня ужаснее уже услышанного? И к чему унижать себя притворством?

– Дабы избежать незаслуженных страданий, – горько произнесла Оливия.

– Да, но тогда я подвергну себя заслуженным, – заметила Эллена, – и настолько утрачу душевное спокойствие, что мои гонители мне его никогда не вернут. – Тут Эллена бросила на монахиню взгляд, исполненный разочарования и мягкой укоризны.

– Меня восхищает прямота твоих чувств, – отозвалась Оливия с выражением нежнейшего участия. – Увы, как грустно, что столь благородная натура обречена претерпевать несправедливость и низость!

– Отнюдь не обречена – не говори этого слова. Я настроила себя на любые страдания и сама избрала наименьшие из тех, что сулит мне судьба; все грядущие испытания я перенесу стойко – какая же здесь обреченность?

– Увы, сестра моя, тебе самой неведомо, что ты обещаешь! – воскликнула Оливия. – Ты даже не в состоянии вообразить себе страдания, какие тебе, возможно, приуготовляют.

При этих словах глаза Оливии наполнились слезами; она постаралась скрыть их от Эллены, а та, пораженная изобразившейся на лице Оливии тревогой, стала умолять ее объясниться.

– У меня самой нет никакой уверенности на этот счет, – сказала Оливия, – а если бы даже была, я не осмелилась бы вдаваться в подробности.

– Не осмелилась бы? – огорченно переспросила Элле-на. – Неужто твоя благожелательность не свободна от страха, когда для предотвращения зла необходима смелость?

– Не спрашивай более ни о чем! – вскричала Оливия, однако краска осознанного двуличия не залила ее щек. – Достаточно того, чтобы ты понимала всю опасность прямого сопротивления и согласилась избежать его.

– Но как, милый мой друг, избежать сопротивления и не вызвать последствий, с моей точки зрения еще более чудовищных? Как избежать его, не соглашаясь на ненавистное мне супружество и не принимая монашеского звания? И то и другое представляется мне гораздо более убийственной карой, нежели любая угрожающая мне расправа.

– Быть может, это не так, – проговорила Оливия. – Воображение не способно нарисовать все ужасы того, что… Но, сестра моя, дай мне повторить еще раз: я хочу тебя спасти! О, как жажду я спасти тебя от уготованной тебе участи! И единственный путь к спасению – убедить тебя отказаться хотя бы от видимого противодействия.

– Я глубоко тронута твоей добротой, – сказала Элле-на, – и боюсь показаться бесчувственной, коль скоро отклоняю твой совет… Но я не в силах ему последовать! Лицемерие – даже если я воспользуюсь им в целях самозащиты – может стать средством, которое толкнет меня к гибели.

С этими словами Эллена взглянула на монахиню, и сердце ее сжалось от необъяснимого подозрения: что, если именно сейчас, советуя ей лицемерить, Оливия пытается вовлечь ее в ловушку, заготовленную аббатисой? Столь чудовищное предположение заставило Эллену внутренне содрогнуться, и она тотчас же отбросила его, даже не дав себе труда взвесить степень его вероятности. Мысль о том, что Оливия, оказавшая ей так много услуг и внушившая ей уважение и привязанность, Оливия, весь облик которой свидетельствовал о возвышенной красоте ее души, способна на безжалостное предательство, причиняла Эллене гораздо более острую боль, нежели все тяготы заточения; всмотревшись пристальнее в лицо старшей подруги, Элле-на прониклась отрадным убеждением, что вероломство совершенно ей чуждо.

– Случись так, что я согласилась бы прибегнуть к обману, – заговорила Эллена после долгой паузы, – чем бы это мне помогло? Я всецело во власти аббатисы; ей вскоре захотелось бы испытать мою искренность; уличив меня в лживости, она воспылала бы мстительным гневом и покарала бы меня только за то, что я попыталась воспротивиться несправедливости.

– Если обман и бывает простителен, – с усилием произнесла Оливия, – то только в том случае, когда мы прибегаем к нему, дабы защитить себя. Подчас – пусть редко – обстоятельства складываются так, что ложь служит во спасение и не навлекает на нас бесчестия; твое положение именно таково. Признаюсь: все надежды я возлагаю на проволочку, которая поможет тебе, если ты будешь медлить. Аббатиса, увидев, что есть вероятность добиться от тебя повиновения, склонится к мысли предоставить тебе обычный срок для подготовки к постригу, а тем временем что-нибудь случится и вызволит тебя из беды.

– Ах, если бы можно было в это поверить! – вздохнула Эллена. – Но, увы, ждать помощи неоткуда. У меня не осталось ни одного родственника, который решился бы на попытку меня освободить. На что ты надеешься?

– Маркиза может смягчиться.

– И в ней ты видишь надежду для меня? О дорогая моя подруга, если это так – меня вновь охватывает отчаяние: ради такого сомнительного блага вряд ли стоит жертвовать своей честностью.

– Есть и другие возможности, сестра моя, – сказала Оливия. – Но – чу! – слышишь колокол? Этот звон сзывает монахинь в апартаменты настоятельницы: там вечерами мы подходим под ее благословение. Мое отсутствие заметят. Покойной ночи, сестра. Подумай еще над моим советом – и помни, заклинаю тебя, что последствия твоего решения неизбежно будут серьезными и могут оказаться роковыми.

Монахиня промолвила эти слова с таким необычайным жаром и с такой многозначительностью, что Эллена, желая и страшась дознаться до большего, не могла опомниться от изумления; между тем Оливия тихо выскользнула из кельи.

Глава 9

И, словно обитатель Руин с ночными призраками, он Всем видом ужас выражал привычный.

«Таинственная мать»

Ту ночь, когда Эллену увезли с виллы Альтьери, предприимчивый Вивальди вместе со своим слугой Пауло провел в одном из подземелий крепости Палуцци. Незадолго до рассвета измученные пленники, уступив требованиям природы, наконец задремали. По пробуждении их охватил настоящий ужас: вокруг был непроницаемый мрак, ибо факел тем временем успел погаснуть. Припомнив события предшествующего вечера, они возобновили попытки вырваться на свободу. Повторный осмотр зарешеченного оконца принес пленникам новое разочарование: снаружи виднелся лишь двор, замкнутый среди крепостных строений.

Слова таинственного монаха, внушившие Вивальди опасения за жизнь Эллены, вновь вспомнились юноше, и сердце его стиснула мучительная тревога. Пауло, потеряв надежду утешить или хоть как-то успокоить своего господина, мрачно уселся рядом с ним. Утратив надежду и способность шутить, Пауло не удержался от замечания, что едва ли найдется более тягостный способ расставания с жизнью, чем смерть от голода; затем он принялся сетовать на неосмотрительность, ввергнувшую их в столь плачевное положение.

В разгар своей душераздирающей речи, изчсоторой Вивальди, погруженный в мрачные размышления, не слышал ни слова, Пауло внезапно умолк, а потом вскочил на ноги с криком: «Синьор, что это там? Неужто не видите?»

Вивальди оглянулся.

– Луч света, не иначе, – продолжал слуга, – остается узнать, откуда он к нам пробился.

Пауло ринулся вперед, и каковы же были его изумление и радость, когда он обнаружил, что свет проникает через приоткрытую дверь. Он не решался поверить собственным глазам: ведь в прочности запоров он накануне убедился сам, а между тем скрипа сдвигаемого тяжелого засова не слышал. Пауло рывком распахнул дверь, но на пороге благоразумно замешкался, желая оглядеть соседнее помещение. Вивальди, стремительно его опередив, велел слуге не отставать, и вскоре оба выбрались на свежий воздух. Во дворе крепости царили пустота и безмолвие, ни единой души не было видно, и Винченцио без помех достиг арочного прохода, после чего с трудом перевел дыхание, едва смея верить, что наконец очутился на свободе.

Под аркой он остановился, чтобы прийти в себя и подумать, отправиться ли в Неаполь или на виллу Альтье-ри, но, казалось, в такой ранний час обитатели виллы, скорее всего, еще почивают. Колебания юноши говорили о том, что, когда дух его ожил, наихудшие опасения исчезли, однако Вивальди недолго пребывал в нерешительности: сильнейшая тревога заставила его все же избрать дорогу, ведшую к дому любимой. Даже в это неподходящее для визитов время суток ничто не мешало Вивальди бросить взгляд на виллу Альтьери и дождаться часа, когда ее жильцы пробудятся и дадут о себе знать.

– Умоляю, синьор, – заговорил Пауло, пока его господин раздумывал, – стоять здесь – только снова беду накликать; пойдемте же, синьор, по ближайшей дороге к какому-нибудь человеческому жилью, где можно будет перекусить: я ведь, когда готовился к голодной смерти, и в самом деле стал помирать с голоду.

Вивальди без дальнейших промедлений отправился в сторону виллы Альтьери. Оживившийся Пауло вприпрыжку устремился за ним, не переставая вслух гадать о причинах их недавнего плена и последующего беспрепятственного освобождения, но Вивальди, даже имея теперь возможность на досуге все обдумать, не мог помочь ему понять происшедшее. В одном лишь не приходилось сомневаться: с разбойниками его недруги не имели ничего общего. Но кому же тогда понадобилось запереть его на ночь, а утром выпустить на волю?

В саду, окружавшем виллу Алыъери, Винченцио с удивлением заметил, что, несмотря на ранний час, оконные решетки в нижнем этаже кое-где были подняты. Стоило юноше вступить в портик, как удивление его сменилось ужасом: из передней слышались жалобные стоны, а в ответ на громкий оклик раздались крики Беатриче. Дверь была заперта, и открыть ее экономка не могла. Винченцио, а за ним и Пауло прыгнули в растворенное нижнее окно и обнаружили в передней зале привязанную к колонне Беатриче; они узнали, что Эллена ночью была похищена вооруженными людьми.

Ошеломленный этим известием, Винченцио на мгновение онемел, но тотчас, не давая Беатриче и рта раскрыть, принялся засыпать ее вопросами. Когда же он набрался терпения, чтобы выслушать ответы, выяснилось, что неизвестных было четверо, лица всех скрывали маски и двое бандитов перенесли Эллену в сад на руках, а двое других привязали Беатриче к колонне, угрожая смертью, если она поднимет шум, и следили за ней, пока не исчезли из виду их сообщники вместе со своей добычей, а экономку оставили в плену. И это было все, что Беатриче могла поведать. О судьбе Эллены она больше ничего не знала.

Едва к Вивальди вернулась способность хладнокровно рассуждать, он тотчас уверился, что ему известны как зачинщики ночного нападения, так и питаемые ими подлые замыслы; прояснились также и причины его недавнего пленения в крепости Палуцци. Представлялось очевидным, что Эллена была похищена по приказу родных Винченцио с целью предотвратить намеченное бракосочетание; его же самого заманили в ловушку, дабы он не расстроил планы заговорщиков, что неминуемо бы произошло, окажись он вовремя на вилле Алыъери. По всей видимости, домочадцы Винченцио, памятуя о его интересе к крепости Палуцци (юноша не утаил от них свои прежние там приключения), воспользовались его любопытством, чтобы завлечь его в подземелье крепости. О дальнейшем развитии событий гадать не приходилось: поскольку крепость располагается на прямом пути к вилле Алыъери, Вивальди неизбежно попадал в поле зрения клевретов маркизы, каковым оставалось лишь, дабы не прибегать к силе, пустить в ход хитроумный маневр.