Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

Видя, какова эта женщина, Эллена думала прежде всего не об опасностях, подстерегающих всякого, кого столкнет с ней судьба, а о том, что она – мать Вивальди. Чтобы облегчить своей душе это бремя, Эллена попыталась внушить себе веру в то, что говорил относительно намерений маркизы Скедони. Но если Эллену в такой степени лишила покоя мысль, что Вивальди связан кровным родством с женщиной, способной на преступление, то какие муки причинило бы ей одно подозрение об истинной натуре Скедони! Что, если бы Эллене сказали о его роли советника при маркизе? Вдохновителя и сообщника в ее злодейских замыслах? Относительно всего этого, а также печальной участи Вивальди Эллена пребывала пока что в счастливом неведении; не знала она и о том, что вышло из попыток Скедони избавить юношу от бедствий, в коих сам Скедони и был повинен. Если бы Эллене разом открылись все эти горькие истины, то в порыве уныния она, вероятно, отвратилась бы от всего мирского и избрала своим вечным приютом обитель святых сестер. Эллена уже старалась приучить себя к мысли, что такой шаг в будущем может оказаться

желательным, однако так и не смогла в должной степени смирить свою душу. Но если и суждено было Эллене вступить в обитель, то исключительно вследствие своего свободного выбора, ибо не в обычае госпожи аббатисы Санта делла Пьета было уговорами склонять кого-либо к принятию обета; да и сестрам не дозволялось пополнять рады своего ордена подобным образом.

Глава 5

Ввергая в трепет пораженный ум, Угрюмые и мрачные обличья Текут потоком буйным, что невольный Вселяет ужас.

«Карактак»

Пока в лесах Гаргано и в Неаполе происходили все эти события, Вивальди со своим слугой Пауло по-прежнему обретался в узилище. Содержались пленники инквизиции раздельно и вновь были подвергнуты допросу поодиночке. От слуги большого проку добиться не удалось: он упорно продолжал настаивать на невиновности хозяина – о собственной участи ему и в голову не приходило обмолвиться; далее Пауло более справедливо, нежели осмотрительно, с гневом обличал служителей, взявших его под стражу; он всерьез пытался втолковать инквизиторам, что, требуя лишить себя свободы, он желал лишь одного – утешить господина своим присутствием; Пауло горько сетовал на несправедливость своего разлучения с хозяином и выражал уверенность, что по обнаружении истинных обстоятельств дела его немедленно отправят в тюрьму – именно туда, где находится сейчас синьор Вивальди.

– Ваше Serenissimo Illustrissimo!¹¹ – с видом величайшего глубокомыслия убеждал Пауло главного инквизитора. – Можете не сомневаться: сам я и не подумал бы сюда направиться, да ни в коем случае; извольте только полюбопытствовать у своих прислужников, что схватили синьора, – они вам то же самое скажут. Они тотчас сообразили, ради чего я сюда явился, и если знали, что все это зазря, было бы с их стороны всего лишь вежливостью сказать мне об этом и не забирать меня сюда, потому что иначе ни в жизнь бы мне не взбрело на ум по доброй-то воле сюда попадать.

Пространных разглагольствований Пауло не прерывали, поскольку допрашиватели надеялись, что по многоречивости он выдаст важные сведения, касающиеся его хозяина. Ожидания их, однако, не оправдались, ибо Пауло, при всем своем простодушии, держался начеку и бдительно охранял интересы Вивальди. Увидев же, что хотя допрашиватели поверили его утверждению, будто он явился сюда только из желания утешить своего господина, однако по-прежнему упорствуют в решении содержать пленников порознь, Пауло вскипел от возмущения. Он сказал, что презирает их поношения, громовые угрозы, их нечестивые уловки; он сообщил им о том, что за кара им предстоит как в земной юдоли, так и за гробом за жестокое обращение с его господином; под конец Пауло заявил: «Делайте со мной все, что вам заблагорассудится; несчастнее, нежели теперь, мне уже не стать».

Не без труда слугу удалили из комнаты, причем допрашиватели не могли совладать ни с изумлением, вызванным его безрассудной дерзостью, ни с возмущением его прямотой, с какой, по-видимому, им еще не доводилось сталкиваться.

Повторный допрос Вивальди в Святой Палате продолжался значительно дольше, чем первый. На этот раз присутствовало несколько инквизиторов – и все ухищрения были пущены в ход, дабы понудить юношу сознаться в преступлениях, ему приписываемых, и вытянуть у него упоминания о других, кои ускользнули от подозрений. Однако инквизиторы тщательно обходили молчанием проступок, послуживший поводом для ареста юноши, и, только опираясь на обмолвки бенедиктинца и служителей инквизиции в часовне Сан-Себастьян, Вивальди мог заключить, что в вину ему вменяется похищение монахини. На все вопросы Винченцио отвечал ясно и твердо, держался бесстрашно. Он не столько опасался за себя, сколько гневался на неправедность и беспощадность, с каковыми суд инквизиции полагал себя вправе притеснять свои жертвы, – и это благородное негодование, возвышая душу юноши, внушало ему героическое спокойствие, которому он изменил лишь на миг, когда вообразил себе терзания Эллены. Тогда стойкость и величие духа покинули его и душевные муки ввергли едва ли не в неистовство.

Теперь, в продолжение второго допроса, юношу донимали прежними темными намеками, которые он отражал с той же предельной откровенностью, что и в прошлый раз. Однако простота и неопровержимая сила истины не оказывали ни малейшего действия на умы тех, кто давно утратил понятие о добродетели и потому не способен был распознать ее в других. Вивальди вновь пригрозили пыткой – и с тем отправили в камеру.

На пути к своему мрачному обиталищу, в одном из переходов, Вивальди встретился монах, фигура и поступь которого показались юноше знакомыми: пока тот надменно шествовал мимо, Винченцио вдруг сообразил, что это тот самый мистический предсказатель, который преследовал его в развалинах крепости Палуцци. Пораженный изумлением, Вивальди растерялся и даже не сделал попытки задержать встречного. Впрочем, тут же опомнившись, юноша оглянулся с намерением заговорить, но таинственный монах достиг уже конца коридора. Вивальди окликнул его, умоляя остановиться, однако тот, не повернув головы и не проронив ни слова, исчез за дверью, распахнувшейся тотчас по его приближении. Вивальди бросился было за ним вослед, но тут вмешались стражники и удержали его на месте. На вопрос юноши, кто этот незнакомец, стражники изобразили на своих лицах полное недоумение.

– Тот, кто только что прошел мимо! – вскричал Вивальди.

Стражники озадаченно переглянулись.

– Вам, наверное, не по себе, синьор, – пробормотал один из них. – Я никого не видел.

– Не может быть! – упорствовал Вивальди. – Он прошел совсем рядом.

– И шагов я тоже не слышал! – добавил стражник.

– Шагов, пожалуй, не слышал и я, – продолжал Вивальди, – но видел монаха столь же явственно, как вижу теперь вас: он едва не коснулся меня краем черного облачения… Это один из инквизиторов?

Служитель, оторопев, не находил слов для ответа; было его удивление искренним или же хорошо разыгранным с целью скрыть свою осведомленность – Вивальди решить не мог: так или иначе, растерянность стражника казалась неподдельной. Вивальди подметил с ничуть не меньшим недоумением и любопытством отразившийся на лице служителя страх; он понял также, что все дальнейшие расспросы ни к чему не приведут.

Они двинулись дальше, и время от времени до слуха Вивальди издалека доносились сдавленные глухие стоны.

– Что это? – воскликнул Вивальди. – Эти стоны разрывают мне сердце!

– Так и должно быть, – ответствовал стражник.

– Откуда они исходят? – содрогнувшись, спросил Вивальди порывисто.

– Из камеры пыток, – последовало в ответ.

– О боже! Боже! – с болью вырвалось у Вивальди.

Он поспешил миновать дверь, ведшую в столь устрашающее помещение. Стражники ему не препятствовали: им было велено, согласно принятому обычаю, дать узнику возможность услышать эти горестные звуки, дабы прочно запечатлеть в его сознании весь ужас грозящей ему кары и во избежание таковой понудить его к признаниям.

Тем же вечером к Вивальди явился человек, ранее ему неизвестный. Лет ему было от сорока до пятидесяти; лицо у него было серьезное и проницательное, манерами он отличался строгими, однако настороженности они не вызывали. Рассказ посетителя о себе и о причинах своего посещения Винченцио нашел довольно любопытным. Гость сообщил, что также является пленником инквизиции, и пояснил, что за пустячностью предъявленных ему обвинений ему милостиво предоставлена некоторая свобода перемещения внутри отведенных пределов; услышав о судьбе Вивальди, он испросил дозволения переговорить с ним, ибо движет им горячее сочувствие и желание смягчить тяготы одиночества, выпавшего на долю юноши, словами сердечного участия и сострадания.

Вивальди со вниманием выслушал гостя, пристально его изучая: речи незнакомца показались ему не слишком правдоподобными, однако закравшиеся в его душу подозрения он почел благоразумным скрыть. Посетитель принялся рассуждать на самые различные темы; Вивальди отвечал скупо и осторожно, но долгие паузы не обескураживали неутомимого собеседника и не умаляли его терпения. Среди прочего гость коснулся и религии.

– Меня обвинили в ереси, – сказал он. – Кто лучше меня сможет сочувствовать тем, кто попал в положение, подобное моему?

– Так, выходит, мне, – перебил его Вивальди, – вменяют в вину ересь – ересь, я не ослышался?

– Все уверения в невинности нимало мне не помогли, – продолжал незнакомец, пропустив восклицание Вивальди мимо ушей, – меня обрекли на пытку. Мука была непереносимая! И я сознался в своем прегрешении…

– Простите, – вмешался Вивальди, – но позвольте мне заметить, что если вам, обвиненному по не очень существенному, как вы говорили, поводу, достались такие тяжкие страдания, то каковое же наказание ожидает тех, кто совершил более тяжкие проступки?

Незнакомец слегка смутился.

– Мой проступок был не слишком значителен, – промямлил он, избегая полного ответа.

– Возможно ли, – настаивал Вивальди, – что перед судом инквизиции ересь почитается незначительным проступком?

– Степень еретичества, коя мне вменяется, оказалась не слишком значительной. – Посетитель даже покраснел от неудовольствия. – И потому…

– А разве святая инквизиция допускает существование различных степеней ереси?

– Я признал свою вину, – повысив голос, подчеркнул незнакомец, – и вследствие этого наказание мне смягчили. После пустяковой епитимьи дело против меня будет прекращено, и через несколько дней, вероятно, мне разрешат покинуть тюрьму. Но прежде того я вознамерился даровать посильное утешение страдающему собрату: если у вас есть друзья, которых вы желали бы известить о себе, не опасайтесь доверить мне их имена и препоручить какое-либо устное послание.

Последнюю фразу гость произнес шепотом, словно боялся, что его подслушают. Вивальди молчал, вперив взор в лицо собеседника. Для него крайне важно было уведомить родственников о своем местопребывании, однако предложение визитера поставило его в тупик. Вивальди слышал, что к узникам подсылают иногда доносчиков, которые под личиной симпатии и дружеского расположения выпытывают их мнения, позднее обращаемые против них самих, а также выискивают сведения об их друзьях и знакомых, нередко обрекаемых с помощью столь недостойных средств на погибель. Вивальди, с полным сознанием собственной правоты, на первом же допросе назвал инквизитору имена родственников и указал, где они проживают; следственно, этими сведениями можно было бы без опаски поделиться также и с гостем, однако Вивальди заключил, что, если слух о его попытке передать на волю послание (пускай даже самое краткое и безобидное) дойдет до ушей его ревностных охранителей, это подстрекнет раздраженных судей к новым гонениям, послужит лишним невыгодным для него свидетельством. Эти соображения вкупе с недоверием, вызванным несообразностями в повествовании незнакомца, часто путавшегося в противоречиях, укрепили Вивальди в решимости не поддаваться соблазну: поблагодарив посетителя, он проводил его до дверей – и тот с неохотой удалился, заметив, однако, на прощание, что, буде какие-либо непредвиденные обстоятельства задержат его в стенах инквизиции долее предполагаемого срока, он обратится к тюремщикам с мольбой дать ему позволение нанести Вивальди еще один визит. В ответ на это Вивальди ограничился безмолвным поклоном, однако, когда гость покидал камеру, он успел уловить перемену в его лице, словно того угнетали какие-то мрачные размышления.

Минуло несколько дней, на протяжении которых Вивальди ничего не слышал о своем новом знакомце. Вскоре юношу призвали на еще один допрос, окончившийся так же, как и предыдущие; после долгих недель одиночества и томительной неопределенности Вивальди в четвертый раз предстал перед Святой Палатой. Инквизиторы сидели вокруг стола, и церемонии сопутствовала особая торжественность.

За отсутствием свидетельств, кои доказали бы невинность Вивальди, питаемые на его счет подозрения оставались в силе, и, поскольку юноша упорно отрицал справедливость обвинений, какие, он чувствовал, будут ему предъявлены, и наотрез отказывался сознаться в совершенных им преступлениях, приказано было в ближайшие три часа подвергнуть его допросу с пристрастием. До тех пор Вивальди вернули обратно в камеру. Твердость духа ему не изменила, но он не мог взирать без внутреннего содрогания на ужасные муки, ему приуготовляемые. Ожидание того, как произнесенный приговор начнут приводить в исполнение, было поистине непереносимо. Унизительность его положения, неведение относительно характера ожидавшей его пытки положили конец прежнему спокойствию Вивальди: расхаживая по камере из угла в угол, он то и дело утирал со лба холодный пот, свидетельствовавший о его душевных муках. От чувства унижения он, однако, не слишком долго страдал; по здравом рассуждении Винченцио сделалось ясно: того, кто ввергнут в унизительное положение безвинно, не коснется никакое бесчестье, – и к нему снова вернулись мужество и твердость, неотъемлемые от добродетели.

Около полуночи Вивальди услышал приближавшиеся шаги, и у дверей его камеры раздались невнятные голоса. Наверняка эти посланцы пришли за ним – вести его на пытку. Лязгнули засовы, и на пороге возникли две фигуры, облаченные в черное. Безмолвно приблизившись, они набросили на Винченцио странный балахон и вывели его из комнаты. Никто не встретился им ни на галереях, ни в коридорах – не видно было ни единой души; всюду стояла нерушимая тишина, как если бы смерть уже сделала свое дело в этом царстве ужаса, произнеся приговор и тем, кого пытали, и тем, кто пытал.

Миновав просторный зал, где Вивальди провел в томительном ожидании первую по прибытии ночь, они прошли через длинный коридор и спустились по нескончаемой лестнице, ведшей в подземные помещения. По дороге провожатые его не произнесли ни звука; Вивальди, слишком хорошо понимая, что любые вопросы только усугубят его участь, воздержался от них.

Двери, через которые они проходили, всякий раз без посторонней помощи мгновенно распахивались от прикосновения железного жезла (его держал в руках один из проводников). Второй служитель нес пылающий факел, без которого в лабиринте переходов, погруженных в почти непроницаемый мрак, нетрудно было заблудиться. Они пересекли зал, похожий на усыпальницу, однако из-за скупого освещения утверждать это с определенностью было нельзя; наконец у обитой железом двери они остановились. Один из служителей трижды ударил в нее жезлом, но на сей раз дверь не отворилась. Пока они пребывали в ожидании, Вивальди почудилось, будто изнутри до слуха его доносятся приглушенные крики людей, дошедших до последней крайности, – доносятся изнутри и вместе с тем откуда-то издалека, со стороны. Сердце у него замерло, но не от страха за себя (о себе он в эту минуту не помнил), а от ужаса перед происходящим.

Время тянулось, однако служитель не повторял своего сигнала; вскоре дверь приоткрыл кто-то, кого Вивальди в темноте не мог различить; провожатый объяснился с ним знаками, после чего дверь вновь затворилась.

Прошло еще несколько минут, и Вивальди услышал другие, более громкие и хриплые голоса, говорившие на неведомом ему языке. При звуке этих голосов провожатый незамедлительно потушил факел. Голоса приблизились – и дверь распахнулась. Перед Вивальди выросли две фигуры, смутно различимые в тусклом мерцании, но внушившие ему подлинный ужас. Подобно провожатым, они были облачены в черное, однако покрой казался иным: одеяние плотно прилегало к телу. Лица полностью скрывал балахон совершенно особого рода, падавший от головы дц самых пят и имевший узкие прорези для глаз. Вивальди решил, что перед ним стоят палачи, мало чем отличающиеся по виду от исчадий ада. Вероятно, такое одеяние преследовало цели маскировки, с тем чтобы истязаемые не узнали позднее своих мучителей; а может быть, единственным его назначением было вселить в жертвы панический страх и подтолкнуть их тем самым к скорейшему признанию вины. Каковыми бы соображениями ни объяснялся столь устрашающий облик и в чем бы ни состояли обязанности новоявленных служителей, Вивальди был передан в их руки – и в тот же момент услышал, как железная дверь за его спиной захлопнулась. Он остался наедине с провожатыми в черном внутри узкого прохода, слабо освещенного лампой, которая свисала со сводчатого потолка. Безмолвно двинувшись дальше (Вивальди следовал посередине), они приблизились к другой двери и, переступив порог, оказались в коридоре. Третья дверь – затем новый коридор, в конце которого они остановились, и один из его таинственных спутников постучал в воротца. Неясные звуки, происхождения которых Вивальди не мог разобрать, сделались явственнее – и, к своему неописуемому ужасу, юноша догадался, что их издают страждущие под пыткой.

Решетчатые воротца были подняты служителем точно в таком облачении, что и его провожатые; далее служитель отпер две следовавшие одна за другой железные дверцы – и Вивальди вступил в просторную залу, стены которой были завешены черной тканью; под высоким сводчатым потолком тускло мерцали светильники. Не успел Вивальди перешагнуть порог, как по зале пронесся странный гул и, отозвавшись смутным эхом в смежных залах, где-то в отдалении замер.

Вивальди с трудом овладел собой; к нему не сразу вернулась способность видеть – тем более что царивший в подземелье полумрак едва позволял разглядеть окружающее. В потемках смутно скользили призрачные, подобные теням фигуры; кое-где угадывались очертания инструментов и приспособлений, предназначенных для неведомых Вивальди целей, одна мысль о которых заставляла сердце леденеть от ужаса. Временами слышались приглушенные крики; Вивальди огляделся по сторонам в поисках тех, у кого исторгали эти крики; но тут властный возглас велел ему приблизиться.

Кому принадлежал призвавший его голос, Вивальди из-за полутьмы не в состоянии был разобрать; он безропотно подчинился и шагнул было в нужном направлении, но тут приказ послышался вторично, и провожатые, подхватив юношу под руки, повлекли его вперед.

В дальнем углу обширной залы, под черным балдахином, на некотором возвышении от пола, восседали три особы – очевидно, в должности судей, допрашивателей или распорядителей пыток. Ниже, за небольшим столиком, помещался писец; свисавшая над ним единственная лампада позволяла ему заносить на бумагу весь ход допроса. Как стало ясно Вивальди, инквизиционный суд возглавлял главный инквизитор; в состав суда входили также секвестратор и второй инквизитор, сидевший посередине и особенно деятельно исполнявший свои жестокие обязанности. Зловещая мгла окутывала служителей инквизиции и их деяния.

Чуть поодаль громоздилась железная рама – дыба, как предположил Вивальди; радом с ней высилось другое сооружение, по форме напоминавшее гроб; по счастью, вокруг, насколько видел глаз, нельзя было заметить ни одного испытуемого. Однако в нижних склепах, расположенных еще глубже под землей, дьявольская работа шла, по-видимому, полным ходом; едва только где-то на миг приотворялась дверь, как из проема вырывались жалостные стоны и мольбы; какие-то фигуры в черном, облаченные в те же самые устрашающие одеяния, ходили взад и вперед.

Вивальди мнилось, будто он очутился в преисподней: мрачная картина, представшая его взору, чудовищные приготовления к пытке – а более всего облик и повадки исполнителей убийственных предписаний – усиливали сходство. То, что человек охотно вызывается терзать ближнего, который не причинил ему ни малейшего вреда ни словом, ни делом; то, что этот человек, свободный от гнева, способен совершенно хладнокровно подвергнуть незнакомого собрата жестокой пытке, казалось Вивальди невозможным, невероятным. Но когда он глядел на трех особ, составлявших трибунал инквизиции, и думал, что они не только по доброй воле взяли на себя осуществление бесчеловечного долга, но, скорее всего, издавна усматривали в назначении на подобную должность предел своих тщеславных желаний, изумление и негодование его не знали границ.

Главный инквизитор, вновь возгласив имя Вивальди, призвал его чистосердечно раскаяться в содеянном и тем самым избежать ожидавшей его пытки.

Поскольку на прежних допросах Винченцио, ничуть не кривя душой, отрицал за собой какую-либо провинность, что было встречено с крайним недоверием, теперь единственный способ избавить себя от страданий заключался в лжесвидетельстве и самооговоре. Подобный проступок, вызванный стремлением отвратить чудовищную несправедливость, вполне можно было бы оправдать, если бы следствия такового касались только его самого; но Вивальди знал, что в этом случае неминуемо пострадают и другие – и прежде всего Эллена ди Розальба; а посему, нимало не колеблясь, он решился пойти на любые мучения, которые ему сулила его непреклонность. Даже если допустить, что в столь чрезвычайных обстоятельствах с точки зрения нравственности обман был извинителен, осторожность предписывала от него воздержаться, ибо любая уловка со стороны обвиняемого, будучи обнаруженной, повлекла бы за собой его бесповоротную гибель.

Несмотря на опасность, Вивальди готов был спросить об Эллене; он вновь дерзнул бы, отстаивая ее невинность, умолять о сострадании – умолять даже инквизиторов, если бы не понял, что тем самым вооружит своих мучителей наиболее изощренной разновидностью пытки, какой им самим и не изобрести; ведь, уяснив себе, как он терзается из-за нее, инквизиторы пригрозят умножить страдания Эллены – в наказание за его так называемую строптивость – и тогда безусловно восторжествуют над его честью, над ним самим.

Трибунал вновь настоятельно потребовал от Вивальди признания своей вины; в заключение инквизитор объявил, что судьи снимают с себя всякую ответственность за последствия упорства грешника: так, буде он скончается под пыткой, никого нельзя винить в подобном исходе, кроме него самого.

– Я непричастен к поступкам, в каких меня обвиняют, – торжественно произнес Вивальди. – Повторяю: я невинен! Если, спасая себя от этих ужасов, я и уступлю минутной слабости и сознаюсь в том, чего не совершал, все же никакими силами вы не сумеете извратить истину; никакими клещами не вытянете из меня ничего, кроме ложного показания. Значит, последствия ваших пыток падут на ваши же головы!

Глава трибунала выслушал Вивальди со вниманием и, когда тот умолк, погрузился, казалось, в задумчивость, однако его подручный, нимало не тронутый прочувствованной силой слов юноши и явно раздраженный его смелостью, подал знак прислужникам готовиться к пытке. Те принялись за дело; между тем Вивальди, несмотря на охватившее его волнение, заметил, как через залу прошел некто, в ком он тотчас узнал того, кого встретил в тюрьме инквизиции накануне, – монаха, который напомнил ему таинственного незнакомца из крепости Палуцци. Вивальди не мог отвести от него глаз, хотя прежнего жгучего любопытства, по понятным причинам, в данную минуту и не испытывал.

Сложение, осанка, поступь монаха поражали взгляд своей необычностью, и весь облик его так сходствовал с обликом монаха из Палуцци, что Вивальди не сомневался в их тождестве. Указав на него, он спросил у служителя, кто это такой. Незнакомец в это время проходил мимо, но, прежде чем служитель успел ответить, дверь, ведущая к дальним склепам, скрыла монаха из виду. Вивальди все же повторил свой вопрос, однако служитель вместо ответа только пожал плечами. Между тем с судейского возвышения Вивальди грозно предупредили, что спрашивать здесь он не имеет права. Поскольку выговор исходил от главного инквизитора, обращение служителя с юношей мгновенно переменилось.

Служители – те самые, что доставили Вивальди в подземную залу, – привели в готовность орудие пытки, подошли к юноше и, сняв с него верхнюю одежду, связали крепкими веревками. На голову его они набросили обычный черный балахон, спускавшийся до самых пят и совершенно скрывший от взора Винченцио все дальнейшие приготовления. Он застыл в ожидании, и тут раздался вопрос инквизитора:

– Бывал ли ты когда-нибудь в церкви Спирито-Санто в Неаполе?

– Да, бывал.

– Выражал ли презрение к католической вере?

– Никогда в жизни.

– Ни словом, ни поступком? – настаивал инквизитор.

– Ни тем, ни другим.

– Соберись с мыслями! – призвал инквизитор. – Не случалось ли тебе нанести оскорбление служителю нашей Святейшей Церкви?

Вивальди молчал: истинная природа предъявляемого ему обвинения начала теперь для него проясняться; он понимал, что обвинение это правдоподобно и вряд ли позволит ему уйти от наказания, полагающегося за еретичество. На предыдущих дознаниях столь прямые и честные вопросы ему не задавались; очевидно, их приберегали до момента, когда он, как считалось, не сможет уклониться от прямого ответа; подлинное обвинение тщательно скрывалось, дабы он не сумел, заранее подготовившись, найти способ оправдаться.

– Отвечай, – повторил инквизитор. – Не оскорблял ли ты служителя Католической церкви в монастыре Спи-рито-Санто в Неаполе?

– Не оскорблял ли ты его в то время, когда он совершал священный акт покаяния? – прозвучал второй голос.

Вивальди вздрогнул: он мгновенно узнал хорошо известные ему интонации монаха из крепости Палуцци.

– Кто задал этот вопрос? – настойчиво спросил он.

– Отвечаешь здесь ты, – перебил его инквизитор. – И ты должен ответить на мой вопрос.

– Я оскорбил служителя Церкви, однако никогда в жизни не наносил намеренного оскорбления нашей священной религии. Вам, преподобные отцы, неведомы обиды, которые вызвали…

– Довольно! – вмешался инквизитор. – Говори по существу. Не ты ли оскорблениями и угрозами вынудил набожного брата прервать совершаемую им епитимью? Не ты ли заставил его покинуть храм и поспешно искать убежища в родном монастыре?

– Это не так, – возразил Вивальди. – Верно, он покинул церковь – и это было следствием моего поведения; но в этом не было никакой необходимости: если бы только он ответил мне или обещал вернуть ту, кого предательским образом у меня отнял, он мог бы преспокойно оставаться в церкви хоть до сего дня, если бы это от меня и моего терпения зависело.

– Как? – воскликнул главный инквизитор. – Ты приневолил монаха заговорить в ту минуту, когда он был погружен в безмолвное покаяние? Ты признал, что понудил его покинуть храм. Этого более чем достаточно.

– Где ты впервые увидел Эллену ди Розальба? – вновь вопросил уже знакомый голос.

– Я снова спрашиваю: кто задает этот вопрос? – сказал Вивальди.

– Опомнись! – вскричал инквизитор. – Преступник ничего не может спрашивать.

– Ваше предостережение плохо вяжется с вашими же утверждениями, – заметил Вивальди.

– Ты слишком развязно держишься, – оборвал его инквизитор. – Отвечай на заданный вопрос, иначе служители исполнят свой долг.

– Пусть этот вопрос задаст тот же человек!

Вопрос был повторен – тем же голосом.

– В церкви Сан-Лоренцо в Неаполе, – проговорил Вивальди с тяжким вздохом. – Именно там я впервые увидел Эллену ди Розальба.

– Она уже тогда была монахиней? – осведомился главный инквизитор.

– Никогда ею не была и никогда не собиралась стать.

– Где она проживала в то время?

– С родственницей на вилле Альтьери – и жила бы там до сих пор, если бы козни одного монаха не оторвали ее от родного очага, после чего она была заключена в монастырь; не успел я оттуда Эллену вызволить, как ее схватили снова, предъявив обвинение самого лживого и жестокого свойства… О преподобные отцы! Заклинаю вас, умоляю во имя… – Тут Вивальди вовремя сдержался, вспомнив, что едва не выдал на милость инквизиторов самые потаенные свои чувства.

– Имя монаха? – сурово спросил голос.

– Думаю, оно вам знакомо. Его зовут отец Скедони. Он принадлежит братии доминиканского монастыря Спи-рито-Санто в Неаполе; именно он обвиняет меня в том, что я нанес ему оскорбление в храме этого монастыря.

– Откуда тебе известно, что обвинение исходит от него? – спросил тот же голос.

– Он мой единственный враг.

– Твой враг? – вмешался инквизитор. – Ранее ты утверждал, что никаких врагов не знаешь. Ты непоследователен в своих показаниях.

– Тебя предостерегали против посещения виллы Альтьери, – продолжал неизвестный. – Почему ты не послушался?

– Предостерегал меня не кто иной, как ты! – воскликнул Вивальди. – Теперь я в этом не сомневаюсь.

– Я? – сурово переспросил незнакомец.

– Да, ты! – повторил Вивальди. – Именно ты предсказал смерть синьоры Бьянки, и именно ты – мой враг, тот самый отец Скедони, что предъявил мне обвинение.

– Откуда исходят эти вопросы? – перебил главный инквизитор. – Кто облечен властью допрашивать узника?

Ответа не последовало. Члены трибунала негромко переговаривались. Наконец гул стих и снова послышался голос монаха.

– Могу заявить только одно, – обратился он к Вивальди. – Нет, я не отец Скедони.

Веский тон, каким были произнесены эти слова, больше, нежели смысл их, убедил Вивальди в том, что монах сказал правду; голос, бесспорно, принадлежал неизвестному из крепости Палуцци, но мало чем походил на голос Скедони. Вивальди был изумлен! Он непременно сорвал бы с глаз повязку, дабы вглядеться в таинственного незнакомца, но руки у него были связаны. Поэтому он мог только умолять незнакомца назваться и истолковать причины прежнего своего поведения.

– Кто явился среди нас? – торжественно вопросил инквизитор.

Так спрашивает человек, желая внушить окружающим благоговейный трепет, какой испытывает сам.

– Кто явился среди нас? – повторил он еще громче.

Вопрос по-прежнему остался без ответа – и вновь со

стороны возвышения, где восседал трибунал, донеслось тревожное перешептывание; все, казалось, оцепенели. В общем гуле Вивальди не мог ясно различить ни одного голоса, но в зале явно происходило нечто необычайное – и Вивальди дожидался развязки со всем терпением, на какое только был способен. Вскоре он услышал, как двери распахнулись и какие-то люди с шумом покинули залу. Воцарилась глубокая тишина, однако Вивальди чувствовал, что прислужники все еще стоят возле него, готовые приступить к пытке.