Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

– Глядите, глядите, синьор! Каков негодяй, ну и мерзавец! Смотрите, он убил собственную дочь!

При этих ужасающих словах в душе Скедони, вытеснив гнев, вскипели иные страсти; он обратился к сцене и обнаружил, что актеры разыгрывают историю Виргинии. Как раз в ту минуту Виргиния умирала на руках отца, а он все еще сжимал в руке кинжал, которым убил ее. То, что пережил в этот миг Скедони, послужило едва не достаточным воздаянием за его преступный замысел.

Элле ну также взволновало увиденное – прежде всего разительный, как ей казалось, контраст между поступком персонажа и недавним поведением Скедони; но когда Эллена подняла на него исполненный нежности взгляд, она с удивлением обнаружила, как быстро и непостижимо сменяются его чувства и выражение лица. Уязвленный в самое сердце, исповедник бешено вонзил шпоры в бока лошади, желая убраться подальше от сцены, но бедному измученному животному не под силу было проложить путь через толпу. Проводник, который едва ли не впервые за всю жизнь познал странное упоение разыгрываемой на сцене трагедией, был крайне разочарован необходимостью ехать дальше; к тому же он не мог равнодушно наблюдать, как дурно обращаются с животным, вверенным его заботам; поэтому, издав протестующий возглас, селянин схватил лошадь Скедони под уздцы; тот же, придя в еще большую ярость, принялся хлестать проводника по плечам плеткой. В это время толпа внезапно подалась назад, путь освободился, и вскоре странники без дальнейших приключений оказались у дверей гостиницы.

Скедони пребывал не в том расположении духа, чтобы с легкостью выносить жизненные тяготы; менее всего ему улыбалось с бою добывать себе место в переполненной постояльцами гостинице, но, хотя и не без хлопот, ночлег он все же получил. Селянин, в свою очередь, был озабочен тем, чтобы обеспечить всем необходимым лошадей; Эллена слышала, как он заявлял, что бедная скотина, натерпевшаяся от шпор бессердечного исповедника, должна получить двойную порцию корма и толстенную соломенную подстилку, пусть даже ему самому придется обойтись без постели; девушка воспользовалась первым же удобным случаем, чтобы тайком от Скедони сунуть в руку проводнику единственный оставшийся у нее дукат.

Глава 2

Коль ты боишься худшее услышать, Будь неуслышанным тогда сражен.

Шекспир

Скедони провел ночь без сна. После вчерашнего вечера его вновь стали терзать муки совести, оскорбленной гордости и страха. В обращении с ним проводника Скедони усматривал нечто не вполне понятное, но достаточно подозрительное, чтобы ввергнуть его в состояние крайнего волнения. С самым простодушным видом крестьянин заговорил о Спалатро, не скрывая, что немало о нем знает, и даже намекнул, что ему небезызвестно, у кого тот состоит на службе, но в то же время словно бы и не подозревал, что действиями негодяя управляет именно Скедони. Иногда же в его неведении приходилось усомниться: некоторые упомянутые им обстоятельства могли быть известны лишь человеку, знавшему, кто такой Скедони; это ясно проявилось в его поведении, в особенности тогда, когда исповедник прервал его рассказ о Спалатро и он попытался оправдать себя тем, что не намеревался задеть Скедони; нечистая совесть монаха подсказывала ему также, что восклицание проводника во время представления о Виргинии оказалось столь метким отнюдь не случайно. Более всего исповедник желал бы немедленно отослать своего спутника прочь, но прежде необходимо было выяснить, что ему известно, и только после этого решать, какие необходимо принять меры. Трудно было, однако, повести расспросы, не выдавая при этом своей обеспокоенности, а она могла бы раскрыть проводнику глаза, меж тем как ныне он, быть может, лишь смутно догадывался об истине. Не легче было решить, как следует поступить с ним, если выяснится, что он подозревает Спалатро, – привезти его в Неаполь значило бы доставить с собой обличителя. Почти столь же опасным представлялось отпустить его домой: ведь теперь он, вероятно, знает, где обретается Скедони. Тайна останется тайной, только если проводник умрет.

Наутро после ночи, проведенной в смятении чувств, исповедник призвал крестьянина к себе и почти без предисловия объявил, что не нуждается более в его услугах, а затем небрежно посоветовал остерегаться на обратном пути Спалатро, который, быть может, устроил там засаду, дабы поквитаться за свое ранение.

– Судя по твоим словам, он очень опасен, – прибавил Скедони, – но ты ведь можешь и ошибаться.

Проводник принялся сердито возражать, а Скедони попытался незаметно вытянуть из него все, что ему было известно. Но то ли его самолюбие было уязвлено прежним с ним обхождением, то ли для сдержанности у проводника имелись иные основания, однако поначалу он был гораздо менее расположен к общению, чем накануне.

– Своими вчерашними словами об этом человеке ты пробудил мое любопытство, – сказал Скедони. – Я сейчас ничем не занят, так что, если хочешь, можешь изложить до конца свою удивительную историю.

– Но она длинная, синьор, – устанете слушать, а кроме того, вы уж простите, не больно-то мне нравится, когда меня перебивают!

– Где жил этот человек? Ты упомянул как будто дом на побережье?

– Ах, синьор, у дома этого тоже странная история, а прежний ваш попутчик, как я уже говорил, появился там нежданно-негаданно, невесть откуда; дом тогда стоял запертый, с тех пор как маркиз…

– Маркиз? – холодно переспросил Скедони. – Что еще за маркиз, приятель?

– Не маркиз, синьор, а барон – барон Камбруска. Я сам собирался вам об этом сказать, если бы вы меня послушали. Так вот, дом стоял запертый и покинутый, с тех пор как барон… На этом, кажется, я остановился.

– Я думал, что барона нет в живых.

– Так-то оно так, синьор, – ответил крестьянин, внимательно вглядываясь в Скедони, – но только какое это имеет отношение к тому, о чем я рассказываю? Он умер позже.

Это неожиданное замечание смутило исповедника, так что он даже не стал возражать против развязного тона проводника.

– Выходит, этот человек, Спалатро, был связан с бароном Камбруска?

– Многие так думали, синьор.

– Как? Думали? Не более того?

– Да, но барону и это бы не пришлось по вкусу, могу поручиться. Он уж очень старался спрятать концы в воду, и это было с его стороны вполне разумно, а то бы ему несдобровать. Но я вам собирался рассказать историю, синьор.

– Какие были основания считать, что Спалатро состоял при бароне Камбруска?

– Я думал, что вы хотели послушать мою историю, синьор.

– В свое время, но сперва ответь, какие у тебя были основания так считать?

– Даже одного было бы достаточно, синьор, и если бы вы позволили мне говорить без помех, то успели бы уже об этом узнать.

В ответ на дерзость собеседника Скедони ограничился тем, что нахмурил брови.

– Дело в том, синьор, что, кроме барона Камбруска, это злодеяние совершить было некому; другого такого нечестивца в наших краях не водилось. Достаточно вам этого основания, синьор? Что это вы так смотрите на меня? Так бы, наверное, и сам барон на меня глядел, если бы послушал, что я говорю.

– Рассказывай короче, – потребовал Скедони, едва сдерживаясь.

– Ну что ж, синьор, начну сначала. С тех пор как Марко впервые появился у нас в городе, минуло уже немало лет. И вот как-то ночью, когда бушевала буря…

– Об этом можешь не рассказывать, не трудись, – вмешался Скедони. – Приходилось ли тебе, друг мой, самому видеть барона, о котором шла речь?

– Ну вот, к чему было просить рассказать вам эту историю, синьор, если вы ее уже знаете? И зачем это я тогда здесь сижу зря!

– Как странно! – сказал коварный Скедони, не обращая внимания на слова собеседника. – Если все знали, что этот Спалатро такой негодяй, то почему же никто не попытался привлечь его к суду? Как это произошло? Видно, это все же одни досужие разговоры.

– Ну, вы знаете, синьор, как бывает: это касалось всех – или никого; никто ничего не мог доказать, и хотя все поверили в правдивость этой истории, как будто видели все собственными глазами, но дойди дело до суда – и это не годится без доказательств. Да вы и без меня знаете: в девяти случаях из десяти доказать ничего нельзя, но это не мешает людям верить!

– А тебе бы, выходит, хотелось, чтобы этого человека наказали за убийство, которого он, вероятно, не совершал?

– Убийство? – повторил крестьянин.

Скедони на несколько мгновений замолк, а потом произнес:

– Ты разве не говорил, что речь идет об убийстве?

– Я ни словом об этом не обмолвился, синьор.

– Что же это было за преступление в таком случае? – спросил исповедник после новой паузы. – Ведь ты упоминал о чудовищном преступлении; что же это, если не убийство? – Когда Скедони произносил последнее слово, губы его задрожали.

Крестьянин не отвечал, только пристально смотрел на исповедника, а затем повторил:

– Разве я поминал убийство, синьор?

– Тогда рассказывай, что ты имел в виду, но только в двух словах, – высокомерно потребовал исповедник.

– Эту историю в двух словах не расскажешь, синьор.

– Ладно-ладно, короче.

– Как это возможно, когда история такая длинная!

– Я не намерен более тратить время впустую, – сказал Скедони, вставая.

– Хорошо, синьор, я постараюсь. Как-то в бурную декабрьскую ночь Марко Торма вышел в море порыбачить. Марко был старый человек, синьор; он жил в нашем городе, когда я был еще мальчишкой. Я только немного помню его, а вот мой отец знал его хорошо; он любил старого Марко и все говорил, бывало…

– Не отвлекайся, – одернул проводника Скедони.

– Да я и так рассказываю как могу быстро, синьор. Когда все произошло, старый Марко жил не в городе, а в каком-то, не припомню каком, месте у побережья. Как же оно называлось? Что-то вроде…

– Ну, так что же случилось с этим старым дурнем?

– Неправда ваша, синьор, он был не дурень, вы и сами это скоро увидите. В то время, синьор, Марко жил не помню в точности где и промышлял рыбалкой – потом-то настали для него лучшие времена, но это к делу не идет. Старый Марко вышел на промысел, ночь выдалась бурная, и представляю себе, как он радовался, когда добрался до берега. Темень была хоть глаз выколи – так же темно, думаю, как прошлой ночью, – и он пробирался так быстро, как мог, вдоль берега с корзиной рыбы, но все же в потемках сбился с дороги. Дождь хлестал, дул ветер, а Марко все брел, не встречая ни огонька, и не слышал ничего, кроме плеска волн, которые, как иной раз казалось, грозили смыть его и унести с собой. Он старался держаться от них подальше, но помнил, однако, что берег окаймляют высокие скалы, и, понятное дело, опасался удариться о них головой, если отойдет чересчур далеко. Но мало-помалу он подобрался к ним вплотную, нашел сухое местечко и решил пока дальше не идти. Я слово в слово повторяю вам рассказ своего отца, а тот узнал все от самого Марко.

– Подробности ни к чему, ближе к делу.

– Ну вот, синьор, только старый Марко улегся поудобнее под нависшими утесами, как ему почудились шаги, и он, бедняга, конечно же, поднял голову, словно в этой темнотище что-нибудь можно было разглядеть; осталось только навострить уши – слышит, и правда кто-то идет; Марко, однако, голос подавать не собирался, пока те люди не подойдут поближе. И вдруг старик видит, что в его сторону движется огонек, вот он поравнялся с Марко, и тот разглядел на земле чью-то тень, а вслед за тем и самого человека, который шел вдоль берега с тусклым фонарем в руках.

– Ну-ну, ближе к делу.

– Храбростью старый Марко никогда не отличался – так говорит мой отец; вот старик и забрал себе в голову, что раз тот человек расхаживает с фонарем, то, значит, он разбойник, хотя, по правде сказать, он и сам бы от фонаря не отказался. Так вот, он схоронился, и вдруг произошло такое, от чего он затрясся как овечий хвост: тот человек поставил на скалу, в двух шагах от старика, груз, который нес за плечами; старый Марко видел, как он с себя сбросил тяжелый мешок, и услышал, как он тяжело дышит. В точности так, синьор, рассказывал мой отец.

– Что же было в мешке? – холодно осведомился Ске-дони.

– Не торопитесь, синьор; кто вам сказал, что Марко об этом проведал? Но погодите, и все станет ясно. Старик боялся даже пошевелиться, так как думал, что в мешке награбленное добро. Но неизвестный человек вдруг снова взвалил мешок на спину и потащился с ним дальше, и более уже Марко его не видел.

– И какое это имеет отношение к твоей истории? Что, этот человек был Спалатро?

– Всему свое время, синьор, не сбивайте меня. Когда гроза немного утихла, Марко выбрался из углубления в скале и пошел поискать поблизости деревушку или хотя бы хижину, ведь где ходят люди, там должно быть и жилье. Но лучше бы он этого не делал, потому как шел он вслепую и все без толку, но хуже всего, что буря разгулялась еще пуще, а спрятаться было уже негде. Старик не знал, куда ему и податься, и тут видит вдали огонек. Марко, недолго думая, зашагал ему навстречу, ведь, подумал он, если это окажется давешний фонарь, то можно и свернуть, а если нет, то, верно, вблизи отыщется местечко, где можно будет приютиться. И я бы так же поступил на его месте, синьор.

– Похоже, эта история никогда не кончится!

– Так вот, синьор, Марко сделал всего несколько шагов и понял, что это светится не фонарь, а окошко. Марко подошел к дому и потихоньку стукнул в дверь, но никто не отозвался.

– Что это был за дом? – резко спросил Скедони.

– Дождь барабанил вовсю, синьор, а бедняга Марко – могу поручиться – все ждал и ждал и только потом постучал опять, потому как терпения у старика хватало на двоих. Вот уж кто мог выслушать до конца любую историю, даже самую длиннющую!

– Мне бы его терпение! – процедил Скедони.

– Когда он постучался снова, дверь подалась; увидев, что она открыта, а на стук никто не выходит, Марко решил войти без позволения.

– Старый дурень! С какой стати его так разобрало любопытство? – воскликнул монах.

– Любопытство? Что вы, синьор, он искал пристанища, и больше ничего! Он долго пробирался в потемках, но так ни души и не встретил и наконец набрел на комнату, где в очаге дотлевал огонек. Марко устроился там, чтобы обсушиться и дождаться хозяина.

– Что же, дом был пуст?

– Услышите, синьор. Не пробыл он там и двух минут – за это он ручался, – как тут же в комнате раздался какой-то непонятный шум; но огонь едва мерцал, и, был там кто или нет, Марко не разглядел.

– Что это был за шум?

– Не сбивайте меня, синьор. Не больно этот шум понравился старому Марко, но что было делать! Марко пошевелил угли, думал – они вспыхнут, но нет, в комнате было все так же темно. И вдруг Марко услышал шаги, потом завидел огонек, а вслед за тем явился и человек, и Марко встал, чтобы попросить у него приюта.

– Кто был этот человек?

– …попросить приюта. Марко рассказывал, что хозяин дома при виде его стал белее полотна; оно и понятно, я бы и сам перепугался, если бы в такой поздний час застал в доме незнакомого. Хозяин не очень хотел оставлять гостя на ночь, но спросил, что он здесь делает, и все такое. Буря разгулялась вовсю, и старый Марко решил, что лучше не обращать внимания на пустяки; он показал хозяину корзинку, полную отменной рыбы, и сказал, что поделится с ним, так что хозяин явно смягчился.

– Невероятно! Вот болван!

– Не такой уж болван, синьор; по словам Марко, на вид он был голодный-преголодный.

– Это что? Свидетельство его ума? – раздраженно сказал исповедник.

– Так я никогда не закончу, синьор. Ясное дело – го-лодный-преголодный, потому что он тут же подбросил в очаг дров, чтобы поскорее приготовить рыбу. А тем временем сердце старого Марко – он сам так говорил – подсказало ему беду: не этот ли человек встретился ему на берегу? Марко разглядывал хозяина так пристально, что тот сердито спросил, с чего это он так на него уставился, но Марко поостерегся сказать правду. Пока хозяин готовил рыбу, Марко сумел все же разглядеть его получше, а каждый раз, когда хозяин оглядывался – а так случалось частенько, – старику казалось, что он и есть тот самый человек с берега.

– А хотя бы и так, что с того? – вставил Скедони.

– Когда же старик углядел в углу мешок, то сомнений у него не осталось никаких. Сердце у него ушло в пятки; он желал только одного: убраться оттуда подобру-поздорову, и решил про себя улизнуть при первой же возможности, не дав хозяину угадать свои мысли. И Марко понял теперь, почему хозяин так часто оглядывался: не для того, чтобы проверить, не прокрался ли в дом вместе с Марко кто-нибудь еще, нет – хозяину нужно было знать, что его добро в безопасности.

– Похоже на то, – заметил Скедони.

– Да, попал-таки старый Марко из огня да в полымя. Пока жарилась рыба, старик места себе не находил, но что ему было делать?

– Просто встать да идти себе куда глаза глядят. Я вскоре и сам так сделаю, если твоя история не кончится.

– Да нет же, синьор, послушайте, в чем дело: так бы он и поступил, если бы думал, что тот даст ему уйти, но…

– Так вот, этот человек был Спалатро, а жилище его – тот самый дом на берегу, о котором ты говорил раньше.

– Ловко же вы угадали, синьор, хотя, сказать по правде, я уже с полчаса жду, что вы догадаетесь.

Многозначительный взгляд, который бросил на него крестьянин, не понравился Скедони, но он все же велел ему продолжать.

– Первое время, синьор, Спалатро все помалкивал, но постепенно приходил в себя и, пока жарилась рыба, стал весьма разговорчив.

Тут Скедони взволнованно встал и принялся шагать по комнате.

– Бедняга Марко подумал, что он, быть может, не так уж и опасен, а тем временем в окна барабанил дождь, и старику совсем расхотелось вставать с места. И вот Спалатро вышел из комнаты за тарелкой для рыбы…

– Вышел из комнаты? – Скедони встал как вкопанный.

– Да, синьор, но, не будь дурак, свет унес с собой. Однако же старик, которого разбирало любопытство…

– Чего-чего, а любопытства ему, вижу, не занимать! – бросил Скедони, вновь принимаясь расхаживать по комнате.

– Нет, синьор, об этом я еще ничего не сказал, до сих пор он это любопытство не обнаружил, – так вот, Марко так и подмывало доведаться, что же там в мешке и стоит ли здесь оставаться; меж тем случай выдался удобный, очаг горел ярко, вот старик и подумал, что теперь самое время посмотреть. Марко подошел к мешку и попытался его поднять, но не смог: он был чересчур тяжелый, хотя и не набит под завязку.

Скедони вновь остановился, на сей раз прямо против крестьянина.

– Но чуть-чуть Марко все же его приподнял, а потом поневоле выронил из рук, и так тяжело он свалился на пол, что стало ясно – тут не простая добыча. Тут Марко померещилось, что возвращается Спалатро, – испугался, стало быть, когда стукнул мешок, – и старик юркнул на свое место. Но нет, оказалось, все спокойно, и Марко снова подобрался к мешку… Но, мне сдается, вы не слушаете, синьор, а, как это с вами бывает, задумались о чем-то своем, и я…

– Продолжай, – приказал Скедони, – я тебя слушаю.

– …снова подобрался к мешку. – Проводник возобновил рассказ именно с тех слов, на которых он остановился. – Он ослабил веревки и немного приоткрыл мешок, но представьте себе, синьор, что он пережил, когда рука его коснулась хладного тела и при свете очага он разглядел лицо мертвеца. О, синьор!

Крестьянин, увлекшись рассказом, последовал за Ске-дони в другой конец комнаты и даже схватил монаха за платье, чтобы привлечь его внимание к развязке. Монах, однако, не остановился, а проводник держался шаг в шаг, по-прежнему не отпуская край его одеяния.

– Марко, – вновь заговорил проводник, – был так напуган (рассказывал мой отец), что забыл, где находится, и побелел, ручаюсь, не меньше вашего, синьор.

Исповедник резко вырвал у него из рук свое платье и глухо проговорил:

– Если меня потряс даже рассказ о том, что увидел твой Марко, то не приходится удивляться его испугу. – Немного помолчав, Скедони добавил: – И что же дальше?

– Марко рассказывал, что у него не было сил затянуть веревки, синьор, а когда он опомнился, то думал об одном: как бы вырваться из дома, пока не вернулся Спа-латро (хотя ушел тот с минуту назад, не больше), а о буре старик и думать забыл. И в самом деле, шаги вскоре послышались, но Марко сумел уже выбраться из комнаты и попал в другой коридор. По счастью, оказалось, что это тот самый ход, которым Марко сюда добрался, и ведет он прямехонько на улицу. Так что старик не стал мешкать и помчался не разбирая дороги – не пойму, как только он в потемках, среди леса, не сломал себе шею.

– Почему же Спалатро не был схвачен после такого разоблачения? Какие оно возымело последствия?

– Старый Марко, синьор, чудом пережил эту ночь; от простуды и со страху у него сделались горячка и бред, и он нес такое, что, когда ему стало лучше, все равно никто ему не верил.

– Да, и в самом деле, эта история больше походит на бред, чем на истину. Совершенно согласен с мнением соседей об этом старике.

– Но слушайте дальше, синьор; прошло время, и они переменили мнение; поднялся шум, но что же могли они сделать, коли доказать нельзя было ничего! Дом обыскали, но хозяина не нашли, да и ничего не нашли. Тогда же дом заколотили, прошло много лет, и там появился этот самый Спалатро; старый Марко ни минуты не сомневался, что он и есть прежний хозяин дома, но все же под присягой этого не подтвердил бы, так что сделать нельзя было ничего.

– Так, выходит, ты даже не уверен, имеет ли эта длинная история хоть какое-то отношение к Спалатро! Более того, ты даже не ручаешься, что это не бред сумасшедшего!

– Не знаю, синьор, какое вам нужно ручательство, а мне достаточно того, что все мы в это верим. Но самое странное, синьор, еще впереди – вот уж чему в жизни никто бы не поверил, если бы…

– Нет уж, я наслушался довольно! И больше не хочу.

– Но, синьор, я вам еще и половины не рассказал; а уж как я испугался, когда сам услышал эту историю впервые!

– Я уже слишком много времени потратил на дребедень, которая, судя по всему, к правде не имеет ни малейшего отношения. Вот то, что я тебе должен, а теперь ступай.

– Ну что ж, синьор, выходит, все остальное вы уже знаете, иначе бы непременно выслушали меня до конца. Но вряд ли вам известно, что за уму непостижимый… – у меня аж волосы дыбом встали, когда я об этом услышал, – что за уму непостижимый…

– Я не намерен долее выслушивать эту чушь, – сурово прервал проводника Скедони. – Мне еще раньше следовало понять, что, кроме пустых сплетен, у тебя за душой ничего нет. Все, любопытство мое на этом иссякло. Можешь идти и передай хозяину, чтобы он пришел ко мне.

– Что ж, если той малости, что я успел рассказать, вам хватило, – отозвался крестьянин с нескрываемым разочарованием, – то о чем речь, правда вот…

– Но ты можешь задержаться и выслушать мое предупреждение насчет того, что делать, когда будешь проезжать вблизи виллы, где, не исключено, все еще прячется Спалатро, – ибо, хотя рассказанная тобой история не вызвала у меня ничего, кроме улыбки…

– Рассказанная? Даже наполовину не рассказанная! Если бы вы только соблаговолили набраться терпения…

– Хотя твое простодушное повествование не вызвало у меня ничего, кроме улыбки… – повторил Скедони громче.

– Нет уж, синьор, неправда ваша: я сам видел, как вы хмурились, – пробормотал проводник.

– Слушай же меня! – потребовал исповедник еще настойчивей. – Я хочу сказать, что твоя удивительная история не вызвала у меня доверия, и тем не менее я склоняюсь к мысли, что этот самый Спалатро – человек отчаянный, а посему лучше бы тебе поостеречься. Имей в виду, что при встрече он, быть может, захочет поквитаться с тобой за рану, которую я ему нанес. Чтобы обезопасить себя, возьми в дополнение к мушкетону еще и этот стилет.

При этих словах Скедони извлек из-за пазухи стилет, но не тот, который, как правило, был при нем или который у него обычно видели. Крестьянин с туповатым недоумением принял оружие из рук монаха и внимательно выслушал наставления, как с ним обращаться.

– Право, синьор, – сказал проводник, – премного благодарен вам за заботу, но что в этом стилете такого особенного, почему обходиться с ним нужно не так, как с другими?

Несколько мгновений Скедони мрачно созерцал собеседника и наконец ответил:

– Разумеется, ничего, друг мой, я просто хотел объяснить тебе, как лучше пользоваться стилетом. Прощай!

– Большое вам спасибо, синьор, но… но, думаю, стилет мне не понадобится, достаточно будет мушкетона.

– Стилет сподручнее, – возразил Скедони, отказываясь взять оружие обратно, – а кроме того, пока ты будешь заряжать мушкетон, противник нападет на тебя с кинжалом. А посему, друг мой, держи стилет при себе – и он защитит тебя лучше дюжины мушкетонов. Возьми-ка его и спрячь у себя.

Лучше слов убедил проводника в особой ценности подарка значительный взгляд Скедони, его сопровождавший, и селянин принял дар покорно, с каким-то глупым удивлением, хотя лучше бы к нему примешивалось подозрение. Он вновь поблагодарил исповедника и собирался уже уйти, но Скедони крикнул ему вслед:

– Скорее пришли мне хозяина; мне нужно без промедления отправляться в Рим!

– Слушаюсь, синьор, как раз здесь и есть развилка дорог; но я думал, вы собираетесь в Неаполь?

– В Рим.

– Так, значит, в Рим! Ну что ж, синьор, от всей души желаю вам благополучно добраться! – сказал проводник уже в дверях.

Во время этого разговора Эллена в одиночестве раздумывала, как убедить исповедника, что ей лучше отправиться на виллу Альтьери либо в соседний монастырь Санта-Мария делла Пьета, чем где-то далеко от Неаполя дожидаться, пока он сочтет возможным открыто признать ее своей дочерью. План действий, о котором упомянул Скедони, сулил, казалось, вечную разлуку со счастьем и со всем, что мило сердцу; измученной душе Эллены любой незнакомый монастырь представлялся темницей, подобной Сан-Стефано, и любая настоятельница – кроме той, что в Санта делла Пьета, – суровым, неумолимым тюремщиком. Эти раздумья были прерваны распоряжением явиться к Скедони, которому не терпелось возобновить путешествие, на сей раз – в коляске, поскольку в этом городе таковую удалось раздобыть. Эллена осведомилась о проводнике и получила ответ, что тот уже отправился домой, – обстоятельство, удивившее ее своей внезапностью.

Путешественники немедленно пустились в дорогу; Скедони обдумывал свой недавний разговор с проводником и был немногословен, а Эллена, видя мрачное выражение его лица, не решалась высказать свою просьбу. Занятые каждый своими мыслями, они ехали по дороге в Неаполь, ибо именно туда, а не в Рим они направлялись, – вопреки всему, что Скедони сказал проводнику, желая, по-видимому, ради каких-то своих целей обмануть его и скрыть место своего пребывания.

Когда подошло время обеда, путники остановились в довольно крупном городе; услышав, как исповедник наводит справки по поводу близлежащих монастырей, Эллена поняла, что откладывать свое ходатайство долее невозможно. Посему она тут же заговорила об ощущении одиночества и тревоги, какое ей придется испытать вдали от мест и лиц, освященных долгой привычкой и сердечной склонностью; Эллена добавила также, что знакомое окружение в особенности важно для нее теперь, когда к ней после жестоких и длительных страданий только начинают возвращаться душевные силы; для этого потребен приют не просто мирный, а родной и надежный, обрести же таковой среди посторонних людей, пока отчужденность не сменится дружеской приязнью, она не мыслит – тем более после недавних событий.

Скедони выслушал просьбу вдумчиво и со вниманием, однако мрачное выражение его лица оставляло мало надежды на сочувствие; Эллена же перешла к доводам менее важным для нее самой, но решающим для ее собеседника; человек более искушенный – или не гнушающийся хитростью, – конечно, с этих доводов бы начал. Эллена указала, что ее пребывание вблизи виллы Альтьери можно окружить такой же глубокой тайной, как если бы она находилась за сотни миль от Неаполя.

Трудно себе вообразить, чтобы человек, обладающий хладнокровием и расчетливостью Скедони, под влиянием страха утратил ясность суждений; такое могло случиться только вследствие особых, чрезвычайно веских причин. Речь Эллены открыла исповеднику глаза на обстоятельства, ранее ускользавшие от его внимания, и он в конце концов признал, что, пожалуй, безопаснее позволить ей вернуться на виллу Альтьери, – откуда она затем явится, как намеревалась ранее, в монастырь Санта делла Пьета, – чем искать для нее прибежища в иной, даже отдаленной обители, куда Скедони придется самому ее отвезти. Он еще возражал против пребывания Эллены вблизи Неаполя только потому, что маркиза могла обнаружить ее ранее, чем настанет время открыть тайну происхождения девушки; зная характер маркизы, он опасался в этом случае самых ужасных последствий.

Правда, любое из возможных решений было достаточно рискованным; между тем обитель Санта делла Пьета обладала существенным преимуществом: она была велика и прочно укреплена, а обитательницы ее во главе с настоятельницей знали Эллену с детства и, по всей видимости, желали ей добра; таким образом, этот монастырь сулил надежную защиту против насильственных действий и злобы маркизы, а от ее искусных козней не могла служить укрытием ни одна твердыня. У монахинь из Санта делла Пьета, ввиду их давнего знакомства с Элленой, не возникнет ни любопытства, ни подозрений касательно происхождения девушки, и поэтому здесь, как ни в каком ином месте, тайне Скедони не грозит разоблачение. Именно это соображение, как ни странно, и составляло для исповедника предмет первостепенного беспокойства, перед которым даже забота о безопасности Эллены отступала на второй план; поэтому Скедони и решил, что она должна вернуться в Санта делла Пьета. Девушка со слезами на глазах благодарила монаха за проявленное великодушие, нимало не подозревая о том, что решение его обосновано прежде всего себялюбивым страхом.

Последние дни поездки не были отмечены сколько-нибудь значительными событиями; Скедони редко изменял угрюмой неразговорчивости, Эллена же, беспрерывно размышлявшая о том, что было для нее единственно важно, то есть об участи Вивальди, охотно мирилась с продолжительным молчанием.

Когда они приблизились к Неаполю, Элленой овладело сильнейшее волнение, а когда над другими горными пиками вырисовался наконец Везувий, девушка представила себе всю обозримую с его вершины разнородную окрестность и заплакала. Когда же путники достигли ближайшей возвышенности и перед ними простерлась знакомая местность и бескрайний, уходивший в неведомую даль Неаполитанский залив, когда Эллена узрела выстроившиеся на горизонте горы, которые гигантским кольцом объяли родные места, где обитал – как ей хотелось верить – Вивальди, девушку охватили чувства волнующие и непреодолимые! Все здесь, казалось, говорило о доме, о Вивальди, об ушедшем счастье; так тесно переплелись в ее душе сожаления и надежды, нежная грусть воспоминаний с ожиданием будущего, что трудно было сказать, которое из этих переживаний сильнейшее.