Текст книги "Итальянец"

Автор книги: Анна Рэдклиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

– Ноги моей там не будет, хоть посулите мне все сокровища Сан-Лоретго, синьор, – отвечал Спалатро, дрожа с головы до пят, – туда-то она и манила, там она и скрылась из глаз!

Скедони опасался лишь одного: что Эллена проснется и попытается сопротивляться, отчего предстоящее ему дело станет еще страшнее; его волнение росло с каждой секундой, ибо ни угрозы, ни приказания, ни мольбы не могли стронуть Спалатро с места. К счастью, монах вспомнил о двери по ту сторону лестницы; таким путем можно было в обход проникнуть в противоположную часть дома. Спалатро не возражал; Скедони отомкнул одну за другой двери (ключи от этих помещений он всегда держал при себе), и сообщники, молча миновав несколько пустых комнат, вернулись туда, откуда пришли.

Здесь Скедони, уже без всяких опасений, что его услышит Эллена, возобновил свои уговоры, но, как он ни увещевал, чем ни грозил, все было тщетно: Спалатро упорно отказывался и вернуться к лестнице, и оставаться в одиночестве в каком бы то ни было из помещений. Так продолжалось, пока вино, в изобилии предложенное Скедони, не помогло этой жертве собственного воображения понемногу справиться с ужасом. Набравшись храбрости, Спалатро согласился вновь занять свой пост у подножия лестницы и оставаться там, пока не совершит свое страшное деяние Скедони; условившись таким образом, сообщники вскоре вернулись на прежнее место. Снова оказавшись вблизи Эл-лены, Скедони обнаружил, что вино, к которому он и сам счел нужным прибегнуть, дабы укрепить свой дух, не спасло его от мучительного волнения; однако он собрал все силы, чтобы овладеть собой, и потребовал у Спалатро кинжал.

– Он уже у вас, синьор, – ответил тот.

– Да, верно. Поднимайся осторожно, чтобы не разбудить ее.

– Вы говорили, чтобы я ждал внизу, пока вы не…

– Да, да, хорошо, – пробормотал исповедник и стал подниматься, но подручный окликнул его:

– Вы забыли лампу, синьор. У меня есть другая.

Скедони молча в раздражении взял лампу и преодолел

несколько ступеней, но заколебался и снова застыл на месте. «Свет ее потревожит, – подумал он, – лучше обойтись без лампы. Но тогда…» Поразмыслив, монах решил, что в потемках не сможет нанести удар точно, и оставил лампу при себе, но все же спустился, чтобы приказать Спалатро не сходить с места, пока не дождется сигнала, но, когда раздастся зов, тотчас подняться наверх.

– Я послушаюсь вас, синьор, но обещайте, что не позовете меня, пока все не будет кончено.

– Обещаю. А теперь помолчи!

Монах взошел по лестнице и приник ухом к двери: в комнате было так тихо, словно смерть уже ступила за ее порог. Открыть дверь, к которой давно уже никто не притрагивался, оказалось нелегко; в прежние времена дверца открывалась бесшумно, но теперь приходилось опасаться, что стоит ее задеть – и она заскрипит. Не без усилий Скедони все же проник в помещение и убедился по царившей там тишине, что Эллена не проснулась. Несколько мгновений монах, пряча лампу за дверцей, оглядывал комнату, затем осмелился шагнуть вперед; лампу он прикрывал своим темным одеянием.

Приблизившись к постели, Скедони по едва слышному дыханию Эллены удостоверился, что девушка спит; мгновение – и монах уже стоял с нею рядом. Вероятно, глубокий, мирный сон охватил девушку, когда она прилегла на матрас, изнуренная горестями: на ее сомкнутых дремотой веках все еще поблескивала влага.

Внезапно Скедони заметил, что непорочное лицо Эллены озарила слабая улыбка. «Она улыбается прямо в лицо своему убийце! – с содроганием сказал себе монах. – Я должен спешить».

Скедони нащупал кинжал; несколько минут ушло на то, чтобы трясущейся рукой высвободить его из складок одежды; вслед за тем монах снова подошел ближе, готовясь нанести удар, но тут ему пришло в голову, что платье девушки может стать помехой, и он склонился, чтобы посмотреть, нельзя ли сдвинуть материю в сторону, не разбудив при этом будущую жертву. На лицо Эллены упал свет, и монах заметил, что улыбка исчезла – прежние видения сменились новыми, под ресницами выступили слезы и по чертам пробежала легкая судорога. Эллена что-то сказала! Скедони, опасаясь, что ее потревожил свет, резко отпрянул; решимость вновь покинула его, он прикрыл лампу, спрятался за пологом и стал прислушиваться. Но слова звучали глухо и невнятно, и стало ясно, что Эллена по-прежнему дремлет.

С каждым мигом отсрочки Скедони все больше овладевала тревога и отвращение к тому, что он задумал совершить. Всякий раз, как он намеревался вонзить в грудь девушки кинжал, невыразимый ужас удерживал его руку. Подобных чувств он от себя не ожидал; возмущаясь своей жалкой трусостью, он счел необходимым подкрепить свою решимость вескими резонами, и в его голове пронеслись следующие мысли: «Разве не сознаю я необходимости того, что предстоит совершить? Разве мое возвышение – а оно мне дороже жизни – не зависит от того, свершу ли я задуманное? Разве не ее любит этот юнец Вивальди? Неужели я позабыл церковь Спирито-Санто?» Эти соображения оживили его, мстительные помыслы укрепили его руку; откинув с груди жертвы батистовый покров, он уже занес кинжал для удара, но через мгновение, пораженный ужасом, застыл как статуя. Из груди его вырывалось затрудненное, хриплое дыхание, на лбу выступили холодные капли; казалось, монаху изменил разум. Немного придя в себя, Скедони наклонился, чтобы пристальней рассмотреть миниатюру, скрытую ранее под батистом. Один взгляд – и у Скедони почти не осталось сомнений в ужасной истине; в нетерпеливом стремлении узнать все до конца исповедник не подумал о том, сколь неосмотрительно он поступит, если покажется пленнице здесь, среди ночи, да к тому же с кинжалом в руке, и вскричал:

– Проснись! Вставай! Скажи, как твое имя? Говори же, быстро говори!

Эллена, пробужденная звуками мужского голоса, резко приподнялась и затем, обнаружив при тусклом свете лампы изможденный лик и дикий взгляд своего гонителя, вскрикнула и откинулась на подушку. Сознание не оставило девушку: решив, что настал ее смертный час, она собрала все силы, чтобы взмолиться о пощаде. Энергия ее чувства помогла ей подняться и броситься монаху в ноги.

– Смилуйтесь, о отец, смилуйтесь! – воскликнула Эл-лена дрожащим голосом.

– Отец? – взволнованно прервал Эллену Скедони, сделав видимое усилие, чтобы сдержать себя, а затем добавил с неподдельным изумлением в голосе: – Почему ты так испугалась?

Поглощенный новыми заботами и ощущениями, Скедони забыл и думать о злых намерениях, что привели его сюда, а заодно и о необычности своего поведения.

– Чего ты боишься? – повторил он.

– Сжальтесь, святой отец! – молила Эллена в отчаянии.

– Почему ты не говоришь мне, чей это портрет? – произнес монах, не сознавая, что задает этот вопрос впервые. – Чей это портрет? – повторил он громче.

– Портрет? – отозвалась Эллена в крайнем изумлении.

– Как он к тебе попал? Говори же быстрей – с кого он написан?

– Но для чего вам это знать?

– Отвечай на вопрос, – повторил Скедони с неожиданной суровостью.

– Я не могу отдать его, святой отец. – Эллена прижала портрет к груди. – Не отнимайте его у меня!

– От тебя не добьешься ответа! – воскликнул монах вне себя от волнения и отвернулся. – Похоже, ты от страха совсем потеряла голову.

Вслед за тем Скедони снова обратился к Эллене, сжал ее запястье и тоном отчаяния вновь задал тот же вопрос.

– Увы, он мертв, не то бы я сейчас так не нуждалась в защите! – Эллена отшатнулась и залилась слезами.

– Ты шутишь, – произнес Скедони, уставив на Эллену дикий взгляд. – Я требую ответа: чей это портрет?

Эллена взглянула на медальон, прижала его к губам и прошептала:

– Это мой отец.

– Твой отец, – глухо повторил монах, – твой отец! – И, содрогаясь, отвернулся.

Эллена глядела на него в изумлении.

– Я никогда не знала отцовской заботы и лишь недавно поняла, как я в ней нуждаюсь. Но теперь…

– Его имя? – перебил ее исповедник.

– Но теперь, – продолжала Эллена, – если вы не замените мне отца, к кому еще мне прибегнуть за покровительством?

– Его имя?

– Оно священно, ибо он был страдалец!

– Его имя? – в ярости повторил Скедони.

– Я поклялась никому не открывать его, отец.

– Говори, или ты умрешь, я этого требую – говори!

Эллена, вся дрожа, молчала; взглядом она молила монаха прекратить допрос, но Скедони не отступался.

– Его звали Маринелла, – произнесла Эллена наконец.

Скедони застонал и отвернулся; прошло несколько секунд, и он, едва справляясь с волнением, от которого его била лихорадка, поднял Эллену с колен.

– Где он обитал? – спросил монах.

– Отсюда неблизко.

Монах потребовал более ясного ответа, и Эллене пришлось нехотя дать его.

Скедони, как и прежде, с тяжким стоном отвернулся и стал молча ходить по комнате; тогда Эллена, в свой черед, пожелала знать, к чему клонятся эти расспросы и в чем причина его волнения. Монах, однако, не обращал на ее слова никакого внимания; всецело предавшись чувствам, он погрузился в глубокое молчание; он продолжал размеренно шагать взад и вперед по комнате, лицо его, наполовину скрытое капюшоном, было обращено долу.

Испуг Эллены постепенно уступал место удивлению, которое усилилось, когда Скедони приблизился к ней и она увидела слезы, накипавшие в его устремленных на нее глазах, и смягчившееся выражение его лица. Он уступил наконец зову сердца – Скедони, суровый Скедони лил слезы и вздыхал! Исповедник сел на матрас рядом с Эл-леной, взял ее руку, которую она в страхе пыталась отнять, и, овладев своим голосом, сказал:

– Несчастное дитя, перед тобой твой вдвойне несчастный отец! – Речь монаха перешла в стенания; он надвинул на лицо капюшон.

– Мой отец? – вскричала Эллена, не веря собственным ушам. – Мой отец? – Она устремила на монаха пристальный взгляд.

Скедони вначале не отозвался, но мгновение спустя поднял голову и произнес пристыженно:

– Зачем ты смотришь на меня с таким укором?

– Укорять вас? Укорять своего отца! – повторила Эллена, и в голосе ее зазвучала нежность. – За что же мне укорять своего отца!

– За что? – воскликнул Скедони, вскакивая на ноги. – Боже всемогущий!

Сделав движение, он споткнулся о кинжал, брошенный подле матраса, и в сердце его клинком вонзилась боль. Он быстро оттолкнул кинжал подальше с глаз. Эллена не заметила его, но от нее не укрылось затрудненное дыхание, смятение во взоре, поспешность, с какой Скедони принялся ходить по комнате; тоном, исполненным нежнейшего сострадания и тревоги, Эллена осведомилась, что его огорчило, и попыталась смягчить его муки. Душевные терзания монаха, казалось, лишь возрастали по мере того, как она старалась рассеять их; он то останавливался, чтобы посмотреть на нее, то снова срывался с места.

– Почему вы взираете на меня так жалостно, отец? – спросила Эллена. – Отчего вы так несчастливы? Откройтесь, чтобы я могла вас утешить.

При этих словах печаль и угрызения совести овладели монахом с новой силой; он прижал девушку к груди, и щека Эллены увлажнилась его слезами. Эллена заплакала, увидев, что он плачет, но вскоре в ней проснулись сомнения. Каковы бы ни были доказательства, убедившие Скедони в том, что между ними существуют родственные узы, Эллене он об этом не поведал ни слова. И как бы ни был силен заговоривший в Скедони голос природы, Элленой услышанный, этого было недостаточно, чтобы оправдать полное доверие к его утверждениям и без боязни принять его отеческие ласки. Эллена сделала движение, чтобы уклониться от объятий; в мгновение поняв ее, Скедони сказал:

– И ты можешь сомневаться в причине моих чувств? И этих знаков отеческой привязанности?

– Но откуда же взяться уверенности, если подобная привязанность доселе была мне незнакома? – робко ответствовала Эллена.

Скедони разомкнул объятия и в красноречивом безмолвии несколько минут созерцал девушку в упор.

– Бедное невинное дитя! – сказал он наконец. – Ты сама не способна оценить, сколь много значат твои слова! Воистину, отцовскую нежность тебе до сих пор изведать не довелось!

Лицо Скедони потемнело, и он вновь поднялся с места. Эллену тем временем одолевали самые различные чувства, и она не находила в себе сил, чтобы спросить у Скедони, на чем основано убеждение, так сильно его волнующее, и почему он ведет себя так странно; вместо этого она обратилась за помощью к миниатюре в надежде разрешить свои сомнения, установив сходство между портретом и Скедони. Но лица обоих разнились как по природе своей, так и по возрасту. Миниатюра изображала веселого молодого человека, недурного собой; на устах его играла улыбка, скорее победная, нежели приятная; облик юноши был отмечен сознанием собственного превосходства, переходившим даже в высокомерие.

Скедони же, напротив, был человеком в годах; его суровые черты, изборожденные следами времени и – в не меньшей степени – мысли, омрачены были привычным потворством недобрым страстям. Можно было подумать, что со времени написания портрета Скедони ни разу не улыбнулся; казалось, живописец, провидя будущность своего героя, поспешил уловить и запечатлеть его улыбку, дабы оставить доказательства того, что и это лицо оживляла в свое время веселость.

Несмотря на различие в выражении, черты обоих Скедони, прежнего и нынешнего, несли на себе отпечаток надменной гордости; Эллена уловила сходство в смелом контуре лиц, но без дальнейших доказательств ей трудно было поверить, что изображенный на портрете юный кавалер и стоявший перед нею монах – один и тот же человек. Вначале череда сумбурных мыслей не оставляла Эл-лене досуга, чтобы оценить странность прихода Скедони к ней в самый глухой час ночи или задать прямой вопрос относительно родственной связи между ними. Теперь же сумятица в голове Эллены улеглась, а облик Скедони не представлялся столь ужасным, как прежде, и девушка осмелилась спросить, что побудило собеседника появиться здесь с таким необычайным сообщением.

– Время уже за полночь, отец мой, – проговорила она, – судите сами, насколько мне не терпится узнать, что привело вас сюда в столь поздний час.

Скедони безмолвствовал.

– Вы явились, дабы остеречь меня от опасности, – продолжала Эллена, – вам стало известно, что Спалатро замышляет недоброе? Ах, когда я прошлым вечером молила вас о сострадании, вы и не помышляли, что мне грозит, иначе бы…

– Ты права! – поспешно перебил ее Скедони. – Но оставим это. К чему снова и снова возвращаться к одному и тому же?

Слова эти повергли Эллену в недоумение, ведь до сей поры она ни разу не обмолвилась об интересовавшем ее предмете; но, заметив, что монах готов вновь впасть в неистовство, девушка предпочла умолкнуть и не указывать собеседнику на его ошибку.

В разговоре вновь наступила долгая пауза; Скедони между тем продолжал ходить по комнате; временами он останавливался и пронизывал Эллену пристальным, почти что безумным взглядом, после чего мрачно отводил глаза, тяжко вздыхал и направлялся в дальний конец комнаты. Эллена, взволнованная и изумленная поведением монаха и странностями собственной судьбы, несмотря на страх рассердить его расспросами, собрала все свое мужество, чтобы добиться объяснений, столь важных для ее спокойствия. Она наконец спросила, как поверить в истинность его поразительных утверждений, и напомнила собеседнику, что он еще не открыл ей причины своего неожиданного сообщения.

Исповеднику пришлось приложить некоторые усилия, чтобы унять захлестнувшую его бурю чувств и дать членораздельный ответ; он обнаружил короткое знакомство с некоторыми весьма сокровенными обстоятельствами, касавшимися семейства Эллены, – даже такими, которые, как полагала ранее Эллена, известны были только ей самой и синьоре Бьянки, – и таким образом устранил все сомнения.

Однако к долгой беседе исповедник не был расположен; душа его, переполненная угрызениями совести, ужасом, а также пробуждавшимися отцовскими чувствами, требовала полного уединения. Он жаждал очутиться там, где не придется сдерживать себя и прятать от посторонних глаз свою сердечную муку. Получив достаточные доказательства того, что Эллена действительно его дитя, и заверив девушку, что назавтра же она покинет этот дом и вернется к себе, Ске-дони внезапно удалился.

Когда монах спускался по лестнице, навстречу ему выступил Спалатро; в руках он держал плащ, в который сообщники намеревались завернуть тело Эллены, перед тем как отнести его к морю.

– Кончено? – сдавленным голосом спросил злодей. – Я готов. – Протягивая плащ, он стал подниматься.

– Стой, негодяй! – воскликнул Скедони, только сейчас его заметив. – Один шаг туда, и ты поплатишься жизнью.

– Что? – Спалатро отшатнулся в недоумении. – Ее жизни вам мало?

Он тут же испугался возможных последствий, когда увидел, как изменилось лицо духовника. Но буря, бушевавшая в груди монаха, не давала ему произнести ни звука – он молча поспешил вперед. Спалатро последовал за ним.

– Извольте сказать, что мне делать, – заговорил Спалатро, по-прежнему протягивая Скедони плащ.

Монах в ярости обернулся и крикнул:

– Прочь! Оставь меня!

– Как! – воскликнул рассерженный сообщник. – Выходит, вам тоже не хватило храбрости, синьор? Раз так, то пришел мой черед показать, что я не трус, как вы все время говорите, – сделаю-ка я все сам.

– Негодяй! Дьявол! – завопил Скедони и схватил головореза за глотку, как будто хотел его уничтожить; вспомнив, однако, что рвение подручного не выходит за рамки его же собственных недавних указаний, Скедони забыл о своей ярости, выпустил Спалатро и прерывающимся голосом, без тени прежней злобы, велел ему идти спать.

– Завтра, – добавил он, – я с тобой еще поговорю. А пока что мои намерения переменились. Ступай!

Оправившись от страха и изумления, Спалатро только собрался выразить негодование, но вынужден был подчиниться повторному, громоподобному приказу своего нанимателя, который захлопнул за ним дверь с такой яростью, как будто избавился от человека ему ненавистного. В его отсутствие Скедони вначале стал дышать свободнее, но затем припомнил, как Спалатро хвалился только что своей удалью, и стал опасаться, как бы тот, с целью показать себя, не совершил преступление, на которое не решался вначале. При мысли о том, что такое возможно – а то и уже свершилось, – Скедони бросился в коридор и обнаружил Спалатро у потайной лестницы. Каковы бы ни были намерения последнего, его облик да и поведение внушали тревогу. Завидев Скедони, он обратил к нему угрюмое, злобное лицо; на оклик, равно как и на вопрос о том, что ему здесь понадобилось, не ответил, требованию же удалиться к себе не спеша повиновался. Скедони последовал за ним и запер дверь его комнаты снаружи, затем поднялся к двери Эллены и обезопасил ее от вторжения. По возвращении в свою комнату монах не отошел ко сну, а предался мучительным угрызениям совести; он все еще дрожал от ужаса, подобно человеку, который едва-едва отпрянул от края пропасти, но продолжает измерять бездну взглядом.

Глава 10

Их пролегает путь Сквозь лес глухой по спутанным тропам; Кивки тенистых крон внушают ужас Скитальцам одиноким, заплутавшим.

Мильтон

Оставшись одна, Эллена принялась припоминать все, что Скедони счел нужным сообщить касательно ее семейства; когда она сопоставила эти сведения с теми, что получила от покойной синьоры Бьянки, то никаких противоречий между ними не обнаружила. Но и по сию пору Эллена слишком мало знала о себе и своих близких, чтобы понять, почему тетушка умолчала о некоторых обстоятельствах, раскрывшихся лишь сейчас. Из рассказов синьоры Бьянки Эллена знала, что ее мать вышла замуж за знатного юношу из рода Маринелла, обитавшего в герцогстве Миланском; что брак этот был несчастлив, а саму Эллену еще при жизни матери доверили попечению синьоры Бьянки, единственной сестры графини. Об этом событии, а также и о матери у Эллены не сохранилось никаких воспоминаний, ибо детские горести и потери изгладились из ее памяти благодаря доброте и заботе тетушки; она помнила только случайность, благодаря которой после смерти синьоры Бьянки обнаружила в ее кабинете портрет с именем своего отца. На вопросы о том, что побуждает ее к скрытности, синьора Бьянки всегда отвечала, что причиной тому тяжелые обстоятельства, в каких оказалась ее семья; из дальнейших расспросов по поводу судьбы своего отца Эл-лене удалось узнать, что он умер, когда она была во младенчестве. Миниатюрный портрет, попавший в руки Элле-не, Бьянки нашла в свое время среди безделушек покойной графини, своей сестры, и имела намерение передать Эллене в будущем, но не ранее, чем удостоверится, что та сможет хранить тайну. В то время синьора Бьянки не сочла возможным объясниться подробнее, когда же настал ее смертный час, она, судя по всему, желала бы открыть больше, но – увы! – чересчур поздно.

Многие обстоятельства, упомянутые Скедони и синьорой Бьянки, совпадали; их рассказы не противоречили один другому ни в чем, за исключением предполагаемой смерти отца Эллены. При всем том Эллена не переставала изумляться, более того – временами даже не знала, верить ли тому, что поведал ей Скедони. В противоположность ей Скедони не выказал ни малейших признаков удивления, когда узнал, что Эллена всегда была убеждена в том, что ее отец уже много лет покоится в могиле; правда, когда Эллена задала вопрос, жива ли ее мать, то как его уверения, так и его печаль подтвердили то, что она уже знала со слов синьоры Бьянки.

Когда Эллена до некоторой степени привела в порядок свои мысли, ей вновь пришло на ум, что явление к ней Скедони в столь заповедный ночной час более чем странно; вслед за тем она поневоле припомнила сцену на морском берегу накануне вечером – и в тот и в другой раз ее отец предстал в зловещей роли агента маркизы ди Вивальди. Но какие бы подозрения относительно его намерений ни посещали девушку ранее, ныне она их поспешно отвергла, ибо была менее расположена открыть истину, чем освободиться от ужасных предположений; таким образом, Эллена убедила себя в том, что Скедони, неверно ее оценивая, намеревался разлучить их с Вивальди – и не более того. С изобретательностью, порожденной надеждой, она предположила также, что Скедони узнал – от тех, кто сопровождал ее сюда, или от Спалатро – некоторые подробности ее истории и заподозрил, что между ними существует родство; охваченный нетерпеливым желанием увидеть свою дочь, Скедони и явился к ней среди ночи, дабы установить истину.

В то время как она тешила себя объяснениями обстоятельств, крайне ее удививших, она заметила, что на полу из-под полога виднеется кончик кинжала! Открытие это вызвало у нее ужас поистине непереносимый; трясущейся рукой подняла Эллена клинок – она начала подозревать истинную причину прихода Скедони. Впрочем, девушка тут же отреклась от этих чудовищных предположений; ей легче было верить, что Спалатро один готовил ей погибель, монах же явился к ней спасителем, а не убийцей. Она решила, что Скедони открыл замыслы злодея, вследствие чего и ворвался в ее комнату в намерении спасти незнакомку от смертоносного удара, а затем обнаружил на ее груди портрет и понял, что спас не кого иного, как свою собственную дочь. Придя к такому заключению, Эллена успокоилась и уронила слезу благодарности.

Тем временем Скедони, запершись у себя, предавался чувствованиям совершенно иного рода. Когда буря в груди монаха утихла и к нему вернулась способность рассуждать, картина, всплывшая в его сознании, поразила его своей торжественной таинственностью. По преступному наущению маркизы ди Вивальди он преследовал, как оказалось, собственное дитя; он решился ополчиться против невинности – а взамен едва не покарал самого себя; то деяние, на которое он, жертвуя совестью, отважился, означало для него погибель. Все, что Скедони предпринимал во имя своего честолюбия, шло ему же во вред; помогая маркизе разлучить Эллену и Вивальди, он полагал, что служит при этом собственным интересам, на самом же деле – со всем усердием противодействовал своему благу. Брачный союз с блестящим домом Вивальди явился бы возвышением, радом с которым меркли самые смелые мечты, – и такую великолепную возможность исповедник едва не погубил собственно-

ручно, когда порочными средствами добивался цели куда более скромной. Судьба сложилась так странно, что преступления Скедони чуть было не пали на его же голову.

Скедони отдавал себе отчет в том, что осуществить вновь зарождавшиеся в нем надежды будет непросто; немало препятствий придется одолеть, прежде чем торжественно и публично будет заключен брак, которому он намеревался споспешествовать с еще большей ревностностью, чем та, с которой он недавно ему противодействовал. Одобрения маркизы – особы весьма влиятельной – стоило добиваться: без этого одобрения, сделав свою дочь супругой юного Вивальди, Скедони обрел бы завидное родство, но ничего более. Он полагал, что на согласие маркизы можно надеяться – к этому у него имелись особые причины; и хотя откладывать заключение брака было небезопасно, исповедник готов был пойти на риск, чтобы добиться ее сочувствия. В случае же, если маркиза окажется непреклонна, Скедони намеревался распорядиться судьбами молодых людей без ее ведома; при этом он мог нисколько не опасаться негодования своей покровительницы, ибо знал о ней так много, что с легкостью мог запугать ее и принудить смириться. На согласие самого маркиза надеяться не приходилось, и посему Скедони решил не просить о нем, полагаясь на влияние маркизы, гораздо более существенное.

Первым шагом на пути к намеченной цели должно было стать вызволение Вивальди из страшной темницы инквизиции – Скедони сам вверг его туда, не ведая, что так скоро будет желать его освобождения. Монах всегда полагал, что, если доноситель отказывается выступить в суде против обвиняемого, то последний в обязательном порядке подлежит освобождению; он рассчитывал также, что сможет вернуть Вивальди свободу в любое время, когда ему вздумается: для этого достаточно было обратиться к одному высокопоставленному лицу в Неаполе, связанному с римской Святой Палатой. Насколько Скедони ошибся в своих ожиданиях, станет известно в дальнейшем. Заключить Вивальди в узилище он решился отчасти из самозащиты. Монах опасался, что, оставшись на свободе, Винченцио не смирится с потерей Эллены; последуют розыски, разоблачение, а затем и месть. По прошествии же нескольких недель со дня похищения следов Эллены будет уже не сыскать, да и муки, уготованные пленнику инквизиции, направят его интересы по другому пути и ослабят его чувство. Но хотя, поступая таким образом, монах стремился в первую очередь оградить себя от опасности, он не оставлял и мстительных помыслов, памятуя о сцене в церкви Спирито-Санто, а также об обидах, перенесенных им впоследствии. Черная ненависть и жажда мести, снедавшие Скедони, были так велики, что он и не думал о страданиях, которые обрушатся на Вивальди после утраты Эллены.

Мера столь суровая, как заключение в тюрьму инквизиции, была избрана, вероятно, отчасти дабы временно лишить Винченцио свободы действий, без чего планы Скедони оказались бы под угрозой, отчасти же из желания подвергнуть своего врага мукам страха. Помимо того, Скедони предоставлялась таким образом возможность окончательно опутать маркизу цепью неоплатного долга. Из действий, которые честному человеку могли бы показаться на первый взгляд роковыми для его собственных интересов, Скедони рассчитывал извлечь для себя немалую пользу; он намеревался изловчиться и повернуть дело так, чтобы при случае выступить в роли заступника сына маркизы, вместо того чтобы быть разоблаченным как его обвинитель; этим планам благоприятствовал неправедный и жестокий порядок, принятый трибуналом инквизиции, а именно анонимность доносителя.

Все, что потребовалось для ареста Вивальди, – это послать в Святую Палату письменное обвинение без подписи с указанием места, где обвиняемого можно схватить; однако в таких случаях дело нередко ограничивалось лишь расследованием; если доноситель отказывался предстать перед инквизиторами, то пленника после многих допросов выпускали на волю – при условии, что он не успел по неосторожности себя оговорить. Скедони не имел намерения настаивать на обвинении и, соответственно, рассчитывал, что через некоторое время Вивальди будет отпущен; сам же Скедони между тем проявит рвение, добиваясь для юноши свободы, благо имени обвинителя – в этом можно было не сомневаться – Винченцио не узнает никогда. Исповедник полагал, что справится с ролью заступника еще успешнее, если прибегнет к помощи знакомого ему лица, которое имело официальные связи со Святой Палатой. Указанное лицо, само о том не ведая, успело уже посодействовать замыслам

Скедони. В доме этого своего знакомого Скедони довелось увидеть приказ о задержании по подозрению в ереси – случай, благодаря которому у монаха появился не только план действий, но и возможность исполнить задуманное. Скедони изучал свиток недолго, но благодаря тщательности своих наблюдений и превосходной памяти сумел скопировать его достаточно точно, чтобы ввести в заблуждение бенедиктинского священника, который вряд ли когда-либо – и уж во всяком случае не часто – видел подлинные документы такого рода. К этой хитрости Скедони счел нужным прибегнуть из опасения, что, пока инквизиторы будут медлить, Вивальди успеет покинуть Челано и скрыться из виду. В случае успеха духовник получал возможность схватить не только Винченцио, но и Эллену, и внушить ему ложное представление о месте ее пребывания. Обвинение в похищении монахини представлялось вполне правдоподобным и подтвержденным многими обстоятельствами. Скедони предъявил бы это обвинение и в доносе, если бы не опасался подобными действиями повредить себе; кроме того, поскольку для обвинения не было основания, Эллена могла ускользнуть из его рук. До сих пор упомянутый план осуществлялся вполне успешно: группа наемных головорезов под видом чиновников инквизиции доставила Вивальди в город, где его ожидали подлинные служители Святой Палаты; другие наемники тем временем отвезли Эллену сюда, на побережье Адриатики. Скедони упивался собственной изобретательностью, ведь, прибегнув к ложному обвинению, он ухитрился одновременно и набросить непроницаемый покров на судьбу Эллены, и снять с себя подозрения в глазах Вивальди; последнему останется лишь поверить, что его возлюбленная умерла либо все еще томится в потаенных судилищах инквизиции.

Итак, расставив силки для Вивальди (которого, впрочем, рассчитывал освободить без особых хлопот), Скедони попался в них сам; но куда завела его собственная хитрость – это станет ясно из дальнейшего.

Ныне же Скедони испытывал другое затруднение: он не знал, каким образом доставить Эллену в Неаполь, поскольку открыто объявить себя ее отцом он полагал преждевременным, а без этого сопровождать девушку в пути ему не подобало; между тем сыскать поблизости другого достойного доверия проводника не представлялось возможным. Решение, однако, требовалось принять незамедлительно: за окном уже занималась заря, и духовнику претила мысль о том, что ему вместе с Элленой придется провести лишний день в доме, где все напоминало об ужасах предыдущей ночи.