Текст книги "На грани веков. Части I и II"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

3

Уже на мосту через мельничную речушку строгий порядок пятипарной колонны верховых нарушился. Все разом ехать не решились – лошади мешали друг другу, спотыкались и сердито фыркали. Обомшелые бревна по обе стороны моста казались в вечерних сумерках спящими чудовищными змеями, от черной реки и топи тянуло запахом тины и гнили.

Офицер придержал коня и присмотрел, все ли драгуны переберутся на другую сторону благополучно. Сердито тряхнув головой, сказал толмачу:

– Я бывал в Норвегии, Дании, Бранденбурге, и нигде нет таких паскудных дорог, как в Лифляндии. За Нарвой, в Московии, может быть, и есть. Но Московию населяют дикари, а ведь здесь же господствуют потомки славного рыцарского ордена, которые нас, шведов, считают дикарями. Как же они проезжают весной и осенью, если даже в середине лета тут шею можно свернуть?

– У лифляндских дворян шеи крепкие. Поляки, говорят, в свое время не могли им шею свернуть; сомневаюсь, удастся ли это и вам сделать.

– Мы свернем, будь уверен. И не им одним, польскому королю тоже. И этому их вожаку – как же его, черт возьми, зовут? Мы его поймаем и колесуем. Наш король собирает войско; как только оно будет готово, прибудет сюда, и тогда мы вышибем саксонцев из Курляндии.

– А к полякам и немцам придут на помощь русские.

– Две сотни наших драгунов всех русских прогонят назад до Пскова.

Мост проехали. Офицер пришпорил коня и пустил его рысью. Толмач держался рядом. «Хвастлив, как и все солдаты», – подумал он.

Офицер продолжил разговор, когда проехали второй и третий мост и пришлось еще взбираться на крутой косогор. Не выспался – видно, что борется со сном.

– Валандайся тут с ними ночи напролет, выспаться по-человечески не удается, Двое у нас уже в Риге, двое остались в корчме у Дюны, одного привезем этой ночью. Убийцы и бунтовщики – есть ли среди лифляндских баронов хоть один честный человек?

– Запороть мужика – это в нашем краю не считают за убийство.

– Ваши мужики тоже хороши – овечьи души. Сколько их приходится на одного помещика? Похватали бы колья и в одну ночь всех баронов подчистую.

– А на прошлой неделе двоих в Риге повесили за нападение на помещика.

– Это был шведский помещик, не забывай этого.

«Значит, немцев можно, а шведов нет…»

Офицер продолжал еще хвастливее:

– У нас законы и порядки строгие. Мы сами хотим жить и мужикам даем жить. Конечно, подати платить надо, как же без этого? Нашему королю нужны деньги, поэтому берут и с баронов, и с арендаторов, а они, понятно, с мужиков. Таков уж порядок, а кто его преступает, тому пощады нет, того на виселицу!

Толмач вздохнул.

– Мужика всегда можно повесить, такой ли помещик, этакий ли.

– А ты как думаешь! На строгостях мир и стоит. Если закон говорит: вешать – значит, вешай, если пороть – значит, пори. А у лифляндских помещиков никаких законов не было, они все по своей воле да на глазок. У нас другой порядок: господин один – король; если помещик не слушает – и того вешают. Пороть мужика можно, на порке все и держится, а убивать нельзя. Вот хоть этот, что из Берггофа. Теперь он у нас сидит в наручниках, отвезем мы его в Ригу, и я не дам за него и пяти грошей. Наверняка на той же неделе отрубят голову. Видишь, братец, вот она какая разница между немцами и нами. Твоим мужикам надо бы это знать.

– Они знают, господин офицер, и все хотели бы попасть под казну.

Офицер самодовольно погладил усы.

– Это хорошо, что знают. Наш король любит людей покорных и послушных. Потому-то, если помещик не может доказать свои права, имение в казну и забирают. А кто очень уж растопырится – подбери малость ноги! Вот как мы распоряжаемся.

– Вот потому-то они и бунтуют.

– А мы их на телегу да в Ригу. Обойдемся и без них, а мужики и подавно. Ну вот, скажем, ты: разве ты когда-нибудь мог ехать этак рядом с немцем, в мундире и с палашом на боку?

– Нет, никогда, господин офицер!

И он самодовольно выпрямился в седле, выпятил грудь и провел ладонью по блестящим солдатским пуговицам. Жаль, что здесь никто его не может увидеть вот таким – с палашом на боку, рядом со шведским офицером. А если бы и случился кто-нибудь, так все равно не разглядел бы. Луна зашла за тучу, лес зашумел еще сильнее, под деревьями сгустилась черная тьма. Офицер сказал:

– А ты хорошо знаешь дорогу? Смотри, как бы не заблудились. Здесь ведь такие леса да болота, что и медведь может пропасть.

– Не беспокойтесь, господин офицер, я эти места как свои пять пальцев знаю!

Пришпорил коня и поскакал вперед, смелый и гордый. Ведь он же ведет королевских драгун.

Грозная туча держалась больше над Даугавой, ее хорошо можно было разглядеть при вспышках молнии. Только одно крыло медленно-медленно надвигалось сюда. А затем вдруг хлынул ливень, сильный ветер стал хлестать косыми струями, натекло за шиворот и за голенища, промочило насквозь. Лошади начали уставать, все чаще приходилось их пришпоривать. Наверное, уже дело к утру – стало прохладно, всадников пробирала дрожь.

С крутого взгорья спустились на какую-то прогалину. С большим трудом зажгли намокший факел. Развеваемое ветром пламя на мгновение осветило небольшой лужок. Посередине его канава, полная воды, вокруг густые ели. Офицер сказал:

– Придётся переждать, пока хоть немного не поутихнет. Я что губка, вымок до самых костей.

Он отдал команду. Драгуны спешились, ощупью, чертыхаясь, привязали коней в лесу, сами пристроились на опушке под развесистыми елями. Дождь сюда почти не проникал, ветер раскачивал одни вершины, всем казалось даже, что стало тепло и уютно. Толмач намекнул было, что не худо бы разжечь огонь, но старый солдат затряс головой.

– Мы на чужой немирной земле, да к тому же нас всего десять человек – как знать, не собрались ли помещики в шайку. Четыре дня мы мотаемся, вести по этим вашим лесам разлетаются быстрее, чем эхо. Сотня мужиков нас дубинками может забить.

– Мужики не пойдут с ними заодно против вас, господин офицер, за это я ручаюсь.

– А все же поостеречься не мешает. Против дубин и кольев мне биться было бы зазорно. Ничего. Втяни только шею поглубже в воротник.

Дождь перестал, на востоке прояснилось. Постепенно вырисовывался затянутый серым туманом лужок, заросший ракитником, в разлившейся канаве струилась вода. Солдаты дремали, привалившись спинами к смолистым стволам.

Все яснее проступали среди елей на той стороне макушки кленов. Еще задолго до восхода солнца с заросшего пригорка, где сквозь деревья виднелась опушка, на луг сошли два косаря – старичок и долговязый парень, белобрысый, густо усыпанный веснушками. Встали на дороге и задумались. Толмач подобрался поближе к опушке, послушать. Старик зевал, почесывал подбородок.

– Вот черт его раздери, глаза так и слипаются, почитай что совсем не спали. Так и задремать недолго и на косу наткнуться. Раз у меня такое уж было – в позапрошлом году, когда эстонец в сенокос погнал в Ригу муку везти.

Парень недовольно бурчал.

– Говорил же я, не надо было на этот пожар бегать.

– И-их, сынок, ну что ты говоришь! Раз имение горит, надобно бежать всем, это уж так издавна заведено.

– Заведено… По мне, так сгори все это змеиное гнездо.

– Ты в уме, этакое болтаешь! Вот прослышит эстонец…

– Эстонец теперь в лесу.

– А я говорю, того и гляди вывернется, такие дела добром никогда не кончаются. Я думаю – начнем уж, а то с солнышком, может, опять погонят: езжай по кирпич. Иди ты впереди, у тебя коса лучше берет.

– Когда отобьешь как следует.

Они сбросили кафтаны на обочину дороги. Сын выбрал самую середку между канавой и опушкой и принялся косить. Отец подождал, пока тот уйдет шагов на десяток, потом поплевал на ладони. Мокрая трава ложилась тяжело и ровно. Сын был куда выше, потому размах у него был на четверть шире.

Должно быть, отец не отбил косу как надо – еле добравшись до липы, он остановился, начал шарить в кармане штанов.

– И с чего бы это, а только никак не косит. Видать, спросонку совсем носок затупил.

Но внезапно и сын остановился, перегнувшись через окосье, уставился на землю, где трава была притоптана и вмята в тину. Отец тоже поглядел туда.

– Что там у тебя? Пчелы?

– Нет, как есть следы лошадиные.

Оба так и застыли, раскрыв рты. С опушки к ним шел бравый шведский солдат – блестящие пуговицы, длинный палаш на боку. Маленькие усики лихо закручены, светлая бородка подстрижена клинышком – правда, весь промокший и измятый. Заметив, что косцы перепуганы, еще пуще выпятил грудь.

– Косите? Это что, ваш покос?

Вот чудно! Говорит правильно, только вроде бы нарочно на немецкий лад: «косите» сказал верно, а «покос» как-то по-своему.

Отец опомнился первым.

– Наш, наш собственный, барин, да разве ж мы посмеем господский луг!.. За Лукстами он с давних пор. Мой отец здесь косил, ну и мы тоже…

«Барин» хотел знать все: как дела в имении, да и в волости. Видя, что он даже не тянется к хлысту на поясе, старик разошелся. Пересказал все события прошлой ночи и все, что было связано с ними. Сам он, правда, всего сначала не видал, но зато ему рассказали те, что там были. Где старик путал, помогал сын. Всадник только слушал, время от времени вскидывая руку и подкручивая усики.

– Значит, тот – как ты сказал? – кузнец Мартынь опять вышел из лесу?

– Как же, как же, барин! Коли эстонец в лесу, так он уж может выйти оттуда. Только уж Бриедисова Майя ему так и не досталась.

– А старый кузнец с Дартой живы?

– Оба живы, чего им делается! Только Лавиза из имения порешила себя да у Плетюгана обе ноги перебиты.

Парень внезапно вытаращил глаза и приоткрыл рот. Но не успел ничего сказать. Незнакомец, заметив, что он хочет о чем-то спросить, тотчас повернулся и пошел назад. Округлившимися глазами косари глядели, как десять солдат вывели на опушку лошадей, взобрались в седла и выехали на дорогу. Тот, что разговаривал с ними, – впереди, рядом с офицером, пригнувшись к нему и разводя руками, что-то рассказывал.

Исчезли они в лесу, направляясь к имению, довольно долго еще было слышно, как лошади хлюпают по лужам. Старик передохнул и показал головой.

– Видал, какая штука! Войско… не к добру это.

Но сын оживился.

– За эстонцем едут, вот увидишь! Всыплют по первое число сатане этакому.

– Не худо бы, да где ж они теперь его поймают.

– Поймают, вот увидишь! Куда он пешком денется?

Принялись косить, но после десятка взмахов парень опять остановился.

– А знаешь, кто это был? Юрис Атауга, вот кто.

– Дурной! Этакий барин, сабля на боку!..

– Ну и что… А только Юрис Атауга всегда, как говорит, один глаз щурит, и этот точь-в-точь этак же.

– Не мели попусту; что я Юриса Атаугу не знавал! Юрис был гладкий, что яйцо, а у этого усы и борода.

Довод был веский. Парень зажал окосье под мышкой и вытащил из кармана штанов брусок. Принялся точить косу, но сам все время смотрел только в ту сторону, куда ускакали драгуны.

Войдя в замок, Курт наткнулся на кого-то у лестницы. Только хорошенько вглядевшись, узнал его.

– И вы здесь, пан Крашевский?

Тот криво ухмыльнулся, прислонясь к стене.

– Я вечно там, где бы мне не надо быть.

Курт сразу же забыл о нем, – у самого какой-то хаос и тяжесть в голове.

Зал выглядел так, как мог выглядеть после полного разгрома. Окна выбиты. Столы опрокинуты, на полу разбитая посуда, остатки еды, пивные и винные лужи. Ветки и гирлянды из цветов раскиданы по всему помещению, кресла со сломанными ножками свалены в одну кучу. Дикари, дикари!.. Так-то они встречают своего барона, который приехал с самыми лучшими намерениями, с открытой душой и с горячим желанием заботиться о них, как о своих детях. Дети… Псы, а не дети! И впрямь пару мешков с кнутами из Неметчины надо на них, двух таких эстонцев надо…

Руки сжались в кулаки, лишь с трудом он овладел собой. Поставил какую-то скамью, рухнул на нее и долгое время сидел, сложив руки на коленях, свесив голову. Когда вновь поднял глаза, перед ним стоял Крашевский. Видимо, он все еще был не в себе, но уже не ухмылялся, на лице его светилась сочувственная улыбка.

– Не так-то легко с реформами!

Курт непонимающе поглядел на него.

– Вы все это видели?

– Больше мне нечего было делать. Здесь, как видите, последняя кружка опрокинута. Но прошедшую ночь я не только видел, а чисто случайно и даже против своей воли сам был причастен к тому разгрому, что здесь творился. Такие представления зрителей не терпят, здесь все должны участвовать в игре. Вы на дворе не заметили моей шапки?

– Пан Крашевский, вы довольно пространно рассказывали об этих людях, но мне кажется, что я все-таки еще многого не понимаю. Ладно, Холгрен был мошенник и изверг, в конце концов, оказывается, даже и убийца. Я понимаю, за что они собирались его убить и сожгли его дом. Но ведь меня же они еще не видели и все же верят чудовищной лжи, нападают на меня в лесу, унижают, как никто еще в мире не осмеливался, даже грозят убить. Только благодаря счастливому случаю я не лежу теперь где-нибудь в болоте с клинком в груди или на дне озера с чурбаном на шее.

– И я скажу, что это счастливый случай. Но вы судите поспешно и потому опрометчиво. Разве вы не видите, что они нападают не на вас, а на все ваше сословие? Вам бы пришлось быть в ответе за злодейства пяти поколений Брюммеров. А вы думаете, за ними мало грехов накопилось?

– Этот человек родился в тот же год и день, что и я…

– Вполне может быть. Возможно, что он хотел отомстить за поруганную невесту тому, кого считал виноватым. Но так же возможно и то – и я в этом почти не сомневаюсь, – что его гнев разожгла давняя память об утонувшей в мельничной запруде дочери мельника. И своего отца – кузнеца Марциса, искалеченного вашим отцом, – он вовсе не забыл! Все незабытое и забытое гнало его в лес подкараулить вас.

– Что вы говорите! Если мы все будем взыскивать друг на друге за грехи отцов, то что же тогда получится? Что это будет за жизнь? Это же будет сущий ад!

– Кто-то из иностранцев прямо так и сказал: жизнь латышского крепостного – это ад. Вы, верно, мало слышали их сказки. Волк у них ничем не отличается от помещика.

– Проклятый народ!

– Вы находите? Ну, вот видите, Эйнгорн и остальные все же правы. Нечто похожее я уже говорил вам в Атрадзене.

– Я не верил ни Эйнгорну, ни вам, но теперь, кажется, начинаю колебаться. Допустим, что они не так ненавидят меня самого, как моих предков и все наше сословие. Но что же им сделала эта комната? Разве же это не чисто дикарская, слепая жажда разрушения, та самая, из-за которой некогда пали прекрасные Афины и вечный Рим?

– Оставим пока Рим с его вечностью, вы видите все же, насколько она была непродолжительной. Вы думаете, они здесь били посуду и опрокидывали столы? Нет, дорогой мой, они разрушали имение. Имение – заметьте себе это! Гадючье гнездо, которое обходит каждый, кого силком туда не тащат. Имение – в самом названии которого заключено все их рабство и муки. Взгляните на эту груду в углу – если там не подкладывали огня, то я никогда не видал, как разводят костер. К счастью, они выпили лишнее и не сообразили, что сырая береза не так-то быстро разгорается. Иначе бы вы не сидели здесь. Но по крайней мере в одном вы можете быть спокойны – я убежден, что это не было направлено лично против вас. Имение они хотели сжечь – с его черным прошлым, с подвалами, где крючья в потолках и кольца на стенах.

Курт снова разбередил недавние переживания, как ноющую, кровоточащую рану.

– Мне кажется, я поступил правильно, не став выслушивать их жалобы. Разве в них можно разобраться? Они бы только сбили и запутали меня.

– Бесповоротно и окончательно. Начали бы с управляющего и приказчика, а закончили бы друг другом. Как щепку, завертели бы в омуте, пока вы совсем не потеряли бы голову. Холгрен знал, что делал, когда запретил им соваться к вам с жалобами и просьбами.

– Не напоминайте мне об этом проклятом эстонце! Или, может быть, он был вашим приятелем?

– Мои приятели – старики из лаубернской богадельни. Тех, кто мне изредка подносит стакан вина, я еще не считаю близкими. Пусть они лучше думают, что я их должник.

– С чего же мне начинать здесь? Дайте совет, что же мне делать?

– Насколько помню, у вас был определенный замысел, начните с него. Попробуйте хозяйничать лучше шведов.

– И вы верите, что удастся?

– Нет, не верю. И даже наоборот, я убежден, что из этого ровно ничего не получится.

– И все же советуете. Странный вы человек, пан Крашевский.

– А что же еще вам посоветовать? Ведь назад в Виттенберг вы не захотите ехать?

– Нет, этого я уже не могу.

– И распоряжаться в имении, как ваш отец и дед, тоже нет?

– Нет, этого я не хочу. Только не это!

– Ну, вот видите, что же вам еще остается? Поступайте так, как шведы поступают, а то и получше их.

– Вы большой друг шведов, как я погляжу.

– Не самих шведов, скорее уж я друг мужиков. Но шведское устройство лучше, чем смогли придумать самые великие дворянские гуманисты. Лучше по сравнению с тем, что собираются учредить новые идеалисты, которые совершенно напрасно суют голову в петлю.

– Уж не заявились ли вы шпионить и предавать?

– Господин фон Брюммер, я не хочу отбивать хлеб кое у кого из вашей же среды. Хочу только продлить, елико возможно, свое бренное существование в этом самом поганом из миров, потому что здесь все же лучше, чем в райских садах. И умереть в богадельне на своем сеннике, хотя здесь нет даже патера, который похоронил бы меня, как положено истинному католику. Кто вы и почему приехали сюда, это мне стало ясно, как только я впервые встретил вас. Нет, не бойтесь, я для вас так же безвреден, как моя старая шапка, которая, видимо, валяется истерзанная где-нибудь на дворе.

– Чего же вы хотите от меня?

– Мне вас просто жаль. Вы кажетесь порядочным человеком.

– Жалостью мне не поможешь. Скажите, что мне делать?

– Зовите назад Холгрена.

Курт встал и посмотрел на Яна, словно проверяя, не сошел ли тот неожиданно с ума.

– Может, вы немного выпили, пан Крашевский?

– Чуточку больше, чем немного. Но и в совершенно трезвом уме я дал бы вам тот же совет. Сами вы ничего не сделаете, вы беспомощны, ведь только слабому нужны советы других. Когда вы там говорили с ними, то была речь не господина, а скорее уж просителя. Этак вы ничего хорошего для людей не сделаете, они вас поймут превратно и в конце концов начнут презирать. Оказывать благодеяния нужно такой же твердой рукой, как и пороть, иначе из этого выходит одно баловство. А вы на это неспособны. Уезжайте обратно в Виттенберг или зовите Холгрена.

Курт был не в силах выносить этого заморыша и зубоскала. Он поспешил в другую комнату, но и там все было так же раскидано и исковеркано. Тюки разрезаны, книги рассыпаны по полу, у стола оббиты углы, оружие в шкафу повалено. В дверях, ведущих во внутренние покои, – куча пера из разодранных подушек. Дикари, дикари…

Он приставил к столу стул о трех ножках и упал на него. Все разбито и разрушено в нем самом еще больше, чем в этих комнатах. Как склеить все эти дорогие обломки? Оставить и уйти назад, ни с чем – нет, этого он не может. Отвергнуть все, что тут болтал Ян-поляк, что говорил больной барон Геттлинг, – оба они стояли одной ногой в могиле, неотвратимый призрак смерти скрыл от них всё, все надежды и возможности. А он только еще начал жить, впереди жизнь, как бесконечное поле битвы, и он – воин, какого не знали еще поколения лифляндских дворян.

Постепенно Курт впал в прежнюю восторженность, хотя бурной и пламенной, как раньше, она уже не была. По его зову вновь предстали два величественных образа – великий герой славных сражений и объединитель рыцарства в борьбе за отчизну Вальтер фон Плеттенберг и еще более выдающийся государственный муж и деятель Готард Кеттлер. Теперь он понял, что они хотели сказать еще там, в зале атрадзенского замка, впервые глядя на него из запыленных рам. Слишком долго они ждали человека, который пошел бы по их стопам, освободил отечество от чужих завоевателей, сбросил постыдное иго и вывел навстречу таким цветущим временам, каких Лифляндия никогда еще не видывала. Старое – в развалинах, нужно созидать новое.

Отцовские ключи он заботливо хранил и в Германии. Нетерпеливо раскрыл все неразбитые ящики стола, покопался в раскиданных по полу бумагах, затем внезапно подумал о тайнике в стене. Да, он хорошо помнил этот свинцовый ларец, который отец берег тщательнее, чем деньги и драгоценности. Сверток пожелтевших пергаментов и пустяковые безделушки легли на стол. Курт поспешно принялся перебирать их.

Хроника пяти поколений рода Брюммеров, прерванная на половине жизни отца, – ему теперь начинать и продолжать ее. И у него будет что туда вписать! Свидетельства о крещениях и бракосочетаниях – словно засушенные в книге и давно утратившие аромат цветы времен юности рода Брюммеров. Узким, замкнувшимся в себе был этот род, но поэтому каждый глава его мог оставлять Танненгоф нераздельно своему единственному сыну. Разные документы о разрушениях, причиненных давними войнами и другими бедствиями, – это накладывало суровую и священную обязанность держать наследство крепко и не выпускать его, что бы ни случилось.

Но где же самое главное – грамоты с красными и зелеными печатями, грамоты на право владения этим наследством, документы, которые отец, бывало, торжественно перебирал, в то время как все семейство разглядывало их на почтительном расстоянии? В последний раз это было за неделю перед смертью, когда у него уже затуманились глаза, а трясущиеся руки, словно лаская, только поглаживали почти неразборчивые свитки. Может, у него был другой тайник? Нет, теперь Курт ясно вспомнил, что там же была и хроника рода и что дарственные записи вместе с нею спрятали в подвале. Все остальное налицо, нет лишь того, что сейчас больше всего нужно…

Курт почувствовал, что рука немеет и замирает сердце. И вдруг словно его тяжелым кулаком хватили по голове. Ведь кузнец рассказывал, что выковырял шкатулку из стены подвала и отдал Холгрену. Эти грамоты побывали в руках эстонца, потому-то их теперь и нет…

Рот у Курта судорожно перекосило, казалось, вот-вот он вскрикнет или застонет от нестерпимого гнева и отчаяния. Но неожиданно для себя он лишь разразился судорожным смехом.

– Пан Крашевский, послушайте, в лаубернской богадельне есть еще свободное место?

Ян-поляк появился в открытых дверях.

– Что вы сказали, господин фон Брюммер? Я что-то не понял.

– Я выражаюсь вполне ясно, по крайней мере мне так кажется. Если у вас там найдется свободный уголок, пусть сохранят его для меня. Мы теперь полностью сравнялись. Холгрен украл документы, дающие мне право владеть имением.

Крашевский только руками развел.

– От этого негодяя всего можно ожидать.

– А вы не могли бы мне сказать, зачем он это сделал? Они же ему все равно не нужны. Свою фамилию вместо Брюммеров он вписать туда не может.

Крашевский думал долго, Курт все время смотрел на его полуоткрытый рот, снова и снова исторгавший тяжелый хрип. Но вот Ян поднял безгранично грустные глаза – ничего хорошего Курт в них не прочел.

– У мошенника могут быть разные цели, Но одна кажется самой вероятной – если только мой мыслительный аппарат еще хоть сколько-нибудь нормально действует. В отнятых на основании редукции имениях шведы довольно часто оставляют арендаторами бывших управляющих, которые знакомы с землей, людьми и всем прочим. Для Холгрена таким примером мог быть сосед Холодкевич, Возможно, тот сам и надоумил его. И еще кое-что мне приходит в голову. Он здесь, грабя, истязая людей, постоянно, неотступно подчеркивал; что делает это по вашему приказу. Подвал с этими крюками, два мешка с кнутами из Германии – все это, чтобы разжечь гнев против вас. И потом эта дьявольская затея с молодой женой и правом первой ночи – разве что-нибудь другое могло лучше обрисовать вас в глазах шведских властей как изверга, которому имение и крепостных ни за что оставлять нельзя?

Курт бессильно кивнул головой.

– Теперь я сам начинаю понимать, каким невеждой и глупцом он считал меня. А разве это не так? Голова полна великих замыслов, и в то же время я туп и слеп, не вижу того, что происходит вокруг. По рукам и ногам этот мерзавец меня связал. Что же делать? Может, все же послушаться вашего совета и велеть разыскать его?

– Сейчас это уже не имеет никакого значения. Поймите, доказать вы все равно ничего не сможете. Он заинтересован не в том, чтобы документы нашлись, а в том, чтобы они пропали.

– Так вы думаете…

– Я не думаю, я убежден в этом. Документы исчезли, и вы их никогда больше не увидите. Попытайтесь как-нибудь иначе доказать свои права.

– Как-нибудь иначе… Вы отличный советчик. Чтобы я клялся перед ними, да? Чтобы они велели мне босиком пройтись по раскаленным углям и тем самым доказать свою правоту?

Крашевский заговорил неуверенно, точно нащупывая правильный путь.

– Нет, но вы бы могли попробовать… Съездить в Ригу, обрести заступников среди власть имущих, порыться в рыцарских архивах – если только их не запрятали те, кому это на руку… В конце концов возможно с помощью свидетелей…

Курт снова судорожно рассмеялся.

– Не обманывайтесь и не обманывайте меня! Милая святая простота не поможет. Разве у Шульца не было свидетелей больше, чем нужно? И клянчить у шведов я не пойду, я их ненавижу, этих грабителей и насильников!

Крашевский печально покачал головой.

– Тогда вам только и остается ехать назад в Виттенберг. Это мой последний совет, иного я не знаю.

– Сейчас – нет! Сейчас – ни за что! Я этим собакам свой Танненгоф так не отдам.

– Ах, господин фон Брюммер! Разве только те и живут, у кого имения!

– В углу шведской богадельни – да! Это вы называете жизнью? А сами вы верите своим словам?

– Свет так бесконечно велик и за пределами этой злополучной Лифляндии.

– Да, конечно, для беглецов из своего отечества, для дезертиров и трусов! Для отребья, что забыло о заветах своего рода, о чести и обязанности рыцаря пред славным прошлым своего сословия и его героями. Я не хочу. Чтобы их тени приходили по ночам плевать мне в лицо, Мы отвоюем свои имения! Мечом мы начертаем свои новые права!

– Правильно: все права начертаны мечом, но только и голов при этом немало скатилось. Так или иначе я вижу, что для вас иного пути нет. Если вам удастся помочь не только себе, но и тем беднякам, то да благословит вас бог. Но раньше отпустите этих людей, они всю ночь ждали.

– А! Ждали! Понимают, что они еще будут нужны мне! Вот видите, пан Крашевский, я все-таки знаю их лучше, чем вы и барон Геттлинг!

Он бросился к двери и потом вниз по лестнице, не глядя на Яна-поляка, который, бормоча что-то, тащился следом. Пересекая двор, он овладел собою, решительным шагом подошел к уже поставленной на ножки скамье и влез на нее. Сейчас он чувствовал себя точь-в-точь как в Виттенберге – он стоит на кафедре, а перед ним в первых рядах седые доктора и профессора, дальше ряды бакалавров, студентов и бюргеров, жадно следящих за каждым уязвимым местом в речи, готовых оппонировать по каждому неверно сказанному слову и неряшливо сформулированной мысли! Это напрягало нервы и возбуждало мозг!

Спящих во дворе уже не было. Из раскрытых дверей, с сеновала, с опушки люди спешили поближе. Он глядел в эти усталые лица, на которых лежала печать растерянности и сомнения. Тем лучше! Чем глубже они чувствуют, что погружены в пучину бедствий, тем живее воспрянет надежда и упование на новую жизнь.

И вот он заговорил, все еще подавляя волнение и сдерживаясь, чтобы не забежать вперед.

– Люди добрые, я радуюсь тому, что вы всю ночи ожидали своего господина, думая, должен же он что-нибудь привезти с собой из Германии. И не ошиблись: я привез нечто гораздо большее, нежели вы могли надеяться.

Нет, все же это не то, что в Виттенберге! Там он говорил на звучном латинском языке, так отшлифованном и утонченном за многие столетия, что в каждом предложении мельчайший оттенок мысли отражался, как в драгоценном камне солнечный луч. Ему казалось, что он владеет языком латышских крестьян, но сейчас он понял, что схватил лишь скорлупу, лишь внешнее, видимое и осязаемое. То, что бурлило в крови, то, что так ярко вырисовывалось перед глазами, он не мог облечь в убеждающие слова. Может, таких слов совсем не было, так же как не было еще такой мысли, чтобы облечь ее в эти слова. И поэтому он больше следил за собственной мыслью, не в состоянии судить, поспевает ли за нею его речь.

– Немецкие кнуты-де я вам везу, – так лгал этот проклятый эстонец, который может теперь обманывать своих соотечественников, если только волки в лифляндских лесах позволят ему добраться в такую даль. Никаких кнутов, ни палок, ни пареных розог в Танненгофе больше не будут применять, покамест господином здесь буду я. Это первое, мне кажется, для вас – наиважнейшее, посему я с этого и начал. Я знаю, какие обиды вы терпели не только за эти последние десять лет, но и во времена моего отца и деда, издавна, столетиями. Все ваши сказки и песни об этом говорят, вы их знаете лучше, чем я. Мои славные предки сумели завоевать эту землю, но их потомки не сумели управлять ею, завоевать и ваши сердца так, чтобы недобрым воспоминаниям в них не было больше места. Жестокость и кнуты у них были, но не было добрых деяний. Перечеркнем старые счета, их уже оплатило само время, отринем прочь все злое, потому что оно лишь вредит согласию и делает нас самих злыми. Я нахожу свой замок разгромленным, дом своего управляющего сожженным, но говорю вам всем: я не хочу ни мстить, ни судить. Это творили не вы, а ваша вековая ненависть, которая отныне должна исчезнуть! Вот что я привез вам в первую очередь, по крайней мере таково мое твердое намерение. Вы замучены и разорены – по нашей и лично по моей вине. Впредь этого не будет. Я знаю ваши самые сокровенные помыслы: «Хоть бы нам попасть, под казну, под шведами так хорошо живется!» Но я вам говорю: в Танненгофе будет еще лучше! У вас будут такие же самые ваккенбухи: барщина и подати будут строго и на все времена определены, с вас не будут требовать больше, чем вы можете дать, и ни один управляющий ничего не сможет изменить. У вас будет избранный вами крестьянский суд, без его решения ни староста, ни приказчик не посмеют к вам пальцем прикоснуться; Школа у вас будет, церковь мы построим сами, устроим богадельню лучше, чем в Лауберне. Ни одного увечного и немощного больше не будут заедать вши, и ему не надо будет с сумой за плечами таскаться по дворам и в конце концов подыхать на обочине дороги…

Курт перевел дух и поглядел на толпу. Трепетная дымка после ночного дождя витала во дворе имения, сквозь нее лица людей выглядели еще более взволнованными, глаза от удивления и страха тупо вращались. Следов восторга и счастья в этакое пасмурное утро невозможно было разглядеть.