Текст книги "На грани веков. Части I и II"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Он выхватил из рук какого-то старика ореховый посошок и сунул его эстонцу.

– На – вот оно твое имущество! Каким пришел, таким и уходишь Убирайся, гадина, прочь!

Эстонец затрясся всем телом, борода его вздернулась вверх.

– А этих поджигателей и разбойников вы даже не пытаетесь схватить? Это преступление, я буду жаловаться властям!

Курт всплеснул руками.

– Люди, как вы думаете? Не подкинуть ли нам его над тем огоньком, чтобы ноги у него поразмялись?

Эстонец быстро посмотрел на дымящееся пепелище на месте своего дома, кинул взгляд на кузнеца, который стоял повесив голову, словно все это время ни разу и не шелохнулся. Вытянулся во весь рост, повернулся и направился мимо толпы.

– Нет, не по дороге!.. Дорога проложена для честных людей! Туда, в лес, как и все бродяги!

Не сказав ни слова, Холгрен повернулся и пошел прочь мимо замка, между рядами кирпичей и начатой постройкой. Казалось, фигура его съежилась, делаясь все меньше и меньше, пока, наконец, не исчезла в ельнике – как раз там, где за несколько дней до этого исчез кузнец Мартынь.

Курт обвел взглядом своих людей. Нет ни признака того, чего он ожидал. Ни малейшей радости, ни одного облегченного вздоха. Некоторые с сомнением, может быть, даже с сожалением поглядели вслед эстонцу, другие стояли угрюмо, повесив головы. Как по открытой книге можно было прочесть на этих лицах: душегуб, мошенник и вор, так-то оно так… Да зато знакомый и привычный. А вот, как знать, что будет теперь? Не появятся ли все же вместо пареных розог плетенные в Неметчине кнуты?.. Проклятый Ян-поляк, неужели же он все-таки окажется прав?

У Курта опустились руки и ноги подкосились, земля из-под них начала уходить. Он стиснул зубы, чтобы не выказать бессильного гнева и крайней растерянности. Спокойный, повернулся и пошел в замок. Какой-то словно бы заплаканный увалень в сапогах старого барона убрался с дороги. Сквозь опавший дым послышался протяжный стон – точно крик той совы в первую ночь в Лифляндии у атрадзенской корчмы.

Скорее, скорее прочь от этой бессмыслицы и разрушения!

Наконец, кузнец Мартынь шевельнулся, словно додумав до конца долгую важную мысль. Отстранив мать, нагнулся и поднял Майю на руки. Тело ее еще не совсем закоченело, голова и руки свесились через его плечо, рассыпавшиеся волосы прижались к его щеке.

Старый Марцис кивнул головой.

– Так, сынок, так… Понесем ее домой…

Один башмачок остался на столе. Дарта подняла его, заботливо отерла ладонью, следуя за сыном и не сводя с Майи глаз.

Марцис пошел поодаль, еще раз кивнув головой.

– Так, сынок, так…

Толпа тихо расступилась. Мартынь нес осторожно, глядя под ноги, словно боясь оступиться и разбудить ее.

Второй раздел

1

В верховьях дожди, видимо, были еще сильнее, чем здесь. Даугава вышла из берегов: на этой стороне залила топь, на той – дошла почти до самого Фридрихштадта, который, казалось, спустился почти к самой воде. Два человека стояли там, будто забрели в воду, и вечернее солнце отбрасывало чуть не до середины медлительного потока их косые тени.

В устье атрадзенской мельничной речушки шла водоверть, ивовые ветви мокли в воде, у низкорослого лозняка только верхушки торчали над водой; лишь хорошенько прислушавшись, можно было уловить, как еле-еле шумят творила – воде и падать-то не приходится. Корчмарь не прислушивался к творилам – эка невидаль, у него было занятие поважнее. С паводками даже среди лета в устье заходила рыба, в мутной воде иногда попадался в верши неплохой улов. В это воскресенье корчмарь так разохотился до рыбы, что, подвернув штаны, уже в четвертый раз шлепал по затопленным мосткам к заколу, вытаскивал верши на берег, вытряхивал на траву и снова ставил обратно.

Видно, день был уж очень ясный, на этот раз ничего особенного не попадалось. В траве трепыхалась только одна крупная рыбина да с полдюжины совсем нестоящих щурят. Поэтому и рыбак стал таким рассеянным. Вот он только что забросил обратно вершу, хотя любой мальчишка заметил бы, что в хвосте ее сверкала свернувшаяся плотва. То и дело он поглядывал на ту сторону Даугавы, не то на стоявших на берегу, не то на город, словно чего-то ждал оттуда.

На тропке у самых мостков из тальника внезапно появилась корчмарка – видимо, жидовка, во всяком случае наполовину: черные жесткие патлы волос под завязанным на затылке платком, черные глаза навыкате, темное лицо, крючковатый нос, на голых ногах хоть репу сей.

– Ступай домой, там с водкой приехали.

Корчмарь ничего не ответил, прикрепляя вершу мочалом к заколу, даже головы не повернул. Да корчмарка и не ожидала никакого ответа – очевидно, так уж у них заведено. Собрала рыбу в передник, презрительно скривив губы. Не бог весть какой улов! Корчмарь не спеша вылез на берег. Еще поглядел через реку, дважды махнул рукой, видимо, отгоняя назойливую муху.

Тропка и без того сырая, а в кустах, где топкое место, так и хлюпало, жидкая глина колбасками выдавливалась между пальцами. Видимо, это было очень приятно, корчмарь нарочно искал, где поглубже, жмурил глаза, словно ему щекотали пятки. Длинные усы шевелились, он что-то бормотал про себя.

У коновязи стояли две телеги с огромными бочками. Бочки эти и лошадей корчмарь знал хорошо: приехали берггофские возчики с водкой, сводные братья Бренцисы, большой и малый. Они сидели в корчме, уже успев основательно приложиться к отпущенной на дорогу мерке. Большой, или настоящий, Бренцис с рыжеватой бородой, как всегда болтал без умолку и бахвалился, маленький – Бренчук, на редкость молчаливый, только удивительно белые зубы показывал сквозь свалявшуюся серую паклю бороды. Корчмарь пожал руку старым знакомым.

– В Ригу едете? Сено скошено? Добро. А как жито? Осыплется, пока вернетесь, нынче день-деньской парит, чистое наказание. Нанесет, нанесет дождичка – и опять парит.

– Пускай его парит, у нас не осыплется – у нас двор в лесу, не так, как у даугавцев, на каменье. Там уж наверняка в четверг принялись жать.

– Да, нынче на неделю, а то и на две раньше взялись, чем прошлый год: весна ранняя. Да ежели гонят то на барщину, то в извоз, все равно осыплется.

Бренцис пожал плечами.

– Лепечет, что дитя малое: на барщину! Да мы же водку отряжены возить. Раз в две недели с бочкой в Ригу, день и ночь туда, день обратно – а больше никакой барщины мы с ним не знаем. Так ведь, братан?

Бренчук только сверкнул белыми зубами. Корчмарь перевешивал мерки с крючка на крючок.

– Да, житье у вас воровское, беспечальное. Барон, верно, у вас хороший?

– Да ведь как сказать, кому как. Старый Сиверс был лучше, а только и с молодым жить можно.

– Пороть не велит?

– Пороть? Нет – он сам… Кнут завсегда за голенищем. Где попадешься: на покосе, в поле либо в овине, – отвозит по спине, ежели надо, и кончено. А не так, как в других имениях, где человека, что телку, тянут лупить на конюшню.

– Да не звени ты этими мерками, водку мы сами пьем сколько влезет. Нынче в имении гулянье, и барон – что твое солнышко. «Господин мастер, говорит, налей сегодня этим братцам по целому штофу с собой, а то все равно они его у меня в дороге сами выцедят из бочки…» Налей-ка ты нам лучше по кружке пенного. Прямо язык к глотке прилипает.

Корчмарь нагнулся к бочке, но глазами все равно косил назад.

– Да промочишь ты глотку, не бойся! Так гулянье, говоришь? И большое?

– Вчера было. Половина Видземе – ну, половины, может, и не наберется, но уж больше десятка гостей, верно, было. Одни господа, барыни ни единой. Люди в имении смеются: жениться собирается, что ли? А так он на эти юбки как шальной. Да ведь у господина и дела господские, что там говорить. Жить можно. «Воры вы оба, говорит, но я хоть знаю, сколько вы крадете. Поставлю чужого – кто мне скажет, сколько он отцедит из бочки?»

Корчмарь налил самого лучшего, пена в кружках вздувалась шапкой. Бренчук схватил свою еще нетерпеливее, чем этот болтун.

– И верно ведь: всегда лучше знать, чем не знать. Так вчера у вас было гулянье. А сегодня больше никого?

– Нет, один там еще торчит – такой, как цыган, красногубый, у него под носом только-только еще пробивается. Из Курземе он, что ли.

– Ага! Из Курземе. Ну, и что же это он один?

– Да так просто. Нашему завсегда надо с кем-нибудь опохмелиться.

– Ну, понятно, похмелье – оно не только у господ, у меня тоже, да и у тебя самого, верно, бывает.

Промочив горло, Бренцис стал еще разговорчивее.

– Жить можно. В другой раз, правда, рассердится, да ничего: покричит-покричит – и опять все ладно. Расскажи, Бренчук, как у тебя прошлое лето с сеном вышло.

Бренчук только еще ослепительнее блеснул зубами. Корчмарь подошел к оконцу и стал разглядывать Даугаву, отсюда через кусты только тот берег и виден.

– Ага, значит, из Курземе он. А уезжать, значит, еще не собирался?

– Не слыхать было. Куда торопиться.

– И верно, куда ему торопиться.

– Видишь, какая штука, корчмарь, у моего брата в прошлом году такое дело вышло. Взялся у барона лужок в лесу выкосить исполу. Ладно, исполу так исполу. Он и сметал два стога. Со стороны поглядеть – один в один. Да только в одном-то у него – что капусты в бочке набито, а во втором – только с боков, середка почитай что пустая. И вот думает: «Как бы только он, сатана, не взял тот, что потуже!» Барон прискакал, нюхает-нюхает, кнутовищем тычет, ворошит, да и – дурной ведь, как все немцы, – говорит: вот этот. Стали возить, у барона на два воза меньше вышло. Он так и загорелся: «Каналья, говорят, ты надувать меня!» И давай хлестать – раз, другой. Первый-то раз еще ничего, а со второго – кожух на спине врозь, как ножом, только шерсть клочьями. Ладно что еще зима, а ведь не дай бог что бы летом было! Замахивается в третий раз, а тут мой брат и скажи: «Барин, дорогой, милостивый, вы и убить меня вольны, а только я не виноват. Этот стог девчонка-пастушка уминала, а тот жена. Чего же, барин, не брали другой?» Тот так и остановился, а потом опустил кнут. «Э, так и выходит, твоя правда. В другой раз я обязательно тот возьму. Езжай домой, пусть жена спину зашьет. Да смотри, каналья, в другой раз без мошенства!» И вот тебе два возика ровно с неба свалились.

Бренцис покатился с хохоту, не выдержал и Бренчук, сквозь его серую паклю вырвался рык – этак он, видать, смеялся. Корчмарь повернулся от окна. Попытался и сам подхохотнуть.

– Ловко сделано, что верно, то верно. Только не два воза ты у барона утянул. Один.

Те так и разинули рты.

– Я же сказал, на два воза у брата больше вышло.

– Два-то вышло, да только один воз был из господского сена. Второй он сам у себя украл.

Братья с минуту глядели друг на друга. Бренчук улыбнулся, как иной раз хорошей шутке, а Бренцис рассердился.

– Да ты что, поляк, нас за дураков считаешь?

– Бороды у вас гуще моей, да разум, видать, больше в усах живет.

Он налил еще две кружки. Бренцис оскорбленно ворчал, глядя в спину корчмарю, но внезапно о чем-то вспомнил.

– Где этот поганец Лауск так долго? Этак мы засветло не доберемся до Огрской корчмы.

– Что это за Лауск?

– Есть такой в нашей волости. Блаженный, с сохой да с косой у него не ладится, зато мастер на посуду, ложки и всякие безделки. Барон бился с ним и так и этак, потом дозволил, чтобы на оброк перешел. Увязался с нами со всем своим барахлом, да никак притащиться не может. Его только и ждем, а то бы мы уже вон где были.

Вдруг в голову ему пришло еще что-то.

– Ну как, корчмарь, отцедим? Когда Лауск придет, то уж нельзя будет: у него язык – что твое ботало.

Корчмарь вздернул плечом и сделал вид, что собирается зевнуть.

– Можно и отцедить, ежели хочешь.

– А ты не хочешь?

– Ежели ты хочешь, так и я. Только тогда в мое ведро.

– С чего это в твое? А в мое нельзя?

– Можно, да тогда я только пятнадцать кружек пива и дам взамен! Твое меньше. Шестнадцать не выйдет. Тебе ж все одно, не твое добро. Ежели до Риги высыхает и в щели вытекает пятнадцать кружек, так ведь может и шестнадцать. Жара-то нынче какая.

– Выходит, что может. Ну, тогда тащи свое ведро…

Корчмарь разыскал ведро и сверлышко толщиной с соломинку – должно быть, и хранимое только для таких целей, для другого оно не годилось. Отцеживали из обеих бочек, долго-долго сочилось, как по ниточке. Бренчук в это время стоял на дороге, посматривая по сторонам, чтобы кто-нибудь чужой не застал. У Бренциса в кармане уже готовы дубовые затычки. Забив их, он оставил снаружи длинные концы, но корчмарь обломал оба.

– Хитер! Этак ты у меня до Риги еще полведра выцедишь, а когда барон начнет шкуру спускать, сболтнешь, что мне продал. Не выйдет, братец, порядочные люди так не делают. Лучше уж я тебе полштофа из этого же на дорогу налью.

Полштофа в такую дорогу было, конечно, не бог весть что. Но свое звание порядочного человека Бренцис тоже не хотел ставить под сомнение, поэтому и успокоился. Корчмарь еще не успел перелить водку в свой бочонок, как подъехал Лауск и сразу вошел в корчму. Бренцис кивнул головой.

– Ладно, что успели. Я же говорил, что он вечно носится как ошалелый.

Длинный, как жердь, Лауск остановился посреди корчмы и уставился на кружки с пивом, стоящие перед братьями. Те и не подумали предложить ему. Корчмарь накинул на ведро кафтан и вышел поглядеть, что на возу у Лауска. На возу лежали плетенные из соломы стулья, скамеечки, служки для снимания сапог, метлы и веники, лукошки, туеса и ложки с красивой резьбой. Корчмарь выбрал один черпак и вытащил его из мочальной перевязки.

Потоптавшись и видя, что попутчики притворяются, будто не замечают его, Лауск произнес:

– Жара нынче – спасу нет.

Бренцис сдунул мух, облепивших край кружки, – каждая норовила хоть хоботок в пиво сунуть.

– Да, сдается, что до самого вечера жарить будет. К ночи дождь – это уж как пить дать.

– А я дома солонины наелся – чистая мука.

– Да, в такую жару оно лучше, когда не соленое.

Вошел корчмарь с поварешкой в руке.

– У корчмарки вчера сломалась, старая была, давно уж треснула. Так я возьму эту.

Лауск снова затоптался.

– Не знаю… Нынче у меня всего четыре и есть.

– Ну, так у тебя останутся еще три. Ты что думаешь – может корчмарка без черпака обойтись?

– Без черпака, понятно, не может. Покуда ложкой посливаешь…

– Ну, так чего же ты еще ноешь? Жбан пива будет.

– Жбан… Да оно вроде маловато.

– Да зато из горненской пивоварни. И вам, понятно, заодно?

– Можно.

Бренцис, казалось, совсем забыл, что надо торопиться и успеть проехать немалый конец. Пиво до того приятно шипело в жбане. А запах!.. Даром, что ли, мухи так и лезут.

Наливая пиво, корчмарь спросил, словно от скуки или вежливости ради, чтобы у гостей разговор не прекращался:

– Так, значит, гулянье? И без барышень? Не знаешь, там и судили-рядили о чем-нибудь?

– Как же без этого. Да только что нам знать – дело господское.

– Верно. И я тоже говорю: всегда лучше не знать, чем знать.

Заявился, еще один гость – посыльный из имения, улыбающийся, шустрый старичок. Поздоровался и сразу же затрещал тонким бабьим голоском:

– Жарища, как в адской отдушине, досуха выжимает. Гляжу, горненские с водкой приехали. Погоди, думаю, надо пойти поглядеть, кто их гонит в этакий зной, да еще в воскресный день.

Подсел к Бренцису. Тот сдержанно кашлянул, отодвинулся подальше, а кружку с пивом подвинул к себе поближе. И Бренчук пододвинул свою.

– Кто же гонит – тот же, кто и тебя. Барщина гонит, разве ж в понедельник поедешь, чтобы вся рожь осыпалась.

Лауску корчмарь налил последнему – наливал долго, поднял и поглядел, долил еще немного. Пена у Лауска лишь вполовину того, что у Бренцисов. Корчмарь обернулся к посыльному.

– А ты чего мотаешься в воскресенье, опять с худыми вестями? Опять за мной?

– Нет, в этот раз не за тобой. Ты уже вчера был. Ну, что сказала барыня?

У корчмаря лоб сморщился, как отсыревший трут.

– А что она скажет – десять талеров ренты накинула. «Хочешь живи, хочешь нет, у меня есть кто и двадцать даст», – говорит.

– Так вот и всем: кто придет – талер накидывает, пять, двадцать талеров. Это вам не при бароне… Ноги стер, вас оповещая. Подтягивает, подтягивает вожжи, старая. И теперь уж все вопят, а что будет, когда сама ходить начнет? По комнате уже таскается, а спать почитай что и не спит, ночи напролет хрюкает и не дает людям покою. За эти годы отоспалась, чего теперь такому чудищу не мотаться.

К бедам челяди корчмарь был равнодушен.

– Совсем жизни нет, последнюю рубаху сдирают. Думает, ежели корчмарь – так он деньги лопатой гребет. Летом иной день и трех человек в корчме не увидишь, сколько бочонков у меня скисает. Где я эти десять талеров возьму? Нет, надо в Польский край подаваться.

– А! Собираешься?

– Пока еще нет. Подожду, может, времена малость переменятся. Горненские сказывают, что господа гулянья устраивают и судят-рядят, – может, чего-нибудь решат. А что, в нашем имении ничего не слыхать?

– Нет, у нас все тихо. А что у других слышать?

– Разве ж я знаю что? Торчу в этой дыре, заплесневел. Только вот от проезжих что услышу. Куда ж ты теперь бежишь?

– На мельницу, на мельницу, мельника надо уведомить.

Корчмарь сразу же просиял.

– А! Так и ему ренту набавят!

Он снова глянул в оконце и сразу же примолк. По тропке от мостков закола как раз вылезали двое: один длинный, другой покороче. Посыльный тоже поднялся и просунул голову.

– Из города будут – бог весть чего здесь шатаются.

Корчмарь поспешил во двор, плотно прикрыв за собой дверь.

Посыльный подмигнул горненским.

– Первейший мошенник, не слушайте вы его. Ноет-ноет, а прошлой весной третий горшок с деньгами зарыл. В Польский край он подается! По осени, когда с верховьев начинают в Ригу с зерном ездить, а зимой со льном, у жидовки каждый день кубышка полна, а в воскресенье две. А у скольких с воза пропадают мешки с льняным семенем? Овес у лошадей из яслей выгребает. Из плута скроен, мошенником подбит. Поглядывайте, чтобы не выцедил у вас ведерко из бочек.

Бренциса это нимало не беспокоило.

– Пусть только попробует – косточек не соберет.

Старичок был на редкость любопытен. Поглядел еще в окно, потом засеменил к дверям.

– Что же это за гости такие, ежели двери надо так закладывать?..

На полпути корчмарь оглянулся – ну как же, посыльный уже открыл дверь, из-за его спины торчала голова Лауска. Незнакомцы уселись на косогоре при дороге, из корчмы были видны только их головы и плечи. Длинный спросил по-польски:

– У тебя в корчме чужие?

Сзади не было видно, как корчмарь на ходу, гримасничая, шевеля усами, предупреждает сидящих. Стараясь не двигать челюстями, прошептал:

– Говорите по-латышски то, что можно слышать, да погромче, а чего нельзя – потихоньку.

А сам по-хозяйски засунул руки в карманы штанов.

– Нет, господа хорошие, сегодня ничего не выйдет. Паводок, он, правда, есть, да день очень уж светлый, не лезет рыба в верши. – А господина фон Шрадера еще нет.

– Жаль, у нас господа из Елгавы, уж так надо бы. – И неведомо, когда будет?

– Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь. К ночи будет дождь, когда пасмурно, рыба лезет. Авось завтра. – В Берггофе, говорят, собирались вчера, совещались.

– Да уж постарайся, дорогой! В нашей стороне рыбы ни за какие деньги не достанешь. – Они что, с ума сошли? Уже мужики о них говорят.

– Завтра вечером будет непременно. Пара щурят у меня есть, да ведь их вам не надо. – Мужики тупые, как бараны, ничего не понимают, Еще не собирался отъезжать, да надо думать, что сегодня или самое позднее – завтра.

– Нет, щурят нам не надо. Если рыбы у тебя нет, так и торговаться нечего. – Сегодня ночью и завтра вечером мы будем ждать с лодкой, он знает где.

– Вам-то что, господа богатые. А мне в этакое незадачливое время и грош сгодился бы. – Ладно, я скажу.

– Да где теперь богатые? У каждого свои заботы. – Да пускай он поостережется, шведский отряд будто из Риги идет. Пребстингофского владельца забрали.

– В Курземе еще можно перебиваться, а тут нас как липку обдирают. Десять талеров к ренте опять накинули. Вот и живи. – Эх, проклятые! Прямо по следам идут! В Пребстингофе он в прошлый раз был!

– Жаловаться надо, власти теперь на стороне простых людей. – И каугернского – он там тоже был. Ежели у тебя что есть, припрячь, кто ведь его знает.

– Э, много там нажалуешься, приходится уж добром ладить, а то съедят начисто. – Есть кое-что, надо будет и впрямь припрятать. Коль найдут, пропал я.

Они встали и повернулись к корчме.

– Так до завтрашнего вечера. Да смотри, чтоб была, а насчет цены поладим.

– Ну да чего там, чего там, разве ж мы когда не ладили?

Корчмарь вернулся довольный.

– Это господа из города, заезжий двор там держат и харчевню.

Посыльный покачал головой.

– Господа так господа. А чего ж они по кустам-то?

– Кто по кустам? Понес чепуху! У меня на речке закол, у них своя лодка, вот и едут Прямо туда за рыбой.

– А! Коли за рыбой, тогда оно так.

Корчмарь вышел к жене и вновь плотно притворил дверь. Посыльный многозначительно подмигнул горненским.

– Мошенник – говорил я вам. Харче-евня… Одного не знаю, а второй – лесник с той стороны, напротив имения. Чего-то они замышляют, все лето крутятся. Шастают вокруг всякие чужеродные баричи, и в нашем имении тоже. Говорят, будто бароны против шведских властей бунтовать хотят. И корчмарь с ними заодно, это уж так. Где какой грош перепасть может – он тут как тут.

Горненским до господских затей дела не было, они стали собираться в дорогу. Корчмарь вышел улыбаясь.

– Уже в дорогу? Коль надо, так надо. Жара-то спадать начинает. До заката под Огре будете, это уж как пить дать.

Бренцис любил порядок.

– Ты запиши за мной эти кружки, чтобы потом спору не было.

– Э, да что там, разве ж мы когда спорили? Записать можно.

Он отчеркнул мелом на бревне шестнадцать черточек, потом шесть стер. Ткнул пальцем.

– Десять еще осталось. Считай сам.

– Чего там считать, десять так десять.

Горненские уехали. Корчмарь стал необычайно веселым и юрким. Напевая себе под нос какую-то польскую песенку, взглянул в оконце, где из-за кустов, направляясь, к той стороне, показалась лодка с двумя гребцами. Покрутился по корчме, стал убирать кружки.

– Славные люди эти горненские, да только дурные.

– Ну, да ведь тебе чем дурнее, тем лучше.

– Что поделаешь, дорогой, корчмарю жить тоже надо. Откуда эти талеры взять, чтобы глотку баронам заткнуть?

– Вот и у баронов свои напасти. Разве ж даром говорят, будто бунтовать собрались?

В кружке Лауска не осталось ни капли, даже мухи туда не лезли. Братаны, те хоть немного оставили на донышке, корчмарь слил в одну и подал посыльному.

– На-ка, выпей. Ежели помаленьку – глотка два выйдет.

– Спасибо, корчмарь, я всегда говорю, что ты хороший человек.

Пока старик пил, корчмарь барабанил пальцами по столу.

– Так бунтоваться, говоришь, хотят? Чего ж это они? И наша старуха тоже?

– Куда этой ведьме, сама ноги едва таскает! Это уж молодые, что все лето здесь верхом носятся. Тебе лучше знать.

– Что я знаю – забился в этот сарай. С господами не вожусь.

– Оно и умнее.

Корчмарь взглянул на исчерканное мелом бревно, подошел и стер одну черточку. Пересчитал.

– Девять. Правильно.

– Как же так – правильно? Ему же причитается десять?

– Одну кружку выпил их попутчик, а я что, даром должен давать?

– Даром оно нельзя, что верно, то верно. А ежели он вспомнит?

– Ничего не вспомнит. Из Риги поедет нализавшись, хоть выжми! Я его знаю.

– Да ведь как не знать, как не знать. А за что ж ты ему эти шестнадцать кружек пива?

Корчмарь прикусил язык и встал так, чтобы заслонить брошенный наземь кафтан.

– Так я, по дружбе… Он мне иной раз мерку мучки подкидывает…

– Как же, как же – корчмарке-то пироги печь. Бочку с водкой на телегу, мешочек муки сверху – можно и этак, чего же нельзя.

Лоб корчмаря снова стал собираться в складки.

– Тебе вроде на мельницу надобно?

– И впрямь! Как это я запамятовал? Ну да ничего, сколько тут ходьбы-то, да и никуда больше сегодня не надо. Будь здоров, корчмарь, спасибо за доброту твою. Чтоб тебе завтра рыбки привалило!

Корчмарь выждал, пока старик исчезнет за краем леса, потом рванул дверь в свою комнату.

– Живо неси лестницу в стодолу, пока опять кто-нибудь не ввалился. Тюфяк вспорола?

Словами корчмарка не изъяснялась – такая уж у нее была привычка отвечать только кивками да жестами. Корчмарь кинулся за угол корчмы, вскарабкался куда-то на взгорок, заросший жимолостью и калиной. Оставался он там довольно долго, слез вспотевший, пугливо прислушивался, не слыхать ли чего с той стороны. Не слыхать. Вошел в стодолу, где корчмарка уже приставила лестницу к самым стропилам. Влез наверх и долго копался там, а она стояла на дороге, поглядывая по сторонам. Только корчмарь спустился и унес лестницу на другую сторону, как она вскрикнула:

– Идет! Слезай скорей!

Корчмарь вышел, покусывая вырванную из крыши соломинку, встал и принялся глядеть в небо, мурлыкая свою песенку. Посыльный шел назад с мельницы.

– Дождя ждешь, что ли?

– Как не ждать, лук вконец пожелтел.

– Видать, польет, еще дождешься до полуночи.

Старикашка засеменил дальше и скрылся в лесу по направлению к Птичьему холму. Корчмарь сжал кулаки.

– До полуночи… Полуночник этакий! Таскается вокруг, вынюхивает.

Он дважды обошел вокруг корчмы, будто осматривая, не прячется ли тут кто-нибудь. Еще раз поднялся на взгорок, потом вошел в корчму и принялся переливать из ведра в бочонок. Опрокидывая медный штоф, хитро улыбнулся: давеча с умыслом взял ведро, что побольше, – в него входит двадцать пивных кружек. Четыре задаром – немного, а все-таки…

Переливая через воронку последний штоф, услышал снаружи странный топот – чем-то похожий на тот, что бывает, когда мимо гонят в Ригу стадо откормленных быков. Но ведь у тех подков нет, а сейчас слышно, как звякают. Не успел еще и кафтан на себя накинуть, как у дверей прозвучал грозный окрик на чистом латышском языке:

– Корчмарь, а ну выходи!

Корчмарь приоткрыл дверь и онемел с перепугу. К самому крыльцу подъехал шведский драгун с двумя пистолетами за поясом, с длинным палашом сбоку. За ним седой сердитый офицер с острой подстриженной бородкой, как у Густава Адольфа, и закрученными усами. Дальше восемнадцать драгунов с мушкетами за плечами, у всех бороды и усы, как у старых служивых. Офицер, сказал что-то переднему по-шведски, тот крикнул еще грознее:

– Где те двое, что недавно приезжали к тебе?

Глаза и мысль корчмаря метались ласточками. Трудно сообразить, как держаться с ними.

– Двое? У меня тут были трое из Горного да еще наш местный посыльный.

Драгун стеганул хлыстом по высокому голенищу.

– Я тебя не об этих спрашиваю, про них мы сами знаем. А вот те двое из Курземе?

У корчмаря дрогнули усы – это потому, что он решил улыбнуться, да и улыбнулся наконец.

– Ах, это про тех господин офицер хочет знать! Это из-за реки, из города. У них там подворье и харчевня, приезжали ко мне за рыбой.

Офицер опять что-то сказал, солдат повторил по-латышски. Видимо, то, что назвали его офицером, пришлось ему по сердцу, он хоть и оставался таким же разгневанным, но хлыст уже не вскидывал.

– Врешь, падаль! Харче-евня! Один из них лесник с той стороны, чуть ли не против имения!

– Ну да, он лесник, а в городе подворье держит. Он часто приезжает ко мне за рыбой. У меня на речке верши, – может, господа желают взглянуть?

Некоторое время солдат говорил с офицером, подозрительно поглядывая на корчмаря. Но тот выглядел таким невинным и простодушным в мужицком кафтане, босиком и в подвернутых штанах. Потом драгун спросил:

– Есть у тебя какая-нибудь надежная комната?

– А господин генерал останется ночевать?

– Нет, но она ему понадобится.

– Наверху у меня есть хорошая комната. Но, ежели господам угодно, я сам с женой и с дитем могу переспать наверху. А господину генералу можно взять нашу, она рядом с корчмой.

Нет, этот усач не опасен, даже простого драгунского офицера он принял за генерала. Драгун повернул коня от порога. Офицер что-то сказал, и он спросил еще:

– А Сиверс из Горного не проезжал на этих днях в сторону Риги?

– Он этак уж с месяц как домой вернулся. После того не видывал – днем то есть. Ежели ночью, так не знаю, ночью мы с женой спим.

Это был вполне резонный ответ. Офицер кольнул лошадь шпорами, латыш поехал рядом. В десяти шагах за ними поскакали драгуны – по два в ряд, голову их лошади держали как одна, корчмарю показалось, что они, как хорошо выученные солдаты, даже ноги вскидывали разом. Он выказал необычайное удивление и восторг по поводу этакого искусства и с улыбкой помахал головой в такт цоканью.

Но вдруг его узенькие глазки расширились, почти округлились, морщинки вокруг них исчезли. За спаренными всадниками следовал еще один, без седла, потому он и сидел ниже остальных и не был сразу заметен. На ногах постолы, сам – в подпоясанном мочалом мужицком кафтане, но на боку палаш в совсем новых ножнах. Злой, что сатана, и так похож на садовникова Яна из имения, что даже родная мать спутала бы.

Едва верховые исчезли в лесу, как улыбка с лица корчмаря сползла, засученные до колен штаны затряслись. Он обернулся и чуть не сбил с ног корчмарку с ребенком, которая все время выглядывала из-за косяка. Корчмарь развел руками.

– Ох и влипли!

Корчмарка забыла установленный у них обычай не отвечать, когда один что-нибудь высказывает.

– Они же только про Сиверса из Берггофа спрашивали.

– Экая ты гусыня литовская! Слыхала ведь, что Шрадер тоже в Берггофе. При них могут быть еще какие-нибудь бумаги из Митавы – обоих заберут.

– Можно ведь убежать. Ведь день же – неужто они вовсе не поостерегутся.

– Только и надежды, только и надежды. Лишь бы не перепились…

С этой единственной надеждой корчмарь прожил до вечера. Нигде он не находил себе места. Обошел корчму, еще раза три взбирался на взгорок к погребку. Сходил к своим вершам и долго глядел через реку по направлению к городу, но ничего там не увидел. Прошел по дороге в сторону мельницы и послушал, не слыхать ли уже топота. Внезапно что-то надумав, вошел в стодолу, вынес лестницу, взобрался к оконцу верхней комнаты и отогнул подковные гвозди, которыми рама удерживалась в косяках. Напуганный каким-то шумом в лесу, чуть не падая, скатился вниз, столкнул лестницу, минуту спустя прибежал опять, отнес ее в стодолу и аккуратно поставил на прежнее место.

Уселся на пороге, сложил руки; и с безграничной покорностью поднял глаза к небу. Усы его шевелились – он молил бога, чтобы все сошло гладко.