Текст книги "На грани веков. Части I и II"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

4

Солнце еще не поднялось над верхушками деревьев, но вдали по большому мокрому, серому от росы лугу к северу уже тянулись золотистые полосы. Кустарник отбрасывал прохладную тень до самой дороги, ведущей к кирпичному заводу, по которой уже грохотали первые телеги поехавших за кирпичом. Утро такое тихое и прозрачное, что молодое ухо расслышало бы, как в далеком Лиственном звонят на работу. В атаугском березняке просвистела иволга. Ночью или завтра жди дождя.

Лавиза вышла из леса к березовой рощице. Шла она, глядя в землю, что-то выискивая, время от времени нагибалась, срывала на сухом пригорке какой-нибудь лист, покрутив головой, бросала. В переднике у нее уже порядочная охапка трав и цветов. По привычке она что-то бормотала про себя, порою щурилась, поглядывая из-под выгоревших ресниц поблекшими глазами на опушку сосняка.

У подножия косогора прилепилась клунька с пристроенным к ней хлевом. Дарта у колодца черпает воду, и Марцис, верно, уже на скамеечке перед клунькой возится с туесками и лукошками. Кузня у дороги сегодня не дымится – да и с чего бы ей дымиться, коли кузнеца нет дома… И долго его не будет дома… Лавиза не пошла туда. Прикинулась, будто совсем не видит людей, вроде ей до них и дела никакого сроду не бывало. Свернула по опушке леса в сторону Бриедисов и имения, но потом передумала и вернулась в рощу.

Во всей округе нет другой такой рощи. И всего-то небольшая купа старых берез, обрамленная густым ольшаником, вербой, мелким осинничком и зарослями сухого папоротника. Ни козы, ни коровы здесь не паслись, да, похоже, и человечья нога не хаживала. В тени кустарника сквозь пожухлую прошлогоднюю листву пробилась свежая сочная трава с темно-синими, красными и желтыми пятнами еромыча, смолки и лютиков. Краснела, тяжело согнувшись, перезревшая земляника, сладко пахло цветами и ягодами.

Раздвигая кусты передником, одной рукой защищая лицо от веток, Лавиза пробиралась сквозь чащу. Дальше не было ни поросли, ни низкорослого деревца. Только те, что выросли десятки лет назад да так и остались стоять, – седые, корявые березы с низко опущенными космами ветвей. Под ногами хрустел бурый ковер из сухих обломанных веток. В середине рощи березы пошли ниже, образуя углубление в виде чаши. Отодвинув их на почтительное расстояние, на дне чаши рос приземистый дуб, раскинув сердитые лапы над плоским, иссеченным резьбой камнем.

Лавиза нагнулась и всмотрелась. Черное обгоревшее пятно с мелкими угольками и остатками стебельков травы. Видно, старик опять здесь волхвовал… Лавиза отвернулась и сплюнула: терпеть она не могла этой ворожбы, над которой все люди смеялись и которую пастор в церкви каждое воскресенье злобно проклинал. Отчасти за это господа так и возненавидели кузнеца Марциса – кто знает, может, потому-то Мартынь и должен рыскать по лесу, как бешеный волк. Сама знахарка и ворожея, она не могла понять дурного упрямства старого кузнеца, на которого не действовали ни ругань, ни брань, ни насмешки собственных сыновей. За такие дела она бы сама его как следует выдрала.

Выбравшись из рощи, Лавиза направилась в ту сторону, куда собиралась идти сначала. Днем ее старые глаза видели сносно. Около чернолоза близ Бриедисов, где протоптана стежка к проезжей дороге, глаза эти кое-что приметили на опушке. Лавиза нагнулась и с ворчаньем принялась искать свои травы.

Тут оказался конюх из имения, Рыжий Берт. Плечистый, бородатый, с толстой можжевеловой дубинкой в руках, он вылез из сосняка, точно разбойник. Спина во мху и в песке, в бороде торчат иголки.

– Ты чего, старая, здесь шастаешь?

Лавиза не сочла нужным даже разогнуться.

– Чего я шастаю, это все знают. А вот ты чего! Кто это теперь за тебя стойло чистит? К господам приписали?

– Не трещи, когда тебя спрашивают толком. Чего ты здесь в лесу до солнца делаешь?

– С солнышком, дознатчик ты этакий. Ты еще не знаешь, что у одних трав сила, когда их собирают вечером после захода, а у других опять же, пока роса не спала.

– Зелейница! Что у тебя в переднике?

Разозленная знахарка угрожающе выпрямилась.

– Ты лучше пальцем до меня, старухи, не касайся, бесстыдник! Ну, посмотри, посмотри, что у меня тут.

– Брешешь ты, старая! Кузнецу Мартыню, разбойнику беглому, есть носила.

– Ах, так его-то ты здесь и караулишь! То-то я и гляжу – борода свалялась, весь во мху да в песке. Видать, всю ночь под сосенкой проспал.

– Отвечай, коли спрашивают: где этот кузнец сейчас хоронится?

– Я не управителева собака, не мне чужие следы вынюхивать.

Рыжий Берт побагровел еще больше, борода, казалось, и вовсе стала красной. Он потряс дубиной.

– А вот это видела! Мне староста наказал: каждого, кто знает, да не говорит, лупи по спине, пока не скажет.

– Ты меня не тронь, вшивец этакий! Я тебе такой травки подмешаю, что ослепнешь и оглохнешь. Сам ищи, коли тебе надобно.

Видно, Рыжий Берт все же испугался. Выбирая хвою из бороды, повернул к лесу.

– Уж мы его все равно поймаем. Приедет молодой барин, тогда всем достанется, кто знал, да не сказывал. Загодя подвяжи покрепче свои трескучие кости, не до шуток будет.

– Не стращай, не стращай! Лучше сам поостерегись. Кто же не знает, что рыжие – первейшие жулики. И кузнеца поостерегись, он руками подковы гнет. Да еще молот у него при себе может оказаться.

– Ведьма! Хоть бы тебя черт прибрал!

Берт снова нырнул в сосняк. Лавиза поглядела ему вслед, оглянулась на рощу, а потом вышла на дорогу к имению.

Сквозь заросли чернолоза мелькнуло что-то белое. Лавиза сразу узнала по одежде и по походке Майю. Та шла с граблями через плечо в новых, впервые обутых лаптях – стройная и легкая, щеки смуглые от загара, брови темные, белый платочек еле сдерживал уложенные на затылок косы. Шла она, опустив голову, раскачивая в руке узелок с обедом. Вздрогнула, почти наткнувшись на крестную. Лавиза позволила губам девушки слегка дотронуться до своей руки, потянулась и застегнула у горла нитяную пуговку. Сердитое лицо ее подобрело, морщинистая ладонь ласково скользнула по плечу Майи.

– На покос?

– На покос. Анна тоже пойдет, а пока девчонку обряжает. Вчера и позавчера поработали, сегодня надо в копны сложить. Отец говорит – быть дождю.

– Гляди, какой день сегодня звонкий. К ночи обязательно надо быть, а нет – так к утру. Отец за кирпичом ездит?

– Седьмой день уже, вместе с Иоцисом. А где нам, двум бабам, управиться на больших лугах? Погниет – все говорят.

– Ясно, что погниет. Разве первый год гноят? И без того есть о чем тужить.

Майя с тоскою заглянула в глаза крестной. У самой глаза повлажнели, она опустила их и вздохнула.

– Есть, крестная, есть… Сколько раз ночью голову мокрым полотенцем повязывала, чтобы не сгорела… Ни горе выплакать, ни убежать. От недоли да неволи не убежишь.

– Не зови того недолей, доченька. Все равно быть ему твоим мужем. Кто же его знает, может, и не так уж плохо будет. Тенис ведь не плохой человек.

– Разве я говорю, что плохой? Да что делать, коли сердце у меня к нему как лед. В холод меня кидает, когда он у нас. Гляжу я на него, слушаю, ищу чего-то, а найти не могу. Не могу, матушка… сама не знаю, чего ищу, чего не могу найти… А когда он уезжает, так мне сердце подсказывает: это твоя недоля уезжает…

– Знаю я, как это бывает, по себе знаю. Когда со своим Екабом жила, меня все это время в холод бросало. Да ведь мы были бедные, а бедность сама холодит. Хлеба своего у вас достанет. С годами приобыкнешь, не через два года – через четыре, через десять. Жизнь-то ведь долгая. Какого мы тут еще можем счастья добиться?

– Оно так, я и сама это же говорю себе. Стисну зубы, завяжу голову – пусть треснет… Уж коли невмоготу станет – есть тут на сосне крепкий сук, выдержит… Я уже приглядела.

– Да что ты! Что ты! Ведь не в чужие люди увезут, отец будет при тебе и Анна.

– Ох, матушка, лучше не говори об этом! Разве ты отца не знаешь? Я не плачу, а он плачет, от него никакой помощи ждать нечего. Наша Анна меня и теперь поедом ест – что будет, когда Лаукова станет здесь всем заправлять? Ну да что будет – будет, чего там еще. Хоть замуж честь по чести выйду, не так, как те там, в Лиственном. Как рижские распутницы, говорят, ходят они плясать перед своим поляком…

Майя и не всплакнула. Вскинула грабли на плечо повыше и собралась идти. Лавиза сгорбилась еще больше, ее кривые пальцы с грубыми ногтями, окрашенными соками разных трав, комкали передник.

– Съедят мое дитятко, проклятые! Сколько уж раз мне приходило на ум… Наварить бы да подать этому Тенису такого зелья, чтоб заснул и не поднялся больше. Какой уж прок от моей старой жизни, хватит, навидались мои глаза горя на этом свете. Да всякий раз думаю: как ты будешь без меня, только у тебя и родни-то женской… – Она шагнула вслед за Майей. – Мартыня ты поберегись, дочка, пусть близко не подходит. Рыжий Берт по лесу шныряет, видно, выслеживать послан.

– Дурной! Сказывают, на самого эстонца кинулся.

– Только из-за тебя, из-за кого же еще, доченька. Боюсь я, чтобы сам в петлю не угодил и тебя туда не втянул.

– Где он сейчас?

– В лесу, где же еще. Только что вот отнесла хлеба да мяса кусок, у тех трех сосен в мох запрятала. У эстонцевой Греты украла и отнесла. И правда, дурной он, совсем дурной. Грозится, что не оставит тебя,

– Непутевый, что же он может сделать?

– И я ему это говорю, да он и не слушает. Разве он когда кого слушал? Ты не соглашайся, не ходи, коли он звать станет. Куда ж вы оба, горемычные, подадитесь? С голоду помирать в лиственских лесах, как Друст со своей женой? Если уж конец принять, так лучше дома, на людях.

– Да, лучше уж дома…

Она ушла, понурив голову, будто грабли на ее плече весом с целый воз. У двора Мартыня остановилась. Кузница закрыта, закопченная, холодная и угрюмая. Прошлым летом она здесь так просто не могла пройти мимо. Мартынь выходил навстречу, черный, как медведь, – утром ли, вечером, – всякий раз он видел ее еще издали. Хватать не хватал – не дотрагивался, только заигрывал и пугал, глаза и зубы у него так и блестели. А ей совсем не было страшно, только притворялась, отмахивалась, отгоняла, грозилась, что закричит, смеялась… Ах, какое это было время!.. Позарились… позавидовали… загубили их счастье.

Майю так и подмывало завернуть сюда. Она оглянулась – Анны еще не видать. За кузницей до самой клуни не заросший муравой песчаный двор, подметенный так чисто, что и соринки не найдешь. Кузнечиха Дарта спокон века славилась чистоплотностью. Мужики дивились на нее, а бабы из зависти даже высмеивали. Под навесом клети сложены только что вытащенные из мочила луб и береста. Коричневая дверь с белыми, врезанными одна в другую скошенными клетками. Обтесанные столбы украшены сверху донизу вырезанными старым Марцисом узорами – елочками, крестами, стяжками, шашками, круглыми и угловатыми ямками – точно вывязанные Дартой опястья рукавиц либо пояски. Майя никогда не могла пройти мимо, не остановившись и не полюбовавшись на них. На двери хлева куском обожженного известняка выведена большая звезда о пяти концах, на косяке волокового оконца овина высечен ломаный крест, сам овин выглядел менее закопченным, куда чище, чем у остальных. Крыша ровная, хорошо настланная, на коньке крестовины в виде петухов, коричневые, с белыми полосками.

Старый Марцис пристроился перед клунькой на солнышке. Ряднинная рубаха будто только сейчас отбелена, мягкие онучи до самых полосатых штанов перевиты новыми льняными оборами, концы спереди завязаны растяжным узлом, точно гарусные шнурки у девичьего лифа. Когда он стоял, его туловище у самого крестца сгибалось почти под прямым углом. А когда сидел, живот упирался в колени, длинные руки без труда, так что ему даже не приходилось поворачиваться, доставали полосу лыка или распаренной бересты, резачок, свайку или шило – любое из этих орудий, разложенных перед ним.

Увидев Майю, старый сейчас же бросил скребок и сунул под ноги туесок или что-то вроде него, над чем только что ковырялся. Спрятал в беззубый рот язык – от большого усердия он у него во время работы частенько высовывался. При дочке Бриедиса он всегда старался выглядеть поприглядней. Вскинул старательно выскобленное лицо с белой бородой по краям подбородка, провел ладонью по гладко причесанным, несмотря на все беды еще довольно густым волосам. Если бы ссохшиеся неподвижные мускулы лица могли еще выражать то, что трогало сердце, он, вероятно, улыбнулся бы. Но нужды в этом не было; ясные голубые глаза его сказали то, что не удалось выразить лицу.

Майя улыбнулась, с удовольствием ощущая свое обаяние. С тех пор как ему перебили спину, ранее разговорчивый кузнец онемел – пяток слов в день, больше Дарта и остальные от него не слышали. Но с дочерью Бриедиса у него язык всегда развязывался, поэтому Майя и улыбалась, даже забыв пожелать доброго утра; И не зря надеялась она на радушную встречу.

– Здорово, здорово, дочка! В этакую рань да уже с грабельками? Трава-то ведь еще будто из мочевила, да покос у вас возле самой опушки – там только после полудня роса спадет.

– Сегодня парить будет, покуда дойдем – спадет. А кто вот тебя, батюшка, с зарей подымает? Разве нет у тебя времени, как барину, выспаться?

Марцис попытался незаметно затолкнуть ногой свое рукомесло поглубже под скамейку. Майя притворилась, что не видит: раз прячет, так чего же допытываться.

– Выходит, что нет его, времечка-то. У меня тут кукушка с зарей начинает… Каждое утро пристраивается на верхушке березы и кукует. Да не кукует, а чисто вызванивает. Какой там сон, когда она прямо на побудку звонит. Слезай, мол, с лавки, да и только.

– Ну, ты же со всеми птицами в дружбе. Она звонит, а ты, верно, годы считаешь?

– И этак приходится. Сегодня утром завралась, я-то еще не так скоро помру.

– Может, кто другой?

Старик быстро вскинул густые нависшие брови, но сразу же и опустил.

– Ну, кому другому… Старуха меня намного переживет. Отец-то все еще по кирпич ездит?

– Вместе с Иоцисом, как и все. До субботы еще будут гонять, молодой барин приказал.

– Этот загоняет почище старого. Этакие возы нагружают – у отца на днях шкворень сломался; сварили,

Он замолчал, видимо, пытаясь перевести разговор на другое. Тут бы – разве Майя не знала – в самый раз помянуть Мартыня, но о нем старик сам никогда не заводил речь, за все эти два года ни словечком не обмолвился. А как бы она сейчас охотно порасспросила о нем, но коли сам не хочет, разве станешь выспрашивать?

Из-за хлевушка вышла Дарта, увидев Майю, поспешила к ней. Такая же, как Марцис, рослая, для своих лет еще крепкая, подвижная и говорливая.

– Гостьюшка! А я-то, дурная, привязала коровку да еще безделья ради травы понарвала.

Она скинула нарванную траву у двери хлева и вытряхнула передник.

– Какая там гостья, просто мимоходом остановилась. Надо Анну подождать, она еще дочку одевает.

– Ну да, голубушка, она же у тебя строгая хозяйка. Господи, и ведь как только на свете не бывает! Чужой человек, невесть откуда привезли в дом, и нате-ка – самый набольший распорядитель стал.

– Да не так уж оно худо, матушка, люди наговорят бог знает что. Будет в доме новый хозяин, утихомирится.

Майя поздно спохватилась, что завела такой разговор не к месту. Дарта присела на камень у самой стены и тяжело покачала головой.

– Что утихомирится, знаю. Как овечка среди волков, ты там жить будешь. От отца тебе заступы не было и не будет. А Мартыня нет. Самого-то калекой сделают, как и отца, коли попадется им в руки.

Марцис все время, пока она говорила, кривился, точно его кто шилом тыкал. Видно, забыл про свою спину, попытался даже разогнуться.

– Не мели ты попусту! Никто моих сынов не схватит. Никто моих сынов калеками не сделает.

Дарта не слушала его. Плакать она не плакала. Эти Атауги-кузнецы сами будто из железа – так по всей округе про них говорят.

– Вот так пропал Юрис, вот так и Мартынь пропадет, – твердила Дарта. – А тебя отдадут этому болвану, Лауковскому приблудному.

– Не надо про это, матушка! Уж так, видно, суждено, сам господь бог тут ничего не переменит.

– Потому что вы в бога не веруете – ни ты, ни Мартынь. И Юрис тоже не веровал. Потому что у вас не настоящий, а лютеранский бог. Была бы еще в Лиственном католическая церковь, я бы всех проклясть велела. Никто бы в воскресенье с утра не поднялся, ни рукой, ни ногой не пошевелил бы,

Марцис рассердился всерьез.

– Не городи ты, мать! Никакого проку от твоих богов не было и не будет. Чушь одну они вам там с амвонов несут. Школы заводят, грамоте учат, заповеди да молитвы. И все только, чтобы для господ побольше холопов послушных вырастить.

– Я вот схожу в Лиственное к пастору. Скажу ему: да это же почище смертоубийства, что они с дитем хотят учинить. Разве ваш Лютер, скажу я ему, велит освящать деянья извергов?

Старик сплюнул.

– Нашла спасителя: лиственский поп к нашему эстонцу в гости ездит. Поп, он на то и есть, чтобы господам служить, для того и держат его и кормят. Спасители у нас в дедовские времена были, когда и сам крестьянин человеком был, а не навозом под господскими ногами. А вы отпали от них – ты со своим католическим богом, и Юрис, и Мартынь, да и Майя тоже. Вот потому-то у нас все так и выходит.

Дарта вскинулась, рассердившись не меньше его.

– Ну, ты, со своими спасителями! Где же они были, когда старый Брюммер приказал тебя искалечить? Гляди! Сколько уж раз этот самый лиственский лютерец клял тебя. Сколько раз грозил – коли поймают, выпарят твою кривую спину так, что разогнется.

– Моя спина и так и этак ни на что больше не годна. Позвонки перебиты, тут уж ничего не поделаешь… Последнюю свою косточку оставил бы этим волкам, только бы Майю нашу отдали…

Майя не могла больше выдержать, у нее задрожали плечи.

– Да перестаньте же, родимые… что вы меня мучаете! Не могу я больше… Хоть прочь беги!

Марцис, опомнившись первым, даже сник.

– Я же, доченька, ничего, вот только старуха дурная… А тебя не томит ли жажда, никак с самого утра соленого поела?

– Ничего я не ела… Только вот здесь у меня жжет… так и печет…

– Так пойдем, дочка, дам тебе испить. Есть у меня холодненькое.

Он оперся руками о колени и поднялся со скамейки. Ноги его двигались неестественно проворно, точно рысцой унося вперед скрюченное тело, В клети по стенам еще увядали Яновы венки, стоял терпкий запах муки и трав. В лохани заплесневевший толстый слой овсяной мякины и ржаных зерен. Когда внизу выдернули затычку, плесень опустилась пониже. Липовый ставец с белыми обручами наполнился желтоватым пенистым соком. Майя пила так, словно и впрямь умирала от жажды, отрывалась и снова пила, пока, наконец, облегченно не перевела дух.

Марцис, глядя на нее, закивал.

– Попей, попей, на покосе теплой болотной водой не напьешься.

– Что же это ты, батюшка? В своей роще начал сок сочить?

– В роще? Что ты говоришь-то! От этой вот самой березы, что посреди двора.

– А он не хмельной? Мне вроде в голову ударило.

– Молодому это хоть бы что.

Спускаясь из-под навеса, Майя испуганно вскрикнула. От плошки с молоком лениво ковыляла жирная черная жаба.

– Ну, ну, не кричи. Она у нас уже третий год живет. Молоко у старухи стережет.

С дороги из-за угла кузни послышался резкий голос:

– Майя! Долго ты там гостить будешь? Солнце уже на полдень.

Даже не успев сказать спасибо, Майя поспешила к покосу. Анна, насупившись, шла позади, девчонка ее, которую она вела за руку, тоже нахохлилась. И все же Анна не смогла сдержаться, долго копившееся раздражение прорвалось наружу.

– Не знаю, чего тебе, Майя, надобно у этих кузнецов. Каким медом тебя там ублажают? Старуха – католичка и оглашенная, тот урод горбатый – ведьмак и колдун. Лучше подальше от таких.

Довольно долго длилось молчание, потом Анна напустилась еще раздраженнее:

– Приворожили тебя, что ли? Лавиза из имения тоже все бормочет да шляется вокруг. Беда будет Тенису с твоими родичами. И ведь все этакие, как на подбор, – хоть бы одного почище приискала.

Судя по спине, никак нельзя было узнать, что думает ответить Майя. А она совсем и не думала отвечать. По опыту знала, что Анну не переспоришь, поэтому и не пыталась. Вот если бы та помянула Мартына – уж тогда бы не стерпела. Но знала и то, что та не помянет – никогда не поминала, всегда старалась делать вид, будто какого-то сына кузнечишки и на свете нет. Стиснув зубы, опустив голову, Майя шла, прислушиваясь, как шипит за спиной Анна, волоча за собой девчонку.

На валах вдоль опушки все еще белела роса. Значит, сначала надо разворошить те места, которые уже парили на солнце. Третьеводнишнее, уже развороченное, надо обязательно метать в стога, перед дождем сохнет быстро. Продвигаясь вдоль вала, Майя скоро ушла от невестки вперед: у той работа не слишком-то спорилась – как у всех, кто больше языком ворочает. К тому же у нее вечно хлопоты с девчонкой. Двигаясь обратно вдоль другого вала навстречу, Майя старалась не глядеть на Анну, которая, подтыкая под платок разлохмаченную черную гриву, закусила большими зубами нижнюю губу. Это было явным признаком того, что внутри у нее все так и кипит от злости,

Перекусив в обед, они с часик отдохнули под кустом черной ольхи. Подложив под голову ворох наломанных прутьев, охватив руками затылок, поджав колени, Майя смотрела, как редкие барашки облаков медленно плывут к востоку и один за другим тают в синеве. Анну так и подмывало снова отчитать ее, но все же она сдержалась и только раз-другой подтолкнула девчонку, поучая, что неприлично, когда молодая девка этак задирает ноги. Самый последний бобыль такую бесстыдницу замуж не возьмет.

Анна пошла выгрести разворошенное с утра сено из глухих перелесков, куда солнце не добиралось даже в полдень, – потому что Майя ни за что не хотела оставаться в лесу и еще потому, что девчонка могла там поискать голубицы. Майя осталась сгребать в копны подсохшее сено. Ветерок дул над лугами, приятно освежая, полуденный зной был не в тягость. Подаренные старым Марцисом грабли с желтыми бересклетовыми зубьями и красиво разукрашенным посередине хребтом так и сновали по стеблям; от вскинутой на плечо охапки пахло таволгой и слегка тянуло болотной ржавчиной; копны вырастали одна за другой, так что даже глаз радовало. Радость?.. Она пришла бы, если б на сердце не было так тяжело, если бы мысли в голове, наконец, рассеялись, как давешние облачка в небе. Но нет – они не рассеивались, они сгущались все чернее, приглушали аромат сена, заставляли меркнуть сияние солнца, бросали сумрак на весь мир…

От кустов уже давно к востоку и к лесу падали тени, вытягиваясь все длинней и длинней. Зной заметно спадал. Платочек сбился на затылок, каштановые косы соскользнули по спине почти до колен, ворот рубахи Майя расстегнула, чтобы лучше обдувало, – белизна груди яблоневым цветом выделялась рядом с коричневым загаром. Майя только что нагнулась, чтобы вскинуть охапку на плечо, как услышала за спиной шорох шагов. Она сказала себе, что это Анна, – но ведь сразу, с первого же мгновения знала, что не Анна, может быть, даже знала, кто это идет… Оставила охапку на земле, разогнулась, медленно повернулась назад, словно навстречу своей судьбе. Сердце обмерло, в ушах зазвенело, глаза затуманились.

Из леса шел Мартынь, медленно, чтобы не испугать, молот зажал под мышкой – пусть видят, что нет у него злого умысла. Шапка низко надвинута на глаза, на кафтане хвоя и мох, ноги облеплены тиной. Лицо серое, как осиновый лист, глаза запавшие, нос вытянулся, заострился – за одну ночь он постарел лет на пять. Отступая, Майя невольно протянула руку.

– Не подходи! Не подходи! Что тебе здесь надо?

Он остановился, глядя с невыразимой печалью.

– И ты еще спрашиваешь… Кого еще мне надо, как не тебя.

Майю подкосил этот надломленный глухой голос. Рука ее упала, она вздохнула и привалилась спиной к полусметанному стогу. Мартынь опустился рядом, но так, что их локти даже не соприкасались.

– С самого утра хоронюсь здесь в лесу и слежу за тобой. Видел, как ты вышла из Бриедисов, как завернула к нашему двору, как с Анной шла сюда. Целый день ждал, не зайдешь ли в лес, а ты все не идешь – все время около Анны.

– Ты же знаешь, что я боюсь леса. И зачем ты это делаешь? За тобой следят – Рыжий Берт кругом шныряет.

– Рыжий Берт и все остальные пусть лучше поберегут свои кости. Я за тобой пришел!

– Родимый, не говори ты этого. Никуда я с тобой не пойду.

– Не пойдешь?

– Куда же мы двое этаких можем уйти?

– Не все ли равно куда? В лес… К Друсту… в Ригу к Юрису… лишь бы уйти от этих зверей. Свет – он велик.

– Очень уж велик, боюсь я его. Даже этого луга боюсь, если бы Анны не было близко.

– И меня боишься?

– И тебя – тебя больше всех. За себя и за тебя. Ты такой сильный и потому такой отчаянный. Всю прошлую ночь глаз не смыкала, все думала, что будет, если ты попадешься им в руки.

Мартынь вскочил.

– Никогда я им живьем не дамся! И тебя не возьмут! Не оставлю тебя им.

Майя посмотрела так, что у него сжалось сердце и подогнулись колени.

– Ничего ты с ними не сделаешь. Ничего нам не поделать, горемычным;

Мартынь долго глядел на нее, стиснув зубы. Искал чего-то в ее глазах, пытался прочесть в них, проникнуть до самого сердца, выведать. Даже не заметил, как с опушки над папоротниками приподнялась взлохмаченная голова и сейчас же исчезла.

– Значит, ты не хочешь за меня идти?

Майя покраснела и опустила лицо в колени,

– Родимый… как я хотела за тебя – все эти годы! Да, видно, бог того не судил. Теперь все решено, так тому и быть. Еще завтра, послезавтра – и свадьба… и конец всему. На легкую жизнь я не надеюсь, Да и где нам, подневольным, легко? По крайней мере, знать буду, что отца из дому не выгонят и измываться над ним не станут, под своей крышей жить буду, там и умирать легче… коли станет невмоготу так, что сердце не выдержит…

Мартынь снова вскинул молот на плечо.

– Значит, ты все-таки хотела за меня, а идти со мной не хочешь! Все равно – мне бы только знать… Все равно я тебя добуду! На руках унесу, если тебе в лесу будет страшно. В кафтан заверну, чтобы широкий свет не пугал… Из свадебной повозки вытащу, из церкви вынесу, а не отдам! Всю волость, весь народ на ноги подыму, если мне поперек встанут! Еще два дня, ты их пережди!

Изменившись от страха, Майя поднялась с копны.

– Мартынь, ты рехнулся! Не бросай нарочно на погибель себя, меня, всех нас. Уходи, беги в Ригу!

– Один не уйду, только вдвоем. Руки-ноги тебе свяжу, если будешь противиться. Рот заткну, коли кричать станешь! Ты хотела за меня, и того довольно. А все остальное пустое – мякина, пыль, дым. Ты жди! Жди, Майя, и ничего не бойся!

Вытянув руки, словно отмахиваясь от него, она попятилась назад.

– Нет, нет, нет! Не стану ждать! Не подходи, ой, какой ты страшный!

На опушке зашелестели кусты, Анна шла сюда, с умыслом громко зовя девчонку. Выбравшись на луг, огляделась: Мартыня уже не было. Злющая, точно ласка, накинулась на Майю:

– Куда это кузнец подевался? В копну его, что ли, запрятала? Или под подол сунула?

Измученная Майя даже вспрянула от обиды.

– Ступай, ищи, коли он тебе нужен. Беги по лесу, по следам вынюхивай! Что ты мучаешь меня, что вы все терзаете меня!

Невестка прямо исходила злостью.

– Всякое было видано, но такого сраму в нашем роду еще не бывало. Просватанная невеста – в воскресенье свадьба – не совестится по копнам валяться? С кем? С беглым душегубом, с лесовиком, которого завтра в каретник потащат! Да Тенису только плюнуть на тебя. Прямо диву даешься, как ты еще в лес с ним не побежала. Был бы у тебя стоящий отец, такую баню задал бы – уж коли нет от человека проку, так и не будет. Под замок посадить такую паскудницу!

– Бреши, бреши, пробрешешься – может, полегчает…

Майя бросила начатую копну и, поспешив в дальний конец покоса, принялась ворошить там. Грабли с треском скользили по стеблям таволги, она даже не замечала, загребают они что-нибудь или нет. Платочек на шее развязался, свесился с плеча, наконец слетел и остался лежать на лугу подстреленной птицей с распростертыми белыми крыльями. Анна копошилась все на том же месте возле кустарника, уже не спуская глаз с Майи и время от времени пугливо поглядывая на лес.

На другое утро возчики изрядно запоздали: кирпичи из печи выбирали совсем горячими, приходилось ждать, пока возы по одному нагрузят. Солнце уже переваливало через верхушки сосенок, постепенно тускнея в черных редких тучках, когда въехали в Голый бор. Но там воз за возом начали вдруг останавливаться, пока, наконец не стал весь обоз. Возчики с ворчаньем направились вперед взглянуть, что там за беда опять приключилась.

Но беды не было никакой. Конь Грантсгала, стоя поперек дороги, лениво обрывал кустик багульника. Ключник сидел бледный, свесив ноги через край телеги, словно прикипел к горячим кирпичам. Грантсгал с перепугу пятился назад и даже чуть не упал навзничь, споткнувшись о пень. Перед возом стоял кузнец Мартынь, подавшись вперед, опираясь обеими руками на рукоять молота, а голову откинув назад – с оскаленными зубами, обезумевшими глазами, – как из лесу выскочил, так и был весь облеплен мохом и хвоей, серый и страшный. Он говорил – нет, даже не говорил, – он кричал:

– Кто вы такие? Рабы вы! Хуже рабов, хуже скота! В сенокос по кирпичи вас гонят – пусть сгниет ваше сено, чтобы вам после с голоду подыхать, а эстонцу горя мало! Что ни год, то новые поборы… Да осталась ли у вас еще шкура, ведь вся уже, поди, содрана! Сколько у вас есть шкур-то? Мясо по жилочке с вас поощиплют, кости в мешок – и в Ригу. В Риге и кости покупают – собак кормить, на муку перемалывать да поля унавоживать. Этого вы хотите, да? Своими костями в Неметчине поля унавоживать, да?

Все это он выкрикнул одним духом, за один рык. Откашлялся, точно подавился, и продолжал:

– Приказчик вас лает, староста лупит дубинкой, эстонец приказывает в каретник тащить. Это еще сейчас так, а что будет, когда молодой домой вернется? Два мешка с сыромятными кнутами везет с собой. В Неметчине сплетены, это вам не пареная черемуха. Сплошь узлы, а на конце гвоздь – будто рысь когтями рванет, будто ножом полоснет! Вот как будет, уж это я вам говорю! Вот как оно будет!

Теперь уже попятились вместе с Грантсгалом и Силамикелис, и Бриедис. Глаза у всех выпучены, рты раскрыты.

– С чего так торопятся новый подвал отстроить? Зачем кольца да крюки в сводах оставляют? Думаете, копченые окорока молодой Брюммер там развешивать станет? Сами вы там висеть будете да выть, как псы с перебитыми лапами. Последнее ведерко молока повезете в имение, последнюю меру льна, последнюю пуру зерна. Липовой мезги в лесу не хватит, как в голодные годы, все крыши вместе с решетинами за зиму скотине скормите! Вот оно как будет!