Текст книги "На грани веков. Части I и II"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

5

Курт медленно ехал по ухабистой дороге. Лошадь неохотно уходила от имения, да и всадник не очень-то подгонял ее. Солнце только еще садилось за лесом, вечер чудесный, а ночи теперь светлые. Стоило вспомнить об имении, как сейчас же перед глазами встал угрюмый постылый замок, входить в который все равно что в тюрьму. Там ждут люди со всей волости, но с ними лучше познакомиться позднее и постепенно – сегодня лица у них были что-то не особенно радостные, хотя он прибыл с самыми лучшими намерениями. Да это и понятно. Нельзя же еще мальчишкой, до которого нет дела, уехать, а потом через десять лет вернуться возмужавшим и чужим и заявить: вот он я, у меня благие намерения, любите меня. Ведь даже у мужика есть свои чувства, очевидно, есть и некоторая толика соображения. Ведь любовь надобно заслужить, даже, можно сказать, купить ее. Это звучит странно, но так уж оно на свете повелось. Самого господа бога им не пришло бы в голову любить, если бы он не давал в сенокос вёдра или дождя, когда сохнут посевы и колодцы иссякают.

Рожь по левую сторону невысокая и уже полегла, пожалуй, ее давно пора скосить. Марч, следуя рядом, кивнул головой.

– На господских полях с неделю еще постоять может. У кузнеца, на этом песчаном взгорке самое время было бы еще на той неделе. Да ведь везде не поспеешь.

У самой дороги притулилась закопченная хибарка с навесом спереди.

– Тут, видно, кузница, а там что, кузнец живет?

– Атауги! Двое – старый и молодой. Старый уже больше не может кузнечить, так теперь молодой этим занимается.

За кузницей на песчаном холме что-то дымилось. Курт хотел знать все – все до последней мелочи.

– Там, видно, вырубку жгут?

– Нет, роща кузнеца Марциса горит.

– Как это горит? Почему же он ее выжигает?

– Не он, а Плетюг… а староста.

Барон хотел знать все. А Марч был рассказчик бойкий.

– Потому что у кузнеца в этой роще был дуб, под тем дубом камень, а на том камне он занимался ворожбой.

– Так-таки и ворожбой! А как он это делал?

– Того я не знаю, не видывал. Да говорят, что он там жжет разные травы, что ли, и никому не понятные слова шепчет, А еще он посреди двора жаб молоком поит, в овине прикармливает души предков и вырезает разные знаки на косяках. Управляющий ему уже давно грозился, пастор проклинал, да он не слушает.

Курт начал понимать. Значит, это один из идолопоклонников, чтущий языческие обряды, на которые немецкие священники так часто с негодованием обрушивались в своих книгах. Сам он на подобные вещи смотрел несколько иначе. Как верный лютеранин и студент-теолог, он с такой ересью, конечно, не мог смириться, но как ученик гуманистов и вольнодумец считал эти остатки языческой религии в своем роде даже поэтичными.

– Но ведь он никому не делал зла. Разве этот старый кузнец плохой человек?

– Нет, он не плохой, а только, говорят, очень уж упрямый – крепкий, как железо. И у старосты на него издавна зуб – с тех пор как кузнец отбил у него невесту. И вот вчера поутру Марциса и застали опять, он ворожил у своего камня – чтобы Тенису не досталась Майя, чтобы его разразило и языка лишило, а Майя чтоб досталась его Мартыню, молодому кузнецу.

– Это не та ли самая?..

– Та самая, которую барин только что у почестных ворот приласкал милостиво. Ну и вот – староста с парнями, барщинниками и каменщиками подались в Атауги, рощу Марцисову повалили и пожгли. Камень пополам – и в телегу.

– И этого – как ты его назвал? – так и не разразило и не онемел он?

– Тенис? Нет, Майя ему досталась. А тот камень Плетюгану, старосте значит, упал на ноги, и ноги, как лучинки, – пополам. Лежит сейчас в имении и орет благим матом.

Курт вспомнил эту Майю и невольно улыбнулся, не подумав, что неуместно улыбаться, когда в имении орет человек с переломанными ногами. Она действительно стоит того, чтобы ради нее в капищах приносили жертвы старым идолам, сжигали рощи и ломали ноги. В его волости еще есть такие девушки! И так много старой романтики! Хорошо, что в провожатые попал этот мальчишка, такой простодушный, что ничего не боится и ничего не таит.

Марч и впрямь спешил рассказать все по порядку.

– Майя досталась Лаукову Тенису, а Мартынь… – Он прикусил язык: разве ж барину надо знать, где теперь Мартынь, – и без того кузнеца ловят, как дикого зверя. Поэтому он кончил не так, как хотел:

– А Мартыню она не досталась… А старый кузнец теперь в имении, пьет на свадьбе и смеется над тем, как староста с переломанными ногами орет.

– Выходит, что он все же дурной человек,

– Нет, а только у них старая распря – из-за этой самой кузнецовой Дарты. И потому еще, что староста при старом бароне кузнеца скрючил.

– Скрючил? Это не тот ли самый старик, который чуть не ползком передвигается?

– С толстой дубинкой? Он самый и есть. Кузнечить он с той поры больше не может, а делает ложки, да лукошки, да севалки плетет.

И он пересказал до сих пор памятную Сосновцам историю о том, как старый Марцис хотел подковать норовистого жеребца старого барона, как тот зашиб конюха, и кузнец в гневе хватил коня молотом. За это старый барон Марциса – в каретник; господа в замке три дня пировали, а староста в каретнике три дня полосовал кузнеца, пока не перешиб ему хребет. И то еще четыре человека еле удержать могли кузнеца. Сам-то уж никуда не гож, а руки, что железо, – подкову разгибает. И колдун… Староста его все время боялся – боялся и ненавидел…

Курт слушал, нахмурив брови. Нет, пожалуй, слишком уж она мрачная – эта поместная романтика. Лучше, если бы этот мальчишка не был таким болтливым… Поэтому даже и назад возвращаться не хочется в этот угрюмый замок, хранящий воспоминания о кровавом самодурстве.

Глядя на широкий, окаймленный кустарником луговой простор, он подумал, что там, у Дюны, он везде видел сено уже в стогах, даже в запущенном Атрадзене его свозили по дворам.

– Не слишком-то вы у меня здесь усердны. В других местах я везде видел уже скошенные луга.

– Господские луга у нас тоже скошены, а до своих люди никак не доберутся. В самый сенокос кирпич возить приходится. Управляющий говорит: сам барин так приказал.

– Так и говорит?!

– Чтобы хоть начато было, покамест господин барон домой едет, говорит.

Прохвост этакий! Курт еле удержался, чтобы не сказать, что он никогда не приказывал гнать крестьян в самую страдную пору на барщину, которую можно выполнить исподволь, когда в поле уж не с чем будет поспешать. «Чтоб хотя бы начато было…» Значит, пять лет ничего не делал, а теперь гоняет крестьян – хоть что-нибудь барону показать. Ах, бестия! Недаром с первого взгляда и показался таким гнусным.

Все это он только про себя подумал. Мальчишка не должен догадываться, что барин о своем хозяйстве почти ничего не знает, так лучше можно выудить все нужное. По гладкой луговой дороге, пошатываясь, тащился словно бы уже где-то виданный человек, наполовину господского, наполовину мужицкого облика. Когда он уже прошел мимо, Курт спросил:

– Ты его знаешь?

– Как же не знать: это Ян-поляк из лиственской богадельни.

Верно! Курт оглянулся, но пешеход уже исчез в ольшанике за поворотом дороги в имение. В Голом бору цветет багульник, вечер тихий, вот и пахнет так одуряюще. Между кустиками голубики – глубокими яминами выгоревший коренник, местами и сосенки обгорели и пожухли.

– Леса у нас, видно, часто горят?

– Нет, нынешней весной только раза два и загоралось: в первый – у Глубокого озера, там смолокур Дав сам и потушил. А когда вырубка лиственского барина горела, так всю волость оповестили. День и ночь кругом канавы копали и очищали от веток. В большом лесу только пурвиет с пять, не больше, выгорело. В ельниках оно не так полыхает, как во мшарниках. Будут людям дрова подешевле.

– Ты как думаешь, не от солнца же он загорается?

– Нет, где там от солнца. Должно быть, беглые. До сих пор был один Друст – с женой и девчонкой. А теперь… теперь еще один есть… и Сусуров Клав тоже, видно…

Курт понял, что мальчишка о чем-то не договаривает, и поначалу не стал выпытывать. Но вот лиственского барина то и дело упоминает в своих рассказах, о нем надо бы узнать побольше.

– Хорошую дорогу проложил ваш лиственский барин через луга.

– Да, прицерковники теперь по ней с сеном ездят, не тужат. Раньше там сломанные дуги и оглобли так и валялись везде. А лиственский барин этого не любит. Я не так богат, говорит, чтобы из-за этих тяжелых возов с кирпичом телеги губить и лошадей загонять. Нынешней весной, пока разгружали печь, два дня канавы чистили и щебенку возили. А щебенку издалека, с Барсучьих горок, надо возить. Да что это для казенного имения, лошади там, что твои медведи!

– Да, арендаторы казенных имений богаче нас. Поэтому они и могут так много лесу покупать.

– Да – и кирпичей! Третий год уже строятся – и все конца-краю нет… Поначалу большие каменные хлева, потом богадельню, а теперь еще и школу строит. Одно за другим. А за эту дорогу, по которой наши ездят, он не берется. Вместе, говорит, давайте, тогда дело пойдет. А так что же – я буду гатить, а вы разваливать ее? Это непорядок. А нашему и горя мало – пускай мужики ломают себе шею.

– Так в конце концов, выходит, оба правы. Наши, видно, не очень-то радуются, что в сенокос по кирпичи надо ездить?

– Нисколечко. Как дожди придут, что от сена останется? И рожь тоже впору косить. А управитель говорит: «Да что же я, дорогие мои, поделаю, ежели барин приказывает? Я такой же холоп, как и вы».

– Да, управляющий должен выполнять, что ему приказано.

Негодяй! Курт крепче сжал поводья. Нет, надо обязательно осмотреть этот кирпичный завод. Интересно узнать, насколько же Холгрен обжулил его. Лес, кирпичи – а все ли это? Казалось, куда ни кинь взгляд, отовсюду высунется какая-нибудь пакость.

Эстонцы в воскресенье не работали, а лежали, забравшись под навес, задрав ноги, и болтали на своем языке, не обращая внимания на чужого барина. На досках рядом подсыхал наготовленный вчера сырец. Позавчерашний – уже под навесом в сквозных клетках. Еще ранее сготовленный – уже в печи, густо окутанный черным дымом. Закопченный обжигальщик вылез из печного устья и пошел к другой печи, еще издали браня подручного, который возился там, распаренный, с потеками пота на лице. Увидев чужого в сопровождении Марча, он, видимо, тотчас сообразил, что это молодой барин, но припасть к рукам не осмелился.

– Простите, барин милостивый, куда уж мне к ручке, вон я какой, что скотина, вымазался.

– Ничего, не надо. Печь хорошая, обжигает кирпичи как следует?

– Печь-то хорошая, да очень уж рано вытаскиваем, потому и бою так много. А бой – он убыток. Ладно еще, что у самих замок строить начали, туда и сойдет, что для лиственского барина негоже. Лиственский барин строго выбирает, только те и берет, что со звоном.

– Да, да, для замка нам сойдут и те, что не звенят… Сколько штук входит в такую печь?

– Тридесять тысяч. Теперь печь большая, при старом бароне больше чем двадесять не могли.

– А сколько печей ты обжигаешь?

– Три могу – ежели эстонцы успевают наготовить.

Курт прикинул: «Сколько же за эти три года одних кирпичей он переворовал у меня?» Может, лучше и прервать эту прогулку-разведку – хорошего так ничего и не обнаруживалось, недавнее настроение восторженности почти пропало. Но ведь когда-нибудь все равно придется разворошить всю эту накопившуюся за десять лет нечисть. Он направил лошадь дальше мимо печи.

Сквозь чащу ольшаника по узкой, усыпанной гравием дорожке, словно по им же самим проложенному руслу, валил горький дым. Лошадь сердито фыркала, вскидывая голову, терлась мордой о ветки и осторожно обходила глубокие рытвины. По ту сторону дым уходил вбок, огибая опушку большого леса. Под старыми елями прохладно, пахнет сочным папоротником, дорога густо устлана прошлогодними шишками. Холмы поросли старыми вязами и кленами, на склонах – кусты орешника, в ольшанике непроходимая липовая поросль, вдающаяся на востоке в лаубернские угодья. Самые крупные и прямые деревья в высоту человеческого роста, а где и выше ободраны добела, у иных листва уже привяла, иные, недавно окоренные, еще не чувствовали приближения смерти.

Курт с удивлением взглянул на провожатого.

– Тут с давних пор лыко дерут. Раньше для своей потребы – для севалок, для мучных лукошек, так, почитай, и незаметно было. А теперь второй год как приказано коробья делать, весь Липовый лог сводят. Ненадолго хватит. И теперь уж тот да другой в лиственский лес забирается, там липы вот этакие, без сучьев.

– Куда же управляющий эти коробья девает?

– Как, разве барин не знает? В Ригу везет продавать, купцы в них будто лен да коноплю укладывают. Спервоначала требовал пять фунтов чесаного льну, потом пуру конопли и пуру орехов, а теперь вот еще и коробья. Сперва хозяева роптали – почему же это на лиственских никаких новых податей не накладывают. А наш говорит – у лиственских молодой барин не живет в Неметчине, ему дважды в год не надо мешок талеров посылать.

Курт поддал лошади каблуком в бок так, что она рванулась. Но тут же, овладев собой, ласково похлопал ее по шее.

– Да, верно, мое житье в Германии дорого стоило сосновским крестьянам. Как ты думаешь, очень они за это на меня в обиде?

Марч не нашелся что ответить. Но одно это смущение было достаточно ясным ответом. Курт только кивнул головой и вздохнул.

Барсучьи горки уже возвышались над прогалиной. Поросшие стройными соснами и старыми березами, словно две конские спины, вылезали они из лесу; между ними лежал топкий луг, а по ту сторону сразу же начинался кочкарник, который тянулся по северному и западному порубежью Танненгофа. Эти места Курт помнил хорошо, не однажды бывал здесь с отцом на барсучьей охоте. Толпа барщинников стояла тогда с лопатами, чтобы сразу броситься копать, когда собаки загонят преследуемое животное в глухую нору. В охотничьем азарте отец становился суровым и грозным, хлыст у него постоянно торчал из-за голенища. Вдруг перед глазами встала неприятная картина… Нет! Курт не хотел ее видеть… Куда же подевалось все то приятное, что он представлял и ожидал?

– Нет, туда мы не пойдем, не будем напрасно пугать этих животных. Я не охотник, в Германии о таких вещах некогда было думать. Отсюда должна быть какая-нибудь дорога назад в имение.

Марч подумал.

– Старый зимник по берегу Липовки. Только он петляет и доходит даже до Оборотневой мельницы. Ближе было бы опять повернуть к кирпичному заводу.

– Нет, я хочу видеть свои леса. Солнце только зашло, а луна нынче с самого вечера.

Когда-то здесь был смешанный сосновый и еловый лес, ныне же остались одни сосны и березы, местами какая-нибудь низкорослая чахлая ель, с обросшими лишайником поникшими лапами. Под ногами чудесный зеленовато-рыжий мшистый ковер без черничных кустов и брусничных островов. Коряги упавших елей – словно огромные щуки в зеленых волнах, с торчащими, выбеленными ветром костями сучьев. С заболоченного кочкарника за речкой Липовкой доносился запах свежей тины. Русло реки можно было определить еще издали по тому, как петлял мелкий кустарник и папоротник по кромке берега шагов в пять вышиной. Заросшая лесная дорога по сухому обрывчику подходила впритык к реке, временами далеко вдаваясь в сосновские угодья, местами забирая к Салацким болотам.

Малинники в ягодах. К болотному запаху здесь примешивался и запах сладкого сока. По-настоящему Липовка даже не речка, а просто черное заболоченное русло бывшей реки, заполненное осокой, еле различимым ручейком, струящимся сквозь белые мхи. Очевидно, течет она только весной, когда тает снег, и после особенно сильных и долгих проливных дождей. Где-то в этом самом дальнем углу – мельница, видно, потому, что других проток в Сосновом нет.

То ли берег на этой стороне был выше, то ли кочкарник на той стороне понижался, только кудрявые верхушки мелких березок и карликовых сосенок на той стороне еле возвышались над молодью. Большой лес внезапно кончился, потянулась обрамленная кольцом сосен заросшая поляна, противоположный край которой был едва-едва различим. Низкорослая белая ольха и береза, купы лесных яблонь и редкие дубы, местами луговые перелески, покрытые никогда не кошенной травой, местами кучи битого кирпича и извести, обросшие чернобыльником, полынью и белоголовником.

Марч остановился и прислушался.

– Сейчас примолкли, а вот в полдень слышно, как сверчки верещат.

У Курта всплыли в памяти неясные, слышанные в детстве рассказы стариков – видно, и старая нянька в свое время знала их. Мальчишка говорил так, словно сам все это видел и пережил.

– В давние времена здесь был Оборотнев край. Шесть дворов и внизу та мельница. Мельница еще при старом бароне работала – мой отец помнит, как ездил сюда зерно молоть. А дома опустели во время великого голода и мора. Кто выжил, убежал в леса. А потом никто не захотел приходить обратно в этот край. Нечистое место. Дед старого барона выбрал как-то шесть семей покрепче из тех, где набольший еще в силе и хоть один взрослый сын имелся. Каждой – по доброй лошади с господской конюшни, семян отсыпал из господских клетей, да все равно так и не прижились. На Янов день все сбежали куда-то под Алуксне. Люди здесь не стали жить, а сверчки верещат, они оборотней не боятся.

Задумчиво слушая, Курт ехал следом за провожатым. Дорога по берегу речушки поднялась на круглый, обросший старыми липами пригорок. Марч понизил голос, словно боясь кого-то потревожить.

– Это чумное кладбище. С Оборотнева края к Большому кладбищу проехать нельзя было – да под конец уже некому было и лошадь запрячь. Раньше всех полегли мужики, за ними молодые бабы и старики. Ребята самые последние, их волки по одному в лес перетаскали, а кто тут слег – тех лисы и муравьи объели. Дедушка рассказывал, что в бору ему самому доводилось находить подо мхом горсточки костей.

Курт обвел взглядом круглый пригорок, поглядел на дуплистые, обломанные ветром липы с длинными костлявыми сучьями. Невольно и по его телу пробежал холодок. Марч подвел Курта к самому краю кручи.

– Видите, барин, вон одинокий вяз между липами, на могиле мельниковой Майи. Все время был зеленый, ветки – как крыша, до самой земли, а с нынешней весны стал сохнуть, скоро совсем пропадет. Люди сказывают: мельникова Майя помирает.

Только на самой вершине зеленый гребень венком изогнулся. Дерево умирало со ствола. Голые сухие ветви еще и теперь доставали до земли, на верхних висели ряды высохших листьев, время от времени срывался и падал на траву жухлый лепесток.

– Кто-то разводил огонь в дупле, потому дерево и умирает.

– Никто не разводил – кто же посмеет надругаться над Майиной могилой? Да весной громом ударило. Старые люди не припомнят грома до Юрьева дня и такого грохота не слыхивали. Над всем лесом кривой крест протянулся, управителева Грета целую неделю ходила оглохшая и полуслепая.

Шагов на сто ниже кладбища по широкой пойме с островками тростника и обомшелыми корягами раскинулась Липовка. Старая мельничная запруда – там вон еще хорошо различимо то место, где была плотина с остатками плетня у обоих берегов. Рядом, в глубокой яме, видимо, долго держалась вода, а теперь осталась только подернутая зеленой слизью тина на самом дне и белые цветы на широких, припавших листах. Так же припал на той стороне и покривившийся мельничный сруб, почерневший, замшелый, с зияющим проемом дверей, с прогнившей лубяной крышей. Творила в паводок сорвало вместе со столбами, большое мельничное колесо унесло далеко вниз, там оно и застряло в забитом травой и сучьями лозняке, на черной дубовой оси держалось лишь несколько обломанных досок.

Курт слез с лошади и уселся на круче. Что-то влекло его к этому запустению, где когда-то шумел стремительный поток, орошая мелкими брызгами висящую клубом тучу мучной пыли. Марч указал вниз.

– И лилии Майины привяли. Тут она на другое утро лежала на листьях, а Апаров Каспар вытащил ее.

– Дождей нет, вода высохла, потому они и вянут.

– Бывало лето и позасушливее, а в Майиной запруде воды всегда хватало. Уж такое недоброе нынче лето. Кузнец Марцис говорит: «Глядите на знаменья, разве вы не видите знамений?»

Они с минуту помолчали, каждый думал о своем. Курт исподтишка поглядывал на юнца, который, казалось, ушел в какой-то иной мир.

– Расскажи, что там было с этой Майей.

Марч вздрогнул и затряс головой. Поглядел на мельницу и затряс снова.

– Нет… невеселый это рассказ. Господам его нельзя сказывать.

Курт попытался улыбнуться.

– Мне можно, я не такой, как остальные господа. А тебе разве не кажется, что я иной?

Юнец робко взглянул исподлобья,

– Барин и вправду не такой, я это сразу подумал, как только увидал у ворот. Да только все равно нельзя. Долгий это рассказ, темнеет уже, не поспеем в имение, а там люди ждут. Эстонец гневаться будет.

«Эстонец…» Курту от одного этого слова стало ясно, что мужики думают о его управляющем. Действительно, эта прогулка ему многое дала.

– Эстонец не будет гневаться, ему было бы приятнее, если бы я совсем не возвращался в имение. И ночь будет светлая – глянь, луна уже над верхушками встает.

Луна время от времени просвечивала сквозь липы и вновь подергивалась красной дымкой. Вечерняя заря над заболотьем постепенно уплывала к северу.

Марч все глядел на разрушенную мельницу. Заговорил вполголоса, словно доверяя великую тайну:

– Было это давным-давно. Мельницу тогда еще звали не Оборотневой, а Липовской, и вся округа звалась Липовской округой. Мельник пришел откуда-то из дальней стороны – никто не мог сказать откуда. Одни сказывали, что он боярин, какой-то приблудный с времен русской войны, другие – что это управитель, которого курземский помещик выгнал. А только помещиков он ненавидел и с мужиками был заодно. Всего слов пять за день от него и слыхали, да и те с чужим выговором. «Тащи мешок, засыпай, завязывай», – все только рукой показывал. Была у мельника длинная белая борода и красивая дочка. Такая красивая, что вода в пруду просвечивала до дна, когда Майя выходила на плотину, и можно было видеть, как щуки плавают над корягами. Раз какой-то парень руку смолол, заслушавшись, как она поет в своем домишке. А другой повесился на болоте оттого, что она дала ему оплеуху, когда он осмелился до нее дотронуться. Только на четвертый год дровосеки нашли его кости на сосне у салацкого порубежья. Одни белые косточки да лишь на щеке уцелела кожа и обросла желтой бородой. Майе же полюбился Апаров Каспар из Липовского края, да только барон не позволил им жениться, чтобы мельник не оставался один и хорошо справлял свою работу. Когда подошли страшные голодные годы, то лишь в одном имении было что молоть. Засуха стояла великая, каждый день где-нибудь леса горели, все в дыму было. Солнце, весь день краснее, чем луна сегодня, темнело еще ополдень, колодцы пересохли, сосновцы по воду ездили к мельничной запруде. А мельник был заодно с мужиками. Он отсыпал малость господской муки, и, когда темнело, Майя в севалке носила ее людям, что в Липовском краю жили, – эту ночь в один двор, другую – в другой. Липовские еще ни одной овцы не закололи, когда прицерковники уже начали жеребят резать и поносом маяться, потому как конину есть грех и никому это так не проходит. А под Троицу начался пожар в большом лесу у имения; ветер был страшный, горящие сучья и клочья лишайника нес через всю излучину, вся рожь в цвету сгорела, сгорел и двор Апаров, что стоял в самом дальнем углу. Под осень Майя стала носить по две севалки в ночь. Да тут староста смекнул, что, когда едут молоть, возы куда полнее, чем когда назад едут, и рассказал барону. И барон послал Черного Густа на мельницу, присматривать. Черный Густ жил в имении и не смел ногой ступить за сосновское порубежье, сам епископ так наказал. Это было еще при католической вере, Черного Густа за грехи прогнали из монастыря на девять лет, чтобы исправился. Да он не исправлялся – самому дьяволу душу запродал. Шлялся но лесам и ловил пастушек. Однажды на лугу насупротив Голого бора четверо мужиков свалили его и расписали ему спину так, что она стала черная, как и его лицо. Но он и тут не исправился. Душа у него была черная, потому и лицо такое. И вот Черный Густ повадился ездить верхом на мельницу караульщиком. С утра приедет вместе с возчиком, а остается дотемна, когда те уж давно домой уедут. Майе от него не было никакого спасу, на плотину выйти не смеет и в севалку сыпать нечего. И липовские стали резать скотину, хотя это и строго было заказано, – сперва овец и телят, потом и дойных коров. Черный Густ даже воду из запруды запретил черпать: вычерпают, мол, досуха, а как тогда молоть? Как-то осенью видят под вечер, что Черный Густ во весь опор скачет в имение, мокрый с головы до пят, а одна рука, как сломанное крыло, болтается. Мельник же с плотины грозит вслед кулаками – может, он и не такой старый был, как выглядел, а то откуда же в нем этакой силе взяться? После того Черный Густ три недели не показывался на мельнице. Запруда высохла до самого дна, и в имении больше нечего стало молоть. Да только после Мартынова дня в ночь на понедельник, когда уже большие заморозки начались и на полях уже ничего нельзя было спасти, полил такой дождь, будто в тучах колодец опрокинулся. На болоте мох взбух, все ручьи в лесу шумели, как в весенний паводок, пруд поднялся до самого края плотины. С рассветом мельник забрался к своим поставам – укрепить их. А в это время кто-то возьми да и пусти колесо, мельница загрохотала, загремела, так что по всему лесу и липовской излучине звон стоял. Когда люди поутру прислушались и сбежались посмотреть, мельник лежал под большим жерновом полуживой, а Майя, в разодранной одежде, лежала в запруде в том самом месте, где с тех пор лилии стали цвести. Апаров Каспар вынес ее на берег, выкопал могилу и похоронил. А осенью, когда все деревья уже стояли голые, на могиле пробился этот самый вяз. Всю зиму рос, до весны у него было шесть сучьев, к Янову дню девять, а к осени он уже липам до половины был. Так он рос лето и зиму, пока не перерос все деревья и пока верхушка его не закудрявилась веночком. Два дня спустя в имение прискакала лошадь Черного Густа с перемазанным кровью седлом – ездока, сказывали, волки разорвали. Так говорили в имении. Липовцы же свое шептали, только Каспару никто ничего не смел сказать, он такой ходил, что дети прятались под лавку, К зиме появился этакий волк – с теленка, с желтыми зубами и красными глазами. Днем его редко кому доводилось видеть, а утром вокруг домов на снегу виднелись широкие следы, точно человечьи, только с когтями и сплошь в пятнах крови… Все ночи выл – ежели в овине послушать, так вроде у имения, а когда выйти, так ясно слыхать, что на болоте за мельницей. В метель скребся за дверью, обгрызал столбы у ворот, у хлевов завалины подрывал, так что никто спать не мог. И вот весной начался мор, поначалу в тех домах, где были вереи обгрызаны и завалины подрыты. Тогда липовцы обступили Апарова Каспара и сказали: либо ты уходи отсюда, либо с тобой будет то же, что осенью с Черным Густом. Тогда вас в лесу будет двое, вот и грызитесь, а людей оставьте в покое. Каспар выслушал, понурив голову, потом поглядел этакими красными глазами. Под вечер видели, как он с мешком через плечо и с топором в руке уходил в лес. С тех пор в Сосновом нет больше никого из Апаров и оборотень тоже пропал. А мор остался, пока в Липовском краю все дома не опустели. И с мельницей у барона больше не ладилось. Нельзя было привезти такой жернов, чтобы он в первую же осень не треснул. Ветер сорвал крышу и чуть было не убил трех помольщиков. Вода вырвала творила, плотину размыло против того места, где утопилась Майя. Сосновцы стали ездить молоть в Лиственное: мужики – на ветряк, а из имения – на водяную, где новые постава. У кого зерна было немного, чтоб не возить, обходился своей меленкой дома. А эта здесь мало-помалу пришла в запустенье, с тех пор она уже не Липовская, а Оборотнева мельница, и весь край – Оборотнев край.

Марч перевел дыхание. Курт тоже перевел дух, так глубоко захватила его эта легенда.

– Ничего, мы здесь построим другую, с новыми поставами.

Паренек потряс головой.

– Лучше уж не надо, барин, недоброе здесь место.

– Каждое место хорошее, если не верить стариковским сказкам. Нельзя же допускать, чтобы люди ездили в этакую даль и отдавали деньги лиственскому барину. Зачем же давать ему наживаться? Сколько же одному имению приходится платить дважды в год!

– Трижды!

– Как же так? Насколько помню, старый барон молол два раза: осенью, когда кончали молотьбу, и весной – после сева, когда становилось видно, сколько осталось излишков.

– Так и отец говорит. А эстонец мелет еще и третий раз, после Янова дня, когда в Риге цены повыше.

– Он возит муку в Ригу?

– Муку и зерно, а в середине лета там лучше всего платят.

– И много он так возит каждый год?

– Этого я не могу сказать – они с писарем вдвоем меряют, да еще Плетюган. Осенью у нас бирки отбирают. Да я себе другие делаю, и за последние годы я могу барину все показать.

– Мы их завтра же поглядим. И крыс из клетей выгоним – до последней, Ни одной там больше не доведется хозяйничать!

Марч внезапно встрепенулся.

– Барин… Уже совсем темно, и дождь собирается. Ведь чуть не миля до имения.

Действительно, стало совсем темно. Вечерняя заря над заболотьем погасла, луна скрылась за коричневой завесой. Мельницу еле различить, пруд, казалось, наполнился до краев черной водой. Нет, и впрямь место здесь недоброе. Курт вскочил в седло.

– Ты иди вперед, я эту дорогу позабыл.

Марч пошел впереди, раздвигая кусты и нащупывая ногами дорогу; лошадь почти упиралась головой в его спину.

Никаких сверчков здесь уже нельзя было бы расслышать, когда вдали тяжело шумело, временами словно кто-то глухо посвистывал. Курт ехал, погрузившись в тяжелые мысли, лишь бессознательно отводя ветки от лица.

Не только эту дорогу от Оборотневой мельницы – и все старые дороги позабыл… Разве же он их когда-нибудь знал? Этот мальчишка водил его по совсем незнакомым местам. «Стариковские сказки» – так он только что назвал их. И Курт вспомнил, с каким удовольствием читал в Германии старинные сказания о еще более удивительных событиях. Какие только приключения не заставлял испытывать Гелиодор своего Феогена и Хариклу! Сколько злоключений пережили у Кальпренеда скифский принц Арондат и дочь Дария Статира! Разве можно вообразить себе еще большие чудеса, нежели те, что Антоний Диоген живописал по ту сторону Фулы? Почему же сказка этого парня так взволновала его?

Кустарник кончился. В большом лесу пролегала старая мельничная дорога, гладкая, заросшая густым мхом. Луна снова выглянула на минуту из-за своей завесы, лошадь осторожно ступала по причудливо переплетающимся полосам теней. Фигура провожатого то исчезала, то вновь, точно призрак, возникала в полосе красноватого света.