Текст книги "На грани веков. Части I и II"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

Он выпрямился.

– Скажите же себе наконец: мы не скотина, мы люди, богом сотворенные на свет, мы не хотим жить нищими, вшей кормить да гнить заживо. Коли мы все подымемся, то никто против нас не устоит. Сколько у них в имении этих псов, кроме тех двух, что на цепи? Неужто в лесу дубин не хватает? Нет у нас кос да топоров? Разгромить! Разнести! Плетюгану по башке! Эстонцу по башке! С рубцом на лбу он уже гуляет – после моего молота больше не будет погуливать! Разлетится, что глиняный горшок! Подпалить все это змеиное логово! Сегодня же ночью! Сейчас же! Выпрягайте лошадей – верхами и по дворам! Пусть все бегут – бабы и ребята, все, у кого спины переломаны и бока изодраны. Чтоб завтра и места не нашли, где стояло Сосновское имение!

Только тут он овладел собой, устав от этого неистового гнева и длинной речи, и всмотрелся прояснившимися глазами. Вблизи никого, только ключник точно приварился к возу, не смея пошевелиться. Вокруг раскрытые рты и выпученные глаза. Он подскочил вплотную.

– Ну, что стоите? Чего воды в рот набрали? Кого боитесь? Разве малдавцы там, под Ригой, не спалили имение и не убили своего дьявола, который подстрекал подыматься против властей, – а что им за это было? Теперь они под казной, и живется им, как и лиственским. Может, вам живется лучше лиственских? Все господа теперь собираются бунтовать против шведов, и наш, должно быть, с ними заодно. От властей им заступы ждать нечего. В другой раз вам говорю: пошли! На коней и по дворам!

Он схватил первого попавшегося под руку – это был Эка. Потряс его, как мешок с мякиной.

– Ну, ты, чурбан, говори! Пойдешь со мной?

У того большущая его голова моталась. Вспотевший, перепуганный, отскочил назад, спрятался за остальными и, словно мальчишка, уцепился за рукав Бриедиса.

Мартынь медленно обвел вокруг глазами, голова его поникла, но он тут же вскинул ее.

– Телки вы, а не мужики. Смелости у вас ни на грош! Мало вас эстонец потчевал. Погодите, пока молодой барон не прикажет ремни из спины вырезать, тогда вспомянете Мартыня-кузнеца. Да только поздно будет! Чтобы вам всем околеть! Падаль этакая!

Хотел еще что-то крикнуть, но перехватило дух. Махнул рукой, будто отшвыривая всех вместе с возами. Сплюнул, вскинул молот на плечо и пошел продираться сквозь мшарник так быстро, точно его где-то дожидались.

Обоз двинулся, когда кузнец уже скрылся в сосенках. Возчики брели за возами, втянув шеи и все еще поглядывая по сторонам. Только на дороге через Большие луга Грантсгал шепнул ключнику:

– Ошалел! Дозволяют же таким по лесам шататься да людей пугать…

Но ключник все еще был так ошеломлен, что только губами почавкал.

Поодаль перешептывались Луксты. Сын весь, покраснел, даже белки глаз налились кровью.

– А ведь правду говорил… Подыматься нам надо было да идти за ним. Я бы первый, коли бы только остальные…

– Замолчишь ты, блажной! У кузнеца невесту отымают, а ты из-за этого бунтовать против господ станешь! Пронюхает Плетюган или эстонец, отделают тебя почище, чем вечор Криша Падега…

Эка, шедший почти в самом конце обоза, наконец опомнился. Ударил кулаком по кирпичам, взревел, как разъяренный бык:

– Гнида этакая! Меня за грудки хватать! Не хотелось руки марать, стояком бы в землю вогнал вместе с его молотом. Ну да поглядим, парень, что про это управитель скажет. Зайца в петлю заманивают, волка в яму загоняют, неужто такому душегубу дозволят шляться по лесу да людей пугать!

Сусуров Клав стиснул кулаки и надвинулся на него:

– Посмей только одно слово, одно-единое словечко эстонцу сказать… Завтра мухи станут ползать по твоей бычьей морде. За это уж голову кладу – заруби себе на носу!

5

На другое утро, чуть свет, крохотная бабенка, точно божья коровка, засеменила из Сусуров, что находились в так называемой прицерковной стороне волости. Оглядываясь, торопливо вышла на лиственскую дорогу. В руке она держала тонкий ореховый батожок, губы ее беспрерывно шевелились, будто читая молитвы. Но никаких молитв она не читала, а только время от времени пришептывала:

– Господи!.. о господи!..

В это же время с другого конца волости, из Силамикелей, тоже в имение, прихрамывая, направился высокий бородатый старик. Походка его была куда неторопливее, чем у бабенки, но зато шаги шире, так что продвигался он почти с той же быстротой. Он шел, вперив злобные глаза в дорогу, и только временами, вдруг вздергивая голову, шипел сквозь редкие зубы:

– Дьяволы!..

Засунув руки в карманы, Холгрен вышел из своего особняка и направился к конюшне. Он глядел по сторонам, что-то высматривая, временами посвистывая. Все в имении знали: если эстонец улыбается или насвистывает, значит, либо обозлен, либо зубы болят. В таком разе на глаза ему лучше не попадаться. Рыжий Берт и второй конюх схватились за вилы и принялись откидывать навоз. Эстонец на сей раз сделал вид, что совсем их не замечает. Когда он проходил мимо ворот конюшни, из своей конуры выскочил большой бурый пес и, ластясь, кинулся навстречу, насколько позволяла цепь. Управляющий остановился, поглядел на него, затем вынул из кармана руку, взял из-под мышки трость и ткнул концом ее в горло псу. Пес с визгом отскочил, глаза у него налились кровью. Он поднялся на задние лапы, потом рыча подпрыгнул, но цепь рванула его, он упал, перевернулся и остался так лежать на месте; воя от бессильной злобы, он скреб когтями землю и грыз цепь. Холгрен ушел, уже не улыбаясь, видимо, хоть немного успокоился.

У клети перед конурой прикорнул другой такой же пес, только чуточку побольше и постарше. Злобно ощетинившись, поводя головой, посмотрел он вслед хозяину. В клети перемеривали остатки овса и ссыпали в другой закром. Из дверей столбом валила пыль, люди сновали, точно в дымном облаке. Ключников Марч, не выпуская из рук бирки, сметал в кучу нагрызенную мышами лузгу. Вскинув на него глаза, управляющий презрительно улыбнулся, белки его стали неподвижными, точно он нацелился в паренька. Голос звучал приторно ласково.

– Что это ты здесь делаешь, голубчик мой?

Паренька этот ласковый голос ужалил, точно оса. Он побелел, черенок метлы чуть не выскользнул из рук.

– Мышиные объедки, барин… В закроме все углы полны. Я думал…

– Индюк тоже думает, а? Ну, а если я прикажу тебе сесть на корточки – на две лапки, как и положено настоящему индюку, – и клювом всю лузгу, одну по одной, носить назад, туда, откуда ты это повыгреб? Ты думаешь, не стал бы? Стал бы, об заклад побиться готов. Ты ведь все думаешь – так подумай, для чего бы это вот сия штучка под мышкой предназначена? Ты ведь знаешь, коли я ею приласкаю, так будто горячим железом зад обожжет.

И рука его словно и в самом деле примеривалась сделать это. Белки налились кровью, как у пса. Управляющий затопал ногами.

– Сукин сын! Скотина ты рогатая! Ежели здесь пуры-другой не хватит, так мне, выходит, придется сказать, что это вы со своим колченогим стариком сгрызли, – потому как у нас мышей вовсе нет, ведь о них только сказки рассказывают! А ну-ка разом назад ссыпать, чтобы все было, как и раньше. Чтобы ни одной шелушинки не пропало!

Мужики, выгребавшие овес, затаили дыхание, только слышно, как грабли усердно скребут по глиняному полу.

Полпути до коровника управляющий прошел насвистывая, потом вдруг затих. Скотница кинулась поцеловать ему рукав. Почему коровы не на выгоне, давно бы уже пора… А может, и не пора, может, все, как и в другие дни, но управляющий злобствовал, считал, что все не так, как надо. В коровник он обычно не ходил, но сегодня сам откинул воротца. Молоко с журчанием лилось в шесть подойников, в нос ударил запах хлева. Бык сердито взревел, уставив навстречу барину рогатый лоб, вылизывая слюнявым языком ноздри, пялясь выкаченными глазами. К несчастью, первой дояркой оказалась Красотка Мильда – после ключникова мальчишки управляющий больше всех ненавидел ее. Прошел пяток шагов, ступил в навоз, но даже не заметил этого. Тихонько вынул из-под мышки трость и ткнул ею в крутое бедро Мильды. Та дико вскрикнула, ткнулась вперед, не то корова, не то сама опрокинула подойник, белая жидкость расплескалась множеством ручейков. Управляющий, насвистывая, вышел. Скотница стояла, прижавшись к воротам, и глядела глазами овцы, над которой занесли нож.

Но управляющий даже не заметил ее. Дойдя до половины двора, остановился. Трава была мокрая, ночью поморосил мелкий дождичек – что кот наплакал, полям опять ничего не досталось. Ячмень до времени желтеет, лен высыхает, а только отцвел, рожь, не дозрев, начнет осыпаться. Дождь будет или вёдро – все управляющему надо знать, за все он в ответе. Холгрен перестал свистеть и закинул голову. Ветер гнал прочь редкие темные облака. Ну, известное дело, унесет – больше и не польет.

До чего ж погано сегодня на душе у танненгофского управляющего Холгрена. Бестолково и оплошно все, что он тут натворил. Где же оно, мудрое решение сдерживаться, так чтобы никто не мог ни на что пожаловаться молодому барону? Куда подевались гречневая каша и бочонки с пивом? Что было вчера и позавчера – это они позабудут, он знал своих лапотников. А о сегодняшнем дне будут плакаться, тут уж сомневаться нечего. Будь оно проклято, это ожидание неизвестности!

Ну как тут сдержишься, коли ночью глаз не смыкал, коли до зари пролежал, не выпуская из рук пистолета и прислушиваясь, не крадутся ли? Либо чурбаном, либо ангелом здесь надо быть. Сам нечистый вчера попутал, со страху дозволил этому негодяю кузнецу уйти в лес. Навалиться надо было всем – молот выбить, вожжами скрутить, в каретник – драть, драть, драть, чтоб и не поднялся. Насмерть запороть – ведь за этакого душегуба не вступятся ни молодой барон, ни шведы. Страх должен быть, а иначе разорятся как баронские, так и казенные имения. Дай волю одному, так и остальные начнут огрызаться.

Дурные, нехорошие вести дошли вчера до Холгрена. Барщинников на дороге останавливает, на бунт подбивает, на убийства, на поджог имения! Это что-то неслыханное! Мягко он еще с ними здесь обходился, палки этим собакам здесь каждодневно нужны, чтобы не забывали о господской власти. Двадцать восемь мужиков, будто бараны, морды в землю уткнули, слушали, как кузнец смутьянит, и дали ему уйти в лес. Разве это уже не бунт? Разве они в своих лесных углах сейчас не точат топоры и не прилаживают косы к держакам? Веселенькая встреча ожидает молодого барона!..

Скрипнув зубами, Холгрен направился к каретнику, где с десяток возчиков медленно выпрягали лошадей из порожних телег. Плетюган орал и распоряжался, размахивая дубинкой. Приказчик расхаживал по дороге за ольшаником, задерживая каждого едущего на кирпичный завод и приказывая сворачивать в имение. Каменщикам пока что кирпичей хватает, сейчас надо установить покой и порядок. Возчики жались в кучу, опасливо поглядывая на двери каретника. Ничего хорошего ждать не приходится, коли им приказано поворачивать прямо к этой живодерне, коли Плетюган лается, как сам нечистый, и эстонец в такую рань крутится, улыбаясь и посвистывая.

Холгрен прошел мимо, поочередно заглянув каждому в лицо. Видел только непокрытые головы и помутневшие от страха глаза, у иного даже шапка в руках дрожала. Нет, эти бунтовщиками не были и не будут, просто зряшные подозрения и опасения. Слегка успокоенный, он повернулся к толпе.

Мастера еще спали, только к завтраку встанут. Но рижские каменщики уже готовились приступить к работе – работали они сдельно, надо поднажать, завтра субботний вечер, а они еще не ознакомились как следует со здешними корчмами. Утро промозглое, с топи тянулись клубы серого тумана. Каменщики прохаживались на лесах, засучив рукава рубах, повязывая фартуки и сердито позевывая. Видно, вспоминали Ригу, где в прохладное летнее утро веет приятным теплом от нагретых вчерашним солнцем стен, а из пивных тянет заманчивым запахом колбасы и пива. А здесь что, в этих медвежьих болотах! Лицевая стена в рост человека уже готова. Теперь до приезда молодого господина надо бы постараться закончить еще свод подвала. Но ведь их нельзя подгонять, рижане – люди вольные, еще обидятся и все бросят. Даже шапки снимают не спеша, Холгрену казалось, что даже как-то небрежно.

Четверо подносчиков кирпича из барщинников уже вскинули на плечи «козы» с кирпичом, приладили лямки. Два известкомеса стояли у бочонка с раствором, прилаженного к жерди, и ожидали, куда тащить, коли заорут. Холгрен оглядел и этих. Нет, эти не бунтовщики, за двадцать пять лет он все же сумел их приучить к послушанию и боязни. Так кого же он боится? Какого-то вонючего кузнеца, холопа, навозника! Только поймать его надобно и драть, драть, драть так, чтобы не поднялся! Так, чтобы почки отбить, чтобы кровью захаркал, а тогда молодой Брюммер может спокойно домой ехать.

Холгрен оперся на трость. Окованный острый конец ее с легким хрустом вонзился в землю, – вот так он вонзился бы в тело любого негодяя. Отлегло от сердца. Управляющий уже не улыбался, не свистел, обретя прежнюю самоуверенность и чувство собственного достоинства. На прокладке дороги работали проворно. Топь уже не зыбилась, даже если на середке подпрыгивать. Если бы с самого начала пришло в голову настелить гать! Надо было послушать Плетюгана. Но нельзя же показать, что какой-то сиволапый мужик знает больше, чем сам управляющий. Ну, да что там, что сделано, то сделано. Конечно, чтобы все закончить, об этом и думать нечего. Но барон по крайней мере увидит, что благие намерения были и все, что можно было с этими лежебоками сделать, сделано.

Скривившись в знакомой всем улыбке, дружелюбно ругнувшись и дав понять, что он пробудет здесь поблизости весь день и от глаз его ничего не ускользнет, Холгрен вернулся к замку. Там к его рукаву припала приземистая бабенка с ореховым батожком в руке. Она повздыхала, точно читая молитву, пошевелила губами и потом начала сыпать словами так быстро, что вначале только отдельные из них можно было разобрать.

– Он ведь у меня хороший муж, чего там говорить… Когда выпьет, правда, дерется, но ведь не так, чтобы уж невтерпеж. Яксиене в Смилтниеках, та порой вся в синяках ходит. И насчет ребят – ну, да барин сам понимает – больно уж охочий. У меня уже трое, и четвертого недолго ждать… Какой ни есть, а все кормилец. Что я одна-то стану делать с тремя ребятами?

– Говори, баба, толком. Кто у тебя муж?

– Клав, милостивый барин, тот самый Сусуров Клав. Барин, поди, еще помнит – четвертый год, как выпороли и выгнали из Вайваров. За пьянство, как же, как же, и за строптивость с господами… упрям бывает, что и говорить, упрям, что твой камень. Барин, голубчик, милостивый, велите его привести в имение, в клеть, коли супротивничать начнет – вожжами повязать, десятка два розог всыпьте, чтоб опомнился. До воскресенья, пока Майю повенчают с Лауковым Тенисом, пока эта дурость у кузнеца Мартыня не пройдет. А то он и Клава моего втянет в погибель. Ведь что этой забубенной головушке – ему вольно беситься да перечить господам. А я что стану делать с четырьмя ребятами, коли Клава моего в тюрьму засадят? Два десятка, барин милостивый, больше не надобно, а то не дай бог покалечат, как старого кузнеца…

Холгрен прислушался.

– Попридержи свое трепало! Что ты там о кузнеце Мартыне мелешь? Был он у вас?

– Как же, как же, барин! Я же про это и толкую. Да не у меня, у Клава моего. Сегодня чуть свет. Позавчера вечером был и сегодня утром опять. Они думают, я сплю, да только, когда хозяйский петух запоет, я завсегда просыпаюсь. Двери у клети прикрыты, а я подслушала. Бормочут, бормочут – да вдруг он как гаркнет: нынче одну шкуру дерут, а когда молодой барии приедет, тогда три станут! Душегубы, говорит, эти господа, невест умыкают. А мой-то: да и хозяйства тоже…

– Мартынь Атауга? Кузнец?

– Да знамое дело, барин, я же все время про то и толкую. А теперь у господ нет той воли, шведские власти стоят за мужиков. Ничего они больше не могут, говорит. Как, мол, те, что под Ригой: имению дубинкой по башке, господам огня подложить…

– Как, как ты сказала?

– Помилуйте, барин, – видно, я оговорилась: может, оно и наоборот было… Всю волость он обегал, всей межидворцев, батраков и бестягольников поднимал – ни один не идет! Тот чешется, будто вши заели, а другой только колом сулится…

– Колом? Так он и сказал?

– Ей же право, барин милостивый! Стану я врать, только что своими ушами слыхала… А мой – и вовсе шальной: уж я-то знаю, кого колом огреть надо бы… Куда ты пойдешь, туда и я… Ходок этакий, когда в доме трое да четвертый того гляди! Будьте уж столь милостивы, барин! Притащите в имение – пусть уж ради меня всыплют ему десятка два, чтоб опомнился! Только бы не покалечить…

– А куда он подевался, твой Клав?

– А куда ему деться – там в клети и дрыхнет. По кирпичи не поеду, говорит, у меня живот болит. Ангелы господни пускай едут… У хозяина-то самого на пятке чирей, прислал малую девчонку…

Управляющий просветлел.

– Ах так, колом они сулят! Добро, добро!

– Сулят, да разве же они посмеют! Будьте уж так милостивы, барин… Уж этот кузнец – как сам нечистый, Может с толку сбить…

Из-за угла дома показалась хозяйка управляющего. Холгрен махнул ей рукой, голос его стал притворно сладким.

– Грета, голубушка, покорми эту женщину.

Грета еле сдержалась, чтобы не уткнуть руки в бока.

– Эту – вот ту?..

– Эту самую. Она издалека шла.

Сыпля слова, что горох, Клавиха вновь припала к рукаву. Управляющий стряхнул ее: к нему уже подходил хромой бородатый старик. Повернулся так, чтобы тому достался другой рукав – Клавиха один уже обмусолила.

– Ну, что ты об этом кузнеце рассказать можешь?

Рукав старик поцеловал, как и бабенка, но в остальном хозяйского достоинства не утратил.

– Видно, господин барин уж и сам все знает?

– Знаю, не знаю, а ты рассказывай.

Старик Силамикелис злобными глазами разыскал сына в толпе у каретника.

– Говорю я сыну: «Ты не езжай к печи, заверни в имение, расскажи. Ты – хозяин, пороть тебя ни разу не пороли, нет тебе дела до этих голодранцев». – «Меня-то не пороли, а отчего брат у меня в могиле?» – «Оттого, говорю, что строптивец и неслух был, не слушал ни отца, ни господ. Лучше скажи, а то еще подумают, что ты заодно с бунтовщиками», – «Не стану, боюсь, как бы не приказали в каретник отвести». – «Тогда я пойду, говорю, мне за мою правду нечего бояться». – «А я не пойду, а то меня кузнец пришибет». – «Тогда я пойду, я голодранцев спокон веку не боялся…» А уж вы, барин, повелите изловить этого беса, а то ни вам, ни нам покоя не будет. В нашей стороне всех бестягольников и батраков обходил.

– А те что? Колом сулят по башке?

– Насчет кола – это я не ведаю. А только бабы с утра, что клушки от коршуна, по дорогам снуют, мужики прячутся по сеновалам да овинам, не смеют и носу высунуть.

– А! Не смеют и нос высунуть! Это хорошо! Это хорошо! Кузнеца того мы, понятно, изловим.

Махнул рукой Плетюгану.

– Налей этому старику большую мерку водки, он рано встал.

Холгрен совсем успокоился. В волости все как надо, чего же еще? По одному, по два бунтовщика и по беглому в каждом имении всегда бывало, ни раньше, ни теперь без этого не обходилось. И кузнец еще сегодня вечером будет в клети связанный. Поймать его надо, во что бы то ни стало, тут этот старый гриб прав.

Приказчик все еще без толку торчал на дороге. Будто глаз во лбу нет, не видит, что ли, что возчики с той стороны волости уже все у каретника? Управляющий позвал его и выругал с удовольствием, от хорошего настроения – как и любой барин, который знает, что гневаться не из-за чего, а делает это больше для порядка и внушения. Позвал Рыжего Берта, велел им обоим отправиться в Сусуры, связать Клава и тотчас привести в имение. Приказчик перепугался, но Рыжий Берт, полный отваги, ушел, гордо перекинув через плечо свое обычное оружие – навозные вилы, а под мышкой зажав новехонькие пеньковые вожжи.

Незадолго до обеда управляющий вновь показался на дворе, отрыгивая после второго завтрака и ковыряя в зубах ногтем мизинца. Дремавшие в тени телег и лошадей возчики вскочили, но он на этот раз возле них долго не задерживался. Направился дальше и сам принялся считать возчиков, которые только что, как улитки, вереницей тянулись к имению. Правильно: двадцать семь душ – девчонка Сусура не в счет.

Возы приворотили к рядам кирпича, лошадей распрягли. Когда вся толпа собралась у каретника, управляющий встал перед нею, оперся на трость, так что острый конец ее медленно вонзился в землю, и обвел всех грозным взглядом. Каждое слово хлестало, как распаренный черемуховый прут.

– Бараны вы все, падаль! По правде говоря, всех вас надобно бы в каретник да каждому отсчитать по тридцать. Двадцать восемь бугаев – и запугал какой-то паршивый кузнечишка!

Возчики переглянулись. Разве же не уговаривались строго-настрого ни слова об этом ни дома, ни в имении не говорить? Один Эка не переглядывался, держась за спинами остальных, – ему как раз понадобилось подтянуть съехавшие штаны, вот он и склонил голову, чтобы посмотреть, поддернулись ли они как следует.

– Вожжами его связать надо было и тотчас в имение! Да ведь что с вами, недотепами этакими, поделаешь. То, что вчера не сумели, сегодня выполните. До захода чтоб его поймать, ночью он должен быть в клети.

У барщинников вытянулись лица. Этот наказ уж совсем не по ним. Кузнеца Мартыня хватать… этакого, как он там в Голом бору был – с молотом, этакого страшенного… Уж лучше пускай в каретник потянут… Да ведь кто же осмелится рот раскрыть?

А эстонец продолжал свое:

– Связать и в имение! Староста вас разделит, он знает, как надобно. Весь лес обшарить загонами, как зимой волков ловят. Начнет противиться – дубинкой угостить. Руку или ребро поломаете – это ничего. Только по голове не бить, он мне живой надобен.

Трость его так глубоко вонзилась в землю, что понадобилось взяться за нее другой рукой, чтобы вытащить. Белки вновь налились кровью, лицо снова перекосилось в улыбке. Хотел он еще что-то добавить, да заметил вытянувшиеся лица барщинников и отвернулся.

На тропинке, напрямик проложенной от лиственской дороги, показались приказчик с Рыжим Бертом. Увидев управляющего, старикашка быстро засеменил к нему. Берт, точно слепой, точно пьяный, косолапил прямо к колодцу. Ни вил на плече, ни шапки на голове, обвязанной серой тряпицей. Размотанные вожжи, зажатые в руке, извивались по земле. Шмякнулся у края колоды, обеими руками уперся в землю и свесил обмотанную тряпкой голову – напоминая курицу, которая хочет пить. Неведомо откуда взявшаяся жена, вопя, вытянула ведро с водой и принялась обмывать муженька.

Эстонец сверлил глазами приказчика. У тщедушного старикашки тряслись и подбородок, и шапка, зажатая в руке, и вдетые в постолы полосатые портки.

– Н-ну! Где же Клав?

Старик бессильно повел рукой в сторону леса.

– Это же не человек, это зверь лютый!

– Почему не связали?

– Только мы было в клеть и хотели вязать, а он крышку от ларя сгреб и Берта по голове. Рассек – как ножом! Берт наземь, и кровь хлещет… по лбу… все глаза залило… рот полон… борода… все в крови… Лужа, будто кабана кололи… упал носом, ткнулся и охает, за ноги его вытащил, весь подол у рубахи оборвал, чтобы перевязать…

– Так это Берт, а ты что же?

– Да, барин, что же я-то могу! Ведь я… Что уж я там против этакого зверя? Труха! Да еще когда у него Бертовы вилы в руках!

Управляющий взглянул на него, точно на какого-то навозного жука, на которого, даже наступить противно, и пошел порасспросить Берта. Староста разделил загонщиков по трое. Полчаса спустя двадцать семь вооруженных дубинами сосновских крестьян, почесывая затылок, вошли в лес – перво-наперво обыскать окрестности имения, затем погнать волка мимо Глубокого озера в Голый бор, по зарослям у кирпичного завода вплоть до границ Лиственного. Кузнеца связать и в имение, Сусурова Клава в имение – таков был непререкаемый приказ.

Старый Марцис прилег в это время в тени березы на бок, спину разогнуть ему уже не удавалось. Солнце сегодня палило еще неистовее, чем вчера перед тем, как ночью поморосить дождичку. Мухи не давали покою, как оглашенные, прямо в рот лезли, кусали сквозь штаны. Видать, снова к дождю.

С опушки березовой рощи вылезли три мужика, вооруженные дубинками, разделились и по одному, словно окружая, начали приближаться к хутору. Гач Лукст заходил со стороны имения, Вайваров Пиепа – от кузницы, Эка – недаром предводитель – шел прямо во двор. Кот, развалившийся на самом солнцепеке у края хлевушка, испуганно вскочил и метнулся через ноги лежавшего в кузню. Там отскочил назад, наткнувшись на Пиепу, и исчез за овином.

Марцис встрепенулся и сел, потер глаза и пристально оглядел загонщиков. Расставив ноги, Эка свирепо воззрился на него:

– Куда он запропастился? Сей же час выкладывай!

– Ну-у, это я сей же час скажу. Перепрыгнул через мои ноги, добежал до кузни, там на кого-то наткнулся, отскочил и скрылся за овином. Иди глянь, может, там куда-нибудь залез.

Эка побагровел.

– Не городи, старый! Отвечай, коли спрашивают! Где Мартынь?

– Мартынь? А я у тебя как раз хотел спросить, ты же больше моего по лесам разгуливаешь.

Эка замахнулся дубиной.

– Как огрею по твоей кривой спине! Пиепа, обыщи кузню! Эк ты, Гач, погляди в клети да в хлеву. А я сам…

Сам зашел в овин, спрятал дубинку, чтобы не переполошить кого не надо. Там только перепугал одевавшуюся старую Дарту. Она вышла, обув постолы с белыми онучками, завернув в передник горбушку хлеба. Сплюнув, принялась зорко наблюдать за пареньком, а тот заглянул в клеть, потом приоткрыл двери хлева, за которыми лишь корова отбивалась от мух да фыркали лежавшие на соломе, сбившиеся в кучу овцы.

– Гач, ты что это там вынюхиваешь?

Малец покраснел еще больше, чем незадолго до этого Эка.

– Я ничего, да коли Эка велит…

– Эка велит? А что это Эка может велеть?

– Да ведь как же не может, коли может… Он у нас с Пиепой вожак.

– А-а! И куда это он вас ведет?

– Спрашивает, будто сама не знает. Мартыня ловим. Эстонец приказал привести в имение.

– Ах, в имение приказал привести! Телячьи вы головы! Думаете, Мартынь там и будет, где вы его ищете?

Паренек окончательно смешался.

– Да нет… Уж где-нибудь в другом месте…

– Ну, вот видишь! Так вы в другом месте и ищите.

Неуклюже вылез Эка. Он обыскал предовинье, отважно облазил чердак, хорошо зная, что Мартыня там не будет. Наглотался пыли, с шапки на плечи свисали закопченные пряди паутины – чистая скотина вылез: Фыркая, принялся очищаться.

– Тьфу ты пропасть! Кузнец бунтует, а честный человек из-за него скотиной становись. Эк, еще, может, в каретник потащат. Пришибить бы такого, и вся недолга!

Совсем забыв, что он здесь находится не для того, чтобы наводить порядок в Атаугах, Эка погрозил старикам:

– Попробуйте только вашего лесовика здесь держать! Всех в имение!

Он пнул подвернувшийся под ноги туес, тот взлетел, сверкнув только что сшитым лубовым ободом.

Затем Эка скомандовал подчиненным:

– Чего рты поразевали, коли идти пора! До захода весь лес прочесать надобно. Шевелись!

И двинулся с поднятой головой впереди, а те нехотя поплелись сзади. У кузни Гач увидел прислоненную дубинку Пиепы. Взглянул: в руках у Пиепы круглый железный штырь в локоть длиной.

– Это откуда? В кузне взял?

– А то где же. Этой лучше лупить.

– Лупцевальщик нашелся! Ворюга ты! Сейчас же положи обратно. Это не твое.

Вайваров Пиепа хоть и вдвое старше был, но спорить не собирался. Бросил железину наземь, взял свое старое оружие, сплюнул.

– А, нечистый тут разберет! Один говорит – лупить, другой опять же – не надо…

Пройдя луга, приблизились к опушке. Эка снова разделил свою армию: Гач – слева, Пиепа – справа, на пятьдесят шагов, не дальше. Наказал им:

– Когда закричу, бегите с обеих сторон, норовите со спины зайти, чтобы не увидал. Я его ухвачу, а вы уж охаживайте, только по голове не смейте, так и убить можно, а по рукам – пусть хоть переломятся. Живого отведем. А ежели я на земле, а он сверху, то по спине. Гвоздите, чтобы не шевельнулся и чтобы я выбрался. А тогда мы его свяжем.

От дороги весь луг – как на ладони. Поодаль у кирпичного завода маячили остальные загонщики. Это покос Бриедисов – один прокос уже скопнили, другой еще со вчерашнего дня разворошен. Сегодня ни единой души не видать. Надо же смелость иметь на дальние луга выходить, когда по лесу шатается шальной кузнец! Может, он здесь в каком-нибудь кустарнике, может, там – на опушке чащи… Все гуще становились кусты чернолоза и ракитника с копнами сена между ними. Эка старался держаться от них поодаль – со стороны ведь всегда лучше видать, не лежит ли кто в траве или среди сучьев… Эка глянул влево, там Гач только что исчез за ветками. Справа только кусты шуршали, там лес выдавался клинышком вперед, Пиепа уже вошел в него. Где-то что-то бухало, словно по мягкой земле хлопали вальком. Э, да что там, это же в ушах стучит!

Внезапно на самой опушке из копенки поднялся кто-то – ну, ни дать ни взять Мартынь, только серый какой-то да шапка куда больше на глаза надвинута, чем обычно у Мартыня. В ушах уже не бухало, а грохотало, точно мельничные жернова. Серый этот не побежал, нет! Он смотрел прямо на него, и рот у него медленно растягивался в усмешке. Но вот он пошел – нет, не побежал, а именно пошел. Еще шаг, еще и еще… За ним волочился молот, оставляя в траве глубокую борозду.

– А, Эка! Ты меня повидать хотел?

Нет, разве же это голос Мартыня? Кузнец вроде бы не так разговаривал, а тут словно льномялка за стеной в предовинье быстро-быстро застукотала… Ведь не будет же он таким дурным и не подойдет вплотную!.. Нет, смотри, ведь подошел – протянул левую руку, поддел ладонью подбородок, слегка откинул голову, так что белое облачко в синеве сверкнуло Эке в глаза. Рука у Эки расслабла, дубина выскользнула и с плеча шмыгнула по спине на землю.

– Ступай-ка ты лучше домой да ляг поспи. И снеси от меня поклон эстонцу. Сколько бочек пива он сулил за мою голову?

Губы у Эки дернулись было сами собой, да ведь что с них могло сорваться? Серый придвинулся вплотную, горячее дыхание его обожгло шею Эки.

– Дохляки!.. Чтоб вам сгнить!..

Затем что-то ударило в грудь. И ткнул-то всего лишь тыльной стороной ладони, одними косточками, но Эке пришлось отлететь шага на два, чтобы устоять на ногах. А когда устоял, расслышал за спиной шелест травы. Доблестный охотник осторожно повернул голову, потом и сам повернулся – медленно-медленно, словно опасаясь опрокинуть кого-то, кто может оказаться рядом. Но заметил только, как серая голова скрылась за кустом – аккурат там, откуда вожак только что прибыл со своими воинами.

Эка провел рукавом по лбу – на холстине осталась темная влажная полоса. Глубоко-глубоко вздохнул, затем глянул вправо, глянул влево. Остальных не видать, не слыхать. Ладно еще, что этак… Высоко-высоко вскинул плечи, грудь поднялась, точно мехи, и вновь опала.