Текст книги "На грани веков. Части I и II"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

Не дав ему опомниться, не подымая глаз, Шарлотта-Амалия выпалила, очевидно, заранее заученное:

– Как вы доехали, mon cousin[3]3
  Кузен (франц.).


[Закрыть]?

Это «mon cousin» звучало столь варварски, что Курт вытаращил глаза. Но все же ответил серьезно, как положено кавалеру:

– Благодарю, ma cousine[4]4
  Кузина (франц.).


[Закрыть]. Отлично.

– В дороге не было никаких неприятностей?

– Абсолютно никаких, сестрица.

Шарлотта-Амалия смешалась. Очевидно, она была в твердой уверенности, что кузен что-нибудь расскажет о своем путешествии и она сможет только слушать и обворожительно улыбаться. Но ведь он не знал или нарочно не хотел знать о составленной кузиной программе. Делать было нечего, она заметила еще – просто так, сверх программы:

– Какие нынче времена неприятные!

– Да, приятного маловато.

Что бы еще сказать? Сестрица в смятении поглядела ни отца, сердито взглянула на Курта, теребя складки кринолина. Заметно стало, что нарумяненные щеки сделались еще темнее. Можно бы и присесть – все же стало бы удобнее, но здесь ведь нет ничего подходящего, чтобы должным образом расположить кринолин. И в глазах братца видна явная безжалостная насмешка; Что за ужасный человек! Хоть бы сказал что-нибудь! Нечаянно у нее вырвалось то, что было предназначено для более позднего времени.

– Как вам нравится мой наряд?

– Наряд просто очаровательный.

– Разве? По моде, как в Германии?

– Точь-в-точь. Такие теперь носят при Веймарском дворе.

Шарлотта-Амалия сразу расцвела.

– Вы бывали на придворных балах?

– Приходилось. В Веймаре и затем проездом в Варшаве.

– В Варшаве? Там, должно быть, чудесно! Поляки такие замечательные кавалеры.

– Да, говорят.

Кузина потопталась и повертелась, словно ища спасения. Даже слезы набежали у нее на глаза. В конце концов отец пришел ей на помощь.

– Иди, дитя мое, вели подать обед.

Еще раз вскинув на Курта полные слез сердитые глаза, она вновь присела и вышла. Нет, она не шла, она плыла, семеня мелкими шажками, каблучки простучали по полу, голова, ни чуточки не шевельнувшись, скользнула в сумрак. Барон любовно посмотрел ей вслед и, неизвестно почему, вздохнул.

Курт снова уселся, но разговор уже не клеился. Касаясь того-сего, ни на чем долго не задерживаясь и не углубляясь, барон вновь и вновь погружался в свои мысли, а Курт с возрастающим нетерпением ожидал решающего вопроса. Постепенно его начало злить равнодушие этого закоснелого старца.

Обеденный зал оказался таким же большим, как и первый, только пониже, с толстыми потолочными балками. Люстра из позолоченной бронзы покрыта зеленым налетом, в ней три неведомо когда зажигавшиеся свечи с большими застывшими отеками. Сумеречно, будто бы и не полдень, а уже довольно поздний вечер. Стекла в двух окнах, вероятно, еще со старых стекольных заводов курляндского герцога Якоба{14}14
  со стекольных заводов герцога Якоба.
  При герцоге Якобе (1642–1682) в Курляндском герцогстве создавались различные мануфактуры, в том числе и производство стекла. До того стекло как в Курляндии, так и Лифляндии было только привозным, очень дорогим, а потому редко встречалось.


[Закрыть]. В свинцовые переплеты третьего еще по-старинному вставлены листы слюды. Курт не помнил, чтобы встречал такие еще где-нибудь.

Барон сидел в конце стола. Шарлотта-Амалия – напротив кузена. Ели суп с клецками, жареного поросенка и козулю, рыбу и кашу, запивали тем же кислым пивом, вкус которого еще был во рту после корчмы. Кузина, преодолев первоначальное смущение, поглядывала на него все чаще, в ее глазах начинало проскальзывать удовольствие: ведь так редко удается встретить здесь утонченного, образованного, одетого по моде молодого человека. И к тому же братец был отнюдь не дурен собой.

– Мы здесь живем в такой ужасной глуши. Во всем мире нельзя найти более кошмарного места, чем эта Лифляндия.

Она даже скривилась, произнося имя своей родины, будто бы откашливая застрявшую в горле рыбью кость. Затем тяжело вздохнула – над плоской грудью раздались хорошо выгнутые корсетные косточки.

Теперь Курт мог разглядеть ее получше. Лежащие на столе руки – худые, с острыми локтями, на них сыплется пудра с волос. Глубоко залегшая морщинка на лбу также засыпана белым. Даже белила и румяна не скрывают тетеревиную рябь веснушек на щеках. И даже вздох ее кажется набеленным и нарумяненным.

– Лифляндские леса так прекрасны, я нигде не видал подобных.

– Что вы говорите, Курт! А Шварцвальд! А каштановые аллеи и буковые леса Франции! А пальмы в Африке!.. Ах!

– Разве вы бывали там когда-нибудь?

– Я нигде не бывала, меня здесь словно в тюрьме держат. Даже прогуляться по парку не могу одна: в наших лесах и волки водятся, и рыси, и медведи.

Барон улыбнулся.

– И белки – не забудь о них. В наших лесах очень много белок.

Шарлотта-Амалия не поняла шутки;

– Да… Белки носятся поверху и так противно фырчат. В парке я всегда посылаю вперед Ильзу, чтобы вытоптала траву, – не скрывается ли там змея.

– Значит, вы здесь живете под вечной угрозой для жизни?

– Хуже, чем среди индейцев в Америке. Наши крестьяне – настоящие дикари. В позапрошлом году здесь же, в Кисумском овраге, ночью убили берггофского управляющего.

Курт не очень удивился – он ведь сам видел этот овраг.

– А убийц поймали?

Барон махнул рукой.

– Поймать-то поймали. Свои же мужики, не чужие. Управляющий был строг, лентяев и мерзавцев не жаловал. Двадцать человек держали в подвале замка. Не помогли ни колодки, ни розги – так и не признались. И в конце концов замковый суд оправдал всех восемнадцать. А потом еще назначили расследование о тех двух, что подохли в этом подземелье.

– Мне кажется, что для тех, кто взят только по подозрению, шведские власти запретили пускать в ход колодки и розги.

– Много чего запретили шведские власти. Но пусть попробуют сами – увидим, как они без порки справятся с этими скотами.

Шарлотта-Амалия, сжав обе руки в кулак, грохнула ими по столу.

– Суды! Мужикам еще суды! Повесить их всех надобно! – Но тут же осеклась под ироническим взглядом кузена и вновь сделала печальные глаза. – В Америке у индейцев лучше. Как в других местах люди живут и как у нас! В Швейцарии у коров колокольчики на шее, пастухи в рубахах с белыми широкими рукавами, на ногах башмаки, подкованные гвоздями. А у нас скотину вши облепили, пастухи в лаптях, торбы через плечо, как у нищих… Швейцария – ах!.. Там есть горы – настоящие скалы, снег и лед на вершинах. По утрам они сверкают в золоте лучей – и когда заберешься наверх, то внизу можно увидеть море…

На этот раз у Курта вырвался смех.

– Море? С Швейцарских Альп?! Вы видели это море?

– Ничего я не видала. Отец меня в тюрьму заточил.

И эти вздохи и восторги тоже были набелены и нарумянены. У братца на языке вертелась едкая насмешка, но он сдержался, лишь шепнул про себя: «Гусыня».

Как и все туповатые люди, Шарлотта-Амалия, начав трещать, не могла остановиться.

– Я здесь умираю от скуки. Хорошо, если раз в год удается человека увидеть. Вокруг вечно эти гнусные мужицкие морды. Нужен твердый разум, чтобы не потерять его в этом аду.

– Да, в других местах не так. Насколько мне удавалось заметить, польские дворяне постоянно устраивают охоты, празднества и балы. В каждом имении по очереди. Собираются у одного, а как только развеселятся – с музыкой к соседу, к одному, к другому, к третьему, пока не объедут всю округу.

– Да разве у нас тут дворяне? С медведями живут, сами стали медведями. Раньше балы устраивал владелец Берггофа, но теперь, когда старик болен, и этого нет. Да веселья и там мало. Кавалеры лишь напиваться умеют, больше ничего. Когда мы были там последний раз? Ах да, в позапрошлом году, когда у них эти двадцать убийц еще сидели в подземелье. Охмелевшие господа по очереди сходили вниз их допрашивать. А мы сидели, как курицы на насесте, и зевали. К счастью, там был еще этот толстяк, польский майор из Бауска. А то хоть беги домой.

Барон насупил брови.

– Нашла кем восхищаться: этот майор больше всех напился. Да еще увидим, – за тех двух, которых утром пошли в подземелье подохшими, Фердинанду придется отвечать перед шведским судом и рижским генерал-губернатором{15}15
  рижский генерал-губернатор.
  В 1621 году была создана Рижская, или Лифляндская, губерния, управляемая шведским губернатором. Находился он в рижском замке. Должность лифляндского генерал-губернатора была учреждена в 1629 году с подчинением ему трех губерний – Рижской, Ингрии (в романе Ингерманландия) и Кексгольма.


[Закрыть].

До судов Шарлотте-Амалии не было дела.

– У нас один родственник – адъютант Курляндского герцога. Я могла бы стать придворной фрейлиной. Да где там: мы бедны – приличный туалет не могу завести, чтобы на людях показаться! Чудеса рассказывают о герцогских балах. Все по парижской моде. Одни лишь польские дворяне да военные, а они умеют танцевать!

Она притихла после того, как мужчины не отозвались, занятые своими мыслями. С минутку еще повертелась, затем обиженно собралась уходить и снова присела перед гостем. Курт сообразил, что был довольно невежлив, и собрался поцеловать ей руку. Но, заметив под ногтями Шарлотты-Амалии траур, удержался и отворотил голову.

3

Барон Геттлинг нащупал прислоненную к креслу суковатую, гнутую из местного можжевельника палку, толщиной в руку.

– Пойдем в библиотеку,

Курт не смог удержаться от усмешки. В библиотеку! Знает он эти библиотеки лифляндских рыцарей. Какой-нибудь шкафчик со стеклянными дверцами, за ними охотничьи ружья, заржавевший меч, кинжал с чеканной серебряной рукояткой, турий рог и ягдташ. А под ними на узенькой полочке старые хозяйственные книги, списки истории Тацита в обложках из побуревшей кожи, возможно, несколько книг отцов церкви, полемические сочинения Лютера и Стихотворная хроника Дитлева Алнпека. Кое у кого некогда начатая и неоконченная фамильная хроника. И самое ценное – обтянутая кожей деревянная или медная шкатулка с документами, подтверждающими наследственные права на имение, в последние времена особенно тщательно хранившимися и все же в годы польских, литовских и русских нашествий у многих пропавшими.

Курт хотел взять его под руку и поддержать, но дядя уклонился от помощи.

– Тебе вовсе не к чему напоминать, что я уже старый, трухлявый пень, и сам это знаю. Ходить я все же еще умею.

Но это «все же» давалось ему не очень-то легко. Ноги у старика в коленях почти не гнулись, ревматизм свел их накрепко. Он шаркал ими, точно подпорками, и лишь прочно поставив одну, передвигал вторую. В левой руке палка – правая рука в плече как будто даже неподвижна. Идя следом, Курт рассматривал дядю. В свое время он несомненно был высоким, стройным человеком. Ныне остались одни широкие плечи. Спину так скрючило, что верхняя часть туловища почти прижималась к обвисшему животу, короткая толстая шея, скрытая белыми волосами, словно вросла в грудь, голова, казалось, держалась только на могучих плечах. Передвигать огромное тело, наверно, было трудно, барон тяжело отдувался; трость, поддерживавшая дряхлую фигуру, дрожала. Курту неожиданно вспомнился виденный им недавно слон, которого водили по улицам Амстердама.

Библиотека помещалась рядом с рыцарским залом. Распахнув ее дверь, Курт слегка опешил. Навстречу, дохнуло жаром, пропитанным каким-то странным запахом. Взор застлали причудливые переливы сумеречного света. Он струился от трех окон с цветными стеклами, за которыми пламенело вечернее солнце. Два маленьких окошка под самым потолком, посредине, вровень со столом – большое. В своде помещен родовой герб Геттлингов – скрещенные серые мечи на синем поле щита, ниже медведь с высунутым языком тянется к покрытой шипами розовой ветви, висящей над ним. В самом окне сцена из жизни Франциска Ассизского. Лохмотья нищего монаха отливали золотисто-желтым, вокруг головы расплывался серебристо-мерцающий нимб, на конце черного посоха, напротив коричневой четырехугольной башни Ассизской церкви, уселся пестро-желтый ястреб; большие и малые птицы, садящиеся на голову, плечи, колени, переливались неисчислимыми сочетаниями красок. По комнате плыли трепетные туманные полосы, на стенах играли красные, синие, зеленые и желтые пятна. Курт вспомнил, что лишь в Страсбургском соборе видел такую поразительную игру солнца и оконных стекол.

И здесь топился камин, очевидно, более нового устройства, чем в зале. Темно-зеленые, облитые глазурью изразцы, наверное, привезены из-за границы. В карниз камина из мрамора с желтыми прожилками врезаны часы, давно остановившиеся и запыленные. Барон снова сел в кресло, придвинув ноги вплотную к посеребренным решеткам. Слуга укутал его колени полосатым одеялом и исчез. На столе рядом снова исходило паром горячее питье.

– Ты садись к столу, там есть вино – я этот ягодный сок не люблю. Разговаривать мы можем и так, слух у меня еще хороший. Вот проклятая ломота в костях и судороги донимают – лишь у огня и спасаюсь. Летом обычно мне куда лучше, только в этом году совсем занемог.

Курт стоя налил и выпил стакан старого ароматного вина. Его манили цветные пятна на стенах. Чем ближе он подходил к ним, тем шире раскрывались его глаза. Только в Виттенберге у некоторых профессоров видел он такие шкафы, до потолка набитые книгами, пергаментными свитками, толстыми папками, застегнутыми или перевязанными ремешками. Он вопросительно взглянул на дядю, но тот задремал, голова его склонилась, точно приветствуя огонь в камине.

Размещено все в шкафах е величайшим тщанием – по векам и разделам. За позолоченными солнцем стеклами, точно в открывшейся прозрачной глуби веков, покоились античные ученые труды в стихах – на папирусных и пергаментных свитках и в перепечатках гуманистов. В мрачном темно-синем сумраке – трактаты первых отцов церкви, «Исповедь» Августина, гимны Амброзия, Пруденция и Боэция. В красно-синей и фиолетово-серой смеси цветов – византийская литература с десятью книгами «Эфиопики» Гелиодора в самом центре. В углу, куда совсем не достигал наружный свет, – творения средневековых схоластов, ближе к окнам – поэты Ренессанса и полемические сочинения гуманистов. Пятнадцатый и шестнадцатый века – будто в зеленоватых отблесках утренней зари. Новейшие книги – на открытых полках, не запыленные, к ним, видимо, прикасались еще недавно.

Курт с изумлением посмотрел на сгорбившегося дядю.

– Здесь, верно, жил какой-нибудь ученый или поэт?

Опущенная голова барона чуть дернулась.

– Ну, какой уж там ученый! Старая, отжившая свой век развалина, которую боли в костях и старость заставляют торчать в комнате, греть кости у камина, а внутренности – этим проклятым шведским питьем.

Курт все еще никак не мог прийти в себя. Неужели этот старый инвалид, греясь здесь, и в самом деле годами копался во всех этих книгах и пергаментах? Зачем? Какой в этом смысл? Он почувствовал какую-то неловкость. Но, услышав упоминание о шведах, снова вспомнил, зачем он здесь. Налил себе еще стакан.

– Шведское питье ты проклинаешь или самих шведов?

– И то и другое. А может быть, ни то, ни другое, – кажется, я проклинаю только боль в своих костях.

– Нет, проклинай лишь одних шведов, это вернее – они этого стоят. С тех пор как они владычествуют, не стало жизни рыцарству.

Барон задумчиво покачал головой.

– Тебе кажется, что польские времена были лучше? Мы ведь оба тех времен не застали.

– И все же мы знаем – и ты, наверное, еще лучше, чем я. В твоих шкафах есть книги тех времен, о которых я только наслышан. Но книги остаются книгами, а у нас есть доказательства, и вполне ясные. Разве привилегия Сигизмунда Августа{16}16
  привилегия Сигизмунда Августа.
  Ливонское дворянство предъявило польскому королю Сигизмунду Августу требования, закрепляющие его привилегированное политическое и экономическое положение и лишающее крестьян всяких прав и свобод. В ходе редукции имений никто из лифляндских дворян не смог представить утвержденный королем текст этих привилегий. В историографии в связи с этим существуют две концепции: 1) концепция прибалтийских немцев, согласно которой привилегия была официально утверждена и имела законную силу; 2) критическая концепция, основывающаяся на том факте, что привилегия была составлена, но не имела законной силы, поскольку никогда не утверждалась. В действительности эти требования дворянства стали конституционным актом лишь в 1711 году после утверждения их Петром I.


[Закрыть] не есть та крепчайшая основа, на коей все время держалось лифляндское дворянство?

– Привилегия – это просто исписанный кусок пергамента. Некоторые даже утверждают, что ее и не бывало, что это выдумали сами дворяне. Да и я не видал ее своими глазами.

– Привилегия существует – кто в этом сомневается, тот не дворянин! Принята польским сеймом или нет, а королевская подпись на ней была. Польские дворяне всегда понимали и поддерживали своих братьев по сословию в этих краях. Разве в польские времена лифляндские дворяне не были господами на своей, кровью завоеванной земле? Разве их лишали прав над своими крепостными? На дворянина никто не смел подать никакой жалобы, ему не угрожали арест и сыск, как, говорят, угрожают они ныне владельцу Берггофа Фердинанду.

– В твои годы видят обычно только одну сторону. Со временем другая сторона сама бросится в глаза. Скажи-ка ты мне, разве Стефан Баторий выполнил хотя бы одну букву привилегий, дарованных Сигизмундом? Что они оставили от наших дворянских прав? Поставленный королем литовский староста велел моему отцу, будто какому-нибудь холопу, подержать коня, когда ему понадобилось слезть по нужде. Согнали тех, кто приобрел имения после времени епископата маркграфа Вильгельма{17}17
  после епископата маркграфа Вильгельма.
  Брат прусского герцога маркграф Вильгельм прибыл в Ригу в 1547 году как рижский архиепископ в сопровождении 600 всадников и уже на следующий день стал магистром Ливонского ордена. После его смерти в 1561 году лен ливонского архиепископа был передан Польше.


[Закрыть], оспаривали ленные права, ограбили и тех, кто просто не пришелся по нраву наместнику короля или еще какому-нибудь власть имущему поляку. Поляки и литовцы сидели на всех должностях. Ополячить хотели нас всех. Церковь Якоба и Марии Магдалины в Риге отдали католикам. Наслали католических попов, иезуиты свои школы здесь завели, отвращали мужичье от лютеранской веры, – а мы на все это должны были только поглядывать. Для поляков мы были не больше, чем для нас приказчики в наших имениях.

Барон говорил равнодушно, спокойно, точно читая по какому-то пожелтевшему пергаменту. Племянника вконец вывело из себя это непонятное равнодушие.

– И все-таки дворяне всегда могли жаловаться в сейм даже на самого короля. В Польше истинная власть постоянно оставалась в руках дворян, а дворянин дворянину худо не сделает. Разве польский сейм запретил нам отстраивать имения, разрушенные во время войн с русскими? Сколько одних мельниц и пивоварен было понастроено в польские времена!

Дядя продолжал пребывать в том же спокойствии.

– Пивоварен мы теперь строим еще больше. Что ты так восторгаешься польским сеймом? Этот же сейм сейчас связывает в Курляндии руки королю Августу Второму, не дает ему ни денег, ни солдат, так что он со своими саксонцами ничего не может поделать ни против Риги, ни против шведов. Я понимаю, ты этому учился у философов английского парламента. Это опять-таки только одна сторона, ты забываешь, что у тех же англичан есть еще и Гоббс, поучающий, что государству потребна неограниченная верховная власть, самодержец, который единственно способен заставить толпу бояться и уважать установленный им порядок. И ведь до сего он дошел, несмотря на то, что в его стране у народа такие большие права.

Тяжело дыша от возбуждения, Курт вплотную подошел к дяде.

– Тебе бы надо жить в Московии. Там бояре стоят перед царем на коленях и лбом об пол бьют. Из одной прихоти он велит рубить им головы. Да что там Московия, – дай только время подрасти Карлу Двенадцатому, и мы тоже здесь будем гулять с набитыми на лбу шишками. Доживешь, что твою согбенную спину еще больше пригнут. Да ты, верно, этого только и хочешь.

Старик устало и грустно улыбнулся.

– Что ты волнуешься понапрасну. Не хочу я ни шведов, ни поляков. А только какой толк восхищаться минувшим и ненавидеть настоящее? Ничего, ровным счетом ничего от этого не изменится.

– Ты думаешь – не изменится? Ну, а если мы сами это изменим? Понимаешь, дядя, мы сами! Своею отвагой, единодушием, былым героизмом наших рыцарей, бившихся за свои права, за исконные святые права, – слышишь, дядя!

Барон Геттлинг махнул рукой.

– Все это я уже слыхал.

– Слыхал? Ты? От кого?

– От Паткуля{18}18
  Паткуль.
  Лифляндский дворянин Иоганн Рейнгольд Паткуль (1660–1707) подвизался в составе комиссии лифляндского дворянства, старавшейся добиться восстановления привилегий. В 1694 году шведское правительство приговорило его к смертной казни. Паткуль скрывался до тех пор, пока в 1698 году не поступил на службу к саксонскому курфюрсту и польскому королю Августу II и не организовал коалицию Дании и России против Швеции. В 1699 году от имени лифляндского дворянства подписал акт о переходе Лифляндии под власть Августа II. В 1702 году поступил на службу к Петру I. Выданный саксонцами шведам после Альтранштадтского мира (1706), казнен.
  В реакционных кругах прибалтийских немцев Паткуля провозгласили патриотом «Отечества» и выдающейся личностью, хотя в действительности он всегда боролся исключительно за узкие, своекорыстные и реакционные интересы своего класса.


[Закрыть].

Курт упал в кресло. Раскрыв рот, вытаращив глаза, – с минуту он не мог ничего вымолвить.

– Паткуль?! Он сам?! Так ты говорил с ним? Где ты с ним встретился?

– Здесь, в этой самой комнате. Мы беседовали так же вот, как сейчас с тобою.

– И что он тебе говорил?

– Об этом ты уже сам можешь догадаться.

– А ты можешь догадаться, почему я здесь?

– О да, это я очень хорошо знаю.

– Кто тебе сказал?

– Ты сам. Я это увидел сразу, когда только ты вошел. Такими вы все выглядите. У всех у вас что-то от него.

Курт не мог больше усидеть.

– Лица наши вы можете видеть, но того, что у нас в груди, вы не знаете и не можете знать. Угли там пылают, пламя там бушует! И это зажег он, великий Паткуль. И он был здесь? Разве он забыл, что шведские власти приговорили его к смерти?

– Ничего он не забыл. Этот человек не думает о себе – всех лифляндских дворян хочет поднять против шведов. Переоделся в платье рижского купца, и никому его не узнать.

– Вот это настоящий рыцарь – в разинутую пасть шведского льва сунет руку, если надо будет. Муций Сцевола! Леонид со спартанцами в Фермопильском ущелье!

Дядя передернул плечами.

– Они же и полегли там все.

– Да, конечно. Но восхваляющая их надпись из поколения в поколение передавала напоминание о долге перед отчизной. У кого в груди бьется сердце лифляндского рыцаря, те, вспоминая теперь об этом, поднимаются на битву.

– Тебя он тоже поднял?

– Да. Один раз – один-единственный раз я его слышал, но и того довольно. Он приезжал, он появлялся повсюду, где сыновья лифляндских дворян проводят время в кутежах и азартных играх, не соображая тупым умом своим, что в гнездах их отцов и дедов устраиваются чужеземные пришельцы, а сами они тем временем, пребывая в чужих краях, становятся бродягами и голью перекатной. Как у него сверкали глаза, когда он срамил нас, этот великий человек и патриот, этот лифляндский Вильгельм Телль! «Вы сидите среди заплесневевших книг, звезды вы изучаете, разводите диспуты о заблуждениях католической веры и истинности веры протестантской, а не видите, что ваша отчизна погибает. В угол все эти пожелтевшие писания! К черту эти винные стаканы – возьмите меч в десницу, станьте вновь рыцарями! Да осенит вас, придавая вам силы, героический дух Готарда Кеттлера, Вальтера фон Плеттенберга и других магистров славного Ордена!» Плетью-свинчаткой он нас отхлестал. И вот я здесь!

Курт умолк, наблюдая, не разогнется ли спина этого старца, не заискрятся ли огоньки под выцветшими ресницами. Но там отражался лишь слабый отблеск дымного пламени, облизывавшего сырые еловые дрова, а сам барон оставался неподвижным, точно вымокший под дождем пень. В голосе же послышалось нечто вроде скрытой иронии.

– Сколько же с тобой приехало?

Курт на миг помедлил.

– Пока что я один… Но позже прибудут остальные. Я это знаю! Весь край подымется.

– Ты говори о своих друзьях – о крае мне лучше знать. Паткуль сюда завернул, переправившись через Дюну на лодке. И на обратном пути переночевал в той самой комнате, где сегодня будешь ночевать ты. Его речей я достаточно наслушался.

– И что ты на них ответил?

Барон Геттлинг сказал уклончиво:

– Атрадзена редукция не касается. У меня все документы сохранились.

– Послушай, да ведь здесь речь идет не о твоем и моем имениях, а о тех, которые грозят отнять. О жизни и смерти всего лифляндского дворянства.

– Я сам потихоньку иду к смерти – вот уже восемь лет, со ступеньки на ступеньку вниз, и никто меня не спасет.

– Кто стар и немощен и не может больше держать меч, пусть, помогает деньгами и оружием.

– Денег у меня нет, одни долги. Долги без конца и без края. Половина этой библиотеки – в долг, часть книг здесь и от владельца Лауберна, которого согнали с его земли. Сто талеров каждый год посылаю в Митаву.

Курт не принял во внимание это возражение.

– Ну, отобрать десять-двадцать сильных дворовых, держать их наготове и выслать по первому требованию предводителя – это даже самый бедный дворянин сможет. Продать все, за что можно что-нибудь получить, сохранить одни только крыши и нашу землю. Имущество всегда можно вернуть, а отвоевать утерянную отчизну – это куда труднее и опаснее. Развалины и обгоревшие бревна – сколько раз уже отцы наши находили их на месте своих замков!

Дядя по-прежнему не приходил в восторг, а продолжал угрюмо огрызаться.

– А кого мне держать наготове? Управляющего, который в свои шестьдесят пять лет уже не может быть циклопом, хотя у него и один глаз? Пивовара? Он отрастил себе брюхо, как у настоящего баварца, и его пришлось бы везти на носилках между двумя лошадьми, как в старину возили из лесу убитого оленя. Может, садовника? Может, конюха? Но это мои крепостные, латышские мужики.

– Да, и мужиков нам тоже надо обучить, вооружить и повести на битву. Разве в шведских войсках одни дворяне?

Барон Геттлинг начал сердиться.

– Ты говоришь, как невежда и чужеземец. Латышские мужики не будут воевать за нас и наши имения – особенно после того, как шведы лишили дворян права казнить и миловать, перемерили землю, завели ваккенбухи[5]5
  Ваккенбухи – списки крестьянских повинностей и налогов (шведск.).


[Закрыть] и собираются в каждом приходе открыть школу. Руку тебе лизать этот проклятый народец умеет, но и подстеречь ночью в каком-нибудь Кисумском овраге и убить – тоже.

Курт снова принялся возбужденно расхаживать вдоль книжных шкафов.

– Да, крестьяне нас ненавидят, а почему? По нашей собственной вине, только поэтому. Мы им принесли христианскую веру, вырвали из когтей дьявола эти заблудшие языческие души. Затем мы заменили мрачный католицизм светлой, единственно истинной лютеранской верой, внедрили ее так глубоко, как ни в одной другой стране Западной Европы. Но что сделали мы, чтобы они не чувствовали себя лишь подъяремным скотом, который подгоняют и наказывают, чтобы понимали – что и они люди, что у них общая с нами отчизна и общая судьба, чтобы у нас появились верные союзники, готовые отдать жизнь за свою и нашу родину? И нам не надо было бы тогда кланяться перед Августом Вторым – мы сами были бы силой.

Барон Геттлинг сердито тряхнул венцом белых волос.

– Я уже сказал: ты здесь чужак. И к этому еще добавлю: к тому же ты еще и легкомысленный юнец, выросший среди книг и всегда стоявший далеко от жизни. Мы, кто ни на шаг не удалялся от родной земли, творили воистину все, чтобы поднять их до человеческого обличья, и все тщетно. Само понятие об отечестве, такое святое для нас, полностью чуждо этому мужичью. Это не люди, это животные, – где им хорошо, там их родина. Подъяремному скоту и жить под ярмом – так оно от бога, и мы тут ничего изменить не можем.

Племянник не сдавался.

– Верно, я здешний народ знаю не так хорошо, как ты. Но зато я присматривался к другим и сужу по ним, ибо господь всех создал по образу своему. Попробуй, скажи саксонскому крестьянину или швейцарскому горцу, что у него нет своего отечества!

– В конце концов, все от Адама, но какое в том значение? Разве посему индейцы не красные, а арапы не черные? Попробуй отмыть добела арапа. И скорее ты в этом преуспеешь, нежели латышского мужика сделаешь человеком, которому мила земля своих предков.

– И все-таки!.. Хорошенько, правда, не помню, но слышал, как они пели об отчизне, для блага которой готовы сложить свои головы.

– И ты полагаешь, это о нашей отчизне они поют?

– Надобно, чтобы наша отчизна была и их отчизной. За свою отчизну умеют бороться и крестьяне – коль придется, то и против помещиков. Как восточно-фризские крестьяне и горожане{19}19
  восточно-фризские крестьяне и горожане.
  Имеются в виду фризы, проживавшие по нижнему течению реки Эмс у границы с Голландией. Город Эмден с XVI века входил в состав Германии. Борьба за реформацию и кальвинизм здесь сливалась с национально-освободительной борьбой и буржуазной революцией.


[Закрыть] бились за право своего края и как эмденский синдик славный Август Алтузий{20}20
  Эмденский синдик, славный Август? Алтузий.
  Вошедший в историю кальвинист, политический мыслитель Иоганн (?) Алтузий (1557–1638) заложил основы буржуазной теории о естественных правах. В 1627 году обосновал ответственность короля перед народом, так называемый общественный договор. Активно участвовал в борьбе граждан Эмдена за кальвинистское вероучение и национальное освобождение.


[Закрыть] лишь поэтому за них предстательствовал! Разве нидерландские крестьяне не восстали против ига испанцев и не отвоевали своему отечеству свободу? Нет, говори что, хочешь, а у простолюдья также есть нравственные устои. Ежели бы мы здесь действовали иначе, нынче у нас были бы союзники в борьбе против шведского ига.

Дядя впервые выглядел рассерженным не на шутку,

– Устои, устои – пустое слово в устах желторотого юнца! Ха, устои крепостных латышей. Когда польский король Стефан предложил учинить штраф взамен порки, они сами на коленях слезно молили оставить им старый порядок.

– Потому, что денежными штрафами вы бы их замучили еще хуже, нежели поркой.

– Нет, потому что порка их не пугает, они не могут прожить без нее, как без хлеба насущного. Лежебоки они, без розги мы бы здесь давно все обнищали, а их бы самих вши заели. Наши союзники! Прохвосты и предатели они все! И недели не пройдет, чтоб кто-нибудь не заявился сюда жаловаться да на другого наветничать. У меня суд короткий – прикажу на конюшне всыпать обоим, тогда на время и у меня, и у них в доме спокойно.

Племянник резко остановился.

– Вижу, какой суд и правду вы здесь чините! Сегодня утром одна крестьянская девка была запряжена вместо лошади в каток.

Барон потер кончик носа.

– Я этого не приказывал, это Шарлотта-Амалия. Она хотела, чтобы перед замком было ровно, – мы знали, что ты должен приехать и, может быть, навестишь нас.

– Как вы могли об этом знать? Я же не писал.

– Корчмарь рассказал моему кучеру: из Танненгофа тебе навстречу выезжали целую неделю. Так вот Шарлотта-Амалия приказывает позавчера Ильзе выровнять площадку, да так, чтобы галочьего следа не приметно было. А та только три раза граблями махнула и – бежать миловаться с Яном, садовниковым подручным. Парню – двадцать розог, Ильзе – сорок и два дня от зари до зари волочить каток. Вчера ей досталось сорок и сегодня еще сорок{21}21
  вчера ей досталось сорок и сегодня еще сорок.
  Получив сверх сорока палок, крестьянин долгое время не мог двигаться, нередко даже умирал. В 1696 году Карл XI высшей мерой наказания в казенных имениях назначил три пары розог (шесть ударов), к чему мог приговорить арендатор имения. К большему наказанию – до 10 пар розог мог приговорить только суд. Помещики это узаконение игнорировали, поэтому в канцелярию генерал-губернатора поступало много жалоб от крестьян.


[Закрыть]. Шарлотта-Амалия сама следит, чтобы пороли как следует, на одного кучера нельзя положиться. Порку она заслужила, а вот каток – это шведские власти строго запретили. Что делать – ребенку здесь так скучно, что она и придумает другой раз этакую забаву.

– Конечно, конечно, для нее это забава. Ну, а что если бы в этот самый хомут да ее впрячь?

– Рыцарю не подобает так говорить о своей кузине. Это язык конюха.

Барон нахмурил брови. Курт снова принялся ходить вдоль шкафов.

– И вы еще дивитесь, что они по ночам нападают в Кисумском овраге и убивают! Да ведь и собака кусается, коли ее пинать. И почему ваши священники не растолковали им пятой заповеди?

– Со времен Мейнгарда и Бертольда они вколачивали ее и разъясняли добром и понуждением. Мягким словом и жестким кнутом обучали их слову божию иезуиты, ну а теперь еще и шведы стараются в этих своих школах. Ничего не помогало и не поможет, это латышское мужичье – закосневшие, отринутые господом нечестивые язычники. Ревнители лютеранства Кнопкен и Тегетмейер и тысячи других преданных слуг и учеников господних отдали свою жизнь, спасая эти погибшие души, – и ты думаешь, они все еще не подкармливают тайком «духов» своих предков, и не приносят в березовых рощах жертвы своим языческим богам, и не занимаются всякой иной ворожбой!

– Ваша вина, наша общая вина – мы не хотели снизойти к ним и возвысить их до себя.

– Снизойти к ним! Мальчик, сдается мне, что у тебя в голове не все в порядке. Там, в Бадене, из тебя просто какого-то сумасброда сделали.

– Ах, нашелся бы хоть кто-нибудь, кто бы ваши замшелые головы разок проветрил! Если бы у нас были крестьяне наши одноплеменники, мы бы и без чужих обошлись. Я вижу в твоем шкафу книги мудрого голландца Гроция. Почему ты из них ничего не вычитал? Ведь это же справедливо, что ни одно государство не может стоять, ежели в нем все сословия не обретаются в единении, ежели каждому не предначертаны и не утверждены его естественные права. Ты смеешься, когда я говорю «снизойти». Но я ведь и не считаю, что нам надо стать подобными им, отказаться от чего-то своего. Нет, только хоть немного уразуметь их состояние, дать им возможность жить какой-то человеческой жизнью, чтоб не приходилось им убегать в лес к волкам, которые куда милосерднее господ, или тысячами гибнуть с голоду, как это не раз тут бывало. Ваши просветители кнута из рук не выпускали, а истинным последователям Христа ведома лишь кротость и любовь. И вы еще дивитесь, что они по сей день кормят «духов» своих предков и приносят, жертвы идолам! Просветить их умы, отогреть их сердца огнем христианской любви – вот что нужно было, вот что мы проспали, и в этом наша роковая ошибка, прегрешение против отечества нашего и в конечном счете против самих себя.