Текст книги "На грани веков. Части I и II"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Разгневанный Эка швырнул наземь оба обломка.

– Да что, я, что ли, нагружал? Сосед твой, – а к кузнецу так мне бежать.

Марцис положил кочедык и свайку на землю и поскреб под подбородком.

– А-а, Бриедис! Выходит так, что пособить надо бы. Кто там с вами? Староста?

– Какой там староста! Ключник.

Марцис поднялся со скамейки. Когда-то был он человеком высокого роста, теперь же его так согнуло, что, кажется, руками землю вот-вот достанет. Когда-то был кузнецом, который даже по другим имениям славился, а теперь туески ковыряет да севалки плетет. Бешеный жеребец старого Брюммера и староста сделали его таким. К Эке у старика никакого почтения не было, он только рукой махнул.

– Не дури, подыми да пойдем!

Эка, ворча, поднял шкворень и поплелся за Марцисом в кузницу. Залитые, давно потухшие березовые угли очень долго не разгорались. Дергая за рукоять, Эка сам поддувал мехи. С видом знатока раздраженно оглядел снасть Мартыня Атауги.

– В углах надобно заделать, а то воздух-то больше наружу выходит.

Марцис не слушал. Со сноровкой старого мастера раскалил добела обе половинки шкворня. Дубовая колода под наковальней сотрясалась от ударов молота – несмотря на семьдесят восемь лет в руках еще была сила для такой пустяковой работенки. Дарта с пустым ведром подошла взглянуть, кто тут дымит, когда Мартыня нет дома. Осуждающе нахмурила седые брови, видя, как у старого уже после десятого удара молот начал дрожать в руке и рот широко раскрылся оттого, что не может как следует вздохнуть. Но сказать ничего не осмелилась: Марцис не терпел, когда бабы вмешивались в его дела.

Сваренный шкворень он бросил в траву – пускай остынет. Присев на пороге, Марцис дышал все так же – широко раскрытым ртом, все продольные морщины на лбу залиты потом. Тут как раз подоспел Бриедис – взглянуть, что с его шкворнем. Покачал головой.

– Слаб ты стал, Марцис, не под силу тебе молотом махать, лучше уж возись со своими туесами. Мартынь опять в имении?

Не то у Марциса Атауги уши от кузнечной работы заложило, не то другой недуг одолел, но он, кажется, не расслышал. Махнул Эке, который переминался рядом с ноги на ногу.

– Ну, чего ж еще? Сорви лопух и бери в руку – теперь уж не обожжет.

Эка с сердцем набросился на куст, сорвал толстый пушистый лист и, нагнувшись, захватил им шкворень. Нет, уже не жжет, хотя и горячо. Понес шкворень, виляя толстыми бедрами и ворча:

– Тоже еще барин нашелся… У всех-то я на побегушках…

Бриедис, видать, не хотел так уходить от Марциса – будто они поссорились. Снова спросил про Мартыня. Но Марцис только буркнул не глядя, неприязненно:

– Ну, ясное дело, в имении.

Бриедис вздохнул и покачал головой: на вот тебе, сердится, да и только. А что, разве он в этом виноват? Что он может поделать? И Марцис сам знает это хорошо, а все-таки злобится. Вот чудной человек.

Шкворень вновь был прилажен как полагается. Парни помоложе суетились, нагружая воз, только Тенис Лаук болтался, словно его приставили наблюдать, как работают другие. Гладкое лицо его чуть не лопалось, глазки заплыли жиром, брюшко круглое, будто никогда голодных лет не видал. Ключник похлопал его по животу.

– Ну, Тенис, повозись-ка и ты. Тестю помочь не хочешь?

Тенис снова покраснел, как морковь, – все еще никак не мог привыкнуть, что его кличут зятем Бриедиса. Живо нагнулся и схватил кирпич.

Воз нагрузили. Обоз двинулся дальше. Ключник сидел на первой подводе, Грантсгал остался рядом с Бриедисом. У того никак не шла из головы давешняя дума.

– Старый кузнец вроде злится – все время примечаю.

– Разве ж ты виноват?

– Вот и я говорю. Коли бы моя воля – вот я тебе говорю, – в десять раз лучше взять Мартыня Атаугу, чем этого Тениса.

– Да и твоя Майя тоже…

Бриедис вздохнул.

– Эх, да что об этом говорить!

Грантсгал кивнул головой на ковыляющего впереди Тениса Лаука.

– Ну, погляди ты сам: разве это парень? На отпоенного телка смахивает.

– Чисто блаженный. Да ведь что поделаешь?..

– Ничего тут, брат, не поделаешь, коли сама Лаукова задумала. А эстонец всегда ее руку держит.

– Эстонец всегда ее руку держать будет. Ведь она же его старая полюбовница – кто того не знает.

– Да, Лаукова у нас за управителя. Чертова баба! Лучше бы Юрис Атауга попытался эту убрать…

– Куда там! Юрис Атауга был просто сорвиголова. Какая от того польза – самому или старику с братом? Бродит теперь по свету – если только не сложил где-нибудь голову.

– Сказывают, в Риге он, у шведов.

– Сказывают…

Поравнялись с двором Бриедисов. Окошко овина было распахнуто, из него валил белый дым. Дым шел и из баньки возле ветлы у пруда – там стирала вдовая сноха Анна. Девчонка ее гонялась поблизости за курицей. Из клети вышла Майя с севалкой муки в подоле; увидев возчиков, быстро исчезла в хлеву: невеста ведь, а там сколько молодых парней смотрит. Бриедис покачал головой.

– На хлеву этой осенью надо бы крышу перекрыть, рожь-то должна бы уродить, солома вроде неплохая будет. Ну, придет молодой зять, пусть он и занимается.

– Как знать, будет ли он такой же добрый кровельщик, как покойный Аннин Андрис. У того были руки золотые! А этому, слышно, мать лапти обувать помогает.

– Ну, люди уж бог знает что наплетут, только и дела у них, чтобы кого-нибудь оговорить.

Свояки притихли, разглядывая поля Бриедисов. Рожь, хоть и на суглинке, выглядела неплохо. Колосья, хоть и небольшие, гнулись добротно. Фиолетово-полосатые стебли говорили о том, что хорошо налились. Значит, в этот год с хлебушком. Ячмень от долгой жары пожелтел, овес с проплешинами, но и тут можно примириться. Гречиха, правда, только в пядь высотой, поздно посеяна и еще не цвела – августовские туманы могут ей повредить. Небольшая полоска льна вся в цвету, только бы не пошли затяжные дожди и лен не полег бы,

Над придорожным кустарником уже вздымался березняк у замка. Оттуда доносился звон ломов, ударяющихся о камень. Чем ближе подъезжал обоз, тем слышнее было, как там разбирают кладку. Возчики разбрелись каждый к своей телеге, в имении не дозволялось ходить кучками и парами – раз барщина, так работать надо, а не языки чесать. Даже ключник сполз с подводы и заковылял рядом.

Навезенный за два дня кирпич уже высился красными рядами напротив сносимого крыла замка. Рядом похаживал да поглядывал на подъезжающих писарь с бумагой в руках. Стены уже снесены, люди теперь возились с засыпанным, а в самом дальнем конце и провалившимся сводом подвала. Шесть пар мужиков таскали на носилках щебенку и мусор к топи у березняка и зарослей черной ольхи, где эстонец к приезду молодого барина решил сделать прямую и сухую дорогу. Два мастера из Риги с деревянными мерилами в руках расхаживали вокруг подвала, злобно покрикивая на рабочих по-немецки, если те нечаянно обдавали их известковой или кирпичной пылью. Для четырех рижских каменщиков работы еще не было, они лежали в тени берез и зубоскалили, поглядывая на лапотников, привезших кирпич.

Писарь, он же «младший барин», как обычно, хмурый и злой. «Младшим барином» зовется по должности. Лицо у него серое, с двумя глубокими складками возле уголков рта. Голова гладкая, как яйцо, только на висках возле ушей два клочка рыжевато-седых волос, которые он постоянно тер красным платком. Одевался писарь по нездешней моде в длинный черный кафтан с белыми металлическими пуговицами впереди и на спине. Крестьяне думали, что это эстонская мода, потому что и самого писаря эстонец привез из своей стороны, да и говорил он, коверкая язык не на немецкий лад. Отругал ключника за поздний приезд и за взмыленных коней. Все время ворчал, глядя исподлобья, как возчики выгружают кирпич и складывают его в ряды, чтобы сосчитать и каждому его урок отметить на бумаге.

У старого Лукста не хватило полтрети до полного ряда по сравнению с остальными. Писарь подскочил, рыжеватые клочки на висках сделались красными, как кирпичи.

– Тватсать пьять! Посему стесь нет тватсать пьять? Кте эти тватсать пьять?

Старый Лукст в смятении посмотрел на сына. Гач, вконец перепугавшись, в свою очередь оглядывался, ища спасения в лице ключника. Писарь надвигался на них вплотную – палки у него не было, потому что в одной руке он держал бумагу, а в другой перо, и вот им-то он и замахнулся, словно собираясь вонзить его. А это вовсе не шуточное дело: ключникову Марчу он так однажды со злости чуть глаз не выколол.

Лиственские охотно заявили бы, что у них есть свой господин и что им нечего бояться какого-то писаришки. Но они никак не могли на это осмелиться и все подталкивали один другого. Тут заявился ключник:

– Это я так велел. У них лошаденки слабосильные.

– Лосатенки слапосильные… Сами пусть тассят, коли нет лосатей!

Увидев, что он все же уступает, и лиственцы осмелели. Правда, заговорили они отвернувшись, так, чтобы слышали одни возчики.

– Разорался, чучело этакое! Барон выискался! Ему-то что за печаль!

– Схватить бы за ходули да об эту березу!

Но тут всех заставил обернуться шум у подвала; В проломе свода виднелся Мартынь Атауга, запыленный так, что блестели одни глаза. Он занят был своей работой: вырывал вделанные в стены анкеры и скобы. Видно, чем-то не угодил рижскому мастеру; тот, склонившись, орал, размахивая над его головой палкой. Но ударить все же не решался: Мартынь стоял, не спуская с него глаз, стиснув рукоятку тяжелого молота, раскрыв рот, точно собираясь заорать в ответ.

Но внезапно там появился сам эстонец – плечистый, высокий, на полголовы выше самого Эки, с красиво расчесанной бородой, со сверкающими белками беспокойных глаз. Хлопнул рижского мастера по плечу.

– Оставьте вы его. Он из той породы, что задевать опасно.

Мастер приутих и начал что-то объяснять. Холгрен со смехом отмахнулся, только белые зубы сверкнули.

– Оставьте вы его, он свое дело лучше вас знает.

Проходя мимо, потрепал Гача Лукста за светлые вихры.

– Ты, парень, вели матери пройтись по ним овечьими ножницами. Приедет молодой барон, подумает, что мы здесь совсем одичали.

Кивком головы ответил на поклон возчиков. Ни одному худого слова не сказал – так же, как вчера и позавчера. Увидев управляющего в подобном настроении, писарь нахохлился и притих. Разгрузив возы и подвесив лошадям торбы с половой, возчики неожиданно узрели еще большее чудо. Обычно такой свирепый, староста с приятной ухмылочкой пригласил всех в каретник. Там на двух дощатых столах были расставлены миски с гречневой кашей – посредине ямка наполнена коричневым салом, вокруг венчиком свиные шкварки. В конце стола два ведра с суслом.

Возчики нерешительно и удивленно усаживались: доброта невиданная – к добру или к худу? Староста шнырял вокруг, усаживая их, будто хозяин свадебных гостей.

– Ешьте вдосталь, чтоб ничего не осталось. Барин не хочет, чтоб потом говорили; на толоке-де были, а уехали не евши…

«Толочане…» Возчики, переглядываясь, улыбались. Подождав, пока Плетюган уберется, Грантсгал шепнул то, что слышал от ключника. Спустя минуту оба стола уже знали: эстонец боится молодого барона. Откуда знать, чему они там в Германии выучиваются. Времена смутные, и среди помещиков объявляются друзья-приятели шведам. Жаловаться люди станут, а тогда и самому может быть худо, грехов за ним и так уже предостаточно… Ну, теперь эта доброта понятна! Волк виляет хвостом, будто никогда овец не драл. Ну да пусть – все равно гречневая каша с салом и свиными шкварками не каждый день выпадает. Только ложки стучали о края мисок.

Даже четыре рижских каменщика, усевшись вместе в конце стола, угощались так же усердно, как и высмеянные ими лапотники. Только Мартынь Атауга не дотронулся до угощения. Раскрыв туесок с тушеной капустой, обычной снедью отправляющихся в извоз, он резал собственноручно выкованным ножом краюшку колючего мякинного хлеба и ел, не подымая глаз. Возчики посмотрели на него, переглянулись между собой, но ничего не сказали. Кто же знает, что у него на сердце против эстонца и его каши? Кроме того, молодой кузнец и впрямь был из той породы, какую задевать опасно.

Эка что-то собирался ему сказать, когда Мартынь вышел напиться к колодцу, но прикусил язык. Хотя и был выше и толще Мартыня, но, хорошо зная хватку кузнеца, остерегался.

Начали прикладываться к ведрам с суслом. Толочане из Лиственного, попробовав, сплюнули. Один вытер усы и сплюнул второй раз.

– Это из того чана, что у нашего пивовара на прошлой неделе прокис.

Второй просто разозлился.

– У нас и коровы такое не пьют!

Сосновцам же, редко видевшим подобное добро, и эта кислятина показалась вкусной. Погода стоит жаркая, разве человек может напиться из нагревшихся колдобин? Когда опять направили лошадей к дороге, лица у всех были довольные. Как бы там ни было с сенокосом, но хорошо наесться да напиться – это тоже чего-нибудь стоит. Эка даже прыгнул стоймя в телегу и, крутя вожжами над головой, пронесся мимо вереницы телег.

2

Холгрен день-деньской бродил вокруг работников. Забот было много. Кладку стен до приезда барона начать сумеют наверняка, больше же ни с чем поспеть не удастся. Гравия навезли, извести нагасили, кирпичей, покуда не приспеет вторая печь, хватит. Но с дорогой, как задумано, ничего не получилось. Топь оказалась куда страшней, чем выглядела. Местами настоящие бучила, носилки за носилками сваливали туда, к вечеру появлялась насыпь, довольно высокая и сухая, а к утру все погружалось как в колодец, и работники вновь топтались в тине и грязи. Потом, правда, начали настилать гать, верхний слой стал держаться лучше. Но время было уже упущено, видно, что по новой дороге Кришьянис молодого барона в имение привезти не сумеет.

Оттого что замысел его не удался, Холгрен все больше терял напускную благожелательность и доброту. Глаза забегали, на лице появилась не сулящая ничего хорошего усмешка, срывался на свою обычную ругань, к которой все уже давно привыкли. Трость вздымалась сама собой, с трудом удерживался, чтобы не пускать ее в ход. И злился еще больше, так как хорошо видел, что привыкшие к выучке спины, чувствуя себя вне опасности, гнулись куда ленивее.

Вот в этом-то дурном настроении его и застал гость, приехавший верхом из Лауберна арендатор Холодкевич. В то время как они пожимали друг другу руки, гладкое полное лицо гостя светилось обычным довольством, тогда как танненгофский управляющий стоял мрачный, точно туча. Даже не слышал, что у него спросили насчет здоровья, сенокоса и дождя. Холгрен указал рукой на трясину.

– Сам видишь, в какой беде я здесь погряз.

Холодкевич взглянул опытным глазом.

– С ума ты спятил – или же твой барич сумасшедший! Какой нечистый гонит тебя через это болото, когда в двух шагах совсем сухой пригорок.

– Баричу об этом неведомо. Понимаешь, я хотел, чтобы он по прямой и гладкой дороге вкатил в имение.

– Чтобы у тебя самого все сошло прямо и гладко, а?

Холодкевич, смеясь, показал зубы, которые были куда белее, чем у Холгрена. Но тому было не до смеха.

– Дрянь дело, ох и дрянь дело… Ты сам погляди, как эти стервецы ковыряются. Ведь если им староста вечером не всыплет в каретнике, они на другой день еле ворочаются от лени. Проклятый народец!

– С палками теперь будь осторожнее, не те времена. О молодом Брюммере ты ничего не знаешь, да и эти, того и гляди, могут пожаловаться властям. Теперь надо уметь обходиться иначе. Я тебя уверяю, что у меня и без порки ворочаются не хуже.

Холгрен сморщился в презрительной усмешке.

– У тебя – это совсем другое дело. Для парней у тебя пиво, для девок мед…

Холодкевич тоже усмехнулся, но, ничего на это не ответив, заговорил о другом.

– А ты точно знаешь, что на этот раз твой Брюммер приедет? Вроде ты его уже два или три года ждешь?

– На этот раз наверняка. Он уже в Атрадзене, остался на похороны барона Геттлинга. В воскресенье здесь будет.

Холодкевич подумал, улыбнулся и хлопнул приятеля по плечу.

– Не горюй зря, старина, не так страшен черт, как его малюют. Я этих немецких баронят знаю – тупые, как те бараны, которых они из Германии привезли. Видать, то же племя. Мой старый Шульц был не самый глупый из них, а что он мне сделал? Ты думаешь, я был безгрешен? П-фа! Да где ты таких дураков сыщешь – упускать то, что само в руки дается. У каждого управляющего к рукам что-нибудь да прилипает. А где теперь старый Шульц и где теперь я?

– Да у тебя там другое дело. Ты сумел переметнуться к шведам.

– А почему ты не можешь? Ты же ведь одним боком из их породы. Я поляк, мне это куда труднее было.

Нахмурившись, Холгрен погрузился в тяжелые размышления. Холодкевич потревожил его.

– Знаешь, зачем я приехал? Только из-за тебя. Жаль мне, что человек хандрит и чуть ли не помирать собирается, а у него даже и зуб не заболел. Хочу тебя встряхнуть. Видишь ли, какое дело, у нас сегодня вечером что-то вроде маленького гулянья. Сено с больших лугов мы в Ригу возим. И когда уборка удается, как в этом году, я своим людям обещаю хорошее угощение. Потому-то они у меня так хорошо и работают даже без порки. Вели седлать и едем со мной…

Холгрен с минуту помедлил, переводя глаза с одной кучки работающих на другую. Правда, особой охоты ехать на это гулянье у него не было, но верно и то, что здесь он все время мучился, словно от невыносимой зубной боли. Рассеяться не мешает, хуже от этого не будет, а кто знает, может быть, станет лучше. Ведь Холодкевич удивительно умел убеждать и успокаивать.

Плетюган сам привел коня. Взбираясь в седло, Холгрен, что-то решив, поманил старосту.

– Ты за этим кузнецом приглядывай, чтобы он чего-нибудь не напакостил. Глядит, как собака, у которой кость из зубов вырвали.

Плетюган, держа, в руке шапку, то и дело кланялся.

– Я уж и то за ним присматриваю. Господин управляющий может не беспокоиться, он у меня здесь – ни-ни! У меня он здесь никаких пакостей не выкинет, я и не таких урезонивал.

Двухмильная дорога до Лауберна в двух местах проходила через ельнички, а потом пошла вдоль старой березовой рощи. Местность здесь более возвышенная, холмистая, дорога хорошая, потому что по ней весь приход ездил в церковь и в Лауберн, на пивоварню, к большой мельнице и к обжигательным печам. Потом открылись поля с лужками в низинах и крестьянские дворы на пригорках, возле ручейков и прудов.

Вначале еще идут танненгофские угодья. Небольшие, уже пожелтевшие нивы; тощие коровенки, отгоняя хвостом оводов, бродят по заросшим выгонам и вытоптанным опушкам. Постройки маленькие и ветхие, с низкими соломенными и камышовыми крышами, колодезные журавли всего в человеческий рост. И сразу же за границами Лауберна совсем иная картина. Кое-где у овинов прилепились домики с застекленным оконцем, в двух домах даже деревянные дымоходы выведены сквозь крышу. Поля куда гуще. Даже редко встречающиеся люди выглядят более рослыми и опрятными. Как бы в насмешку, а на самом деле с плохо скрытой завистью обычно называли их сосновцы «казенными барами», несмотря на то что у самих земли было не меньше и была она не намного хуже.

Холодкевич с довольным видом поглядывал на ободранных танненгофских крестьян, а потом на своих. Сразу видно, что ему не терпится похвастать, но, глянув на кислое лицо приятеля, он не сказал ничего. Ведь он же взял его с собой не для того, чтобы еще больше огорчить и расстроить. И отношения мужиков с господами здесь выглядели иными. Навстречу в телеге ехал какой-то крестьянин с женой. Свернули коня к обочине ровно настолько, чтобы пропустить всадников, но остановиться так и не остановились. Кнута они нисколько не страшились; муж чинно снял шапку, жена, кивнув головой, даже улыбнулась. Арендатор, отвечая на приветствие, по-военному вскинул два пальца к уху, улыбнулся хозяйке и даже повернул голову им вслед. Женщина действительно была еще молода и впрямь недурна собой. Холгрен еще и раньше заметил, что они здесь по большей части все такие, но сегодня это ему, неизвестно отчего, особенно не понравилось, и он еще больше насупился. Холодкевич пытался завязать разговор, чтобы как-нибудь рассеять дурное настроение спутника. Но разговор все же получился какой-то странный.

– Твой барчонок в Германии, надо думать, жил весело. Женщинам, конечно, прохода не давал?

– Надо думать, так – если судить по той уйме денег, что он там проживал.

Холодкевич засмеялся.

– Ну, что это за деньги, да еще для лифляндского помещика. Но молодому студенту все достается дешевле. Не то что нам, старым одрам. Или устраивай пирушки для всей волости, или целый год держи одну экономку. Так на так и выходит.

– Ну, если хорошенько припомнить… как-то раз писал в игривом духе… Судя по тому письму, жил он там не в монастыре.

– Не-ет, это уж никак… У моего Шульца тоже был такой мальчишка, вроде студент – о! как ворон до падали! Вот и потому еще шведы им свернули шею. В таких делах даже помещик неволен зверствовать. Добром да по-хорошему – так только друзей наживешь. Лучше сто хозяев… или хозяек в друзьях, чем один недруг. Я это тебе прямо говорю.

– Черт побери всех хозяев и хозяек. Лишь бы у меня с моим барчонком все добром обошлось.

– Не горюй. Кто с женщин глаз не сводит, на другое сквозь пальцы смотрит.

Холгрен вздохнул.

– Дай бог. Это моя единственная надежда…

Почти у самого края большака стоит Лаубернский замок с разрушенными еще во время нашествия Ивана Грозного стенами. Из тех самых камней поодаль на пригорке поставлен новый, с большими окнами, с башенками по всем четырем углам. Огромный парк – в двести пурвиет, огороженный участок прекрасного лиственного леса, от него имение и получило свое название. Много больших каменных служб, все с черепичными крышами, одна из танненгофского кирпича – еще не законченная. Овин с амбарами для немолоченого хлеба выпирает огромным углом на другом пригорке. Туда по осени свозят весь господский хлеб.

Ехали медленно, за это время уже спустились сумерки. Площадь перед замком и поляна в парке полны народа. Столы уставлены мисками с едой, на козлах бочки с пивом, кое-где ведра с водкой. У самого входа горит высоко вознесенная бочка с дегтем. Янов день отпраздновали две недели назад, но ведь теперь можно устроить его проводы. Где-то в темноте женщины поют «Лиго». На другом конце площадки пиликает на рижских инструментах оркестр, вышколенный рижским музыкантом, – там, верно, танцуют. Люди постарше еще угощаются за столами, повсюду толчея и галдеж. Празднуют конец косовицы так пышно, как никогда еще. Для Холгрена не были чем-то необычным пирушки, которые Холодкевич порою устраивал для своих людей, но такую расточительную щедрость он уже не мог понять. Слезши с коня, пораженный и недовольный, он посмотрел на толчею, которая нимало не прекратилась, хотя люди и видели приближавшихся в сумерках господ,

– Ну, это уж ничуть не похоже на конец косовицы или на гулянье. Сдается, что так примерно бывало у старика Валтасара или в Содоме перед тем, как его спалило.

Холодкевич довольно засмеялся. Холгрен еще раньше заметил, что он часто смеется, и притом от всей души.

– Хорошие сравнения. Только с той разницей, что у нас здесь обходится без пожаров и других несчастий – разве что парни передерутся из-за какой-нибудь девки.

– Но как же это вам удается? Ведь шведские власти строго запретили устраивать расточительные празднества.

– Крестьянам, а не помещикам. Я свои празднества не скрываю, но за них никто меня и не упрекает. Кажется, не то что сквозь пальцы смотрят, а даже улыбаются. Свой резон тут тоже есть. Пусть крепостные немецких баронов видят, как живут в казенных имениях.

– Но это же чистая хитрость.

– Хитрость – это основа любой политики, милейший. Лучше всего это знают ваши помещики.

Они направились к пирующим – Холодкевич впереди, Холгрен неохотно сзади. Старики, сидевшие за кружками с пивом, приветствовали их, но без особого страха и беспокойства. Да и пугаться было нечего. Холодкевич, улыбаясь, присел рядом и сразу же взял протянутую кружку с пивом. Холгрен потоптался, помедлил, угрюмо поводя глазами, и тоже примостился на край скамьи спиной к столу.

– Если только из-за этого ты меня привез, то лучше и не стоило бы. На лапотников я в своем Танненгофе вдоволь нагляделся. Эта погань меня нисколько не веселит.

– Потерпи, это только так, для начала. Попозже пойдем в замок – видишь, там уже огни зажигают. Возьми кружку, выпей, мои мужики не привыкли к заносчивости.

Хотя крестьяне и не понимали, о чем господа рассуждают, но горящая бочка с дегтем хорошо освещала лицо гостя, и по нему видно, о чем он думает. Сидевшие поодаль крестьяне насмешливо наблюдали за ним.

– Не по вкусу наше пиво барину.

– Не привык. Дома только сыворотку хлебает.

– Сыворотку пьют его люди. Сам-то он пьет пахту.

– Со сметаной, а то разнесло бы разве так, – вон, что твой мешок с мякиной.

Холгрен слышал только отдельные слова, весь разговор разобрать не мог. Но даже взгляд этих лапотников показывал, что ничего хорошего они не говорят. Он уставился было в ту сторону, но сдержался: ведь здесь у него нет никакой власти. Холодкевич завел разговор с соседями, Холгрен стал прислушиваться.

В уголке парка на траве под вязом расположился Крашевский с тремя местными крестьянами. В действительности только двое были лиственскими – ездившие на толоку в Сосновое Кукуров Ян и Сталлажев Симанис. Третий – убежавший в лиственские леса сосновец Друст. Настоящим лесовиком он и выглядел: одежда в сплошных заплатах, волосы всклокочены, лицо обросло серой бородой так, что виден лишь нос да почерневшие скулы. Прикатив бочонок только для себя, они громко разговаривали, размахивая руками, и вообще держались как люди, над которыми сегодня никто на свете не властен. Больше всех говорил Ян-поляк, то приподнимаясь, то вновь ложась на бок, хватая собеседника за полу, грозя пальцем кому-то отсутствующему. Сегодня руки у него были сильные и гибкие, на серых скулах расцвели темно-красные пятна, глаза пылали в темных глазницах. Ян с Симанисом – его старые друзья, так что он и с их приятелем сейчас старался сойтись поближе: он ведь ему самому вроде бы сродни, поэтому ближе остальных.

– Коли ты беглый и живешь в лесу, зачем так часто выходить на люди и путаться в толпе! А если поймают?

У Друста голос как из бочки, каждое слово отдельно, точно отрубленное. От трезвого по целым дням слова не услышишь, а тут язык развязался, как у остальных.

– Меня ловить не станут. У меня здесь одни дружки.

Симанис пришел на помощь:

– Свою кружку он тоже заслужил: всю неделю проработал на покосе. Наш-то хорошо знает, что он живет за болотом в липовом логу, но не тревожит. Зачем ему трогать человека, который в его лесу ничего не крадет да еще приходит поработать, когда косари нужны позарез?

– Что же он в лесу ест?

Ян рассмеялся и хлопнул Друста по животу.

– Да что такой скотинке надобно? Разве в лесу ягод да грибов мало? За лето насолит на целую зиму. Разве в сосновских лесах нельзя ставить силки на зайцев да на лис? На добрую лисью шкуру покупатели всегда найдутся. В сосновских лесах и куница попадается. Сколько платят за кунью шкурку?

Друст довольно рыкнул – это, видимо, должно было понимать как смех.

– У него есть самодельная пистоль с собачкой и кремнем, все как положено.

Ян-поляк покрутил головой.

– Так близко от сосновской межи да еще в сосновских лесах. Эстонец тебя все равно когда-нибудь схватит.

Друст ударил кулаком о кулак.

– Живьем никогда! Пусть поймает сокола в небе, пусть поймает волка в болоте.

– Поймать не поймает, а подстрелить сможет. И тебя тоже, ты ведь тот же волк и есть. Холодкевич здесь ничем не поможет. Шведские власти тоже издали строгие законы о беглых. Ведь для их собственных имений тоже нужны крепостные – кто же землю пахать станет?

– Для эстонца я ее больше пахать не стану! Пусть сам пашет или катится ко всем чертям!

– Ты лучше не ори. Холодкевич за эстонцем поскакал. Может, тот сейчас где-нибудь здесь сидит.

Друст хотел вскочить на ноги.

– Где он? Я ему шею сверну!

Но его усадили обратно. Крашевский положил руку на его заплатанное колено.

– Ошалел, что ли? Эстонец здесь гость, с тебя шкуру спустят. Но с чего у вас вражда такая?

Друст отмахнулся.

– Чего там рассказывать – давние дела. Это еще с тех пор, как он старого горбуна Марциса велел выпороть. Мы с Юрисом старосте по черепку, старика за дверь. А этот сразу к нам, ревет, как бык. Дубинка над головой, я за ту дубинку, а Юрис шкворнем его по лбу. Ну, чего еще – я в лес, Юрис – в Ригу к шведам.

– Так и тебе бы лучше в Ригу?

– Разве я могу? Жена и дитя малое, куда их девать? С ними в Риге не берут.

– С женой и ребятами оно верно, труднее. Может, если б ты был уж особливо хорошим ремесленником, такие всегда найдут, где приткнуться. Что ты толком умеешь?

– Сказано же тебе: лис да куниц силком ловить, шкуры дубить.

– Кожевники тоже на земле не валяются. Обручи на бочки набивать, верно, тоже умеешь? Ну, уж мешки носить ты бы наверняка смог. Видишь ли, Друст, я вот как думаю. У меня в Риге есть давние хорошие знакомые. Если я дам тебе письмо, ты обязательно пристроишься там. Когда тебя здесь станет припекать, удирай. Только одежду получше раздобудь. Да и жену с дитем где-нибудь на время хорошенько укрой.

Возбужденный посулом да еще успев не раз приложиться к жбану с пивом, Друст расхвастался.

– А мои сами умеют хорониться почище меня. Девчонка и по кустам лазит, и на деревья забирается, что белка. Чем мне плохо в лесу! В лесу я человек вольный, плюю на всяких эстонцев.

– Оно, пожалуй, и так. Я и сам живу почти что в лесу, а настоящей свободой это не назовешь. Но, может, и тебе удастся выйти из лесу. Молодой Брюммер домой едет. Я его в Отроге встретил, он тут хочет править на шведский лад, тогда и вам станет полегче.

– Нам правление их ведомо. Лад шведский, а палка своя. Им все лады хороши, лишь бы мужиков получше обдирать. Старый Брюммер кузнеца Марциса велел бить, пока не покалечат. Мою мать невзлюбил, до тех пор гонял с вязанками соломы из овина в клуню, пока та не надорвалась и не померла. Думаешь, молодой лучше будет? Эту породу тянет на человечину, что козла на мочу. Меня он из лесу не выманит. Если я оттуда как-нибудь выйду, то нежданно-негаданно, и уж для него было бы лучше, чтобы я там и оставался.

– Все же лучше подумай о Риге…

Бочка с дегтем прогорела и погасла, только несколько головешек еще дымилось на земле возле шеста. Летняя ночь сразу показалась куда темнее, чем на самом деле, а верхние окна замка светлее. Вначале с досады, а потом и в охотку Холгрен выпил довольно много прославленного лаубернского пива. И впрямь все заботы показались пустячными и далекими, он уже чувствовал себя неплохо. Старики крестьяне души не чаяли в своем господине, который не был ни суровым, ни гордым. Они смеялись и рассказывали, перебивая друг друга, разные забавные шутки, которые, по правде-то, совсем не предназначались для благородных ушей. Заметив, что господин устал и не так уже веселится с ними, все примолкли. Самый бойкий из них перегнулся через стол.