Текст книги "На грани веков. Части I и II"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

– Не гони так, времени у нас хватит, я все хочу хорошенько осмотреть.

Кучер с улыбкой кивнул головой.

– В родных местах все лучше, чем в чужих краях, уж как они там ни хороши. Правда, барин?

– Верно, Кришьян. Самая прекрасная земля на свете – родина.

Там и сям в ельнике проглядывали небольшие прогалины. Пожелтевшие от смолы пни завалены кучами хвои и неразделанными верхушками. Недавняя порубка.

– Зачем здесь так много рубили, Кришьян?

– Здесь? Бревна для нового замка. Это еще что! Вот там дальше к прицерковному краю целая росчисть под хозяйство выйдет. Оттуда лиственский барин на десяти лошадях всю зиму возил.

Курт нахмурился. Лиственский барин… И об этом Холгрен ему ни словом не обмолвился. Нечего сказать, хорошие дела здесь в хозяйстве вскрываются… Но он сразу же отогнал недовольство: пусть на сегодняшний вечер остается только радость и благодушие. Разве в Танненгофе мало лесов?

Луговая дорога и впрямь гладкая, что доска. Вновь вспомнились лиственские возчики с кирпичом, но он снова изменил ход мысли. Трава на лугах перестояла и вроде полегла, ближе к имению высится длинный ряд стогов. Вон и здесь уже немного скошено, в копны сложено, да и в валах оставлено. После вчерашнего дождя крепко пахло сеном, таволгой и лозняком. Курт закрыл глаза и вдохнул полной грудью.

Ровная дорога кончилась, повозка затряслась по глубоким рытвинам. Курт взглянул. Чей-то хуторок с кузней при дороге. На самой середине двора растет седая береза с поникшими ветвями. Старые строеньица хорошо облажены, чистые и светлые, с краю овина цветничок с ноготками и синими кустиками царь-зелья. Да, примерно вот таким Курт и представлял себе двор своих крестьян – на душе еще больше потеплело. У опушки что-то дымилось, видно, жгли порубку. Но не успел расспросить – внимание привлекло другое. Дальше сквозь прогалины в чернолозе виднелись дома побольше, оттуда только что высыпала толпа и повалила впереди повозки в сторону имения. Строения и двор убраны зеленью, точно в какой-то праздник, точно в Янов день. «Ого, – подумал Курт, – мои крестьяне живут совсем неплохо». Кришьян сам поспешил с объяснением.

– Это Бриедисы, там сегодня свадьбу играют. А теперь, видать, торопятся к почестным воротам встречать господина барона.

Свадебщики большой толпой сгрудились по обочинам. Только один не поспел за остальными – странное существо двигалось, согнув туловище почти под прямым углом, опираясь на короткую толстую клюку. Сразу видно, что это очень старый человек – лицо желтое, словно его долго опаляло огнем, и потому злое. Старик этот сделал вид, что не заметил едущих, не снял шапки и не поздоровался, хотя Кришьян кашлянул и звонко щелкнул кнутом. Из прошлого смутно выплыло что-то зловещее и страшное. Но не оставалось времени ни вспомнить это, ни подумать о нем. Скрюченный старик остался позади, лошади быстрой рысью приближались к толпе и почестным воротам. Они состояли из двух столбов, сверху две перекладины и навесик в виде крыши – все это убрано зеленью, обвито гирляндами брусничника и ромашки. Между поперечинами неумелой рукой из красных цветов выложено: «Salve!»[13]13
  Здравствуй! (лат.).


[Закрыть]. Курт невольно улыбнулся: значит, даже знаток латыни в Танненгофе есть! В его Танненгофе можно найти все, что угодно…

Кучер хотел остановить у самых ворот. Но какой-то молодой, рослый, дородный человек, видимо, из свадебщиков, держа обеими руками шапку, кланяясь от восторга или от преданности, сунулся аккурат под ноги лошадям. Те испугались и рванули в сторону, ось зацепила за столб, все сооружение, затрещав, угрожающе качнулось и покривилось. Salve растрепалось, буква l опала и превратилась в u – в это мгновение можно было прочитать совершенно неподходящее французское слово «Sauve!»[14]14
  Спасай! (франц.).


[Закрыть].

Только в десяти шагах за воротами повозка остановилась. Получилось все довольно конфузно, и вся торжественность была нарушена. Высокий человек с холеной бородой и бегающими глазами подскочил, отдуваясь, и начал держать что-то вроде речи, в которой слышалось: «Дорогой и долгожданный… невиданная радость… преданность… вся волость рада приветствовать… желаем долгой жизни…» – и всякое прочее в этом духе. Затем подтолкнул вконец перепуганного мужика – это был родич Лауковой, посаженый отец и распорядитель Смилтниек – он тоже попытался что-то сказать, но сразу же окончательно растерялся и укрылся за остальными. Вытолкнули девчушку, которая едва доставала Курту до колен, она, дрожа, сунула ему в руку букет роз с господского цветника. Курт оставил его в повозке. Вылез и стал думать, что бы такое ответить.

Из речей он мало что расслышал и разобрал. Пожал руку Холгрену, который поклонился так, что носом едва не ткнулся ему в живот. Тщетно поискал взглядом крестьянина и девочку, они пропали в толпе. Тогда он поблагодарил за встречу, сказал что-то насчет надежд на добрые отношения и согласие, насчет пастырей и чад, насчет того, что, мол, тяжелые времена и посему надо держаться вместе, дабы служить благу общей отчизны… Сам чувствовал, что говорит совсем не то, что хотел бы сказать. Взгляд его беспрестанно скользил по толпе крепостных, всюду он видел только искаженные от растерянности лица, разинутые рты и выпученные от страха глаза, и даже сам смешался. Что-то здесь не так, как нужно бы, чего-то не хватало, казалось, самого важного. Но на лице у него оставалась та же улыбка, которая появилась с самого начала, он не мог представить себе, что она-то именно и пугает этих людей. Он улыбался точно так, как временами Холгрен, а они знали, что улыбка управителя никогда не сулит добра… Курт почувствовал только, что взял не тот тон и не стал своим людям таким близким, как все время предполагал. Где-то в памяти назойливо звучали слышанные от пана Крашевского слова. Неужели этот чахлый поляк лучше знает латышских крестьян и лифляндских помещиков?

Но вот он заметил в толпе какое-то забавное существо, при виде которого сразу же прошло все недовольство, улыбка прояснилась и стала куда искреннее. Молодец, точно молочный поросенок, с отвисшей нижней губой, в расшитом кафтане с медными пуговицами, в клетчатом шейном платке, завязанном пышным узлом, и в сапогах, – вроде уже когда-то виданных, – со съехавшими голенищами. Выглядел он безгранично перепуганным, наивным и глупым. Курт нагнулся, чтобы рассмотреть его поближе.

Salve Послушай-ка, паренек, и крепко же ты напился. От тебя несет, как из пивной бочки.

Какая-то решительная баба подталкивала парня в спину, но тот только таращил осоловелые глаза и шлепал губами. На помощь поспешил Холгрен.

– У нас тут, господин барон, сегодня свадьба, а это как раз и есть жених.

– Жених? Да разве же на своей свадьбе можно так напиваться? Что же молодая жена скажет?

– Он только сегодня, на радостях. Ручаюсь, завтра будет как стеклышко.

– А вот я не поручусь, что-то не похоже. Как долго у вас свадьбы справляют?

Управляющий слегка насторожился.

– Прошу прощенья, господин барон. Властями, правда, предписаны сутки – но то было еще в голодные годы. Теперь люди уже оправились, и на сей раз я разрешил трое суток. Мне казалось… я думал, что господин барон ничего не будет иметь против, если люди немного повеселятся в честь его приезда. Они так ждали и так счастливы ныне.

Курт кинул пытливый взгляд на своего управляющего. Жулик – ясно видно с первого же раза. Заметил, что тот все время не сводит с него своих белесых глаз, словно пытаясь что-то выведать и угадать. Чересчур подобострастный и угодливый, не может у такого быть чистая совесть. Ну, он после постарается разобраться в нем основательнее, не таким уж умным кажется этот Холгрен. Курт сохранил свою благодушную улыбку.

– Хорошо, хорошо, мне нравятся веселые люди.

Управляющий и сам несколько повеселел.

– Вот и я так полагал, старый господин барон тоже любил иногда повеселиться. Потому я их и пригласил в имение – и свадебщиков и остальных. Ведь так и этак у всей волости сегодня праздничный день. Да еще – господин барон, может быть, забыл, как здесь справляют свадьбу. Тут такие диковинные обычаи, господину барону, может быть, будет приятно взглянуть.

– Ну, само собой, само собой, мне будет приятно.

Холгрен лез еще ближе, совсем вплотную. Точно в душу хотел влезть.

– Да, вот еще – тут есть недурные девицы, да и молодухи, они потанцуют перед господином бароном. Музыканты из Лауберна.

– Хорошо, хорошо, значит, потанцуем.

Курт оглядел девушек и молодиц. Лица загорелые, не скажешь, что изможденные и злые, – только в кучке старух кое-кто под хмельком. Пышные рукава рубах вздымались белой пеной. Наряд у всех на один манер, но в мелочах, в подборе цветов и в вышивках у каждой что-то свое. Но всему этому многообразию красок, пленяющему взор, свойственно и нечто единое из-за одинакового представления о красоте у этого порабощенного народа. Ведь все эти наряды окрашены самыми простыми средствами, корой вот этих самых деревьев и луговых трав. Венцы, броши и пояса отделаны дешевым бисером, кольца и серьги из тонкой меди и серебра. Нечто похожее по манере и тщательности отделки Курт видел только в Тироле. Горы Тироля и лесные равнины Лифляндии – какая неизъяснимая судьба сблизила эти края, несмотря на сотни миль между ними.

Внезапно Курт увидел старую, хорошо знакомую женщину и подошел к ней; вечернее солнце сквозь ольшаник освещало всю ее фигуру.

– Лавиза… Как живешь, старая?

И растерялся от ее угрюмого взгляда.

– Как убогой побирушке может житься? Сказывают, что хорошо…

Курт недоуменно оглянулся на Холгрена. Но в это мгновение кто-то сзади дотронулся до его локтя. Лаукова, наконец, подтолкнула поближе Тениса, тот нацелился было припасть к рукаву, но так и не смог приложиться. Курт оттолкнул его.

– Ах, так ты и есть жених! Ну-ка встань прямо и подбери губу! А! Не получается. Неважный муж из тебя будет, как погляжу. Кого же ты в жены-то берешь? Какая же твоя молодая, если ты такой увалень.

Женщины вытолкнули вперед Майю, казалось, сама она даже и не переставляла ноги. Холгрен придвинулся ближе, затаив дыхание, вытаращенными глазами следя за бароном.

Майя же глаза опустила в землю. Губы плотно сжаты, руки так стиснуты, что пальцы побелели. Лиф на груди высоко вздымался. Курт с минуту поглядел на нее, как на чудо.

– Да ведь это же прелесть что такое! Ты же прекрасна, как фея! И только этакого парня ты могла выбрать?

Ласково поднял ее подбородок и даже вздрогнул от темного бархатистого, полного боли и гнева взгляда. Сравнил их обоих и пожал плечами.

– Жаль, что у тебя такой дурной вкус, он же больше похож на теленка, чем на молодого мужа.

Сердито погрозил пальцем.

– В первую ночь ты ее оставишь в покое! Слышишь? А ты пойдешь в имение – да? И мы попляшем – да?

Она одними губами беззвучно прошептала:

– Не стану я плясать…

– Ну, хорошо, хорошо, неволить не буду. Тогда мы побеседуем. Я люблю веселье и желаю, чтоб и мои люди веселились. Ты будешь веселиться? В свадебную ночь надо плясать и петь так, чтобы леса звенели.

Девицы таращились, раскрыв рот. Толпа женщин и старух зашевелилась – все многозначительно переглянулись. Управляющий сиял, словно его одарили невесть чем. Курт недоуменно взглянул на перешептывающуюся толпу, в которой уже начали было скалить зубы, и отбросил игривость.

– Но веселиться надо в меру и пить в меру. Пьянчуг я не терплю. И ты, молодая, держись как следует. Лавиза, я ее на тебя оставлю. Пригляди за ней.

Управляющий, точно кот, описал вокруг обоих дугу.

– Не извольте беспокоиться, мы уж за нею присмотрим. Кришьян, заворачивай лошадей.

Но Курт отмахнулся.

– Не надо, я еще с часок хочу побродить по своим лесам, такой чудесный вечер.

Холгрен развел руками.

– Да ведь как же так, господин барон? Мы все собирались сейчас же в имение.

– Ну, так и делайте. Пусть все идут в имение – надеюсь, у вас, конечно, еще найдется чем угостить моих людей? Пусть они хорошенько повеселятся. Музыканты есть? Хорошо, пусть танцуют. Ступайте, ступайте, люди добрые, и дожидайтесь меня. И ты, молодая, жди, я скоро буду.

Еще раньше он заметил долговязого паренька, державшего лошадь управляющего. Он и подозвал его.

– Дай мне эту лошадь, верхом будет удобнее, мне хочется многое посмотреть.

Холгрен помог ему забраться в седло.

– Это сын ключника – Марч, я думаю, господину барону лучше взять его с собой, он здесь все дороги и тропинки знает, а то вы еще заблудитесь.

– Хорошо, пусть идет! У тебя, паренек, ноги молодые, а на свадьбу мы еще успеем. Талер получишь, это я тебе обещаю.

– Только очень уж долго не задерживайтесь, господин барон. Чтобы молодой не заждаться.

Холгрен ощерил зубы точно так же, как захмелевшие старухи. Нет, поистине Курту был противен этот человек, который, точно собака, плелся за ним следом.

А тот, просеменив, вернулся к притихшей толпе, где только пьяные пошатывались да женщины перешептывались. Еле сдерживая восторг, широко махнул рукой.

– В имение, люди! Слыхали: господин барон приказал выставить на всех питья и закусок до отвала. Музыканты, вперед! Пошли!

Как только двинулись, заработали и языки, – чем ближе к имению, тем оживленнее галдела толпа. Майя шла как слепая. Лавиза поддерживала ее под руку и успокаивающе что-то шептала. Лаукова держалась по другую сторону, слегка нахохлившись, не зная, радоваться или печалиться. Бабы угодливо толкались вокруг: молодая хозяйка Бриедисов самому барону приглянулась, с ней водиться – и добром разжиться. Тенис колесил с одного края дороги к другому, и к нему никто не подходил.

Эстонец с писарем шли немного позади, ухмыляясь от великой радости и хлопая друг друга по плечу.

– Видите, как все прекрасно устроилось. Точь-в-точь как и предвидели. Я этих баричей знаю.

Писарь потер рыжие клочья на висках.

– Да, уж вы и хват, что верно, то верно. Будто кот на мышь облизнулся. Но как бы только девка не выкинула какую-нибудь штуку. Эти мужички порой до того глупые да упрямые, точно их коровы.

– Ну, это вы бросьте, уж мы ей рога обломаем. Кот у нас есть, и мышь у него будет в лапах. Вот увидите!

Он засвистел, на этот раз оттого, что на душе и на самом деле было весело, и потер ладони.

4

Такого пиршества в Сосновом, верно, еще не бывало. На дворе четыре длинных стола, густо облепленных людьми, – даже пастухи сегодня, пригнав пораньше скот; прибежали попить и отведать барского угощенья. На козлах четыре пивных бочки, Рыжий Берт у погреба просверливал дыру в пятой. На каждый стол – по два ведра водки, из них черпали кружками и теми же пивными жбанцами, посуды всем не хватало. Пока один пил, другой уже держался за ручку. Караваи ячменного хлеба, круги сыра, лукошки с пшеничными лепешками, миски с жареной и вареной свининой и говядиной, масленки и туески с творогом. Свадебщикам уже ничего не лезло в рот, но с тем большим усердием угощались те, что согнаны в честь приезда барина. Родичи Лауковой расхаживали вокруг, будто и здесь они всем заправляют. У Смилтниека на посылках были даже те, кому доподлинно надлежало ведать угощением – приказчик и ключник. Эстонцева Грета, стоя за спиной гостей, нахваливала свою стряпню, Лаукова только и вертелась подле нее. Наконец и родня Бриедисов, сидевшая в конце четвертого стола, не выдержала, там тоже начали подымать кружки, и пьяный говор зазвучал громче.

Эстонец только у самого имения вспомнил о Мартыне. Черт возьми – как это у него память отшибло! Как мог он барона отпустить в лес одного – ведь ключникова мальчишку нечего считать. Поделился своей заботой с писарем, но тот только рукой махнул.

– Да этот бугай давно в лаубернских лесах, может, в Ригу уже подался. Самого кузнеца бояться нечего, скорей уж его жалоб.

– А их я боюсь меньше всего. Теперь Брюммер дома. Пускай за свое имение сам ответ держит. А я что – я здесь только управляющий, без его ведома никаких распоряжений издавать не волен.

Безопасности ради он все же пошел проверить посты караульщиков вокруг имения. За старыми развалинами неподалеку от дороги спрятаны трое. Двое из них храпели, растянувшись в ячменях, третий так высоко вскинул над головой кружку, что не заметил приближавшегося. Рядом стояло наполовину опорожненное ведро пива. С бешеной злобой эстонец вышиб у него из рук посудину, пинком опрокинул ведро.

– Вы, скоты, что здесь делаете? Вас дрыхнуть сюда нарядили?

Одного, другого ткнул своей тростью, те как ужаленные вскочили и заморгали осоловелыми глазами.

– Разве этак караулят? Шалый кузнец по лесу бродит, а вы тут пьянствуете да дрыхнете, как хряки! В каретник вас велю, пороть прикажу, шкуру с вас спущу! Чего глаза таращите! Встать и стоять, пока трава сквозь лапти не прорастет!

С проклятьями, обивая тростью ячмень, он ринулся прочь. Сторожа стояли рядком, не смея шевельнуться, пока он не исчез за хлевами. Тогда один, не повернув головы, потер ляжку и прошептал:

– Черт его дери, какой он злой сегодня! Чую, как у меня кровь под штанами льет.

Другой, еще больше перепуганный, прошептал еще тише:

– А у меня, думаешь, не льет! У него батог, что твой гвоздь.

У третьего ничего не лило, но тоже была своя печаль.

– Не то велит завтра вести в каретник, не то нет?

– А ты что думаешь? Ты что – братец эстонцу? Приласкает тебя да свадебную лепешку поднесет? Он не забудет ни настолечко.

– Сатана, а не человек! У меня еще с прошлого раза зад не зажил. Знать бы, лучше сейчас же в лес удрать, уж пускай бы кузнец заявился да пришиб всех.

– Коли пришел бы, так давно бы пришиб. И тебя первого – караульщик выискался!

– А ты-то? Комаров кормить поставлен. А вот тебя бы первого. Леший побрал бы их всех вместе с невестами. У меня сенца малость скошено, сегодня хотел сметать. Торчи вот дурак дураком, да еще – ежели Мартынь не пришибет, завтра того и гляди в каретник потащат.

Все трое разом вздохнули.

Двое в засаде за хлевом, заслышав ругань эстонца, уже стояли бодро, точно солдаты, высунув головы из крапивы. Управляющий только оглядел их злобными глазами, но не сказал ничего. Зато не повезло троим за овинами. Правда, заметили они его вовремя и жбан сообразили сунуть за приставленную к стене борону. Но один из них не успел проглотить закуску и стоял вытянувшись, со вздувшейся щекой, еле закрыв рот и быстро, точно курица, мигая глазами. Эстонец это сразу заметил.

– Ты что это жуешь, как корова?

Засунул ему в рот палец, стал растягивать все шире и шире, пока у того кусок сам не вывалился изо рта.

– Угощался, господское мясо лопал! А тем временем кузнец подползет да молотом по затылку – вот этак!

Двинул караульщика ладонью по затылку, пригнул его голову, потом стал гнуть еще ниже, пока не заставил согнуться и упереться руками в колени,

– Вот как я вас согну – в бараний рог, в дугу; ежели пропустите разбойника!

Больше он ничего не успел сделать: сидевшие в засаде на опушке у топи как раз принялись разжигать костер. Солнце еще не зашло, но, когда стемнеет, кузнец сейчас же заметит, где его сторожат. Подбежавший эстонец расшвырял костер, затоптал дымящиеся поленья, закрутил в воздухе тростью.

– Сговорились? С этим душегубом заодно! Завтра молодой барон прикажет вас отодрать, как собак, и перевешать.

Только тут заметил на земле корзину с лепешками, чашку с мясом и полведра пива. Принесшая все это жена одного из сторожей сумела вовремя нырнуть в кусты. Управляющий вывалил все наземь и уже хотел было втоптать в грязь, но тут в голову пришло иное.

– Свадебного угощенья захотелось? Ешьте! Жрите! На коленях! Чтоб крохи не осталось!

Все трое кинулись наземь, поспешно принялись запихивать в рот лепешки и рвать зубами куски мяса. Вначале лица их выражали удовольствие, но постепенно начали вытягиваться, челюсти стали двигаться ленивее, глаза, точно в поисках спасения, забегали по сторонам. Проклятая баба нанесла не жалеючи. Но трость эстонца снова просвистела над головами.

– Жрите! Чтобы крошки не осталось!

Глядя на их мучения, эстонец мало-помалу смягчился. Даже ласка в голосе послышалась.

– Ну, вот и хорошо. А теперь вам, миленькие, конечно, пить захочется. А что, если я прикажу прикатить бочонок и заставлю трех мужиков лить вам в глотки? Пока в нем капли не останется! Что? Вот это была бы свадьба!

Довольный своей остроумной шуткой, Холгрен покинул их. Сторожа потягивались, будто камни ворочали, гладили животы, рыгали. Тщедушный старикашка, у которого от удара хлыстом все еще саднила спина, почесал затылок.

– Паскуда, хоть бы ведро с пивом оставил! Придется брести по топи к какой-нибудь луже.

У новой дороги сторожа стояли бдительно. О них на свадьбе не вспомнили, и они лишь завистливо прислушивались, как пируют счастливцы у замка. Злоба у эстонца почти прошла, на двор имения он возвратился даже веселым. Увидев за столами такую уйму здоровых мужиков, отогнал все заботы. Нет, уж не такой он шальной, этот кузнец, – по своей охоте в петлю не полезет. А у барона на боку шпага и под плащом наверняка пистолет.

Рыжий Берт, с повязанной головой, с пистолетом в руке, как петух, разгуливал вокруг столов и околачивался среди пляшущих. Столкнувшись грудью с какой-то девкой, отступил на шаг и вскинул оружие.

– Ты чего лезешь? На меня? Стой, стрелять буду!

Девка вскрикнула не своим голосом и навзничь повалилась на остальных. Берт закорчился от хохота, и Холгрен не мог удержаться от смеха. Так, так – сам господин барон любит хорошую шутку.

Эка же выкинул шутку еще почище. Встав на четвереньки, блея козлом, ползал вокруг и норовил боднуть девок в ноги, а те с визгом удирали; Эстонец снова засмеялся. Так, так – барон приказал людям веселиться, и они это исполняют. Пусть кто-нибудь скажет, что в Танненгофе плохой управляющий.

В толчее у первых столов на управляющего наскочил какой-то пьяный юнец. Даже не рассердившись, Холгрен только оттолкнул его прочь, но тут же вгляделся получше.

– А! Это ты, Криш? Уже на ногах и здоров?

– Как бык! Приглядываю какую-нибудь девку, надо ноги поразмять.

– Вот видишь, как она, порка-то, на пользу идет: и дурь из головы вон, и ноги размять хочется. А ты еще было строптивился – староста говорит, даже кричать не хотел.

– Э! какое хам строптивился! Кричал я, да он так сопел, что, видать, не слыхал.

– Ну-у, надо кричать, чтобы по всему имению было слышно, тогда и порка настоящая, и меньше болит.

– Это уж так точно, барин. Потому он вчера сам и кричал так, что у нас в прицерковной стороне слышно было.

Эстонец нахмурил брови.

– Ну, ты у меня попридержи язык, каналья этакая! Старосту ведь не пороли, с ним несчастный случай. Ну, ищи себе девку и ступай плясать. Только смотри, больше не пей. Пить надо в меру. Молодой барин не любит пьянчуг – как бы не приказал завтра снова вести в каретник.

– О! Это ничего! У меня скоро заживает!

Лаукова дернула эстонца за рукав и подтянула к столу. Шепнула:

– Поосторожней, барин, с этим Кришем, сдается мне, что он совсем не такой уж пьяный, как прикидывается. Шляется только кругом да выведывает. Давеча ненароком наскочила – за углом замка шепчутся с Мильдой-красоткой. Та тоже хороша!

Эстонец хлопнул ее ладонью по спине.

– Не стращай ты меня моими же девками-скотницами. Все они по углам шепчутся со своими женишками. Пойдем лучше выпьем кружечку свадебного пивка!

Теперь его благодушие не так-то легко было развеять. Усадив Лаукову рядом, потянулся за полным жбанцем, выпил сам, потом дал и ей. Рядом сидели Смилтниек с женой и остальная родня Лауков. Чуть подальше Бриедисова Анна выискивала в миске с мясом для своей девчонки кусок получше. Девчонка уже не маялась животом, но выглядела в сумерках очень уж серой, все куксилась, отталкивала материну руку с мясом. Анна жаловалась товарке, жене их батрака, Иоцихе:

– Чистое наказанье с дитем: невесть что приключилось, совсем сегодня есть не хочет. Такой хороший кусочек.

– А ты попробуй намазать машлом.

Иоциха шепелявила, и поэтому вместо «масло» у нее получалось «машло». Но девчонка не ела и с маслом. Анна разозлилась.

– Так ступай домой, жаба этакая! Другой день и покормить нечем, а тут, когда вон сколько божьего дара, так у нее жабры и черенком не разожмешь.

Девчонка встала и исчезла в толчее. Анна умильно взглянула на кусочек – самая мякоть! – и попробовала откусить.

– Ну вот. Экая напасть, как только немного поем, сразу наружу просится.

Иоциха протянула руку.

– Дай шуда, у меня ишо не прошитша.

Лаукова родня слегка присмирела, когда к столу подсел управляющий. Но сегодня он само добродушие – видно, старался быть таким же, как Холодкевич в Лиственном. Кивнул Смилтниеку.

– Ну, Смилтниек, как твой ячмень?

Тот от такой чести даже вспыхнул.

– Благодарствуйте за спрос, барин. Изрядно, только вот ежели бы еще дождичка хорошего.

– Будет, будет, похоже, что даже в ночь.

Он глянул на небо. Родня Лауков от усердия тоже мгновенно задрала носы. Наперебой начали поддакивать:

– Будет, будет, как бог свят, в эту же ночь.

Вечерняя заря уже сместилась к северу. Луна, медно-красная и тусклая, всплывала на юго-востоке в прозрачной дымке. Было так тихо, что даже на самой верхушке больших осин ни один листик не трепыхался. Двор, замок и пирующих – все заливало угрюмое багровое сияние. Эстонец повел разговор дальше.

– Будет да опять пройдет. А тогда подойдет сенокос. Сперва рожь, потом сено, все поспеете убрать.

Смилтниекова жена не очень смело промолвила;

– Покамест господскую рожь да потом свою – две недели пройдет. Травушка-то и перестоит.

Смилтниек ткнул ее в бок. Эстонец нахмурился.

– Старая хозяйка, а глупа, что овца. Не перестоит, а вызреет. Что в ней толку, если сырую скосить?

Смилтниек, поддакивая, так и качался всем телом…

– Никакого толку. Ворочай, будто мясо коптишь, пока не высушишь. А потом зимой – навалишь лошади охапку в кормушку, не успел до овина дойти – уж пусто. У созревшей травы и сытость совсем другая.

Смилтниекова жена – известно, баба, она баба и есть – опять угодила невпопад.

– Может, молодой барин повременит с кирпичом. Хоть бы на две недельки, тогда можно управиться и с сенокосом, и с рожью.

Эстонец в этот момент подносил ко рту кружку с водкой, но тотчас же поставил ее на стол.

– Вот что я вам скажу: не суйтесь вы к молодому барину с разными просьбами да своим нытьем. Молодой барин сказал: я люблю веселых людей, стоны мне не по нраву. Никаких жалоб я не принимаю, говорит, у кого какая нужда, пускай идут к управляющему. Кто сам ко мне лезет – сразу в каретник. Подлиз не терплю. Вот как он говорит.

И снова взял кружку, отпил большой глоток. Гости непонимающе переглянулись: когда барон успел все это сказать – ведь они тоже там были? Но потом встревожились. Лаукова – недаром близко к эстонцу была – высказалась за всех:

– Ох ты! Ну и грозный же! Еще не огляделся по-настоящему, а уж и каретником стращает. А с виду такой ласковый, совсем не подумаешь.

– Ум у тебя короткий, нечего тебе думать. Когда старый барон был, вы шептались: «Грозный, грозный». От этого орать станете. Видели у него два мешка в телеге? А что в них, знаете? Когда одежонку на спине закатают, небось узнаете. Это вам не черемуховые прутья.

Все, несмотря на хмель, поежились, точно на своей спине уже почувствовали эти удары. Смилтниек так угодливо изогнулся, что чуть носом не ткнулся в стол.

– Вы уж постойте за нас, барин, вы же всегда такой добрый были.

Эстонец довольно погладил бороду.

– Ну, ежели вы сами не будете подлецами… Добрым я, пожалуй, не был, но справедливым – это да! Если кому порка и доставалась, так уж он знает за что и не обижается. Вот хоть тот же Падегов Крипт – уже на ногах, на свадьбу пришел, плясать собирается. Так и надо, барон любит веселых людей, с жалобами да причитаньями чтоб на глаза ему не попадались. Если вы не будете подлецами, так и от меня худа не будет, я всегда за мужиков стоял. Да разве же я гонял бы вас по кирпичи, ежели бы мне не приказали? Зернышка не брал с вас без строгого наказа.

Он поднялся, крепко захмелевший. В другое время у него в таких случаях появлялась пугающая улыбка и трость в руке так и взлетала. Но сегодня он держался иначе. Воображению его все время рисовался Холодкевич.

Сегодня эстонец хотел быть в дружбе со всеми, поэтому подсел и к Майиной родне. Тут не оказалось ни одного, кто попытался бы подластиться, даже такого, с кем можно было бы потолковать по душам. Эстонец хорошо заметил, что роль Холодкевича совсем не так проста и легка, по крайней мере для первого раза. Но он подавлял злость и не отступался. Добродушно потягивал пиво и водку, и здесь поговорил про сено и рожь, и здесь поглядел на небо, по которому уже плыла побагровевшая луна, обещающая дождь яровым. Рассказал о суровости молодого барона и его распоряжениях и о своей готовности стоять за людей, ежели только они сами не будут подлецами. Грантсгал, сидевший рядом, угрюмо нахохлился, остальные понурились, слова от них нельзя было добиться. Постепенно он из Холодкевича снова превратился в того же самого прежнего Холгрена и поднялся из-за стола, чтобы не испортить то, чему положено такое хорошее начало.

– Сидите вы тут, точно не на свадьбе, а на поминках. Разве вам пить-есть не хватает? Господским добром брезговать – вот вы как?! Барон любит веселых людей, а вы, как куры, носами клюете. Я понимаю, насквозь вас вижу: Майя у вас всех на уме. А я что могу поделать? Разве же я по своей прихоти приказал ее обвенчать с Тенисом? Я вас согнал в имение? Разве я ее оставляю на первую ночь? Кто я такой? Такой же холоп, как и вы. Теперь у вас есть барон, он и приказывает. У него закон, у него права, он хочет повеселиться и милостиво дозволяет повеселиться и вам. Ешьте, пейте и пойте, так чтобы леса заходили ходуном!

Но никто даже и не пытался запевать, недоброе предчувствие приглушило даже недавний пьяный говор. И у Лауков стало потише, женщины перешептывались, сдвинув головы. Красотка Мильда, прихрамывая, обходила столы с плетенкой лепешек, то там, то сям останавливалась, нагибалась и прислушивалась к разговорам.

Музыка тоже притихла. Плясуны шумели и дурачились, бродя перед замком. Девки покрасивее исчезли, парни без них не знали, что и делать. У Холгрена, проходящего через толпу, появилась привычная улыбка, рука так и чесалась: расскакались, что телки, впервые выпущенные на выгон! Но он все-таки сдержался, обогнул Эку и вошел в зал.

Все было устроено, как у Холодкевича в Лауберне. Только зал поменьше и потолок куда ниже; трещавшие свечи горели тускло, девки, точно овцы, сбились в кружок, глядя широко раскрытыми осоловелыми глазами. Среди девок суетилась Грета, без толку честя и расшевеливая их. В другом углу топтались музыканты, выжидая, что им прикажут. Писарь и рижские мастера не слишком заглядывались на девок, но зато сразу видно было, что яствами, которыми заставлен стол, они пренебрегать не станут. Холгрен уселся с краю, рядом с креслом для барона, увитым зеленью, и злобно покосился на них. Нехотя отведал закусок, но не произнес ни слова. Всем становилось как-то не по себе, один за другим они поглядывали на дверь.