Текст книги "На грани веков. Части I и II"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Управляющий сердито взглянул на кучера.

– А лекаря все нет. Твой Ешка просто заснул по дороге.

– В самый раз приедет, увидит то же, что и мы. Теперь только гроб готовить!

Круглыми белесыми глазами, точно такими же, как у покойника, Шарлотта-Амалия глядела на кузена. Слипшимися губами еле прошелестела:

– Что же мы теперь будем делать?.. Ну что мы будем делать?

Курт только плечами пожал. Все здесь чужое, постылое, все здесь совсем не так, как он себе представлял. Вышел через покосившиеся ворота и остановился, не зная, куда деваться.

Сейчас имение, казалось, кишело людьми, Как недавно курицы с цыплятами, бабы с ребятами разбежались по кустам и оттуда в немом ужасе глазели на окна замка. Перед конюшней полунагруженная телега, на ней, разворошив сено, спряталась девка, не соображая, что сверху виден ее белый головной платок. Двое мужиков с вилами скрылись за углом. Вслед за ними, поджав хвост, удрала собака и завыла где-то на той стороне. Курт и полюбопытствовал бы, о чем эти люди теперь думают и чего ожидают после смерти господина, но ведь поблизости не было никого, с кем можно заговорить. Покачав головой, без цели и намерения пошел дальше.

Так же лежит вросшая в траву борона, так же высится прикрытая ежевичником груда известняка. У повалившейся липы увяла верхушка, сухие листья опадали, стоило их задеть ногой. Долго ли все будет здесь так валяться неубранным, обреченным на гниение и уничтожение? Начало уже есть – может быть, теперь и все остальное повалится одно за другим, все разрушится, обрастет бурьяном, покамест от имения Атрадзен не останется постепенно убывающая груда развалин.

Тяжелые мысли и мрачные предчувствия угнетали Курта.

Что же теперь будет с наследием рода Геттлингов? Документы у покойного барона в порядке. Но разве шведы признают законными права на имение внебрачной дочери барона? Они только и ищут малейшего повода, чтобы захватить то, что веками принадлежало лифляндским дворянам. Как двоюродный брат, он должен позаботиться об этой беспомощной длиннозубой и пучеглазой девице. Да и обещание обязывает его. Значит, ехать сейчас в Ригу, бродить по присутственным местам, ждать у дверей спесивых вельмож, гнуть спину и унижаться… Да для того ли он ехал сюда, чтобы хлопотать о наследстве родственников? Что значит одно отобранное имение по сравнению с честью и будущностью всего лифляндского дворянства? Нет, у него иное обязательство перед собою и своим сословием. Внезапно он ощутил письма Паткуля в нагрудном кармане, тряхнул головой, и вслух произнес:

– Нет!

Но тут же пришла на ум и другая мысль – робкая, вороватая, совсем уже недопустимая. Помимо двоюродной сестры единственный настоящий и ближайший наследник барона Геттлинга он сам. Но что бы он стал делать с этим Атрадзеном, который опротивел ему за два дня? Люди здесь убегают, завидев его издали, – а ведь он ехал сюда с намерением потеснее связаться с крестьянами, исправить величайшую ошибку дворянства, направить всю жизнь Лифляндии по новому пути. Прогнать шведов с этой земли, но сохранить их мудрую политику, найти союзников здесь же, дабы не пришлось и в будущем искать помощи у поляков, датчан и русских. Но теперь ясно, что дело это будет не таким легким и простым, как он представлял ранее. У тех, что стояли возле трупа барона Геттлинга, на лицах виднелся лишь страх и ожидание того, что принесет им его смерть: явилась она внезапно, чтобы освободить их или же придавить еще более тяжелым ярмом? Да, ничего, ничего иного это вымирающее поколение дворянства не сумело вызвать в своих людях. Хоть бы одну-единственную искреннюю слезу заслужил! Какое все-таки жалкое владычество, какой бесплодный век господства…

Курт энергично встряхнул головой. Нет!.. Когда ему придется так лежать, старые и малые должны прийти и засвидетельствовать: «Он был нам хорошим господином. Никому он не нанес обиды, никого не оттолкнул, не оставил без помощи. Не надо нам ни шведов, ни поляков, ни русских – верните нам нашего господина, он был нашим другом…»

Курт оборвал полет фантазии и поднял голову. Да-а, куда же это он, собственно, идет? Налево старая колея ведет к заросшему ольховником рву. А ведь это же дорога на фамильное кладбище! Что же это он, покинув одного усопшего, направляется к другим? Нет, там ему нечего делать! Ветер поверх кустов доносил дым от обжигальных печей. Курт направился туда.

Погашенная печь запорошена добела – наверное, сегодня из нее все выгребли. Вторая лениво курилась, заволакивая дымом весь ров и хоть немного отгоняя оводов от лошадей, на которых возили известняк. Они безучастно стояли сейчас, лениво отмахиваясь хвостами, и жевали набросанную перед ними траву. Возчики, усевшись на откосе, обедали. Заметив приближающегося барина, они отодвинули туески, побросали ножи и деревянные лопаточки и, срывая шапки, вскочили на ноги. Сбились в кучу, точно птенцы куропатки, завидев кружащегося ястреба. Обжигальщик шел к нему, кланяясь и пригибаясь, словно опасался удара. Курта глубоко задело это выражение страха, он дружелюбно махнул рукой и постарался говорить как можно приветливее:

– Садитесь, люди добрые, и продолжайте свой обед. Я гость господина барона, и мне от вас ничего не нужно, только так мимоходом завернул. Вы меня, верно, не знаете. Вчера мы были здесь с молодой баронессой.

Очевидно, обжигальщик был похрабрее остальных, возможно, ремесло его требовало большей смелости. Он выступил на шаг вперед и поклонился в пояс.

– Как же не узнать. Ведь вы – молодой сосновский барин.

– Совершенно верно. Я учился за границей и сейчас вернулся в Лифляндию.

Заметив, что этот чумазый хочет припасть к рукаву, Курт отстранился и поспешно уселся на траву рядом с туесами и краюшками хлеба. Он надеялся, что возчики поймут его благие намерения и не заставят повторять разрешение. Но те продолжали стоять, уставившись на барина округлившимися глазами. У подростка с льняными волосами шапка в руке так и дрожала. Очевидно, необычная приветливость роскошно одетого барина пугала их еще больше, чем привычная злоба. За нею, казалось им, таится хитрость и еще горшее зло.

«Не доверяют», – подумал с горечью Курт, изучая лица этих загнанных, точно скотина, людей, не желая пугать их еще больше. Вдруг появилось желание узнать, что же эти люди едят на обед. Рядком стояли три добела выскобленных раскрытых туеска – сверху сухой творог, под ним черный слой толченого конопляного семени. Посреди коричневая кадочка из черной ольхи с зеленоватой отваренной сывороткой и тремя ложками – значит, ели вместе. Курт взял ломтик хлеба: серый, с остистой коркой, – к ржаной муке подмешан перемолотый с высевками ячмень. Отломил кусочек, попробовал – колет язык и застревает в горле, не проглотить. Покачал головой.

– Вы что, только такой и едите?

Обжигальщик откашлялся и придвинулся на шаг.

– Нынче еще хлебец хороший. Прошлый да позапрошлый год, когда был великий голод, липовую мезгу подмешивали. Тогда он не держался, крошился, что твоя земля, и за неделю плесневел. А нынче – слава богу…

Курт не понял, что такое мезга. Но ничего хорошего в хлебе не могло быть. Он уже заглядывал в туесок четвертого, в нем между белым и черным тонкая желтая полоска. Масло. Вспомнилась желтая глыбка на зеленом глазированном блюде, красиво разделанная на лепестки концом ложки, – сегодня утром за завтраком.

– Который это тут масло ест?

Кучка сгрудилась еще теснее. У паренька шапка упала наземь, сам он попытался спрятаться за спины других. У обжигальщика череп побагровел, хотя солнце на мгновение скрылось за маленьким серым облачком. Заикаясь, он вымолвил:

– Не гневайтесь, барин, С дозволенья самого управляющего. Ему только семнадцатый год{27}27
  ему только еще семнадцатый год.
  В крепостные времена полноправным барщинником считали мужчину с пятнадцати лет.


[Закрыть], отца прошлой зимой задавило в лесу деревом, а барщину надо справлять… Кости еще мягкие, потому господин управляющий и дозволил. Только матери за это на пять повесм чесаного льна надо больше сдавать.

– А остальным масло не достается?

У обжигальщика черный рот скривился – невеселая это была усмешка.

– Разве барин сам не знает… Чего там о масле говорить! У которых и сметаны недостает в имение сдавать, у соседа занимать доводится. За голодные годы скотина совсем отощала.

– Ну, иногда втихомолку сбивают дома? Ведь на одном твороге да на конопле человек не работник!

– Барин, верно, думает про Ешку Айзпура. Ей-ей, только один раз, да и то для похорон своей старухи. А потом, как после порки отлежал четыре недели, больше ни разу.

Курт отмахнулся.

– Люди добрые, да не за тем я пришел сюда, чтобы выведывать да выпытывать. Садитесь и кончайте свой обед.

Он отвернулся, но успел заметить, что они хотя и запихивают куски в рот, но исподтишка посматривают на барина. Откуда знать, может, затем и явился, чтобы высмотреть, какой толщины кусок каждый отрезает, сколько творога поддевает деревянной лопаточкой… «Коня надо бы напоить…» – прошептал один так, чтобы и барин слышал, и, собрав припасы, подался к телеге. И так один за другим. Немного спустя шесть телег живо затарахтели через канаву в ольшаник. Только обжигальщик топтался на месте.

Курт вздохнул.

– Почему эти люди так боятся меня? Я же им не желаю никакого зла.

– Барщина, барин. До вечера каждому надо четыре телеги наломать и привезти. Господин управляющий пришлет старосту либо сам придет сосчитать.

– Верно, управляющий очень строгий?

.– Нет, нет… такой… ну, управляющий как управляющий. Так ведь без строгости нельзя, а то будут попусту валандаться.

– Разве они и в самом деле такие ленивые? Дома же, верно, работу на себя делают проворно.

Обжигальщик топтался, поглядывая назад.

– Да ведь как кто. Оно и ни к чему. Ежели у кого больше уродит, так тому, гляди, и подати накинут. В имении ведь так или этак все ведомо.

– Ну тогда, конечно, стараться не к чему.

Вновь у Курта стало тяжело на душе. Он долго думал, глядя на носки башмаков.

– Но как же это выходит? Ведь в казенных имениях крестьянам лучше? Подати по ваккенбухам, а что сверх того уродит, то самим остается.

Обжигальщик помялся и сквозь закопченные ресницы бросил на него быстрый взгляд.

– Вроде бы и лучше, а вроде и нет. Люди пьянствовать и лениться начинают. Теперь уже больше не побесишься. А раньше так и меры не знали. Свадьба либо крестины – на целую неделю. Шведским властям пришлось установить – два дня и больше ни-ни. Никакого тебе господского платья, никакого роскошества. Мужикам строгость завсегда нужна. Чтобы не забывали свое званье.

Подумав, Курт осторожно продолжал:

– Да, шведы по-своему тоже строги… Раньше предлагали помещикам дать волю крестьянам. А что теперь? Из своих-то имений ведь не отпускают.

– Нельзя же отпускать. Коли все разбредутся, кто же тогда землицу обрабатывать будет? Чем господа жить станут?

– Правильно, друг: и господа, да и они сами. Не работать, так хлеб никогда не вырастет. Шведские господа те же господа. На праздник отводят два дня, пиво варить запрещают, охотиться и рыбу ловить запрещают, барщина по ваккенбухам, но все же барщина,

– Да-а… Как же без барщины. Кто же эту работу станет делать?

Курт снова задумался: как узнать, что на самом деле в голове этого покрытого копотью человека?

– Но разве там все-таки не легче? Допустим, что строгость для крестьян нужна, что без порки нельзя обойтись. Но ведь арендаторы казенных имений не вольны запрягать людей в плуг и каток. Наказания определены законом, и их не дозволено преступать.

Теперь и обжигальщик задумался. Ясно видно, что соображает: ловушку готовят, поймать его хотят. Когда заговорил вновь, каждое слово будто ощупывал.

– Запрет, он запрет и есть. Но господа больше пишут, а кнутобой-то кучер.

– Кучер в Атрадзене, верно, свирепый?

Расспрашиваемому все стало ясно. Голый череп его побелел, на нем выступила испарина, воспаленные полуослепшие глаза совсем спрятались за почерневшими ресницами.

– Нет, этого не скажешь. Что господин барон прикажет, то он и делает.

– В последнее время, мне казалось, больше приказывала молодая баронесса?

– Да. Сам господин барон был хворый.

– А ты знаешь, что господин барон только что умер?

– Да, слыхали об этом. Хороший господин был.

– А не слыхали, как теперь будет дальше? Кто будет вместо барона Геттлинга?

– Господин барон Этлинь был хорошим барином, потому как в других местах есть еще хуже. Кто-нибудь да будет. Именье без хозяина не останется. Этого никогда не было и не будет.

– Ну, а если придут шведы и возьмут Атрадзен в казну? Разве в вашей волости не ждут этого? Разве под казной все же не лучше, чем под бароном или его дочерью?

– Кто свою барщину исполняет, тому нигде худо не будет.

Курт поднялся и возбужденно принялся прохаживаться по вытоптанной траве. Проклятый народец! – разве Эйнгорн не был все же прав? Ну, что ты выпытаешь у этакого задымленного мужика? Ведь говорит он одно, а думает совсем другое! Курт остановился и впился в него взглядом – обжигальщик вновь отодвинулся назад. Словно черную личину надел. Лучше бы того, белобрысого, который масло ест, расспросить, а не этого, вон до чего у печи опаленного, задубевшего…

Так как барин долгое время молчал, обжигальщик принялся подбрасывать в печь поленья. Бросал он так ловко, что поленья одно за другим пролетали сквозь завесу пламени и исчезали где-то, словно в бездонной пропасти. Ряднинная рубаха вся в лохмотьях, коричневые мускулистые локти вылезли наружу. Разве это не картина из шестого круга «Divina Commedia»[10]10
  «Divina Commedia» – «Божественная комедия» Данте (лат.).


[Закрыть]? Курт хотел еще что-то спросить, но только махнул рукой и пошел прочь.

На проходившей по просеке дороге послеполуденное солнце припекало еще сильнее, чем вчера. Орошенная за ночь листва, серые и зеленоватые стволы, заросли таволги и бодяги источали удушающий запах сырости. Голова кружилась, поневоле пришлось открыть рот и вздохнуть полной грудью.

Курт остановился и вгляделся в узкую, наполовину уже заросшую просеку, которая шла в обратную сторону, поднимаясь в гору, пока ее совсем не скрывала темная зелень елей и желтоватые и коричневатые сплетения лиственных деревьев. В гору… Он свернул туда.

Это было необычное место. Внизу вдоль дороги сухо, все устлано гравием, усеяно мелкими обломками известняка, по обе стороны заросли белой ольхи, осинника, мелких сосенок и других, обычно растущих на песках деревьев. Но на ровном пологом взгорье мочажинник и топь с обычными болотными кустами и таволгой. Тропинка извивалась между болотными кочками, – казалось, по ней если кто ходит, так лишь одни козули к известному им одним водопою.

Подъем пошел круче, и стало суше. Огромные заросли орешника наверху свились в купы, седые корявые стволы у комля толщиной в добрую оглоблю, прямые, ровные отростки вокруг них пышными пучками, словно тростник, тянулись кверху из сочного непролазного папоротникового ковра. Редкие старые ели в два обхвата вздымались подобно башням; только запрокинув голову, можно увидеть их вершины с гладкими, еще не успевшими пожелтеть молодыми шишками. Серые дятлы посвистывали в старых вязах, ясени срослись целыми густыми островками, у берез почерневшая бугристая кора. Местами стоит белополосая молодь, которую глушат широко раскинутые веером ветви кленов.

Курт шел затаив дыхание. Маленьким и ничтожным чувствовал он себя среди этих лесных великанов и среди этой девственной чащи с ее обитателями и скрытой жизнью. Старые коряги, поросшие зеленовато-желтым мхом, лежали, вытянув ободранные сучья, будто голые ребра погибших сказочных животных. Молодая поросль равнодушно перекидывала через них живучие корни, непреклонно стремясь обрести надежную опору, а верхушками выискивая те крохотные проблески солнца, что ей еще оставляли угрюмые исполины.

Сквозь чащу мелькнуло что-то серое. Курт вспомнил: ведь это же то самое озеро на взгорье, которое когда-то давало воду для Атрадзена. В детстве он много слышал о нем. Навстречу повеяло характерным запахом стоячей воды, аира и тины. Эта сторона топкая, но тропинка расширялась и огибала холм со стороны излучины. Под разлапистой липой замшелая каменная скамья с поручнями по краям. Курт снял шляпу и сел.

Берег здесь довольно обрывистый, черная вода казалась глубокой и прохладной. Неподалеку извилистая лощинка, совсем пересохшая, но веснами по ней из дальних ольшаников в глубине атрадзенских лесов талая вода стекает в озеро. Величиной в три-четыре пурных места, оно полумесяцем охватывает холм и пропадает где-то на востоке в зарослях молоди и тростника. По ту сторону озеро медленно, но неотвратимо начало зарастать. Побеги лозняка захватывают илистое дно все дальше, осенью ветер засыпает листвой, сорванными ветками и обломанным сухим тростником; потерявший за лето запах, замерзший аир погружает туда сухие свои клинки – лес не хочет терпеть это пустое место, словно открытую рану на своем зеленом теле.

Недалеко от обрывистого берега из воды высовывалось что-то похожее на морду огромного чудища. Это погрузилась кормою в тину когда-то крашенная в зеленый цвет лодка, – кажется, надпись еще можно различить. Может, на ней было какое-нибудь звучное название, может, даже герб Геттлингов: лифляндские дворяне временами до смешного кичатся геральдическими знаками. Наверное, когда-то здесь катались, может быть, даже и выпивали – вон в траве еще сохранились угли от давнишнего костра.

Покрякивая, из лозняка выплыла утка с пятью птенцами. Сама впереди, выводок рядком позади – плывут, видно, к узкому заливу озера. Мать, наверно, обучала детей необходимому для них искусству: кидалась головой в воду и выныривала поодаль, малыши пытались точь-в-точь повторить это. Временами только шесть расширяющихся кругов рябят на освещенной солнцем зеркальной воде, затем легкий всплеск, и все семейство вновь на поверхности. Да, им это искусство дается легко, ими руководит тысячелетний навык и непреодолимый инстинкт жизни. Никаких сомнений, разногласий и ссор, ни малейших раздумий: а нельзя ли поступить еще и этак, может, лучше, может, хуже…

Вдруг они взмыли в воздух и в мгновение ока, словно шесть черных камней, упали в тростник. Что-то с той стороны приближалось к воде. Хлюпал ил, Трещали ветки, – сначала из кустов высунулась точеная морда, затем вся голова с ветвистыми рогами и большими ушами. Трепетно вздрагивающие ноздри понюхали воздух, и вперед выступил большой голубовато-серебристый олень с белым подбрюшьем. Он напился у самого берега, подумал, потом забрел поглубже, верно, чтобы освежиться. Стройные ноги его провалились сначала по суставы, затем в воду погрузился весь живот по бока. Стараясь держать ноздри на поверхности, олень вскинул голову так, что рога легли на спину. Движения быстрые и ловкие, верно, еще предки его здесь бывали, так же освежались и вымеряли глубину озера. Внезапно он насторожился, застыл и повернул голову в сторону пригорка. Вздрагивающие ноздри почуяли вблизи человека, самого страшного из всех хищников. Высоко взметнулись вода и грязь, одним прыжком животное очутилось на берегу и исчезло в лесу, лишь с минуту забрызганные ветки качались в том месте.

Курт вновь остался один со своими невеселыми мыслями. Его как-то подавляла негостеприимная величавая отчужденность лесов его родины с их столь многозвучным говором. «Пришелец, пришелец», – шелестел лес. Да и сам он это твердил, и те, ради кого он оказался здесь. Как потонувшее чудовище, виднелась погрузившаяся в воду лодка. Где же те времена, когда она, выкрашенная в нежный цвет, с гербом рода Геттлингов на носу, скользила по глади озера, неся на себе какую-нибудь высокородную пару влюбленных, исполненных гордых надежд?.. На берегу пылал костер, отбрасывая трепетное отражение на гладкую поверхность, поблескивая на зелени листвы и кидая на воду черную тень от стволов деревьев. С легко подымаемых весел скатывались сверкающие капли, отражаясь в мечтательных глазах молодой пары. А на берегу, на этой самой каменной скамье, сидели седовласые отцы с кубками в руках и пели… Может, песню, сочиненную каким-нибудь древним трубадурам о рыцарях Круглого Стола, может, одну из песен гейдельбергских студентов или тирольский любовный романс. Да мало ля он их сам слышал здесь в детстве!.. Разве Лифляндские леса отвечали эхом этим песням с юга Прованса, из долины Неккара или Альп? Чужие звуки и чужие певцы… «Чужеземцы в своей стране…» Как эта самая полузатонувшая лодка, вместе с которой гниет имя какой-нибудь Брунгильды или герб рода Геттлингов…

Что за трагическая судьба! Сколько чужой и своей крови целые поколения прославленных рыцарей пролили за эту землю! И что они ей в конце концов даровали? Христианскую веру – да. Католическую церковь, а затем протестантство, священников, которые сами понимают лишь половину того, о чем проповедуют в церкви, и никак не могут проникнуть в душу мужиков е ее старыми верованиями и ересями. Каток, чтобы землю утрамбовать, туески с творогом и конопляным семенем, остистый хлеб, который застревает в горле. А сами что обрели? Польских и шведских владык, затаенную злобу в народе, недоверие, может быть, даже предательство. Разве у лифляндских дворян есть хоть одна песня, которая родилась бы именно здесь, которая передавала бы шум этого леса и красоту этой озерной глади? Разве им что-нибудь говорит болтливый лепет этой осины или же пятнистая белизна берез?.. Пришельцы, перекати-поле со своим Тиролем и Гейдельбергом, ветром судьбы занесенное сюда чужое семя, которое так и не смогло пустить корни на этой земле…

Курт оперся подбородком на ладонь, уставясь поверх водяной глади. Неясные воспоминания далекого детства поднимались, точно пар от этого заросшего озера. Как этот люд умеет воспевать свои дубы и липы или даже этот самый жидкий лозняк! Что-то накрепко связанное с землей вечно слышится в их песнях – сросшиеся с нею воедино, они умеют каждому растению, каждому валуну на поле придать такой глубокий смысл в своих простых, однообразных напевах. А эти песни о господах, немцах, приказчиках и обо всем, что связано с имением… Разве лифляндские помещики никогда их не слышали и не задумывались над ними? Значит, так туги они были в своей глухоте, так чужды в своей обособленности. Барон Геттлинг единственный почуял эту роковую отчужденность и трагическое одиночество и тем не менее совершенно превратно понял подлинные причины. И вот он сам лежит теперь, укрытый тремя шубами, и смотрит неживыми глазами с застывшим в них нерешенным вопросом на затканный паутиной потолок.

Листва липы была слишком уж густа, – Курту стало прохладно, он поднялся и пошел назад.

Имение стояло притихшее и пустое. Казалось, вместе со старым бароном умерла и вся жизнь в нем. Только одинокая черная галка сидела на флюгере башни и, пригнув голову, смотрела вниз.

Курту не хотелось встречаться с кем-либо из обитателей замка, он проскользнул в открытые двери и стал подниматься в свою комнату. К удивлению, двери в комнату старой баронессы были приоткрыты – он заглянул в них.

Там, его ждало еще большее чудо. Старая мумия, поднявшись с постели, сидела, обложенная подушками, в кресле. И монахиня была на ногах, четки ее повешены на спинку кровати, сама же она кормила больную. А эта сморщенная брюква раскрывала рот и жадно хватала каждую ложку, временами даже слышалось какое-то бульканье, напоминавшее человеческий голос. Круглые глазки ее живо посверкивали, как у птицы, которую из темной клетки выпустили наконец на дневной свет. Монахиня тоже что-то шамкала, кривя лицо, видно, пытаясь улыбнуться.

Курт долго не мог прийти в себя от неожиданности. Только в своей комнате резко остановился и ударил себя по лбу. Мумия восстала из мертвых! Верно ведь! Она же единственная наследница и владелица Атрадзена. Законная жена – верно! Поэтому-то она и пробудилась – как раз вовремя!