Текст книги "На грани веков. Части I и II"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Грета приказала девушкам запевать – надо же проверить, как оно получится, когда появится барон. Но получалось очень неважно. Какое там пенье, скорее уж это можно было назвать воем. Рты раскрывались неохотно, звуки даже до этого низкого потолка не хотели взлетать, ни одно окно не зазвенело. Писарь оскалил желтые корешки зубов, толстый мастер расправил бороду на обе стороны, подоткнув к ушам, и повернулся к певуньям спиной.

– Визжат, как поросята. Тиролек надо было привезти из погребка Шмидта у ратуши, вот это были бы пе-есни!

А второй мастер, тощий, длинный, с бородкой клинышком на самом кончике подбородка, больше напоминавший портного, чем каменных дел мастера, зажмурился и, в такт покачивая головой, стал напевать какую-то хорошо запомнившуюся ему мелодию. Холгрен сидел, насупив брови. Он был зол на себя за то, что сам не подумал о тирольках, а также об этой троице, вид которой недвусмысленно показывал, что о подобном пении барон ничего хорошего не скажет.

Песня оборвалась. Грета не знала, приказывать ли заводить новую. Холгрен махнул рукой и дал знак музыкантам. Петь эти свиньи не умеют, так хоть поглядеть, как будет с танцами.

И с танцами не получалось. Девушки вскидывали ногами, взмахивали руками, выгибали фигуры – все было как обычно, не было только самого главного. Того, что захватывает самих пляшущих и зажигает зрителей, увлекая их пламенным вихрем танца. Холгрен вгляделся внимательнее. Сами по себе танненгофские девки ничуть не хуже лаубернских. Грета знала, кого выбрать. Рукава рубах и передники еще белее, чем у тех. Но наряды победнее, сразу видно, что отовсюду собраны, много раз стираны, поблекшие и без украшений. Башмаки по кирпичному полу стучали совсем не так, как по дубовому. Некоторые даже в постолах, – они неприятно пошаркивали ими. Косы не описывали красивых кругов в воздухе, ленты не реяли, глаза не загорались, венцы не поблескивали. Лица тупые и равнодушные – нет, это не вакханки, а толпа рабынь, которых только кнут и заставит плясать.

Ладонь Холгрена тяжело грохнула по столу.

– Хватит! Это не пляс, а черт знает что. Небось в другое время умеете так плясать, что юбки взлетают, стены дрожат. Вы упрямиться и не думайте! Молодой барон веселье любит. Всех по очереди в каретник прикажет тащить, шкуру с вас спустит! Пейте! Грета, дай им выпить!

Грета подогнала их к столу, налила вина, сунула стаканы в руки. Но они даже и пить-то не умели. Поднесли стаканы к губам, омочили их и вновь стали оглядываться на самый дальний и темный угол. Только одна молодуха, оставившая, должно быть, ребенка в люльке, выпятила грудь, которая и без того распирала лиф, и, проглотив свою долю одним духом, обвела всех вызывающими глазами и налила еще, – видимо, уже и на дворе изрядно выпила.

Толстый мастер не удержался и, потянувшись, ущипнул ее за ляжку.

– А это вот стоящая. Ягодка, а не баба!

Этого Холгрен не мог допустить. Ладонь его снова грохнула по столу.

– Вы там, попридержите лапы! Это не для вас, здесь все принадлежит господину фон Брюммеру. А ну, убирайтесь, пока целы!

Молодуха, правда, не понимала по-немецки, но почуяла, что речь идет о ней, и показала мелкие белые зубы. Трое нехотя поплелись вон. Вслед за ними, прихрамывая, выскользнула Красотка Мильда.

Ухватив одной рукой Майю за шиворот, Грета другой попыталась влить ей в рот вино. Лицо экономки скривилось от злости и одышки, она только сопела – до чего же она этих молодых да красивых терпеть не могла!

– Пей, сучка ты этакая! Пей, коли велят!

Но Майя с силой оттолкнула ее руку, на белый передник экономки плеснула красная струя. Грета уже замахнулась, чтобы отпустить Майе оплеуху, но тут между ними кинулась старая Лавиза.

– Не тронь ее!

Это была не дурная забава – эстонец всегда с удовольствием глядел, как схватываются бабы. Он засмеялся и поманил Майю к себе. Усталость от всего пережитого за последние сутки, боль и отвращение оставили следы на ее лице и всей фигуре, и все же эстонец не мог оторвать от нее глаз. Они загорелись, язык его скользнул по опушенным бородой губам.

Грета пригнулась к его уху, зашипела:

– Ты мне не облизывайся, как на горшок с медом. Порку этой навознице надобно задать! Ишь, пить не хочет!

Ее немецкий язык наполовину был сдобрен латышским. Майя поняла, покраснела и на шаг отступила. Холгрен оттолкнул экономку и урезонивающе сказал:

– Упрямство тебе не поможет. Барон любит веселье, и ты сегодня ночью должна быть веселой. Будешь надувать губы, он прикажет тебя отвести в каретник, и все равно тебе эту ночь придется провести здесь. У барона есть право, и он может им воспользоваться,

Но, когда он обратился к Лавизе, в голосе его послышалась угроза.

– Ты, видать, под старость оглохла? Что тебе барон наказал? Присматривать, он сказал, позаботиться, чтобы она была веселой и довольной, а ты, как погляжу, еще сама настраиваешь ее упрямиться да строптивой быть. Возьми ее с собой в свою каморку, пока барон не позовет. А вы там – пошли вон, все вниз, пока не позовут!

Лавиза за руку увела Майю. Грета пошла следом, приглядеть, чтобы распоряжение было выполнено как следует. В подвальной каморке рядом с кухней она снова накинулась на Майю, браня и понося ее так, словно она была последней распутницей и невесть какой грех сотворила. Лавиза с воркотней долго зажигала сальную оплывшую свечку и все не могла зажечь. Затем выпрямилась, страшная и грозная, ведьма ведьмой.

– Если ты и здесь будешь брехать, эстонцева подстилка, я тебе глаза выдеру! Заколдую так, что руки-ноги не подымешь! Пошла вон, оборотень.

Грета метнулась как ошпаренная. Только когда прикрыла дверь, перевела дух, тихонько поплевалась и перекрестилась.

– Тьфу, тьфу! Сгинь, нечистая сила! Вдоль кресты, поперек кресты, посередке дева Мария. Сохни, кто сюда ступает, сдохни, кто рот раскрывает, развейся туманом, кто зло замышляет…

Она замкнула дверь и отнесла ключ Холгрену. Тот не слушал жалоб, думая свою думу. По правде, это была не одна какая-нибудь дума, а путаница всего передуманного за день, которая, всплыв, колыхалась и скользила на волнах приятного опьянения и усталости. Рука время от времени сама собой протягивалась за стаканом.

Лавиза долго стояла, глядя на двери и шевеля губами. Наконец повернулась. Майя съежилась на старом, изъеденном древоточцем сундуке, охватила руками голову, уткнулась лицом в колени. Она не плакала, а только судорожно втягивала воздух так, что высоко вздымались плечи.

– Матушка… матушка!.. Мне страшно!

Казалось, и крестная мать не знала никакого утешения. Как ребенка, взяла ее под мышки и поставила на ноги. Точно надломленный колос, голова ее склонилась на плечо старушки.

– Иди-ка приляг, голубушка. Всю прошлую ночь глаз не смыкала.

Словно малого ребенка, отвела ее и уложила в углу на сенник.

Голова Майи тяжело упала на изголовье из сухих листьев и сена. Пахло изголовье, пахли и кругом на стенах и под потолком подвешенные, и в углах на узлы накиданные, и в посудины насованные пучки целебных трав и кореньев, забивающих запах плесени, закопченной паутины и крысиного помета.

– Вздремни, голубушка. И не ломай голову, все равно ничего не придумать.

Глаза у Майи закрылись, казалось, она действительно уснет. Лавиза, наблюдавшая за ней, затаив дыхание, уже хотела отойти, чтобы не потревожить. Но та опять открыла глаза. Упершись локтями в сенник, Майя попыталась сесть.

– Матушка… страшно мне… ох, как страшно! Что они со мной хотят сделать?

Обессилев от чрезмерного потрясения, упала на сенник. Дверь отворилась, вошел Холгрен – глаза осоловелые, приветливый и благожелательный, в руках полный кувшин вина.

– А! Ты спишь? Это разумно. Поспи, поспи, тогда всю дурь из головы выкинешь. Господин барон не терпит надутых лиц. Может, еще прикажет, чтобы ты ему сплясала.

Он поставил кувшин рядом с нею на пол.

– И выпей, раз за разом, по глоточку, все выпей. Это самое лучшее вино из господского погреба. Господин барон ничего не скажет – вино такое ароматное.

Майя снова села.

– Чего ему от меня надо?

Это был не вопрос, а крик испуганной птицы. Эстонец облизнул губы и улыбнулся.

– Дурочка! Это он тебе сам скажет – когда вдвоем останетесь.

Майя упала как подкошенная. Простонала:

– Матушка!

Эстонец насупился.

– Глупая ты гусыня! Ну чего ты брыкаешься, чего стонешь? Укусит он тебя? Съест, что ли? Другая бы невесть как рада была, что господин барон этакую честь оказывает. Да кто же ты есть перед ним? Прах, навоз, вот ты кто – вот этот пучок травы, что я пинаю ногой. А больше одной ночи он тебя держать не станет, за это ручаюсь. Надоест ему – ведь он и не таких видал! И тогда ты сможешь отправиться к своему Тенису. Хозяйкой в Бриедисах станешь, и всего у тебя будет вдосталь. Как сама барыня ты будешь, на этого шалого кузнеца и плюнуть не захочешь – может статься, мне самому придется шапку снимать, когда тебя повстречаю. Ты давай выпей, вино-то ароматное такое, и все тогда хорошо будет.

Толкнул дверь, она стукнула, обо что-то ударившись. В полосе света, отбрасываемого свечой, мелькнула фигура убегающей женщины, но эстонец все-таки опознал ее.

– Мильда! Погоди, я тебя научу под дверями вынюхивать, дознатчица этакая!

Но, пока он запирал дверь и карабкался по десятку ступеней, беглянка исчезла в толчее. Эстонец наткнулся лишь на Эку, который как раз выписывал вензеля, ковыляя от входных дверей. Холгрен схватил его за грудь и, точно куль соломы, отшвырнул к стене.

– Будешь здесь стоять и караулить, чтобы никто туда не попал! Чтобы Майя с Лавизой не выбрались. Слышал? Будешь стоять, пока тебя не отпустят.

Навалившись на стену, Эка пытался вытянуться, как солдат, и бормотал:

– Пока трава сквозь лапти не прорастет…

Нависали зловещие багровые сумерки. Холгрен глянул на небо. Луна забралась куда-то глубоко, еле различимая, съежилась, стала маленькой и плоской. Вечерняя заря уже на севере, узенькая и белесая, но и ее точно догоняли, смазывали и затягивали черные клочья. Здесь еще ничего не чувствовалось, но где-то вдали, за дорогой, в стороне Лауберна, слышался все нарастающий шум, временами протяжный посвист. «Дождь», – подумал эстонец. И сразу же его точно кулаком по лбу хватило. Где же барон? Как же он забыл о нем? Хмель кружил голову, все казалось туманным, далеким и не таким уж опасным. Ну, а что с ним может случиться? Ключников парень знает каждую оленью тропку в лесу. Шпага и пистолет при себе, пусть кто и с косой, все равно того близко к себе не подпустит, не то что с молотом.

Бродит, шалопутничает, известное дело, балованный барич.

В зале уже не было ни души. Свечи сгорели больше чем наполовину. Холгрен переставил кое-что на столе, прошел в заднюю комнату. Осмотрел стол, открыл потайной шкаф – да, все в порядке, ларец стоит на месте. Тут он будет искать свои бумаги на владение имением… Все сделано аккуратно и толково – ни с какой стороны не подкопаешься. Холгрен улыбнулся про себя. Прошел дальше в спальню, она прибрана и со всем тщанием убрана зеленью. На окнах плотные задергивающиеся занавеси, у кровати изъеденный молью вычищенный ковер – чтобы босиком не надо было ступать на голый пол. Пахли увядающие березки… Очень, очень хорошо!

Он возвратился в зал, закрыл дверь на лестницу, уселся в обвитое зеленью кресло для барона, вытянул под столом ноги и придвинул ближе чарку с вином.

Лавиза навалилась на дверь и попыталась открыть ее. Била кулаками, скребла ногтями, пинала ногами. Обессилев, опустилась на пол, снова вскочила, попыталась еще раз. Дверь хотя и старая и щелистая, но замок держал ее крепко. Старуха возвратилась, опустив руки и понурив голову,

– Все зазря, голубушка… пропали мы…

Майя ничего не слышала. Она лежала на спине и изменившимися глазами глядела в стену, по которой металось пламя свечи, отбрасывающее причудливые тени. Глаза ее расширялись все больше и больше, вылезали из орбит, наливались кровью, а на щеках вспыхивали багровые пятна. Внезапно она рванулась и села, ногами уперлась в сенник, все тело прогнулось, голова запрокинулась, только безумные, немигающие глаза не отрывались от ужасного видения. Вскинула руки, била кулаками в воздух, словно отталкивая что-то невыносимо страшное.

– Матушка, помоги!.. Они хотят меня пожрать!..

Лавиза подскочила к ней, обхватила руками ее стан и попыталась успокоить. Но тело Майи было словно стянуто стальными обручами, ни один мускул не поддался усилиям старухи. Чем она могла ей помочь? Прижалась высохшим лицом к плечу крестницы и всхлипнула без слез – все слезы выплаканы еще много лет назад.

Но Майя упала сама. Голова перекинулась через изголовье. Сначала задергались судорожно стиснутые руки, потом ноги и, наконец, все тело. Лавиза глядела, как в бреду, не в силах оторвать глаз и чувствуя, как понемногу у самой кровь застывает в жилах. Лицо Майи необычайно изменилось. Багровые пятна потухли, вместе с ними потухли и глаза, запавшие в глазницы. Кожа сначала побледнела, начала желтеть, словно у покойника, потом потемнела, стала серой. Внезапно Майя с необычайной силой оттолкнула Лавизу и села. Ноги неестественно скрестились на краю сенника, стиснутые в кулаки руки на миг вытянулись, словно все еще отбивались от кого-то, но затем тяжело упали на колени – видимо, она уже сдалась. Губы разжались, сверкнули плотно стиснутые, скрежещущие зубы. Глаза ее блуждали по всей каморке. Каким-то сухим, шелестящим, еще слабее, чем у Лавизы, голосом прошипела сквозь стиснутые зубы:

– Зубы скалят… зубы… кругом…

Вот глаза задержались на крестной, в них еще раз мелькнул проблеск сознания. На дворе что-то шумело, что-то протяжно издевательски свистнуло.

– Матушка… и ты меня отдаешь… Я умом тронусь….

Она схватилась за горло, разорвала рубаху и лиф до пояса – блеснули белые девичьи груди.

Может быть, это была молния за решетчатым оконцем. А может, у самой Лавизы вспыхнуло в мозгу – только на мгновение, но ослепительно ярко. Она уже раз видела, как человек сходит с ума. Маленькая Добулева Сусанна… В тот раз, когда всю волость согнали в имение глядеть, как старый Брюммер третий день пытает полуживого кузнеца Марциса…

Она поднялась – такая прямая и высокая, какой вряд ли была в дни своей молодости. В груди прохрипело – проклятье или стон, может быть, то и другое.

– Нет, доченька, не отдам я тебя… Нет, нет, нет, – зверью не отдам!

Она откинула крышку сундука, запустила туда руки, выбросила ворох тряпья и высушенных трав. С самого дна вынула обвязанную тряпкой оловянную кружку. Трясла ее долго и злобно, словно нужно было убить сидящее в ней смертоносное насекомое. Спеша назад, опрокинула принесенный эстонцем кувшин, по полу ручейками растеклась красная лужа. Сорвала с кружки тряпку, упала на колени, руками поднесла посудину ко рту Майи.

– Пей, доченька… Никому ты не достанешься!

Поверх кружки глядели измученные, блуждающие глаза. А рот уже припал к ней, Майя пила все более жадными глотками, словно с каждым глотком жажда росла. Противный сладкий запах наполнил подвал, приглушив все остальное. Постепенно глаза у Майи смежились, голова начала закидываться, губы – хватать воздух. Лавиза поставила посудину на пол, осторожно уложила Майю, накрыла, стянула разорванную на груди рубашку. Тихонько-тихонько, словно боясь потревожить уснувшую, села на край сенника, сложила молитвенно руки и застыла в ожидании.

Лицо Майи зарделось темно-красным, но потом начало угасать. Угасало медленно, долго-долго, как уголь, который постепенно превращается в пепел. Вместе с этим угасаньем успокоилось и бурное дыхание, лиф уже вздымался еле заметно.

Но пепельная серость осталась ненадолго. Вновь начала проступать белая шея, медленно, долго-долго, точно выплывая из багрового половодья. Смуглые загорелые щеки снова покрылись бархатистой свежестью, как и прежде, веки спокойно лежали под темными дугами бровей. Рот, как во сне, был чуть приоткрыт, в ямочке подбородка покоилась небольшая мутно-зеленая капля.

Лавиза посидела еще минутку, затем нагнулась и заботливо всмотрелась в лицо лежащей. Подняла руку и дала ей упасть. Прижалась ухом к груди, послушала. Вырвала у себя два белых волоса, подержала у рта, у носа. Съежилась, прижалась к краешку сенника, сползла к ногам Майи, обняла и всем лицом припала к ним.

Ветер на дворе завывал еще яростней, в оконце то и дело полыхало.

Потом Лавиза выпрямилась, глянула в низкий потолок, погрозила кому-то кулаком. Твердо и сурово взяла кружку, заглянула в нее, взболтнула и стала пить – не отрываясь, не переводя дыхания, пока не осталось ни капли. Отшвырнула пустую посуду, перекрестила грудь Майи, повернулась и вновь припала к ее ногам.

Пляски на дворе уже кончились, потому что утихла музыка. Музыканты свалились кто куда, и их невозможно было добудиться, хотя кое на кого из них вылили по целому ведру воды. Эка, умевший плясать и без музыки, стоял у дверей на кухню, привалившись к стене, и дергался, как лошадь, отгоняющая слепней. Какой-то шутник, проходя мимо, даже мазнул большим пальцем у него под носом. Вскинутая голова Эки ударилась о стену. Он забормотал спросонок:

– Барин… покамест трава сквозь лапти не прорастет…

Но, услышав смех, пришел в себя и завопил дурным голосом:

– Куда лезешь! Вот хвачу дубиной по голове! Нет проходу, где я стою!

Шум за столами внезапно оборвался. Даже сторона Лауков притихла, хотя они и не сидели такие угрюмые и расстроенные, как родичи Бриедиса. И без того на душе было тошно, а тут еще подбавила старостиха. Ломая руки, она семенила вокруг пирующих и голосила:

– Сидите здесь, жрете и пьянствуете! Будьте людьми, помогите!

Сидящий подле Грантсгала ключник покачал головой:

– Нешто ему совсем уж так худо?

– Худо – он еще спрашивает! Мука адская, не то что худо! Не могу я больше слушать: вчера ночь, сегодня целый день и теперь тоже. Орет беспрестанно нечеловечьим голосом – ума решиться можно.

Грантсгал почесал в затылке.

– Так ведь кто ж ему сможет помочь? А ты снеси ему кружечку водки, авось полегчает. У меня ежели зубы болят…

– Господи! Он еще со своими зубами, лезет! Да хоть у всей волости разом будут зубы болеть, и то не наберется таких мучений! Что червь, вьется на постели, голову о стенку в кровь разбил. Два жбана я ему влила в глотку – не помогает. Даже водка его больше не хмелит.

Где-то за широкой спиной Силамикелиса шевельнулась щуплая фигурка приказчика.

– Лавизу надо позвать, пусть питье какое-нибудь сделает, у нее для таких оказий всегда средство есть.

Старостиха вскинулась, точно ее огнем припекли.

– Что ты эту ведьму поминаешь! Что ты имя-то ее произносишь! Вчера вечером, как его, несчастного, привезли на телеге, побежала я в подвал к ней. Сестрица, говорю, беги, спаси! Потри, заговори, дай какого-нибудь питья – не могу я слушать: обе ноги у него, что лучинки, сломаны. Все равно уж не жилец, да хоть от мучений избавь. Просила, руки ей целовала. А она что? «Обе ноги, говоришь? Как-то оно неладно. Обе руки ему надо было, он всю жизнь палкой да розгами орудовал…» Слыхали – это она мне! Да разве же это человек? В старое-то время таких на костре жгли.

Все молчали, никто не выказал старостихе особого сочувствия. Только Силамикелис нагнулся к приказчику и шепнул:

– Это ему за моего брата…

Приказчик отозвался еще тише:

– Заслужил, было за что. Перст божий.

Старостиха протянула руки.

– Слышите, слышите? Можно ли этакое выдержать?

Сквозь гул притихшей толпы и шум ветра из другой половины дома управляющего слышался ужасающий вой, словно там ревела недорезанная скотина. По другую сторону вскинула голову Дарта.

– Пускай теперь сам поучится орать. Немало он, проклятый, радовался тому, как другие в каретнике орали.

И сразу же вслед за ее словами послышался тот самый устрашающий ржавый смех, что звучал в субботний вечер у кузницы. Старостиха метнулась туда.

– А! И ты здесь! Пришел над чужой бедой смеяться! Ты же сам этот камень и заколдовал!

Марцис только замахнулся левой рукой, старостиха, как щепка, отлетела на пять шагов. Гости остолбенели, услышав его ответ:

– Ну да, заколдовал. И самого заколдую, так что он семь недель, что червь раздавленный, будет извиваться, а подохнуть не сможет.

Старостиха лишилась голоса, изъяснялась больше руками, чем языком.

– Люди – и это люди! Сидят, пируют, а бес свое капище посреди волости завел, у самого имения… Огня подпустить под его халупу, пепел по ветру развеять!.. Барин… где барин?

Она убежала, точно подгоняемая самим нечистым, и исчезла в сумерках. Ключник тяжело вздохнул.

– Марцис, Марцис… Опять худа дождешься, еще почище прежнего…

– Какое уж мне может быть худо? Старый Брюммер становую жилу мне перегрыз, молодой пускай догрызает косточки. Больше у меня ничего нет.

За столом Лауковой речи не вязались, да и только, хотя сама она старалась вовсю. Грета принесла новые миски, и пива в бочках еще хватало. Но весть о том, что Майя посажена в подвал и что барон оставит ее на ночь, вконец ошеломила всех.

Смилтникова пригнулась к мужу.

– Старик, не пора ли домой? Тут не свадьба, а скорей уж поминки. Молодая жена в подвале, староста орет, будто режут.

Смилтниек все время сидел притихший, повесив нос, здесь суетились и другие распорядители, на него никто не обращал внимания. Явно раздосадованный, он то и дело прикладывался к жбанцу с пивом и все-таки был еще вполпьяна. Предложение жены показалось ему совсем несуразным.

– Ты в своем уме! Нам же надобно ждать молодого барина.

– Так что же он бродит ночью по лесу? Невиданное дело.

– У господ и придурь господская, не нам о том ведать. Кабы вот только дождь полил…

Где-то вдали за лесом, все больше к югу, полыхали зарницы, и грома уже совсем не слыхать. Опять пронесет по Даугаве, как и прошлой ночью: бежит дождь от Соснового. Вечерняя заря на севере потухла. А луна прямо над головой, и яркая-яркая, только темная дымка скользит по ней. Вблизи лица хорошо различимы, а те, что поодаль, расплываются в мрачном сумраке.

Лаукова с Бриедисовой Анной перешептывались, сдвинув головы. Новоиспеченной свекрови надоело тормошить усталых гостей, она и сама в конце концов притомилась. Анна, правда, еще держалась бодро: то ли вправду хорошо себя чувствовала, то ли делала вид. Вот она сердито тряхнула головой.

– Чего ты понапрасну сетуешь? У господина и закон господский. И беды тут большой нет, не убудет от нее.

– Не убудет-то не убудет – да ведь как же это сразу… слыхать слыхали, а видывать не доводилось. Уж какой был старый Брюммер или тот же Шульц, а девок они не трогали.

– Да зато теперь молодой. И поляк теперь живет там, как турка.

– Лиственские девки сами бегают в имение. А Майя такая стыдливая, как она все это переживет!

– Стыдливая! Гордячка она! Не знала, как свою смазливую морду задрать повыше! Твой Тенис-то пальцем тронуть ее не смел.

– Э, да что Тенис, тому не управиться, ежели девку под самый нос не сунут. Гордая она, это верно, да только – зачем бы так-то… Какая же после этого из нее невестка будет!

Анна хотела сказать: по свекрови и невестка, но вовремя сдержалась.

– Ну да что там, все уладится. За гордость ее давно проучить следовало. И Тенису на пользу, думаешь, забудет его барон?

– Лучше бы забыл. Да и где же этот горемычный парень? Как бы только от этакого стыда домой не сбежал.

Но Тенис никуда не убегал. Всем вконец надоев, шатался он между столами у каретника, хватая за рукав каждого, кого только встречал.

– Где Майя? Майю не видал? Поговорить мне с нею надобно. Забулдыга я, верно, скажу ей, а только ты не гнушайся мной…

Видимо, он уже забыл, что женился и что пьют на его свадьбе. Это он во время жениховства все собирался ей сказать, да так и не сказал.

Старый Бриедис сидел одиноко, наклонившись над пустым жбанцем, и плакал. Тенис, видимо, не узнав его, глядел-глядел, кривился-кривился, пока и у самого не закапали слезы.

К дороге, шатаясь, брел Криш, вопя во всю глотку:

Чтобы немец прыгал выше, огонек я разложу…

Тенис ухватился за него, заплаканный, замурзанный.

– Братец, дорогой… где Майя?

Тот оттолкнул его с такой силой, что Тенис задом влетел в открытые ворота каретника. Криш пошел дальше. Выбравшись на дорогу, где гомон пирующих еле слышался, выпрямился, твердо стал на ноги и провел руками по глазам.

Поодаль от ствола черной ольхи отделилась женская фигура и остановилась, поджидая его. Подойдя вплотную, Криш узнал Красотку Мильду из имения.

– Чего ты тут мотаешься и людей пугаешь?

– Я пойду с тобой.

Криш пожал плечами. Что ему до Мильды, только Майя да Мартынь на уме,

Мартынь стоял в тени опушки у Бриедисов. Немного поодаль все еще дымилась роща старого Марциса. Понизу тлел сырой мох, временами взлетал рой искр, вспыхивала сухая ветка. Тогда здесь на опушке можно было разглядеть согнувшегося, словно приросшего к земле человека с диким осунувшимся лицом и черными глазницами. В десяти шагах поодаль, привалившись к сосне, дремал Клав.

Заметив приближающихся, Мартынь выпрямился, сверля взглядом вечерние сумерки, желая прочесть что-нибудь по глазам Криша. Но тот остановился, понурившись, и некоторое время не в силах был вымолвить ни слова.

– Кончено, братец… Не пойдет она.

– Не пойдет? Сама так сказала?

– Велела тебе так сказать. И вот это дала – больше у нее, говорит, ничего нету. Чтобы ты сохранил на память, говорит. Ни слезинки им не вытерла, говорит.

Первый раз рука Мартыня промахнулась, но во второй схватила платочек Майи.

– Ни слезинки… Да, да, гордая она, моя Майя. Хоть этой радости она родне Тениса не захотела доставить. А потом отвели в имение?

– Да – в имение.

– И потом там гуляли на ее свадьбе. А она тоже плясала?

– Нет, потом ее заперли в подвал.

– Скоты! Она же все равно не убежала бы. Чего же они еще измываются над ней!

– Барин, говорят, так приказал.

– Барин? Он что, приехал?

– Вся волость его встречала у почестных ворот, Эстонец речь держал, барин веселый был. Подозвал Майю, погладил, долго глядел на нее и стал еще веселее. А потом приказал вести ее в имение. Поговорить, мол, с ней хочет и поплясать.

– Лиходей! А раз она не стала плясать, так и в подвал.

Тут подошла Мильда, Мартынь ее сначала даже и не заметил. Хоть злость и кипела в ней, но говорила она вполне ясно, каждое слово точно отрубая:

– И вовсе не потому. А потому, что он хочет оставить ее у себя на всю ночь.

– Как? Чего ты мелешь? Зачем оставить?

– Затем, что у баронов такой закон есть. Я подслушала, эстонец сам сказал Майе. «Только на эту первую ночь, – сказал он, – а потом ты опять можешь идти к своему Тенису. Чего ты стонешь? – говорит. Другая рада была бы, невесть как рада, ежели барон ей бы такую честь оказал. Что ты для него? Прах, навоз. Надоест, мол, ему, разве он только таких видал?»

– «Прах! навоз…» Чего ты врешь, проклятая? Не может быть этого и не бывало никогда! Это только сказки стариков!

– Ты не кричи, а слушай. Я тебе не сказки сказываю, а что своими ушами слышала. «Хозяйкой Бриедисов будешь, говорит эстонец, и всего у тебя будет вдоволь. Как барыня будешь, на того шалого кузнеца и плюнуть не захочешь. Я сам шапку скину, когда тебя повстречаю». Так и сказал. Кувшин вина сам принес в подвал – пускай, мол, пьет.

Мартынь замычал от боли.

– Так вот он каков… А я здесь все об этом эстонце думал. Эстонец – вот он-то и есть прах и навоз. А этот теперь там пьет и пляшет с нашими девками.

Криш поспешил возразить:

– Нет, он ушел в лес.

Мартынь не слушал.

– Теперь я начинаю понимать. Меня-то он боялся, знает, что я скорей дал бы себя на куски изрубить. А с этим телепнем можно делать что хочешь. Потому и свадьбу сломя голову назначили на это воскресенье. Он, этот волчонок жадный, приказал приготовить ему ягненка помоложе. Подавится… Подавится!.. Клав, иди сюда! Криш, хватит у тебя духу на имение пойти?

Он схватил воткнутое в землю оружие. Криш побежал за прислоненным неподалеку отвалом.

– Да куда ты хочешь? Ведь в имении его нет.

– А где же он тогда?

– Он наперед захотел осмотреть свои леса. Поехал на эстонцевом коне, и ключников Марч с ним – дорогу показывать. К кирпичному заводу направились.

Мильда еще не успела рассказать всего.

– И еще эстонец рассказывал нашим людям: «Барин говорит: «Я стонов не терплю, чтоб с жалобами ко мне не лезли. Кто придет – прямо в каретник!»

– С жалобами мы к нему не полезем, Другим языком поговорим – какого не слыхал, да только его лучше всего поймет.

Мартынь на миг задумался.

К кирпичному заводу… Понятно, барон раньше всего хочет видеть то место, откуда ему деньги идут, что он в Неметчине проматывает. А потом Марч поведет его на Барсучью горку – эти лоботрясы из лесных дворян помешаны со скуки на охоте. Оттуда только одна дорога мимо речки Липовки к мельнице, а оттуда в имение… Пошли!

Мильда засеменила сзади.

– Я с вами пойду.

Но ее никто не слушал. Было еще довольно светло, чтобы знающему эти места наскакивать на редкие деревья и спотыкаться о кочки. Под соснами в брусничнике лежали четверо, их могучий храп слышался даже сквозь шум ветра. Клав нагнулся и потряс Друста. Тот лишь проворчал:

– Отстань! Хвачу топором по лбу…

Повернулся на другой бок и снова захрапел. Криш пнул Томса – тот даже не шелохнулся. Но Мартынь направился вперед.

– Чтоб им пропасть! Все равно толку от них нет.

За сосняком пошла низина. Они выбрались через молодую березовую поросль и вышли на довольно широкую зимнюю дорогу. Она была пнистая, устланная пригнутыми, обломанными, искалеченными, но все же зеленеющими березками и рябинами. Идти нелегко, но заблудиться здесь нельзя. Прояснившаяся луна висела прямо над головой; покамест она зайдет за большой лес, Мартынь со спутниками уже будут на мельничной дороге, ведущей к имению. Они спешили так, точно гнались друг за другом.