Текст книги "На грани веков. Части I и II"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

– А я тебе говорю, никуда ты не побежишь! Побереги свое сало, смотри, чтобы тебя не поджарили в твоей же корчме. Гляди, с ними шутки плохи.

И он потащился прочь. Глянул в сторону церкви, затем в сосновскую сторону – семерка была уже далеко, словно гналась за кем-то. Рот его скривился в хмельной уродливой усмешке.

– Много ты повидал на своем веку, Ян Крашевский, а вот как мужики господ бьют, этого еще не видывал. Не упускай случая!

И он заковылял за ними следом – по самой середине дороги, вздымая клубы подсохшего песка.

Хоть и спешили они что было духу, а все же никого не нагнали. На краю поля, выйдя из ельника, сразу приметили, что в Лауках гостей уже нет. Слишком долго они бражничали в корчме. Мартынь, оглянувшись, посмотрел на товарища такими глазами, будто тот был единственным виновником, и Друст опустил взгляд, словно признаваясь и беря на себя вину.

На краю большака свадебные ворота – две довольно высокие березы согнуты в дугу, связаны верхушками. Дальше по дороге к хутору по обеим сторонам до самого двора натыканы березки поменьше – и самый двор тоже убран ветками. Правда, воткнутых оставалось уже мало – березки, рябинки, кленовые и липовые ветки повырваны, смяты, раскиданы, капустные грядки потоптаны, у изгородей все занавожено и запружено лошадьми.

Новый крепкий забор из трех длинных жердей, пропущенных сквозь столбы и переплетенных жердинками, ровно обрубленными сверху. Поодаль овин, прямо против ворот, с краю, жилой придел из тесаных бревен с окном, отдельной дверью и даже с трубой над плотной соломенной крышей. С правой стороны хлев, слева клеть с ручной меленкой, с широким навесом на резных столбах – у каждого вверху по два гуська, как две вскинутые руки. В низинке, у самой опушки, банька и колодец с высоко поднятым журавлем и окованным дубовым ведром, вокруг него – лавки для стирки и на козлах колода для водопоя. Все еще довольно новое, крепкое, построенное руками умельца лет тридцать назад для теперешней Лауковой, когда та с покойным столяром из имения поселилась здесь вместо старых, разорившихся выгнанных хозяев.

Мартынь злобно отшвырнул валявшуюся в воротах замазанную дегтем ветку и направился к овину. Два длинных дощатых стола на чурбанах уже опустошены, только пустые миски, жбаны и лукошки для лепешек оставлены между разлитыми лужами пива и объедками. Мартынь знал, куда идти. Под искривившейся березой на конце скамьи – Лауков Тедис, видать, единственная живая душа в доме. Короткие ножонки кончиками пальцев едва достигают земли, большой горб выгнулся над затылком, безбородое лицо раздалось в ширину; раскорячившись за столом, он необычайно напоминал только что вылезшую на солнышко жабу. И шея у него трепыхалась, точно у жабы, когда он раскрывал огромный, от уха до уха, рот и перепончатой лапой уродливо длинной руки пихал туда кусок говядины, а другой ломал курземскую лепешку и макал ее в миску с маслом. Тут же поставлен кувшин с шапкой пивной пены, рядом подкачен бочонок. Ел Тедис, чавкая, больше орудуя клыками, челюсти работали быстро-быстро, верхний ряд желтых зубов далеко выдавался за нижний, щеки вздувались пузырями. Как только показались незваные гости, челюсти Тедиса перестали двигаться, поверх восковой желтизны проступили красные пятна. Не дождавшись, пока они подойдут поближе, он оставил в миске с маслом кусок лепешки, дважды махнул ладонью длинной, как жердь, руки:

– Все уже, конец! Уехали, в Бриедисы уехали!

Прищуренные от страха и ненависти глазки сверлили Мартыня. Друст коленом поддал ему в бок.

– Подвинься ты, смердюк, управителев пащенок! Лесовики на свадьбу пожаловали!

Неожиданно быстро и ловко горбун отъехал по скамье вбок, прижавшись животом к шероховатому краю стола. Друст уселся на его место и сейчас же потянулся за жбанцем с пивом, остальные мигом пристроились рядом и по другую сторону стола. Томс отшвырнул торчащий из масла кусок лепешки и придвинул еще наполовину полное лукошко. Иоргис Гайгал поставил на середину миску с мясом, чтобы все могли достать. Криш сам пил мало, поэтому принялся разливать из бочонка, хотя каждый раз, нагибаясь, морщился. Больше всех Тедиса ненавидел Клав – еще с давнишних пор, а за что – и сам бы не мог сказать, худого тот ему ничего не сделал. Вот и сейчас Клав то и дело крутил в руках вилы, уставясь через стол. А когда раскрыл рот, каждое слово его точно кулаком бухало горбуна по лбу.

– Больше пива у тебя нету?

Тедис снова замахал руками.

– Нету, нету! Три бочонка на телеги взвалили и в Бриедисы. Пьют, что быки.

Сообразив, что они не собираются его трогать и что Тенису с Майей они уж ничего не могут поделать, он осмелел, красные пятна на лице его поблекли. Сказанное насчет быков точно так же могло относиться и к этим лесовикам, но у них же ведь не было ни времени, ни смекалки, чтобы принимать во внимание такие мелочи. Жбанец был только один, им казалось, что череда ждать слишком долго. Томс ухватил бочонок, вскинул на край стола, сгреб миску из-под мяса, наполнил ее до краев, поднес обеими руками ко рту, припал и принялся тянуть из нее, обливая штаны и живот. В бочонке, должно быть, уже меньше половины, может, дыра засорилась, потому и не текло как надо. Своим отвалом Криш выбил затычку, и тут пиво полилось с шипеньем, переливаясь через край посудины. На траве в середине двора ширилась пенящаяся лужа. Тедис поглядывал на нее страдающими, жадными, зеленоватыми от злобы глазами. В конце концов не выдержал:

– Не лейте же на землю дар божий!

Да кто тут теперь будет прислушиваться к его шипенью. Это же подаренное управляющим лучшее пиво с лиственской пивоварни. Ночью его на веревке спускали в колодец – еще не слишком нагрелось, крепкое чертовски. Друст обоими локтями опирался о стол, но постоянно то один, то другой локоть соскальзывал с края. Анцис Гайгал кланялся, точно на молитве, Иоргис, вытаращив затуманившиеся глаза, бранил его:

– Гляди не налакайся ты опять, как скотина!

Тедис вздохнул так, что выгнутая грудь поднялась до самого носа. Пряча за спиной оставшееся лукошко с лепешками, он, пятясь, пролез сквозь ветки и исчез в жилье. По крайней мере хоть это ему одному достанется от свадебного угощенья.

Внезапно кузнец поднялся. Словно возвратившись из далеких скитаний, по тропам которых бродили его мысли, обвел взглядом этих гуляк и бражников. Рявкнул так, что в воротах риги что-то крякнуло и даже в лесу отдалось.

– Вы что здесь, лопнуть хотите! Пошли в Бриедисы!

Друст вскочил первым.

– Верно, ребята!

– В Бриедисы!

– Разнесем Бриедисы!

Пошатываясь, побрели все; Тедис сквозь щель в дверях поглядел им вслед. Клав держался еще довольно крепко, остановился, всадил вилы в изгородь так глубоко, что, вытаскивая их, чуть-чуть не упал. Томс взмахнул палицей и сбил с одной стороны березы все ветки. Когда они уже свернули на сухую и ровную дорогу, по которой жители прицерковной стороны возили сено, и, направившись в Бриедисы, исчезли в ельнике, у свадебных ворот остановился Крашевский. С трудом подняв голову, долго изучал их. Ну, ясное дело, здесь и есть эта самая свадьба! Почувствовал, что мучится от жажды, как запаленный в жаркий полдень конь. Хорошо, что тут свадьба, капля-другая да перепадет.

В воротах, ведущих во двор, он вновь остановился и уставился, вытаращив глаза. У овина какое-то странное, похожее на жабу существо только что сняло со стола пивной бочонок и покатило его к жилью. Крашевский хрипло вскрикнул, словно это пиво принадлежало ему:

– Эй, приятель! Не укатывай – мне пить охота!

Но тот только еще больше приналег, быстро семеня короткими ногами по лужайке. Бочка катилась, подскакивая, из дыры при каждом обороте выплескивалась коричневая пенистая струя. Крашевский лишь руками развел, когда бочонок с катившим его исчез в проеме дверей, Там Тедис оглянулся и, видимо, сразу смекнул, что этот пришелец не очень-то опасен. Дверь захлопнулась; Но сейчас же отдернулось оконце, мелькнула плоская голова с большими зубами, высунулась длинная рука и угрожающе потрясла бельевым вальком.

Крашевский покачал головой.

– Этаких свадебных обрядов я еще в Лифляндии не видывал. Шведские времена, да, да – все по-новому. Знать бы, как к нему подъехать, в бочонке еще кое-что на дне оставалось… Эх! и то ладно, что цел, невредим убрался!

Он повернулся и пошел прочь, все еще сердито бормоча. На дороге остановился и приложил палец ко лбу. Тут чистое поле, а там опять же ельник – поди знай, с какой стороны он сюда пришел! Бес их сегодня разберет, эти стороны! Все время было вроде сумеречно, будто в лесу… А! Что же это с солнцем? Разве оно не в глаза светило? Верно – лицом к солнцу, только лицом к солнцу!

Он втянул голову в плечи, засунул руки в карманы, чтобы не болтались, и проворно зашагал в лес.

3

Бриедисы были убраны зеленью еще больше, чем Лауки. Сам управляющий позволил нарубить ветвей и деревцев в молодой поросли за Голым бором и в субботу еще в полдник отпустил батрака Иоциса, караулившего в имении. Тот и принялся ломать во всю мочь. Три воза берез приволок. Поезжане через луга ехали, а он все еще по двору сновал. Овин и жилой придел так разукрасил, что ни дверей, ни ворот разглядеть нельзя. Навес клети кругом утыкан деревцами – даже загон для скота густо укрыт, ничего неприглядного больше не видать.

И все же настоящего веселья на свадьбе не было. Так же как и при поездке в церковь, держались в особицу – женихова родня сама по себе, невестина опять же сама но себе, и за столом, да и сейчас. Угощенье невиданно богатое, никаких указаний властей насчет излишества, меры и счета не соблюдалось – весь ответ за свадьбу своего крестника управляющий брал на себя. Уж таким расточительным оказался он на сей раз: прислал пуру курземской пшеничной муки, зарезанного и опаленного подсвинка и две бочки пива с пивоварни, а самим Бриедисам вольно было варить его, сколько солоду хватит. До приезда гостей пригнал экономку поглядеть, все ли ладно устроено. Когда все уже сидели в предовинье за столами, приехал верхом сам. Долго, правда, не оставался, потому что даже с захмелевших родичей жениха все веселье сразу слетело. Конечно, над шутками эстонца смеялись, да только натянуто, робко поглядывая, не начнет ли он опять вращать белками, выискивая кого-нибудь. Холгрен все это хорошо заметил и потому почувствовал себя здесь не слишком-то уютно. Роль Холодкевича не по нем, да и эти здесь – не лаубернские мужики. Посидев час, подозвал писаря и уехал. Столько дел нынче: надобно взглянуть, так ли в имении ставят почестные ворота для встречи молодого барина на границе земель Брюммеров, и потом у него самого вечером в замке важное дело. Очень важное дело, от которого зависит многое…

Гости и не думали вставать из-за стола, ведь еще оставалось вдоволь еды и питья. Бриедис бродил такой пришибленный и вялый, что толку от него не было, поэтому вместо хозяина без лишних слов принялся заправлять посаженый отец – брат Лауковой Смилтниек. На женской половине стола распоряжалась сама Лаукова, разбитная, счастливо улыбающаяся, без умолку болтающая. Вначале ей принялась рьяно помогать Бриедисова Анна, подчеркнуто выказывая свою дружбу с родичами Тениса, а к родне Майи все время поворачиваясь спиной. Но потом она стала часто исчезать: девчонка, объевшаяся клюквенным киселем, лежала в пристроечке, свернувшись клубком. Она то и дело выскакивала за угол. Двери овина из предовинья распахнуты, нет-нет да и ввалится клуб дыма, слышно, как в печи трещат дрова, – там готовилось и на завтра и на послезавтра. Три денечка и три ночки – ну вот и в Сосновом хоть раз свадьбу по старому обычаю играют. В остальном старые обычаи сегодня совсем не соблюдались. Молодая строптиво отказалась выполнить один из старых обрядов, совсем не вовремя встала из-за стола и вышла вон. Женихову родню это донельзя обидело и задело. Но они постарались не выказать обиды, нарочно шумели еще пуще и пили еще усерднее, подзуживая друг друга. Черт бы побрал все эти старые обычаи! В церкви повенчаны – и ладно.

Чуть не половина волости приглашена на свадьбу Майи и Тениса, а другая половина наряжена встречать у почестных ворот молодого барона. Молодежь уже плясала на ровно выкошенной полянке, но и тут дело не ладилось. Лиственские музыканты, люди гордые, держались так, точно они из другого сословия, пили не очень охотно, потому и игра не та, от которой ноги сами в пляс идут и все вихрем крутится. Кучка девушек у клети пыталась петь, но без ответной стороны ничего не получалось, а подружки Майи не отзывались.

Майины родичи парами и кучками прогуливались у леса, лежали на краю огорода, растянувшись на травке. Под навесом клети за ветками тоже набилось полным-полно. И здесь пива в изобилии, об этом заботился Смилтниек, выказывая особое радушие невестиной родне. Вот он только что провертел дырку в бочонке, водруженном на козлы, и взглядом обласкал гостей.

– Ну, наливайте, гостюшки! Пиво из имения, от доброй души дадено, брезговать негоже.

Ближний из гостей нехотя отозвался:

– Пито уж, отец Смилтниек, пито.

А другой, чуть подальше, оказался еще ехиднее:

– То-то оно и горькое такое, что от доброй души. Будто на осиновой коре настоянное. Мы уж лучше вот это из ведра отца Бриедиса, оно хоть в горле не застревает.

Смилтниек почел за лучшее не слышать подобных речей. Мимоходом вытолкал кучку подружек невесты.

– Чего это вы, как цыплята, сбились в кучу? Парни хотят ноги размять.

– Пускай разминают, там и без нас есть кому.

– Мы эти господские танцы не учены плясать.

От горя став еще более тщедушным, Бриедис нагнулся к Сусуру, который хоть в церковь и не поехал, но на свадьбу, как свояк, все же притащился.

– Чего он мое пиво выхваляет, нынче оно у меня и вовсе не получилось. Не чуешь, как пригорело?

– Малость есть.

– Я будто вконец очумел!.. Да что мне, впервой солод прожаривать, разве не знаю, сколько печь надо остужать? А тут – прямо на красный под. Ну спятил, да и только!

– Ячмень-то немного и перерос, кажись. Да разве ж тебе в эти дни до пива было. Нашлось о чем подумать.

Бриедис пригнулся еще ближе. Видать, так много накопилось на душе, что даже у него язык развязался.

– Столько было, что ни надумать, ни передумать… Прямо не знаю, за что ко мне несчастье привалилось. Давно ли старуху на кладбище отвез, прошлой весной две коровы пали, а теперь вот опять Майя… Да еще с этаким позором да бесчестьем – как беглянку, как воровку, в имение, в тюрьму, а потом с дрекольем да с пистолетами в церковь. Разве о такой свадьбе для нее я думал!

– Да, невеселая свадьба, что верно, то верно. С кузнецом Мартынем совсем по-другому было бы.

– Да, с ним было бы совсем по-другому. Да не судьба.

– Уж ты не горюй так, не тужи, все равно тут ничем не пособишь. Испей господского, может, и полегчает.

– И я думаю – может, и полегчает.

Музыка утихла, плясавшие, оглядываясь, сгрудились поближе к воротам овина, оттуда с любопытством таращились главные гости – родня Лауков. Ничего диковинного, по правде говоря, и не произошло, просто кузнец Марцис и Дарта явились на свадьбу. Смилтниек не знал точно, званы ли они, приглашать ли их к столу, либо вынести навстречу лепешку и кружку пива, как и остальным гостям, которые уже сидели в ряд по обочине дороги. На всякий случай сделал вид, что не заметил их, юркнул в предовинье и стал обходить сидящих за столами, с которыми ведь тоже надобно о том да о сем потолковать. Лаукова же просто переполошилась.

– И чего они лезут? Звали их, что ли? Ты здесь старшой, поди и спроси, кто их приглашал?

Смилтниек рассердился.

– Ты мной не крути! Сама и спрашивай, коли тебе загорелось.

В это время ключник с Грантсгалом махнули Марцису, тот сел на приступок под навесом. Бриедис, словно желая поправить дело, поспешил со своего конца туда же.

– Вот хорошо, что ты пришел, я уж думал – будешь сердиться.

– На тебя? А за что? Ты же в этом неповинен. Дело соседское, как же не зайти. Поднеси-ка лучше пива!

Грантсгал уже протянул наполненную кружку.

– Это самого Бриедиса, господского пива ты ведь не станешь пить.

– Нет, пускай уж хлебают они сами да Лаукова со своей родней. Как погляжу, только они там и есть, а вы, как сиротинки, забились под застреху. Сама за столами так расходилась, что еще с дороги слыхать.

– Как же, как же, сегодня у нее великий праздник.

Разговор не клеился. На уме у всех был Мартынь, но никому не хотелось расспрашивать старика. Он сидел, опершись руками о бревно приступка, и глядел на двор такими глазами, будто там были не гости, а какая-то цыганская ватага, которую стоило бы попотчевать дубьем. Бриедис по своей простоте не выдержал.

– Про Мартыня ничего не слыхивал?

Старый коротко отрубил:

– Нет. Может, ты слыхал?

– Эка здесь все время выхвалялся, что загнал его в лиственские леса.

– Загонщик нашелся…

Сказано это было столь презрительно, что даже Бриедис смекнул, до чего же глупо верить россказням хвастуна. Марцис разыскал глазами этого охотника. Музыканты только что начали какой-то самоновейший танец, который сосновцы плясать не умели. Один Эка, словно малец-пастушонок, выламывался посреди двора, вертелся, прыгал на одной ноге, шатался и пробовал поддудеть в лад музыкантам. Вот он схватил Тениса, который еще больше захмелел, и они, обнявшись, принялись кривляться вдвоем. Нижняя губа у жениха отвисла, глаза посоловели, он было попробовал рассмеяться. Но это ему не удалось, скорее казалось, что он вот-вот расплачется. Одна Лаукова, выйдя во двор, посмеялась над их глупой забавой: ей очень хотелось видеть сына довольным, лихим и веселым, назло нахохлившимся родичам невесты. А чего они своими постными рожами добьются? Сделано – и конец, ее хотенье сбылось, пусть теперь хлюпают сколько угодно. Проходя мимо, ласково взглянула на Тениса. Парень как молоком отпоенный, всякому видать, что в Лауках мяса и сметаны вдоволь. На женихе белый кафтан с расшитым красным и зеленым воротом и медными пуговицами, пояс вышит бисером, подаренный управителевой Гретой шелковый клетчатый шейный платок завязан пышным узлом. Только вот если бы лицо не такое по-мальчишески красное да губа не отвисала бы. Но это все с перепою, завтра он ее опять подберет. Пускай Майя не задирает нос, только и богатства, что красивая морда. А добро Лауков куда больше стоит… Вот она попеняла девушкам:

– Ну, чего вы сбились в рой, как осы! Стыд сказать, парням одним плясать приходится.

Девки только переглянулись. Пускай она лучше свою Майю заставляет, нет у них никакой охоты выламываться с этим перепившимся пентюхом.

Тенис освободился от Эки и занялся своими сапогами. Это были роскошные сапоги, управителева Грета достала их с чердака замка и хорошенько начистила. Тенис очень гордился ими; только хлопоты они доставляли: мягкие голенища то и дело сползали ниже колеи.

Войдя под навес, Лаукова состроила умильное лицо. Широким жестом поставила на стол корзинку с сыром и недавно испеченными лепешками. Грантсгалова примолкла и поджала губы.

– Чего это вы притихли, гостюшки? Ведь не поминки – свадьба, свадьба, милые!.. Послушай, отец Бриедис, ты чего это укрылся за ветками? Там тебя люди тоже хотят видеть.

Растерявшись и смутившись, Бриедис сразу же спустился с приступка.

– Я что, я ничего, я ведь только так, на чуточек…

Он засеменил через двор, втянув голову в плечи, не соображая, перед кем у него большая обязанность: перед теми ли, что в предовинье, или перед теми, что остались под навесом. Сусуриха подтолкнула Грантсгалиху.

– Вот и свой староста в дому. С первого дня заставляет их плясать под свою дудку. Ох, и житье же Майе, голубушке, будет…

Лаукова покраснела, но решила сделать вид, что не слыхала. Пусть уж почешут языки, пусть – больше этим трещоткам ничего и не остается…

– Ешьте, дорогие, ешьте! Сыр хороший, полмерки сметаны и две ложки масла добавлено… Вот не знаю, куда это моя невестушка запропастилась: будет мне покрывало в подарок или нет?

Грантсгалиха злорадно просияла.

– Не будет, милая, ничегошеньки не будет. Побирушки всю неделю ходили к Бриедисам – глянь-ка, вон трое еще и сейчас сидят у загона. Сундук у Майи пустой, до последней рубахи все убогим раздала. Родня, говорит, у меня богатая – им ничего не надо.

Лаукова проглотила обиду и сделала вид, что все это с ее ведома и согласия.

– И не надо, – верно, у меня, слава богу, есть. Четыре покрывала, еще не надеванных со своей свадьбы, – в две недели раз на изгородь вешаю проветривать, чтобы моль не поела…

Да, хлопот у нее столько, что долго оставаться на одном месте недосуг. Иоцис уже катил от колодца к предовинью новый бочонок, и она поспешила туда.

Дарта зашла прямо в клеть. Старая Лавиза, понурившись, сидела на кроватке, застеленной белыми простынями и новым полосатым покрывалом. Майя – на пустом коричневом сундуке с узорчатой оковкой по углам и медной пластинкой в виде лопуха вокруг замочной скважины. Сложив руки на коленях, она глядела в проем распахнутых дверей, куда-то вдаль через луга, может быть, и через лес, ничего не замечая и не слыша. Дарта погладила ее щеки, подержала руки на плечах, нагнулась и заглянула в глаза.

– Не плачешь? Вот и ладно. Все равно слезами горю не пособишь.

– Хоть бы уж эти поминки скорей кончились, опротивело так, что мочи больше нет.

– Какой же конец? Еще только начало. Лаукова целую неделю похвалялась: три дня и три ночи – сам молодой барин-де дозволил.

Тут вмешалась старая Лавиза, разгневанная и расстроенная больше самой Майи:

– Скоты! Нашли чему радоваться. Девке хоть в петлю головой, а они тут разблажились. И Тенис вон как нахлебался – уж его-то ты могла бы удержать.

– А чего мне его удерживать? Еще в церкви был пьянехонек. Пускай пьет, пускай спивается, скорей ноги протянет.

Дарта покачала толовой.

– С радости либо с печали он этак пьет?

– Что мне за дело до его радостей-печалей! Близко чтобы ко мне не смел подходить!

– Доченька, доченька… что ты говоришь-то! Ведь он муж твой теперь, что уж тут…

– Никакой он мне не муж, не был им и не будет! Погляди, какой запор у дверей – скорей уж он всю клеть разнесет, чем сюда заберется. Под кроватью у меня топор, кипятком ему глаза вышпарю.

Лавиза прошипела сквозь зубы:

– Чего ему еще! Какой это человек – хуже скотины… Разве же он не видел, что не люб тебе?

– Я ему в глаза сказала: «Оставь ты меня, говорю, никогда я тебе женой не буду, и не будет тебе жизни со мной». А он хнычет: «Что ж я поделаю, коли мать велит…»

Дарта сплюнула.

– Увалень безмозглый, ни воли своей, ни ума. Прыгает, что телок, с этим Экой, срам глядеть. Приедет молодой барон, что о вас обоих подумает? Да, скажи-ка, Лавиза, что это за новая мода? В имение-де всех гостей погонят.

– И гостей и тех, кто у почестных ворот, всю волость соберут в замке. Приказчик с Рыжим Бертом и парнями весь день во дворе столы да лавки ладят. Второй раз в Лиственное за пивом поехали. Молодой барин любит веселье.

– Веселье, ну понятно, а какое же для барона самое большое веселье, как не мужичья беда! Что воду, пьют наши слезы. Слыхать, девок погонят в замок, чтоб плясали перед ним. Вот ведь жизнь-то! Ровно как в Лиственном будет.

– Девки и бабы – шесть самых молоденьких отряжены, и наша Майя будет первой. Управителева Грета все утро для них наряды гладила.

– Пусть свои рубахи для эстонца выгладит. И не надену и плясать не стану, пусть и не думают!

– Да ведь, дитятко, барон и выпороть тебя повелит! Что ж ты с этими зверями поделаешь!

– Пусть убьет, пусть разорвет меня! Пока жива, посмешищем не стану!

Дарта долго глядела на нее, у самой грудь от жалости разрывалась, старуха даже голос, казалось, потеряла.

– Добром это не кончится, не кончится добром, чует мое сердце. И вчера, и всю ночь, и сегодня весь день! Послушайте только, как они там блажат! Разве это людские голоса, разве это свадьба! Все бесовское отродье вокруг нашего дитятки скачет… И как только оно на свете бывает! Сказывают, красота девице – божий дар, почитать его надо, чтобы глаз не мог нарадоваться – сколько об этом песен сложено! С чего ж для тебя одной она несчастье, проклятье смертное!

Лавиза сжала кулаки.

– Мало над нами эстонец измывался, а тут еще почище кровопийца домой едет.

Дарта накинулась на нее.

– Тебе ли это сказывать? Кто же его выпестовал на своих руках? Кто его такого выкормил и вынянчил?

Лавиза всем телом закачалась из стороны в сторону, словно уклоняясь от удара хворостиной.

– Не кори ты меня, мать-кузнечиха… И без того у меня все ночи сердце гложет. Он и тогда еще умел так поддать ногой в живот да грудь укусить, что кровь проступала… Отчего я его зельем не опоила, чтобы заснул и не просыпался. Одним душегубом на свете меньше было бы.

Майю всю так и передернуло.

– Я бы здесь не сидела – в лес бы убежала… Да ведь там другая беда…

Старухи хорошо поняли, о чем она думает, но не успели ничего сказать. На дворе еще пуще загомонили. Пьяные парни хохотали во всю глотку, девки визжали, кто-то вопил, точно рехнулся. Это был Криш. Уже второй раз он являлся сюда. Первый раз еще кое-как держался, перекидывался шуточками насчет порки, хвастал, как молодецки ее перенес, все грозил спустить штаны и показать, что даже и царапины не осталось. О чем-то пошептался с сестрой Друста из Вайваров, насмешил гостей, попрыгал по лужайке с полным ведром пива, а потом прокрался за угол овина и оттуда в лес. А на этот раз он чуть-чуть косяк не высадил, выбравшись с пивным жбанцем из предовинья, вмешался в стайку девиц, потискал их, обхватил Тениса и, закружившись с ним, облил ему белый жениховский кафтан. Запнулся о приступок и ввалился в клеть. Лавиза погрозила пальцем.

– Шальной! Разве молодому парню можно этак себя нести!

А у того уже и язык не ворочался, только и промямлил:

– На радостях, крестная, да за твое здоровье. Всем говорю: Плетюганова работа пустое дело, крестная Лавиза только проведет ладонью – и опять подживет, как на собаке.

Разозленная Лавиза вышла вон. Криш привязался к кузнечихе:

– Выпей, матушка! Говорят, из имения пиво, надо уважить. Выпьем да пойдем спляшем.

Дарта оттолкнула его, обозвала последним пропойцей, пожелала порки еще похлеще и вышла вслед за Лавизой, Майя накинулась на парня:

– Не дури, Криш, говори, что тебе надо передать.

Как на диво, весь хмель с Криша будто рукой сняло. Жбанец он бросил на пол, вытер залитые штаны, присел на кровать, вновь напряженно откинув спину. И заговорил совсем как трезвый.

– Мартынь ждет.

– Кого ждет? Меня? Зачем ждет? Знает же, что я не хотела идти. А теперь уж не могу. Так ему и скажи.

– Он последний раз велел спросить – не хочешь ты или не можешь?

– И я в последний раз говорю: не могу и не хочу. Чего он не оставит меня в покое, мало у меня и без того мученья? Скажи, не хочу я, чтобы он бродил вокруг, не хочу, чтобы он был первым, кого молодой барин прикажет в каретник вести. Боюсь я его… Нет, этого ты, Кришинь, не говори! Ничего не говори, отнеси ты ему от меня…

Она подняла упавший на землю платочек.

– От меня… пускай он его бережет, а больше мне ему нечего дать. Ни одной слезки я им не утерла – нет у меня слез. Сам видишь, какие сухие глаза, а вот как в душе пусто, этого ты не можешь видеть. Три дня и три ночи будут пить на моих поминках, а потом конец. В имение меня поведут и велят плясать перед молодым барином – молодой барин любит повеселиться… Только я плясать не стану, это уж ты передай Мартыню. Пусть убивают – и то не стану! И скажи ему, что я его никогда не боялась, заместо брата он мне был всегда… Скажи… да говори или не говори, все равно… Конец так или этак…

Она подтолкнула его к дверям. Криш подхватил свой жбанец. Вывалившись под навес, попытался стать потверже и оглядеть гостей, но так никого и не увидел. Крупные слезы катились по щекам и падали в посудину. Совсем упился, бедняга.

Курт заметил, что Кришьян свернул направо в ельник, выходит – в сторону от имения. Коснулся его спины и рассмеялся:

– Куда ты меня, старый, везешь? Так мы и в своих лесах заблудимся.

– Прошу прощенья, барин, только так управитель наказал. Покамест еще новая дорога не готова, с этой стороны через топь на паре да на такой тяжелой повозке и не проехать. И лес здесь до самого замка, а управитель вроде что-то сготовил на той стороне, там, где господские поля начинаются. Ничего, ничего, сейчас мы поедем по Лиственскому большаку, там пойдет дорога через луга к прицерковному краю. Лиственцы по ней уже два года кирпич возят – гладкая, что доска, Лиственский барин плохих дорог не любит,

Курту не хотелось спрашивать, что за кирпич и куда его возят. Что управляющий на той стороне мог приготовить, это он примерно уже представлял. Каким бы ни был этот Холгрен, сразу видно, что человек обходительный, а такой никогда не может быть по-настоящему дурным. Надо думать, и крестьяне его там встретят. Славные люди… Чувство восторженного умиления стало еще полнее, словно теплая вода, оно обволакивало все его существо. Родина – да, только сейчас он начал по-настоящему понимать, что скрывает в себе это слово.

Хорошо, что они едут кругом, – а лучше всего до самой темноты и вовсе не вылезать из повозки. В лесу так тихо и тепло. И внезапно Курту пришло в голову, что в действительности-то он совсем не стремится как можно скорее вернуться в Танненгофский замок, в родное гнездо, с чем у виттенбергских друзей в первую очередь связывались воспоминания о родине, навевавшие тоску по ней. Ничего особенно плохого в детстве там не доводилось претерпевать, но, видимо, ничто там и не было озарено тем светом, который и впоследствии не меркнет, не было там и ярких переживаний, которые потом всю жизнь волнуют кровь. Он представил себе сумрачные угрюмые комнаты, с одной стороны замка топь, а с другой – груды старых развалин, где, по рассказам крестьян, проживал сам змеиный царь. И в те времена лучше всего было на воле, в лугах и в лесу. Разве это не тот самый ельник, по которому он так часто бродил, выискивая гнезда дроздов и собирая пестро-красные мухоморы. А кто же это водил его здесь с корзинкой, надетой на руку, и рассказывал старые сказки про оборотней и псоглавцев? Сквозь редкие просветы между стволами сверкнуло солнышко. Курту показалось, что сейчас не тихий час заката, а раннее утро, что впереди еще целый день, много приятных часов.

– Послушай, Кришьян, а как старая Лавиза поживает?

– Хорошо, барин. А что этим бабам делается? Свой угол есть, кусок хлеба есть, чего же еще надобно?

Лавиза да этот кучер и были его старыми друзьями. И этот еловый лес – хоть он и стал каким-то чужим. Да, и ельники ему в Танненгофе принадлежат. Есть ли в Лифляндии такие деревья, которые не растут в его лесах? Ему не терпелось обежать, облететь все свои владения, которые он приехал оберегать и отстаивать. Он снова дотронулся до кучера.