Текст книги "На грани веков. Части I и II"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

7

Роданту из разбойничьего плена смогла вызволить только другая, более сильная шайка разбойников. А что если бы и на этих напала другая банда, разнесла бы хибару и перебила стражу? Но они же, как видно, его собственные крепостные, возмещения за них никакого не будет, чистый убыток. И куда только не уволакивали бедную Роданту, пока она, наконец, не обрела своего Досикла! Нет, уж тогда лучше закончить этот роман сразу же после первой главы. И в сон клонит, и спать на этом корыте, перемазанном дегтем, неудобно.

Курт собрался было улыбнуться, но сдержался. По лубяной крыше, не переставая, шелестел дождь, местами сквозь щели тяжело капало на землю. Сильные порывы ветра прекратились, лучина горела спокойно. Бледный юнец, который давеча вел лошадь, сидел, странно откинувшись, и временами перетыкал лучину, нагоревший уголь отламывался и пшикал в подставленном внизу корытце. Слышно, как сын ключника время от времени тяжело вздыхает где-то в темноте за спиной, у груды выкорчеванных пней. Этот плечистый усач с трезубцем чрезвычайно напоминает греческого раба времен Троянской войны. А тот великан, по другую сторону, держит такой тяжелый меч, который был бы впору только какому-нибудь рыцарю святого Грааля или даже самому старине Зигфриду. Нет, у него нет светлой бороды Зигфрида и его рогатого шлема. Скорее уж это пощаженный Суллой фракийский гладиатор Спартак, который в конце концов восстал против своего господина…

Обо всем этом Курт успел подумать за то мгновение, пока улыбка собиралась появиться на его лице. И впрямь в Танненгофе жива старая романтика… Но тут он вгляделся дальше, в глубину, и невольно съежился. Оттуда, где лежала груда пустых и разбитых дегтярных бочек, за ним следили два темных, пылающих глаза, горящих под красным платком, из-под которого выбивались спутанные на ветру пряди черных волос. Лица в сумерках нельзя было разглядеть, но горящие яростным гневом глаза, казалось, видели и в темноте. «Фурия», – пришло на ум Курту. Книжник и поэт, он всегда искал какое-нибудь сравнение: простой путь обычного восприятия и выражения был для него более сложным.

Он посидел еще немного, потом заговорил, чтобы не дать волю нарастающему гневу, неуместному сейчас.

– Скажите же в конце концов, что означает весь этот балаган? Долго мы будем сидеть в этой хижине?

– Для тебя же лучше, ежели ты посидишь тут подольше.

Ага! Значит, вожак здесь этот человек с мечом. И он смеет так говорить с господином! Курт стиснул зубы, чтобы не натворить глупостей. Ведь этот Спартак в лаптях недостоин даже оплеухи дворянина.

– У меня нет времени болтать здесь с тобой. В имении меня ждут люди.

– А для них будет лучше, ежели они тебя и вовсе не дождутся.

– Ты мне угрожаешь? Как ты смеешь забывать, кто такие вы и кто я?

– Кто мы и кем был ты. Сосновским бароном ты был, захребетником для своих крепостных, охотником до мужицкой крови, как и все вы. А теперь ты больше никто. Дерьмо ты – тьфу! Стоит мне поднять вот эту штуку, что у меня в кулаке, – и там, где ты сидишь, только мокрое место останется.

Что-то холодное скользнуло по спине Курта. Нет, и впрямь дело принимает серьезный оборот.

– Ты говоришь так странно. Я вижу, ты ненавидишь меня. Но ты же вовсе меня не знаешь, ни ты, ни те, что ждут своего барона в имении.

– Зато дела твои мы очень хорошо знаем. Как же, они там ждут не дождутся, пока ты свои мешки развяжешь!

– Мешки? Какие мешки?

– Не прикидывайся дураком, баринок. Я говорю про те мешки, что ты везешь из Неметчины.

– Откуда ты знаешь, что у меня в мешках?

– Есть кому знать. Раньше ты велел эстонцу и Плетюгану драть нас пареной черемухой, а теперь привез плетенные в Неметчине кнуты с гвоздями на концах. Твой отец велел три дня бить человека палками, пока не искалечил. Ты будешь измываться по три недели, чтоб подольше можно было облизываться да тешиться.

Курт невольно вскочил. Но тот сразу же положил оружие на колени, чтоб под рукой было.

– Лучше и не пробуй! Живой ты отсюда все равно не выберешься.

Курт снова сел.

– Ты меня не так понял, меча твоего я не боюсь, от тебя самого никуда не побегу. Но я хотел бы убежать от этой гнусной лжи. Кнуты с гвоздями на конце? И есть же негодяй, что способен выдумать такие басни!

– Так – и эта твоя тюрьма тоже басни?

– Я вижу, ты и меня самого считаешь лгуном. И все же я должен спросить: что это за тюрьма? Я ничего не знаю, даже имения еще не видал совсем.

– Да и бог весть, увидишь ли ты его… А тюрьма, для которой барщинники уже три недели кирпичи возят? А подвал под новым замком, с кольцами в стенах и крюками в потолке? Копченые окорока ты там думаешь вешать? Ого! Мы-то знаем, кто там будет висеть, – только пусти тебя на волю! Даже сам старый Брюммер, этот кровавый пес, обходился без подвала, а тебе готовый подавай, пока ты еще домой не заявился. Сено на лугах гниет, рожь в поле осыпается – людей гонят на барщину. Эстонец только плечами пожимает: «А что я тут могу поделать, коли барин приказывает? Я такой же холоп, как и вы».

– Холоп… Мошенник он и негодяй! Ничего подобного я не приказывал. Десять лет он меня обманывает и вас обманывает еще и по сей день. Что вы за люди? Почему не дали мне знать о его бесчинствах? Виттенберг не на краю света – два человека в три месяца туда и обратно сходили бы.

Тут вмешалась и эта, с глазами рыси. Но голос у нее был не женский, так лишь мужчина хрипит с перепоя или мучаясь от тяжелой раны.

– Тебе жаловаться!.. А сегодня не успели еще люди поглядеть, каков ты есть, как ты приказал эстонцу не допускать ни одного жалобщика, а кто полезет – того прямо в каретник.

– Да когда же я мог дать такое приказание? Полчаса он стоял передо мной, не больше, и вы сами были там рядом.

– Почем я знаю когда. А только в имении он рассказывал гостям, я сама слыхала.

Тот, что поправлял лучину, кивнул головой.

– Я тоже. Прямо так и сказал.

Курт с минуту сидел, точно оглушенный.

– Это же дьявол в человечьем образе! Не заметили, нет ли у него козлиной ноги и хвоста?

Державший меч долго глядел на него.

– Знать бы, кто из вас больший мошенник…

Но затем быстро тряхнул головой.

– Нет, ты чуешь, что попал в капкан, и норовишь вывернуться. Да только все равно тебе это не поможет. Неужто все эти новые подати и оброки эстонец накладывал на нас каждый год без твоего ведома? Вконец оскудели сосновцы, стыд на дороге с людьми из другой волости встретиться. При старом Брюммере у лошадей сбруя кожаная была, а теперь поводья плетем из лыка. Коноплю и лен в Ригу возят. Молодому господину барону – дважды в год кошель талеров, в карты проигрывать да проматывать с девками в Неметчине.

– Дураком и неучем я был – ты меня не оскорбишь, если так назовешь. С самого утра слушал я и все жду, когда же будет конец бесчинствам этого эстонца. По дороге из Атрадзена старый Кришьян рассказывал. А потом тот паренек, что водил меня по лесу. Его здесь нет?

Из темного угла за спиной послышался дрожащий голос Марча.

– Здесь я, барин…

– А, хорошо! Об эстонце ты рассказал многое, чего я не знал. И о прошлых временах, чего доселе никогда не слыхивал. Только вот о том ты не сказал, что меня в лесу подстерегают.

– А я и не знал, барин… Ведь Мартынь эстонца хотел убить?

– В самом деле? А за что же?

– Ты еще спрашиваешь! За все, о чем тебе рассказывал Кришьян и Марч. И за этот рубец от его кнута у меня на щеке. И за то, что вон Криш сидит там и согнуться не может. И за то, что Клаву надо было в лес бежать. За все и за то, что людей сделали скотиной бессловесной и они не смеют бежать, когда эстонец велит Плетюгану вести их в каретник. Убить его и выжечь твое гадючье гнездо, вот что я хотел.

– Что толку замок сжигать, – худо не от замка, а от людей, что в нем живут. А об эстонце, поверь мне, я не очень-то горевал бы. Уже и теперь вижу, что иного он и не заслужил, а что еще найду, когда поглубже копну его дела? Но ты ни того, ни другого не сделал. Вместо этого ты подкарауливаешь меня. Вот я сижу и слушаю, как ты поносишь своего барона. Почему?

– Потому что мало проку растоптать змееныша, а змею оставить в гнезде. На худой конец, можно и поверить, что ты ничего не слыхал о том лиходействе, которое эстонец в Сосновом творил, хотя твое незнанье вовсе не отговорка. Ты должен был знать, какие муки терпит вся твоя волость от твоего имени.

Курт понурил голову:

– Вот в этом ты прав: мне следовало знать и прогнать эстонца к чертям. Я этого не сделал, и в том мое преступление.

Человек с мечом вскочил и, крепко сжав рукоять оружия, шагнул вперед.

– Тебя бы можно простить за то, что твой отец велел моего отца искалечить. Ты тогда мальчишкой был и, может, совсем не видал, что творится в каретнике. А ты знаешь, что мы родились в один год и в один день? Но к чему тебе это знать: от замка до кузни так же далеко, как от рая до пекла. А зачем ты велел отвести в имение Майю?

– Какую Майю? Этот паренек мне рассказывал сказку о Майе с Оборотневой мельницы.

– Брось ты свои сказки! Мельникова Майя спит под вязом, ее не трогают ни волки, ни господа. А ты хочешь складывать новую сказку, потому что велел устроить свадьбу сегодня же и отвести молодую в имение. Станешь отпираться?

– А, ну теперь я начинаю понимать. Это та новобрачная, что я сегодня видел у ворот, та, что досталась увальню с отвисшей губой, а не тебе? Ты, значит, и есть кузнец Мартынь?

– Да, я. И потому у меня больше прав, чем у тысячи Тенисов, спросить: приласкал ты ее, будто кот – мышь, приказывал отвести в имение, обещался плясать с ней сегодняшнюю ночь?

Глаза у Курта почти округлились.

– В имение я никому идти не велел, они же сами собрались… Обласкать – да, обласкал… Она же необычайно хороша. А танцевать, верно, я потанцевал бы, если бы и она была не прочь. Но она сказала «нет».

– Да, она так сказала, потому что не хочет быть для барона игрушкой и полюбовницей даже на одну ночь.

Курт вскочил как ужаленный.

– Что ты говоришь! Опомнись!

– Говорю я то, что есть. Мильда, так оно или нет?

– Так. Я слыхала, как эстонец сказал: «Только на одну ночь, больше ты ему ненадобна, он и не таких в Неметчине видывал. А потом он сделает тебя чуть ли не барыней, всего у тебя будет вдосталь, я сам перед тобой шапку сниму…» У Лавизы в погребе он ее запер, вина принес, чтобы пила и ждала, когда барон позовет.

Курт сначала покраснел, потом побледнел. Руки его затряслись от безудержного гнева. Разве мог так выглядеть лукавец и притворщик? Мартынь с сомнением отодвинулся назад:

– Я же говорил: дьявол он, а не человек…

Тем не менее Курт успокоился и возвратил себе прежнее достоинство.

– А только и глуп, точно старые Лавизины сказки. Этим он хотел задобрить меня, купить. Туману в глаза напустить, чтобы я не видел его плутовства и злодеяний. И ты, кузнец Мартынь, хоть на минуту мог поверить, что твой барон способен совершить такую подлость? Разве же ты, или твой отец, или еще более старые люди видали что-нибудь подобное?

– Нет, а только старые рассказы есть…

– В старых рассказах есть и старая правда. Без сомнения, в старые времена – которых ни я, ни вы не видывали, – такое где-то и было. Я вернулся сюда не затем, чтобы вызывать к жизни старые тени и призраки прошлого, а для того, чтобы прогнать их навсегда из Соснового. Вы скоро услышите о моих намерениях. Я надеюсь, мы еще станем добрыми друзьями. Друзей мне надо, а не таких людей, которые выслеживают в лесу и нападают на меня. Во всем этом вы завтра же убедитесь. Никакого эстонца завтра уже не будет, никакой барщины в сенокос, никакого каретника и пареных прутьев. Я хочу жить, по-хорошему жить, но я смогу это сделать, если только мои люди будут жить хорошо. Для этого я и приехал.

Это были не просто слова. В голосе его звучало что-то такое, чему нельзя было не верить. Марч вылез из угла и тыкал Мартыня в бок. Тот, отступая к самому устью печи, тихонько всадил меч за спиной в землю.

– Твою Майю!.. Люди, люди, как вы не понимаете меня! Я взбирался на Альпийские горы и смотрел на красоты природы, пока не стемнеет. Перед красивой картиной я стоял часами и на другой день приходил снова. По дороге в Атрадзен я так залюбовался лифляндскими лесами, что мне ни за что не хотелось залезать в это – как вы говорите – гадючье гнездо. И, увидев твою Майю, я был просто счастлив, что в моем Сосновом можно встретить такую красоту. Красота и существует на земле, дабы всем услаждать взор, а не быть оскверняемой. Если бы я знал, что ты рассердишься из-за того, что я приласкал ее, пальцем бы я к ней не прикоснулся. И за это ты хотел убить меня! Неужели и вправду хотел?

– Это уж истинно, как аминь.

– Но у меня все время была такая мысль, что ты мне ничего дурного не сделаешь. Это потому, что совесть у меня чиста. Скажи, как же ты намеревался это сделать?

– Я и сам хорошенько не знаю… Сперва хотел мечом. А потом мне казалось – лучше колоду рябиновую на шею и в Глубокое озеро. Посередке в нем еще никто дна не доставал…

– Брр! Потому-то ты и привел меня сюда. Я предпочел бы смерть от меча, – он, верно, тобой же выкован.

– А только все время меня брало какое-то сомнение: а вдруг он и впрямь ничего не знает?

– У тебя тоже чистая совесть, и на сей раз она спасла нас обоих. Тебя самого, может, еще больше, чем меня. Насчет эстонца у тебя не было сомнений?

– Насчет эстонца – какие там сомнения! Вот этими навозными вилами в бок – и кончена игра.

Криш стиснул отвал.

– Эстонца ты мне сулил.

– Ты до него хотел добраться только из-за своей спины, а у меня была Майя. Он еще вчера с вечера держал ее под замком в имении. Нет, эстонец тебе не достался бы.

Курт покачал головой.

– Чего только этот выродок не натворил, если разжег такую яростную ненависть! Но у тебя, видимо, безжалостное сердце.

– У меня? Да я котят не могу утопить в мочевиле.

– А все ж ты настоящий человек, как я посмотрю. Так как же тебе быть с Майей? Она уж больше не твоя. Разве она хотела за тебя?

– Сговора у нас не было, а только я всегда знал и она знала. Эстонец с Лауковой силой заставили. С пистолями в руках и с дрекольем в телеге отвезли в церковь. А с Тенисом она жить не станет – руки на себя наложит. Я ее знаю.

– Ну, не печалься! Не с Тенисом она будет жить, а с тобой. Такого насилия: в своей волости я не допущу.

Мильда перебила:

– Она в церкви пастору сказала «нет»,

– Вот, вот. Кого обвенчали насильно, того можно и развенчать. Я сам возьмусь за это дело. Если надо будет, в Ригу поеду.

– И верно… господин барон… это сделает?

– Слово дворянина тому порукой! Вы все это слышали. Я не хочу, чтобы вы своим детям говорили: «Ваш барон не хозяин своему слову, обманщик…» Запомните это навсегда и расскажите другим.

Марч сиял, точно солнышко, и что-то шептал на ухо Мартыню. Тот топтался на месте, в глазах у него стояли слезы, но слово никак не могло сорваться с губ. Курт положил ему руку на плечо.

– Ну, ладно, молчи. Ты честный человек, и за это ты должен благодарить только себя. Я родился в тот же самый месяц и день, что и ты, и буду стараться быть таким же. Только для меня это будет куда труднее. Я рад, что судьба уберегла тебя от бесчестного дела, а главное, от большой ошибки. Ну, скажем, утопил бы ты меня в озере, и никто бы меня там не нашел и даже не искал бы. А потом? Ты думаешь, из-за этого имение осталось бы без наследника и нового барина и вы могли бы идти куда заблагорассудится? У нас бумаги на владение имением хорошо спрятаны.

– Я знаю, они, видать, были в той укладке, которую я выковырял из стены в подвале.

– Ты выковырял? Куда же делась эта укладка?

– Да эстонец, верно, прибрал.

– Опять этот проклятый эстонец! Но в конце концов они ему не нужны. Так знаете, кто унаследовал бы Сосновое? Дочь атрадзенского барона и племянница моей матери. Вы ее не видели, а я видел. И видал, как она своей кухонной девке велит надевать хомут на шею и укатывать площадку перед замком. Вот кто вам достался бы! Сама она ничего в хозяйстве не смыслит и, понятно, оставила бы этого эстонца, а вот тогда уж вы бы познакомились с хлыстами, у которых гвозди на конце.

Мартынь опустил голову…

– Господин барон… я не знал…

– Ну, ясно, откуда ты мог знать. Ну, успокойся, все будет хорошо. Постараемся все устроить лучше, чем до сих пор. А теперь пойдем, чтобы твоей бедняжке не пришлось слишком долго томиться в подвале.

Было уже совсем светло. Лошадь, привязанная к березе, заржала. Но Курт не сел на нее, а закинул поводья на шею и отпустил. Она немного пробежала рысцой, затем быстро зашагала, часто оглядываясь.

Курт пошел пешком, чтобы люди не сомневались в его добрых намерениях. С берез капали тяжелые холодные капли. Глубокое озеро лежало в болотняке, как злой черный глаз в слезящейся впадине. Курт глянул туда и невольно вздрогнул. Утро было сырое и промозглое. Шли поспешно, осторожно обходя большие лужи на старой разъезженной гати из круглых бревен.

За болотом в большом лесу после вчерашнего зноя веяло прохладой. Поперек дороги лежала сломанная ветром, засохшая ель. Огибая ее вершину, они вымокли по пояс в папоротнике и траве; Курт не обращал на это внимания – скорее бы добраться до имения, не мешкая приняться за великую запущенную работу. Но Мартыню все казалось, что остальные идут медленно, он намного опередил их.

Курт улыбнулся, глядя на его широкую спину и большие шаги. «Торопись, торопись вырвать свою голубку из когтей коршуна! Пусть они будут первой крепкой связью между обновленным имением и освобожденными людьми. Первые друзья и союзники в великой борьбе за свободу общей отчизны…»

Внезапно Мартынь остановился. Встречный ветер донес как будто гарь над полянкой, заросшей жимолостью и папоротником, пронесло еле различимый клуб дыма. Когда все остановились, где-то далеко впереди послышался странный треск, временами гулкие удары, словно что-то, ломаясь, рушилось на землю. Спустя мгновение по верхушкам деревьев над головами шагавших повалила черная туча, осыпая их чешуйками мелкого пепла.

Мартынь вскрикнул, точно его пронзили:

– Имение горит!

И, словно, раненый, зверь, скачками он пересек поляну и тотчас скрылся за деревьями. У Курта отяжелели ноги, лишь через минуту он смог передвигать их побыстрее. За спиной встревоженно шептались, но он на замечал этого; между деревьями замелькало пламя в темных полосах, заря потемнела от черного дыма, время от времени дорогу так заволакивало, что спирало дыхание и першило в горле. Треск нарастал, становясь все оглушительней, – гудело, точно на мельнице, перемалывающей огонь.

Из клуба дыма навстречу вынырнул старичок и мелкими шажками засеменил рядом с Куртом. Тот не узнал старого приказчика и не стал вслушиваться в его торопливые слова. И все же, видимо, слышал их – чувства восторженности исчезло, он понял, что сгорает и с грохотом рушится нечто более важное, нежели это здание. Раза два схватился за голову, словно убеждаясь, наяву ли все это или в злом кошмаре.

Крыша уже обвалилась, вот провалился и потолок. Искристая струя с шипением взметнулась в небо, закопченное так, что, когда пламя опадало, там мелькали редкие звезды. Где-то кто-то стонал, будто его раздирают на части. Курт прошел так близко мимо огня, что почти опалил брови.

В закоулке между каретником и конюшнями, окаменев, стояла промокшая и усталая толпа. Это были не люди, а перепуганное, сбившееся от страха стадо, которое ожидало, что вот-вот опять над головой занесут дубины. Перед Куртом неясно промелькнули бледные, искаженные лица с вытаращенными глазами и разинутыми ртами, но сейчас ему не было до них никакого дела.

Старая Лавиза лежала на вытоптанной траве. Одна рука далеко откинута, другая – на животе, гневно сжата в кулак. Вокруг крепко сжатых губ засохла зеленоватая слюна, остекленевшие глаза, словно увидев что-то ужасное, глядели в небо. Майя, казалось, только что заснула, даже румянец на щеках еще не совсем исчез. Дарта, нагнувшись над нею, крестила ее на католический лад. Марцис стоял по другую сторону, согнувшись, опершись на клюку, словно ждал, скоро ли Майя подымется. У Мартыня оружие лежало подле ног, руки были стиснуты, подбородок крепко вдавлен в грудь.

Остановившись в пяти шагах, Курт смотрел на эту трагическую картину.

– И все же мы пришли слишком поздно… Но ведь ты же знаешь: я не хотел этого.

У него было так тяжело на сердце… Та, спасением которой он хотел начать добрые деяния, лежала перед ним, и кузнец Мартынь напрасно ожидал, не поднимется ли она еще. Начало испорчено, что же теперь делать? Первая нить, которую, казалось, ухватил крепко, выскользнула из пальцев, руки хватали пустоту. Но ведь эти ждут, – а что он может им сказать, кроме пустых слов, бессмысленных и ничего не значащих? Но так уйти было невозможно, Курт ясно ощутил, что в другой раз он не сможет с ними так сблизиться, что остается только запрячь лошадей и вновь ехать туда, откуда только что появился. Он приблизился шага на два к толпе, она сдвинулась плотнее и попятилась, только приказчик и ключник остались на месте.

Боятся… боятся… Курту стало еще тяжелее. Голос его задрожал.

– Люди добрые, что вы смотрите на меня и боитесь? Я вам зла не желаю.

Сам почувствовал, что сказал совсем не то, что хотел. Он же хотел быть со своими людьми приветливым и мягким, но в то же время блюсти достоинство дворянина и хозяина над ними. Он же не виноват – кто тут осмеливается объявлять виновным барона? Все права у него, они должны почувствовать, что он ни от чего не отказывается, а только добровольно ограничивает свою класть. Все, что они обретут, – даровано им, это надо иметь в виду и никогда не забывать.

Толпа тупо глазела мимо него на Мартыня и Майю. Курт понял: об этом нельзя сейчас не сказать.

– Я не хотел этого, можете мне поверить. Не велел ее в имение вести насильно, ни в подвал заточать. Что с ними приключилось, я не ведаю.

Ключник набрался смелости.

– Барин… Лавиза опоила ее зельем, а потом и сама…

Курт кивнул головой.

– Я понимаю: чтобы спасти ее от позора и бесчестья. Безумная старуха! Волоска бы на Майе никто не тронул.

Ключник молитвенно сложил руки.

– Управитель над ней все время измывался. Нигде у нее, бедной, защиты не было. Субботний вечер продержал взаперти, в воскресенье с пистолями, с кольями в церковь.

– Где же был ее жених? Почему он ее не защитил?

– Он-то? Гляньте, барин, на этого заступника!

Упираясь руками в траву, Тенис приподнялся и сел, тщетно стараясь встать на ноги. Кто-то толстый, как мешок, свернулся неподалеку. Другой с бороденкой портняжки, кряхтя и охая, выползал из-под опрокинутого стола. Третий, подвернув голову, раскинув руки, лежал навзничь у дверей кухни.

Курта охватил неудержимый гнев, когда он обвел глазами этих людей и весь этот разор.

– Скоты вы! Не удивительно, что это дитя среди вас нашло кончину.

Расталкивая толпу локтями, выбралась небольшая чернявая баба, за юбку ее цеплялась хнычущая патлатая девчонка.

– Барин, да она сама виновата. Упрямая, сатана. Все вешалась на того кузнеца.

– Чего ты хочешь? Кто ты такая?

– Невестка Бриедиса, Анна. Вот этого ребенка они у меня давеча ночью насмерть перепугали.

Парень в рубахе, с красными лодыжками в волдырях вытягивал шею из-за ее плеча.

– А меня в крапиву… Ноги чисто огнем палит… В Бриедисах у гостей вся упряжь порезана, телеги разбиты. Кузнец… Друст… вся ихняя банда разбойничья!

Дородная краснолицая женщина заголосила, словно ее раздирают на части:

– Там наш дом догорает! Все мое добро пропало!

Но впереди всех выскочила другая, такая же дородная.

– Мой Тенис не пьяница, вы этого, барин, не думайте! А вот ежели кузнец шатается вокруг по лесу да грозится пришибить всякого, кто под руку подвернется… Чего это господин барон дозволяет ему тут стоять? Взять его надобно! В клеть его, в каретник!

Из толпы, выписывая ногами кренделя, выбрался верзила е красным платком вокруг головы.

– И Сусурова Клава в каретник! Он мне голову расшиб… Иду по приказу управителя взять его, – а ой меня крышкой от ларя… аккурат ребром. Ладно еще, что насмерть не зашиб.

Курт не мог больше сдержаться и топнул ногой.

– Чего вы раскаркались! Так вы встречаете своего господина! Два трупа и стая воронья кругом. Одичали совсем! Но я знаю, кто вас этакими сделал…

Люди зашевелились и обратили взгляд куда-то в сторону замка. Курт оглянулся.

Из дверей подвала выбирался Холгрен. Сначала высунул голову, испуганно огляделся, потом, держась за косяки, вылез и сам. Обогнул Эку, который тихо стонал во сне и шевелил пальцами, словно стискивая что-то в ладони, целый рой мух облепил засохшие на подбородке и шее пятна крови. Остановился и повернулся к горящему дому, лицо его стало землисто-серым, он хотел было бежать туда. Но тут увидел Мартыня, за которым стояли Клав, Криш и Красотка Мильда, хотел кинуться назад, но не успел. Курт подскочил к нему, схватил за грудь и встряхнул.

– Вот ты где, негодяй!

Холгрен и не думал сопротивляться. Правая рука его болталась, точно, перебитая. Курт рванул его вперед.

– Иди, иди, полюбуйся на свои славные дела!

Подтащил к Лавизе, заставил согнуться так, что тот головой чуть не ткнулся в землю, потом пихнул к Майе.

– Вот теперь все ладно, да? Теперь ты сыт?

Эстонец хоть и перепуган был, но заговорил отчетливо:

– Это вот она, проклятая ведьма, натворила. Давно уже хотел турнуть ее в лес.

– Мало ты еще людей загнал в лес? А сам ты туда смеешь ногой ступить?

Тут подошла Мильда. Курт опять увидел те же самые глаза, которые так напугали его в смолокурне.

– Он меня батогом ткнул. Нога у меня занемела, едва волочу.

– И тебя! Есть ли здесь кто-нибудь, кому этот, называемый вами эстонцем никакого зла не сделал?

– Вон Падегова Криша он в пятницу велел Плетюгану полосовать так, чтобы тот три дня не вставал.

– Он смутьян и господ поносил, как и кузнец. Вы ее не слушайте, от нее в имении спасу нет, на всех парней вешается, – попытался вмешаться Холгрен.

Мильда, совсем обезумев, закричала истошным голосом:

– Пес! Оборотень! Мало тебе было Лауковой да Греты! Хотел, чтобы я к тебе пошла постель стелить!

Холгрен только рот раскрыл, Курт затряс его так, что у того зубы лязгнули, потом толкнул к толпе и отер руки о камзол.

– Руки пачкать об этакую погань! Видите, люди, этого негодяя?! А я-то до сих пор мнил, что оставил в Сосновом управляющего!

Эстонец приложил ребром ко рту ладонь.

– Говорите, господин барон, по-немецки, чтобы они не понимали.

– Слышите, люди! Этот негодяй, которого я считал своим управляющим, советует мне говорить по-немецки, чтобы вы не поняли. Но именно поэтому я и хочу говорить так, чтобы вы поняли. Все до последнего! Это нужно и мне, и вам. Так знайте, это величайший мерзавец, какой был когда-нибудь на свете!

– Господин фон Брюммер…

– Придержи язык, когда я говорю! Только сегодня я узнал, что он все время мошенничал, накладывав на вас все новые и новые подати, о которых я ничего не ведал. Никогда я не приказывал ему требовать с вас лишних пять фунтов чесаного льна, и орехов, и коробьев.

– Господин барон, у меня была ваша доверенность.

– Доверенность у тебя была на то, чтобы действовать по справедливости, а не разорять моих людей, превращать их в нищих, которым стыдно встретиться на дороге с людьми из других волостей. За пуру зерна брал с вас две мерки отсыпки. В голодные годы шесть мужиков караулили клети, чтобы умирающий с голоду не взял оттуда горстки.

Где-то в толпе послышался боязливый шепот кучера:

– Барин… не сказывайте…

– Ничего, не бойся, старина. Теперь он больше никого не укусит… В сенокос он гнал вас возить кирпич, хотя замок надо было починить уже давно, и я распорядился, чтобы вы могли ездить за кирпичом в свободное время, зимой на санях. И у вас не хватило соображения послать ко мне двух человек с жалобой. Виттенберг не на краю света.

Мильда закричала, перебивая его:

– Эстонец уже стращал нас: барин жалоб не принимает, кто силком полезет, того сразу в каретник.

– Лжец же он, бессовестный лжец! Я хотел, чтобы вы мне по очереди рассказали, какую обиду он каждому учинил, да боюсь, что вы завалите меня жалобами с головой; так что я задохнусь. Когда же это ты присылал мне по два кошеля талеров, чтобы я мог проигрывать их в карты и проматывать с девками? Отвечай, если ты не самый гнусный лжец в мире!

Холгрен немного подумал, опустив глаза в землю.

– Этого я не говорил. Они сами лгут.

Ключник, видимо, сообразил, что больше бояться не приходится.

– Чего вы отпираетесь, господин управитель? Так вы и сказали Плетюгану, и я там был, и мой Марч. И про два кошеля, и про немецких девок.

– Я верю и без свидетелей, никто из вас не выдумает такой напраслины, какую он здесь возводил на меня. То, что лжец, еще полбеды, но он и вор к тому же. Мои леса он сводит, три года он обжигает кирпич для соседа, три раза в году зерно мелет, муку возит продавать в Ригу – гроша я от этого не видал. Зерно из клетей сам выгребает со старостой и писарем, чтобы ключник не знал, сколько выгребено. Мои закрома пусты, а лошадей еле заставишь бежать, Крысы-де у него все поедают. – Он внезапно замолчал, ударил себя по лбу и рассмеялся недобрым смехом – у людей мурашки от него пробежали. – Люди, люди, видите вы, что творится? Я хотел разобрать ваши жалобы, а выходит, что сам все время жалуюсь. Видите, как этот проходимец превращает своего господина в посмешище перед его же крестьянами?

Эстонец только поглядывал исподлобья, желая, чтобы этот опрометчивый юнец еще больше унизил себя перед толпой лапотников. Курту показалось, что даже нечто вроде ухмылки мелькнуло в злобных глазах этого мерзавца. Он подскочил к нему.

– Ты еще ухмыляешься, негодяй! Самого тебя надо бы в клеть, чтобы подходили все, кого ты мучил, и обламывали о твою спину палки и розги. Для тебя одного мне и впрямь надо было приказать сплести в Германии кнут с гвоздями. Твое счастье: я дал слово, что ворота каретника никогда не раскроются для того, чтобы там истязали людей.

Злобные глаза смотрели все так же. Курт не знал, что означает ухмылка эстонца и что у него в таких случаях на душе. От безудержного гнева и отвращения он плюнул ему прямо в лицо.

Холгрен съежился, рубец на его лбу побагровел. Он утерся рукавом.

– Господин фон Брюммер… вы зашли слишком далеко. Как же я здесь после этого могу распоряжаться людьми?

– Ах, ты еще собираешься оставаться здесь и распоряжаться?! Ни одного дня, ни одного часа я тебя здесь больше не потерплю. Немедленно собирайся и прочь с моих глаз!

Эстонец попытался вскинуть голову. Голос его задрожал.

– Так… значит, теперь вы меня гоните прочь – когда все мое имущество погибло… когда я стал нищим.

– Твое имущество? Что же это ты принес с собой, когда пришел в Сосновое? С тросточкой ты пришел, голь перекатная!