Текст книги "Стоход"

Автор книги: Андрей Дугинец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Угадал старый человек, что погода испортится. С вечера пошел проливной дождь. А ночью разыгралась такая буря, что погонщик не слышал распиловщика, даже когда тот подходил к самому приводу и кричал во весь голос.

Гриша, подхлестнутый возможностью хорошо заработать, долго погонял лошадей веселыми окриками, свистом и даже песнями, а с полуночи начал клевать носом, спотыкаться и падать на разбухших от дождя досках привода. Под утро непогода и бессонная ночь вымотали из него все силы, и он попал ногой в шестерню. Кони остановились. На крик прибежал Шток. Гриша лежал под дышлом и, сцепив зубы, стонал. Левая нога его была вывернута в колене, и вся ступня прижата к дышлу огромными черными зубьями шестерни.

Шток распряг лошадей, чтоб не дернули и не втянули ногу дальше. Прибежали другие рабочие. Подняли дышло привода и вытащили пострадавшего.

– Чуяло мое старое сердце! Да не послушались. Не послушались, несчастные! – сетовал Шток. – За пятьдесят грошей хлопец остался калекой. Ох, люди, люди! Никак не поймут, что такое деньги. Никак им не втолкуешь!

– Нога-то целая, только помята, – успокаивали его рабочие.

– Где ж там целая! Где ж там… Скорее везите в больницу, тогда, может, хоть немножко будет целая.

Гришу положили на голые доски телеги и повезли. Возчику наказали не жалеть коня.

Старый Шток качал головой и тяжело вздыхал, глядя вслед бричке, тарахтящей по лесной дороге.

– Эх, люди, люди! Думают, вырвались в лес, так уже и на воле. Оно-то правда, тут ни стражник, ни приказчик не стоит над тобою с канчуком, зато ж злот хуже всякого канчука. Ой, как еще хуже! Люди боятся тех, кто отнимает деньги. А не хотят знать, что богач с полным кошельком куда страшнее бандита. Ох, как страшнее!..

* * *

В комнате было уже совсем темно, а Александр Федорович с женой не зажигали лучины. Молча сидели они на скамье и, крепко прижимая к ушам наушники, слушали радио. Батарея давно села, и старенький детектор плохо брал даже самые близкие радиостанции. А они поймали сегодня Москву. Это было такой редкой и счастливой случайностью, что супруги не сговариваясь решили слушать, пока что-нибудь не помешает. Он с напряжением смотрел на дверь, она – в окно, не придет а и кто посторонний. Передавали концерт художественной самодеятельности. Сильные и дружные голоса пели песни, которых ни учитель, ни его жена никогда не слыхали. Кто-то танцевал, кто-то играл на баяне, скрипке, кто-то так выструнивал на балалайке, что, казалось, там, где идет концерт, дом ходит ходуном. Когда объявили следующий номер, Александр Федорович радостно шепнул: «Она! Та самая». Схватил карандаш, лист бумаги и начал в темноте набрасывать обрывки слов, по которым он один мог потом восстановить текст песни, которую услышал однажды, полюбил, а выучить не успел. Записав песню, Александр Федорович передал наушники жене, а сам начал ходить по комнате, тихо напевая:

 
Шел отряд по берегу,
Шел издалека,
Шел под красным знаменем
Командир полка.
 

– Сожги бумажку, – сказала Анна Вацлавовна. – Кто-то идет! Скорей!

Александр Федорович выключил радио, зажег лучину в коминке. Бумажка, брошенная в огонь, моментально сгорела. Клочок пепла сильной тягой уволокло в трубу. Сухие смолистые чурочки вспыхнули, затрещали.

Отворилась дверь, и на пороге появился Гриша Крук. Обеими руками он держал перед собою сома. Голова сома была на уровне груди, а хвост, изогнувшись, упирался в землю.

– Гриша? – удивился учитель. – Вернулся с заработков? Что у тебя с ногой?

– Добрый вечер! Берите его скорее, а то тяжелый. Это дедушка поймал сегодня, – не отвечая на вопрос, сказал Гриша.

– Да зачем же всего! – всплеснула руками Анна Вацлавовна.

– Вы дедушку лечили. А пан учитель ходил до ясного пана хлопотать за меня. Вот и берите.

Положив сома на скамью, хозяйка взяла нож.

– Если уж вам так хочется меня угостить, то я немного отрежу, а остальное неси домой. Ух, какой жирный!..

– Не надо резать! – остановил ее Гриша и неожиданно для себя соврал: – У нас дома еще есть.

– Ну, если так, то я половину отнесу в больницу. Не возражаешь?

Гриша мотнул головой в знак согласия. Ему было стыдно, что соврал. И он уже взялся за дверь, но Александр Федорович остановил его и пригласил сесть. Гриша присел на краешек скамьи и односложно отвечал на вопросы учителя о том, где он был, что случилось с ногой, сколько заработал.

– Мать сказала тебе, что долг с вас в этом году требовать не будут? – спросил учитель. – Осенью ты пойдешь в школу.

– Это вы уговорили ясного пана? – не зная, что сказать в благодарность, спросил Гриша, преданно глядя на учителя.

– Хочешь радио послушать? – предложил Александр Федорович. – Анна Вацлавовна будет жарить рыбу, а мы пока послушаем.

Гриша взял наушники, но при этом с завистью посмотрел на гармонь, висевшую на стене. Он никогда еще не держал в руках этот инструмент. И только раз слышал, как на нем по-настоящему играют. Это случилось в Пинске два года назад. Выдался удачный базарный день. Дед продал все корзинки и на радостях зашел с внуком в кабачок. Грише он заказал сладкой розовой воды с белой булкой, а себе стакан водки. Только начали пировать, в кабачок вошли два музыканта с большими гармонями, каких Гриша никогда не видел. Один старый, лысый, а другой совсем еще молодой, с длинными, желтыми кудрями. Молодой сел, положил голову на гармонь. Да как заиграет! У Гриши мурашки по спине пробежали. Кудрявый не растягивал мехи во всю ширь, как делают парни на вечеринках, а только подергивал гармонь неровными широкими рывками. Играл он что-то грустное, хватающее за сердце. А потом вдруг встал и, глядя в окно, где открывался зеленый заречный луг, запел высоким рыдающим голосом про разбойника Андрея Гона.

Людей было много, и все молчали.

Вдруг распахнулась дверь. Вошли полицейские и ловко, в один миг, надели на руки музыканта блестящие железные наручники. Когда его увели, второй музыкант рассказал, что это Алеша, сын кузнеца из их села. Участковый полицай Шибай начал ухаживать за Алешиной невестой, а узнав, что свадьба уже назначена, подпоил отца невесты и обманом обвенчался с нею. Девушка с горя повесилась. Алеша убил Шибая и вот зашел в кабачок попрощаться с белым светом и людьми.

Грише больше всего запала в душу не сама история Алеши, а его игра. Ему казалось, что гармошка понимала настроение Алеши и, даже когда он не пел, сама рассказывала о его неутешном горе. С тех пор Гриша решил научиться играть так, как Алеша. Играл он и на деревянной гребенке, обложенной тонкой камышовой бумажкой, и на зеленом ольховом листе, и на рогозе, испытывал дудочки из молодых побегов разных деревьев. Но даже на сопелке получалось совсем не то, что у Алеши.

И вот впервые так близко перед ним гармошка. Правда, не такая большая и красивая, как у Алеши. Но все же гармонь. Попросить? Может, учитель даст хоть в руках подержать.

Александр Федорович подбросил лучины в коминок и, заметив взгляд Гриши, устремленный на гармонь, спросил:

– Умеешь?

Грише так хотелось подержать гармонь в руках, что он и не заметил, как у него вырвалось:

– Умею!

Ему казалось, что стоит надеть ремень через плечо – и пальцы сами побегут по ладам, и все получится, как у Алеши. Неловко взял гармонь из рук учителя и начал осторожно, несмело растягивать мехи, боясь даже дотронуться до ладов. Гармонь шипела, как кузнечный мех, но не играла.

– А ты смелее, смелее! – подбадривал учитель. Но, внимательно присмотревшись, догадался, в чем дело, и предложил: – Хочешь, я тебе покажу одну легкую песенку?

Гриша вернул гармонь, и сразу точно сто пудов свалилось с плеч.

Учитель сыграл «чижика». Потом медленно, с расстановкой проиграл еще раз.

– Ну-ка, попробуй!

– Не, я лучше на дудочке, – сгорая от стыда, ответил Гриша, выбежал из комнаты и вскоре вернулся с двумя палочками из бузины и карманным ножичком в руках. Сел на лавку у порога, тонкой палочкой вытолкнул сердцевину из толстой и начал вырезать на ней дырочки. Прорезал. Большим пальцем левой руки закрыл нижнее отверстие, а четыре пальца правой положил на боковые отверстия, поднес дудочку к губам и заиграл, перебирая пальцами. Раздались высокие резкие звуки. Мастер остался недоволен. Он укоротил косой срез тонкого конца дудочки, само верхнее боковое отверстие сделал немного больше и попробовал снова. Получился звук, похожий на посвист осеннего ветра во мху на старом, забытом кургане. Еще в одном месте чуть-чуть прикоснулся кончиком ножа. Заиграл и сразу словно подрос, вытянулся. Лицо стало тоньше, бледнее, а глаза печальнее…

В комнате точно повеяло мартовским ветерком. Казалось, где-то рядом заговорили первые весенние ручьи. Вот капля по кайле собирается под снегом струйка. Извиваясь, она тихо, чуть слышно шуршит прелыми прошлогодними листьями. На пути встретила другую, более сильную и уже заметно шелестящую. Весело пошептавшись, они побежали вместе.

Александр Федорович больше не подкладывает лучину в коминок и неподвижно смотрит на красные угольки. Жена его, сняв с жару сковородку, сидит возле печи, подперев голову руками, тоже задумалась.

Пальцы мальчугана чуть заметно ходят по клапанам дудочки. Вот он набрал побольше воздуха, взмахнул дудочкой, пальцы забегали быстрей… Скопившаяся под снегом вода прорвалась наверх, соединилась с большим ручейком и, прорезав не только в снегу, но и в земле глубокую канавку, помчалась резво, говорливо. Все быстрее, задорнее… Вырвался ручей на полянку, где снега давно уже нет, где над зеленой травой вьется в небе жаворонок. И сразу притих, остепенился: здесь царство песен, света и радости, здесь никого не удивишь надоедливо однообразным бульканьем.

Царство радости?

А кто там сидит над ручьем с кнутом в руке и плачет? Пастушок. А чьих он коров пасет? Само собой понятно: если б своих, то чего б ему плакать?

И ручей шумит, плещется о зеленые берега, стараясь размыкать горе пастушка. Но горя много, всего не унесешь никаким половодьем. Поняв это, вода теперь пробирается совсем тихо, крадучись, как виноватая. А ветерок шумит и гонит все новые струйки из лесных чащоб. Шум его ласковый и теплый, как дыхание ребенка, спящего на коленях матери…

Гриша опустил свою дудочку. В лице ни кровинки. Глаза прищурены, затуманены.

Анна Вацлавовна сидит возле угасающей печки. Передником вытирает слезы. Александр Федорович все так же неподвижно смотрит на чернеющий последний уголек лучины. Не хочется ни двигаться с места, ни говорить, да и вообще ничего обычного не хочется. Думается только о том, что не сбылось, что ушло в прошлое и не вернется, от чего остались только воспоминания, слабые, угасающие, как эти угольки.

Ужинали молча. Каждый думал о своем. После ужина Гриша трижды перекрестился на «Аленушку», все так же печально глядящую в воду, и ушел. А учитель о женой сели возле коминка.

– И откуда в этом болотном народе берется такая сила?! – вздохнул Александр Федорович. – Гнут его в три погибели, а из него, как вода из-под земли, ключами бьют таланты.

– Да еще какие таланты! – тихо сказала Анна Вацлавовна. – Я впервые встречаю юношу с таким слухом. Ведь вот о нашем Игорьке ничего подобного не скажешь. Весь в тебя: медведь на ухо наступил. А этот…

– Да, будь это там… – Александр Федорович не сказал, где именно, но жена прекрасно его поняла, – там он вышел бы на большую дорогу…

– Саша! – широко открыв черные глаза, прошептала Анна Вацлавовна. – Ты как-то назвал его Шопеном. А вдруг ты не ошибся? Что, если это и на самом деле новый Шопен?..

Александр Федорович горько улыбнулся:

– А мы с тобой всего лишь пассивные свидетели того, как этого Шопена каждый день хлещет кнутом слюнявый приказчик, как он с рассвета до темна по колени в грязи пасет панских коров, питаясь двумя картофелинами и сухарем из вьюнов.

Анна Вацлавовна мечтательно сощурила глаза:

– Ну, а если б дать ему музыкальное образование?

Александр Федорович поцеловал ее в высокий светлый лоб:

– Ты опять угадала мои мысли. Конечно же, надо бы это сделать. Но поздно. Надо было начинать с восьми – десяти лет. Ему хотя бы закончить начальную школу и немного научиться играть. Надо помочь старику выбраться из долгов, а мальчишке купить инструмент.

– Ты говорил, что управляющий обещал…

– Не верю я ему, – покачал головой Александр Федорович. – Это такая шкура… Будем сами помогать.

– Ну вот, теперь тебе интересней будет жить. А то все кажется, что мало делаешь, что не находишь чего-то самого главного.

– Ты права, Аня, жизнь будет полнее. И все же главное не в этом. – Александр Федорович тяжело вздохнул.

– Ты на меня в обиде? – приблизив разгоряченное огнем лучины лицо, Анна Вацлавовна пристально посмотрела в глаза мужа. – Я тебя остановила на полпути. Ты вышел бы на свою дорогу, если б я не помешала…

– Нет, Аня. Я не могу обижаться. Я все равно не нашел бы уже своих…

Александр Федорович вспомнил свой путь из Янова в двадцатом году, когда было разбито Полесское восстание. Концом этого пути оказался маленький светлый родничок в Цуманском лесу. Давно это было, а родничок не забылся. Да и не забудется, пожалуй, никогда.

Аня с подругами рвала орехи в лесу. Девушки нашли холодный родник под огромным черным камнем. Напились – и опять за орехи. А Аня задержалась, встала на камень и, глядя в живое зеркало воды, начала прихорашиваться.

Вдруг совсем рядом кто-то вздохнул:

– Какая красивая!

– А тебе какое дело! – ответила девушка, еще не видя, кто это говорит.

– Да я ничего. Правду говорю.

Аня обернулась и обомлела: в двух саженях, под орешником, стоял незнакомый вооруженный парень. Глаза суровые, острые. В истертых до красноты солдатских сапогах, в кудлатой шапке-кубанке. Поверх поношенной кожаной тужурки пулеметные ленты крест-накрест. За поясом – гранаты, а на плече – винтовка вниз дулом.

– Испугалась?

– Чего пугаться! – бросила девушка через плечо. – Ты ж не бандит.

– Откуда это видно?

– Шапка у тебя своя или с убитого? – становясь на всякий случай по другую сторону родника, спросила девушка.

– Что ж я – с убитого надел бы?

– Значит, не бандит: на шапке остался след красной звездочки.

– Эх ты какая! Заметила…

– Не слепая ж.

– Аня-а-а-а! – послышались голоса подруг из чащи.

– Иду-у-у-у! – крикнула девушка в ответ, а шепотом спросила: – Есть хочешь? Вот, на, – и вынула, из торбы черную краюху. – Подожди здесь, я принесу тебе еще из дому, чтоб на несколько дней хватило. Долго еще идти?

– Пока не найду свою дорогу.

– Какую это свою?

– Главную, по которой пошли мои товарищи.

– Так они, наверное, тоже разбрелись, как стадо без пастуха. Теперь паны укрепились навечно.

– Ничего вечного не бывает.

– Как тебя зовут?

– Александр, – и, подумав, добавил: – Моцак.

– Это что ж, для фасона придумал такую фамилию?

– Почему для фасона?

– Моцак – значит силач, а ты не очень-то похож на силача.

– Так не я придумывал. Это давно. Прадед мой такие моцные горшки делал, что князь Радзивилл держал в них вино и мед, а мастера прозвал Моцаком. Я ж из Гощи. Слыхала?

– Кто не знает Гощи! Самое царство горшечников… Но почему ж ты из Янова не пошел прямо на Гощу?

– Тебя искал.

– Да я говорю всерьез.

– А всерьез о таком не спрашивают.

– Ау-у-у-у! Аня-а-а-а! – послышалось совсем далеко.

– Иду-у-у! – приставив руки к губам, ответила девушка.

– А ты с чего взяла, что я иду из Янова?

– Думаешь, мы уж тут совсем ничего не знаем. Ведь под Яновом недавно польские легионеры разбили полк Резановича, и ты здесь не первый… А что ты правую руку держишь в кармане?

– Руку? – горько улыбнулся в ответ Александр. – Это теперь не рука, а кукла.

– Почему кукла?

Юноша левой рукой вытащил правую из кармана пиджака и помахал ее кистью, как плетью. Аня, сразу забыв, что имеет дело с совершенно незнакомым человеком, прыгнула прямо через родник. Засучила рукав кожанки партизана по локоть. Рука от кисти до самого локтя была иссечена мелкими осколками, и вокруг них образовались свищи.

– Ты с ума сошел! Ты же весь сгниешь от этой руки! Надо в больницу на операцию! – набросилась она па раненого.

Тот иронически присвистнул:

– Кто ж возьмет в больницу красного! В тюрьму еще так-сяк. А в больницу…

Девушка растерялась. Она беспомощно глядела в суровые глаза юноши и вдруг просияла:

– Я сама тебя вылечу! Сама!

– Ну-у…

– Вот тебе и ну! Я учусь на фельдшера. Уже на третьем курсе. Должна же я что-то уметь! Ну, договорились? Тогда сиди здесь, а вечером я поведу тебя домой и спрячу на чердаке, а потом что-нибудь придумаем.

Отец Ани был учителем, а мать умерла, когда девочке миновал седьмой год. Мачеха сразу же превратила падчерицу в батрачку. И даже теперь, когда Аня приезжала домой только на летние каникулы, у нее не было ни одного свободного дня, кроме воскресенья. Аня работала на огороде, убирала дом, шила и даже сено косила. Отец помогал ей редко, ему некогда было заниматься хозяйством. Вот это право хозяйки и помогло Ане спрятать раненого. Она сделала за сараем шалаш и сложила на нем стожок сена. В этом стожке и жил Александр Моцак, пока будущая фельдшерица вытаскивала осколки. Рука перестала гнить, но так и осталась висеть плетью.

…А когда прощались, Аня не сумела скрыть свое чувство, которое появилось у нее еще в первую встречу. Но повстанец стеснялся признаться, что и сам полюбил ее, считал, что не достоин такой образованной и красивой девушки, и отмолчался.

– Куда ж ты пойдешь теперь?

– Попробую пробраться в Советскую Россию.

– Трудно тебе с такой рукой…

– Не беда! – храбрился юноша.

– Если б пальцы хоть чуть-чуть сгибались, то, может, еще и сумел бы развить свою руку. Вот тебе мяч. Попробуй сжимать его пальцами. Если хватит терпения делать это регулярно, каждый день, рука оживет.

Глухими звериными тропами, по лесам и болотам пробирался Александр Моцак к советской границе. Левой рукой он поддерживал ремень винтовки, а в правом кармане то и дело пробовал сжимать небольшой мяч. И пока дошел до границы, пальцы больной руки начали полностью обхватывать мяч, хотя карандаш еще не держали. Рука стала легче сгибаться в локте. И теперь сама пряталась в карман, без помощи левой. Но границу перейти не удалось. А тут выпал снег, и пришлось возвратиться назад…

Кроме гончарного дела молодой Моцак унаследовал от отца профессию печника. Этим и пришлось заняться: в то время только начинали отстраиваться сожженные за войну села и печники были нарасхват.

Следующим летом Александр появился в селе Цумань, где только что поселилась новая фельдшерица Анна Вацлавовна Куценко. На этот раз он уже не ушел из ее дома: остался хозяйничать и учиться.

Теперь Александр Моцак правой рукой работал почти так же свободно, как и левой. Все лето он ходил по селам и делал печи. А зимой учился под наблюдением жены. Потом тесть помог ему устроиться на учительские курсы.

Может, в Цумани и жили бы до сих пор, да приехал новый начальник полиции, бывший петлюровец, который знал когда-то Александра Моцака. Так и пришлось бежать в болотную глушь.

В Цумани Александр Федорович доставал кое-какую подпольную литературу о жизни в Советской России. А в Морочне единственным оконцем, через которое можно было смотреть в другой мир, был этот маленький самодельный радиоприемник…

* * *

Вечерело. Дед сидел на своем треногом стульчике, чинил корзинку. Мать варила бульбу на шестке. А Гриша плел постолы. В понедельник опять пасти коров, опять батрачить.

– Утром я видел учителя. Он просил, чтоб ты завтра пришел, – сказал дед Грише.

– А можно, я сейчас?

– Нет. Завтра к нему зайдут учителя из других сел. Он хочет, чтоб ты им поиграл на дудочке.

– Какой толк от той музыки? – вздохнула Оляна, садясь за кудель.

– Ты в музыке понимаешь столько, сколько я в поповской службе, – оборвал ее дед. – Вон твоя музыка, – кивнул он на кудель. – А я знаю, чего стоит добрая песня да еще в чужом краю.

И, повернувшись к Грише, дед тихо, только ему одному начал рассказывать:

– Шел я из Порт-Артура домой. И зазимовал у одного охотника… Охотником этот волчище только назывался. А сам пороху и не нюхал: на охоту ходили у него батраки, ну и меня засосал. Пристал и пристал: «Чего пойдешь на зиму глядя? Куда пойдешь?»

Я подумал, подумал и остался.

Повез как-то, уже совсем весной, в город Иркутский сдавать пушнину. Сдал. Все честь-честью. Деньги в платок, за пазуху и – айда, пока светло. Деньги ж хозяйские, кабы чего не случилось. Забежал на базар купить кусок хлеба: на ходу подкрепиться. Смотрю, народ собрался. Подхожу – слепой на бандуре играет и поет! Как он забрел с бандурой в этот край, не знаю. А только поет тихо и сумно, совсем как наши бандуристы на Украине. И слова мне знакомые с детства:

 
Плывэ човэн, воды повэн,
Та всэ хлюп, хлюп, хлюп.
Идэ козак до дивчины,
Та всэ тюп, тюп, тюп.
 

Заслушался я и забыл про все на свете. В очах туман. Сизый туман, что в марте над Припятью. И на старом човне сидит Лукия, твоя бабушка. Плывем мы с нею в церковь под венец…

А когда осмотрелся я кругом себя – никакой Припяти. За городом стоят горы, покрытые черным чужим лесом. Принес я хозяину деньги и тут же ушел… А пока шел, всю дорогу в ушах отзывалось:

 
Идэ козак до дивчины,
Та всэ тюп, тюп, тюп…
 

Гриша застыл с недоплетенным постолом в руках и слушал не шелохнувшись.

– Так я и притюпал в Морочну… А не будь той музыки, может, и загинул бы на чужине.

Серое небо хмурится, тучи набухают и опускаются все ниже и ниже. В лесу тихо, тоскливо. Деревья к чему-то прислушиваются, чего-то покорно ждут. Только изредка пролопочет чуткая осина да тряхнет своими космами старая береза. А ни птичьего щебета в ветвях, ни звериного шороха в чащобе, ни всплеска рыбы в реке. Все притаилось, все ждет дождя.

Но Грише некогда ждать. Во что бы то ни стало надо наловить рыбы! Как заставить ее подняться со дна протоки и плыть вниз, туда, где впритык расставлены широко разинувшие пасти мордушки?

Коровы почти на одном месте жадно хватают высокую сочную отаву. На них только изредка нужно посматривать, чтобы не затеяли драки. Гриша в одежде и постолах бродил по протоке и, шуруя палкой в воде, гнал рыбу вниз. Наконец вытащил мордушку. Пусто. Видно, потому что стояла на самой середине. Бросился ко второй, стоявшей у глубокого, обросшего камышом берега. Эта оказалась тяжелее. Мордушка еще в воде, но руки уже чувствуют, что в ней бьется что-то большое и сильное. Сердце радостно замерло. Гриша с трудом вытащил мордушку из воды и увидел черную змеиную спину огромной щуки. Вокруг зубастого страшилища прыгала, серебрилась мелкая рыбешка. Сотрясая тесную лозовую клетку, щука ворочалась в ней тяжело, неуклюже.

«Полпуда! – мелькнуло в голове, и Гриша кинулся со своей добычей на берег. – Сразу три злота!»

Даже не посмотрев по сторонам, Гриша вынул затычку из хвоста мордушки, немного приподнял ее, и щука тяжело шлепнулась в траву. За нею серебристым ручейком посыпалась мелкота. Гриша поднял щуку.

– Эх ты! Полное брюхо рыбы! Жадность тебя и погубила, – упрекнул он щуку вслух.

В третьей мордушке оказалось с десяток довольно крупных подъязков. «Вот обрадуется Олеся!» – Гриша улыбнулся, глядя на полную торбу, и, побросав в речку прыгавшую по траве плотву, начал снова ставить мордушки.

По воде вдруг пробежала темно-серая рябь, и сразу хлынул крупный холодный дождь. Через лужайку, где паслись коровы, Гриша пробежал в лес, под ель, и только теперь заметил, как вымок и замерз. «Не было б лихорадки», – подумал он и начал прыгать, чтобы согреться. Но в мокрой одежде согреться трудно. Недолго думая, он снял штаны и рубашку, выжал и опять оделся. Однако теплее не стало, потому что дул холодный, пронизывающий ветер.

За сплошной стеной дождя речки не было видно. С трудом угадывались силуэты неподвижно стоящих коров. Гриша почувствовал, что его начинает лихорадить… Что делать? Спички остались в торбе. Наверное, отсырели. Да и не легко развести костер под таким ливнем… Хорошо, если Олеся переждет дождь, а если побежит и вымокнет до нитки? Здесь негде будет обогреться. Зубы стучали. По спине пробегали то холодные, то горячие мурашки. Потом вдруг показалось, что студеный дождь сменился горячим. Хлещет по спине и отогревает окоченевшее тело. Гриша прижался к мокрому стволу ели. Захотелось уснуть. Сложив руки на груди и дыша в кулаки, он старался сжаться в комочек, чтобы меньше занимать места под дождем. Уснуть, забыться, пока пройдет лихорадка… И вдруг ему показалось, что рядом стоит дедушка и говорит строго, внушительно:

– Не поддавайся беде! Не поддавайся!

Решительно выбежав из-под ели, Гриша помчался к торбе, оставленной возле протоки. Там у него была всего лишь одна спичка, которую он целое лето хранил про черный день. Не промокла ли? К счастью, спичка, завернутая в бересту, оказалась сухой. Вернувшись в лес, он надрал березовой коры, наломал сухих веток под большой елью, куда не доставал дождь, и, укрывшись от ветра за толстым стволом дуба, начал хлопотать над кучкой хвороста, как наседка над цыплятами. Бережно, стараясь унять дрожь в пальцах, подложил под ветку кору, достал свою спичку и маленький огрызок спичечного коробка. Наклонился еще ниже. Чиркнул. Рыжая, чуть пахнущая серой полоска осталась на черной грани коробка. Но спичка не загорелась. Чиркнул еще. Синий огонек вспыхнул, нерешительно пошипел и все-таки взвился желтым язычком. Тут же взялись огнем белые кудряшки бересты. Запахло березовой смолой, дымком, жизнью…

Решив, что одного тепла для Олеси будет мало, Гриша принес к костру свою торбу и начал чистить рыбу. В дедовском солдатском котелке, в котором из дому приносил кашу, он сварил двух окуньков и трех подъязков. Кроме воды и рыбы, у повара не было ничего, но запах ухи казался очень вкусным и соблазнительно щекотал в носу.

«Что ж она не идет? – думал Гриша, посматривая на запад, где серая пелена туч уже разорвалась и показалась голубая полоска неба. – Ждет, пока перестанет дождь?»

Не вытерпел. Съел окунька, выпил половину зеленоватого душистого отвара и сразу повеселел.

Дождь перестал. На небе показалось уже спускавшееся к горизонту тусклое, словно охлажденное дождем солнце. А Олеси все не было.

«Может, полицейские заметили, что она возит на базар рыбу? А если в лесу на нее волки напали?.. Или… – вдруг еще одна, самая страшная догадка пришла в голову, – или умерла мать?»

Погасив костер, Гриша повесил через плечо щуку, завернутую в лопухи, и погнал коров домой, чтобы еще засветло сбегать в бараки и все узнать.

В котелке так и остались нетронутыми приготовленные для Олеси рыбешки.

* * *

Графский скотный двор стоял в километре от Морочны, на высоком откосе, окруженном ольшаником. Три крытых черепицей здания были расположены буквой «П». В одном из них стоял крупный рогатый скот, в другом – овцы и свиньи, в третьем – рабочие лошади. И окна, и вентиляция, и кормушки в помещениях для скота сделаны так, что не стыдно показать даже европейским гостям, не только соседним помещикам. Далеко за скотным двором вечно дымятся огромные кучи навоза, который время от времени батраки увозят на поля. А за этими кучами, в зарослях ольхи, чернеет старый покосившийся барак – общежитие батраков ясного пана Жестовского. Барак по самые подоконники врос в землю и так накренился в сторону болота, что кажется, вот-вот рухнет в смрадную, рыжую жижу. Старая расплющенная крыша съехала набок, как рваная шапчонка столетнего деда.

Когда-то здесь стояла кузница. Но случился пожар, и кузнец построился в другом месте, над дорогой в Морочну. А обгоревшую кузницу кто-то из батраков надстроил, кое-как покрыл и поселился. Через год к стене этой хаты другая семья пристроила себе комнатенку. И так постепенно старая кузня разрослась, как дикий пчелиный улей. Однажды, сговорившись, батраки покрыли свое строение сплошной соломенной крышей. Но это было так давно, что солома почернела и превратилась в труху. Поверх гнилой соломы появились заплаты из камыша, теса, дранки и всякой всячины. Словно кочки на болоте, росли на ней мхи, бурьян и даже конский щавель. Издали она казалась прикрытой детскими одеялами из разноцветных лоскутьев. А на углу, на почерневших и потрескавшихся стропилах, свил себе гнездо аист. И хотя крыша в этом месте протекала, батраки не стали ее чинить, чтоб не спугнуть птицу, приносящую счастье.

Не лучше кровли выглядят и стены барака. Года четыре назад сгорела почти вся южная стена. Пожар потушили, а стену заложили кирпичом-сырцом. И теперь она, как промокательная бумага, тянет вверх всю болотную сырость. Летом эта стена покрывается зеленоватой пушистой плесенью, а зимой – сплошным снегом, как окна в плохо топленной комнате.

Двора здесь нет совсем. С одной стороны под окнами проходит узкая, вечно грязная и захламленная дорога, а с другой окна смотрят в заплесневевшее, рыжее болото.

Перед угловым оконцем с глухой стороны дома сохранился след палисадничка – чья-то неудачная попытка украсить свою житуху. Плетня вокруг палисадника давно уже нет. Теперь на его месте буйно растет крапива. Под самым окном случайно уцелел куст канупря, самого печального, неприхотливого цветка. Да еще сохранилось два дерева. Большая раскидистая верба наклонилась над болотом. Кажется, что она стыдится нищеты людей, живущих в этом доме, и отвернулась, чтоб ничего не видеть. А рядом с ней стоит засохшая изуродованная черемуха. От корня ее поднимается зеленый отросток.

В этом палисадничке время от времени раздавался глухой мокротный кашель больной Олесиной матери, Антоси. Больная сидела на скамейке и, подперев щеку сухой морщинистой рукой, слушала песню, которую где-то за болотом пел одинокий девичий голос.

 
У поли бэрэза,
У поли кучерява.
Хто идэ, ны мынае,
Бэрэзу ламае…
 

Слушала больная эту песню и вспоминала, что и сама когда-то пела, что и у нее были когда-то веселые минутки. Да все прошло, все кануло, как давний, несбывшийся сон. Задумалась и не заметила, как подошла и прильнула к ней дочь.

– Мамуся! Я целых три злота выторговала за рыбу, – присев на корточки перед матерью, радостно заговорила Олеся. – На два злота сразу купила тебе масла, и злот еще остался. – Разжав кулачок, она показала мокрую от пота серебряную монету.

При матери Олеся всегда старалась говорить как можно веселее. А сейчас, когда ей казалось, что этот злот как рукой снимет болезнь, она щебетала особенно оживленно.

– Мамуля моя! Сейчас опять побегу к Грише за рыбой. А завтра чуть свет снова поплыву в Пинск и к вечеру привезу тебе лекарство. Я уже заказала.

– Э-эх, доня моя, доня, – глядя куда-то в одну точку через плечо дочери, вздохнула мать и закашлялась. – Уже не поможет мне и тысяча злотых. Ничто не поможет. Здоровье и молодость ни за какие деньги не купишь. Нет, не купишь…

Посмотрев в широко открытые, но какие-то отсутствующие глаза матери, Олеся вдруг вскрикнула: