Текст книги "Стоход"
Автор книги: Андрей Дугинец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
Гриша обрадовался слову «лопотина», потому что только в очень хорошем настроении дед вспоминал, казалось бы, давно забытые сибирские слова. Подбежав к двери хаты, Гриша чуть не вскрикнул, увидев хромающего навстречу человека.
– Пан учитель! Это вы?
– Тихо! – поднял руку учитель. – Кто там у вас кроме дедушки и Погорельца?
Гриша перечислил всех, кто сидел возле хаты.
– Ну хорошо, неси, что просил дед, и – за ворота…
Гриша сразу понял, что нужно делать за воротами, юркнул в комнату, схватил с вешалки старый кожушок, принес деду и выбежал на улицу. «Пришел бы еще и Санько!» – подумал он, всматриваясь в густую темноту.
– Вы как дар божий, пан учитель, – с радостью заметил Егор.
– Вот пан учитель – человек грамотный и присоветует нам… – сказал дед так тихо, что Гриша скорее догадался, чем разобрал его слова.
Гриша понял, что учитель тоже подсел к мужикам. Но, о чем они говорили, нельзя было разобрать: груша лопотала все сильней и угрюмей и совершенно заглушала тайную беседу. Когда ветерок на время затих, Гриша подошел к дереву и услышал голос учителя:
– То, что предлагает Егор, не дело. Бежать в СССР могут только малосемейные. А что будет делать Мойша со своей оравой? Пусть остается?
Неудобно было подслушивать, и Гриша отошел. Прошелся вдоль плетня. А когда снова возвратился, услышал голос Егора.
– Значит, делегацию?
– Да, нужно послать делегацию и просить Красную Армию о защите, – ответил учитель.
Слово «делегация» Гриша слышал в этот вечер много раз, но так и не понял его значения. Он ждал, что Крысолов тоже что-нибудь скажет, и тогда ему станет ясно. Но Иван Петрович, как всегда, молча посасывал своего чертика. И лишь когда сказали, что нужно послать делегацию, он спросил, есть ли у деда Конона запасные постолы и онучи. И когда тот ответил утвердительно, Иван Петрович снял свои добротные болотные сапоги и поставил перед мужиками.
– Для делегата, – кивнул он трубкой. – Уже холода заходят. А мне принесите постолы.
Гриша смотрел с восторгом и думал: «Какой же он добрый, Иван Петрович!»
* * *
С самого рассвета по двое, по трое собираются мужики на задворках. Постоят, пошушукаются и разойдутся. Не нравится это полиции, а узнать, о чем шепчутся, что затевают, никак не удается. Заметно одно: шепчется самая что ни на есть голытьба…
К вечеру коменданту полиции удалось узнать, что во многих селах в последние дни побывал учитель. Он рассказал людям, как фашисты расправляются с мирными жителями Польши. Предупреждал, что скоро они могут быть и здесь.
А Сюсько вынюхал, что учитель советовал мужикам послать делегацию к советской границе и просить защиты у Красной Армии. Комендант уже знал от своего начальства, что из многих районов беднота послала ходоков к большевикам. Но что и в Морочне нашлись такие смельчаки, он не хотел верить. Однако услышав это донесение, Красовский разослал полицаев по хуторам с наказом немедленно разыскать учителя. Он приказал допросить всех, кто может хоть что-нибудь знать о Моцаке, а некоторых особо подозрительных привести в комендатуру. Не велел трогать только Конона Багно. Зная, что к старику пойдут за советами, он приказал следить за каждым, кто входит в этот неблагонадежный дом.
* * *
Странные настали дни. Никто по-настоящему не работал, и приказчик не обращал на это внимания: сам беспросыпно пьянствовал. Пользуясь моментом, ребята стали собираться в саньковой конуре сразу же после заката и читали до вторых петухов. Компания их выросла. К ним приходили все хлопцы, живущие в бараке, и даже две девушки.
Девушки на этих вечорках что-нибудь чинили или вязали, хлопцы вытачивали веретена. А Гриша вполголоса читал. «Спартака» он прочитал два раза и отдал жене учителя. Взамен принес «Овода», предупредив, что надо прочитать и стихотворения, написанные от руки в конце книги.
Над «Оводом» просидели несколько вечеров, потому что Гриша, как и все ребята, учившийся на польском языке, не мог быстро читать по-украински. Наконец принялись за стихи. На чистой половинке последней страницы романа мелким убористым почерком было написано стихотворение замученного в Картуз-Березе украинского поэта Александра Гаврилюка «Воспоминания политзаключенного». А дальше, на листе оглавления и обложке еще более мелко, в два столбца шла поэма «Львов».
Стихотворение так всем понравилось, что решили его петь, как песню. Не зная, что мотив на эти слова давно уже есть и все политзаключенные поют эту песню, ребята сами придумали мотив. Тут Гриша впервые по-настоящему показал свои способности. За день он разучил музыку, а на вечеринку пришел с гармошкой.
И вот под шарканье рубанка и повизгиванье пилы Гриша тихонько заиграл, а Иван Параныця запел:
Голова ты моя нелегальна,
Сконфіскуэ тебе прокурор,
Твоя память зовсім не лояльна,
Тому э над тобою дозор.
А потом дружно, в темпе марша все подхватили:
А далі, це вже зрозуміло,
У нас поліція не з тих!
Раз! – і за грати посадила,
Шо й оглянутыся не встиг.
– Хлопцы! – воскликнула Вера, когда Иван запевал второй куплет. – А давайте разучим и споем возле дома коменданта.
– Споем и разбежимся! – подхватил кто-то из ребят.
– Только без гармошки, а то сразу к Гришке придерутся, – разумно рассудил Санько.
Хіба ж можно те не памъятати,
Як до карцеру нас завели,
Закували, періщили в пяти,
Терпентину до носа лили.
Молодость беспечна. Распелись и забыли, где они и что их окружает… Сильный стук в дверь чем-то железным оборвал песню на полуслове.
– Открывай! – послышался за дверью хриплый бас.
– Полиция! – догадался Гриша.
Лихорадочно завизжала пила, застучал топор. Сильнее зашаркал рубанок.
Гриша засунул книгу за пазуху и метнулся к пролому в крыше, закрытому дверцей из досок. Друзья подняли дверцу, подсадили его и снова закрыли дыру. А пила визжала еще злее, еще отчаяннее стучал топор.
– Пся крев! – заорал за стенкой Левка Гиря, и тотчас дверь вылетела вместе с петлями.
– Чего не открывал? – с трудом всунувшись в дверь, закричал Левка. – Перестань визжать своей пилкой!
– А кровать за меня кто будет делать? Ты? – ответил Санько, устало вытер лоб и отложил ножовку.
– Кровать! – передразнил Левка. – Люди этим делом занимаются днем.
– Днем я на конюшне.
– Да чего ты с ним валандаешься! – проворчал полицейский, оставшийся за порогом, – бери того, кто нужен, и крышка.
– Тут даже девчата? – удивился Левка. – А ну, брысь из хаты!
– Мы не кошки! – ответила Вера.
Левка поднял за волосы Ивана Параныцю, глянул ему в глаза. Потом так же осмотрел всех, кроме Санька, который сам смело рассматривал непрошеных гостей.
– А где Гришка Крук? – спросил Гиря и, перешагнув через Санька, сидевшего на полу, посмотрел на печку, под нары. – Ян, быстро вокруг дома! – крикнул он напарнику и ткнул дулом винтовки в потолок. – Крук убежал туда.
Ребята молча следили за каждым движением полицая.
– Ну, Козолуп, не поздоровится тебе, если я не поймаю этого бандита! – пригрозил Левка, уходя из каморки.
Ребята вышли следом.
В черной болотной тьме ночи слышен был тяжелый топот полицаев, бежавших в другой конец барака.
– На крыше был? – спросил Левка напарника.
– Был. Да он, пожалуй, уже дома и притворился, что спит.
– Это ему не поможет. Идем!
Топот сапог затих. Но ребята стояли молча, не зная, что делать, чем помочь другу.
– Зачем его ищут? – спросила Вера.
– Кто-нибудь подслушал, – ответил Санько.
Проходя мимо угла барака, ребята вдруг услышали шорох. Над их головами, тяжело взмахнув крыльями, взлетел аист. А из гнезда его вылез Гриша. Дойдя до края стрехи, он ухватился за ветку вербы, спустился на землю и сунул Саньку книгу.
– Спрячь в лесу. Побегу домой, а то дедушку изобьют за меня.
– Что ты! – испуганно замахала Вера. – Убегай в лес, мы тебя спрячем и будем кормить.
– Нет! Дедушку убьют, теперь обязательно убьют.
– Чего им надо? – недоумевал Санько.
– Они знают все, о чем мы говорили за сараем! – ответил Гриша.
– Ну! Выдумаешь…
– Правда, ребята, – понизив голос, промолвил Гриша. – Я не сказал вам. Боялся, что не будете приходить… Помните, когда я камнем запустил в кусты за сараем? Так там была не собака, а человек.
– Человек? Откуда ты знаешь?
– Собака бы тявкнула, это раз. А потом… – тут Гриша, обняв друзей, притянул их к себе. – Утром я нашел следы человека… Он в этих кустах, видать, сидел не один раз. И знаете, кто это был? Тот самый, кто подсунул учителю запрещенные книжки!
– Выдумываешь! – отшатнулся Санько.
– Я видел следы того самого сапога, с закрученным гвоздиком на каблуке.
Теперь ребята стояли, тесно прижавшись друг к другу, и всем казалось, что у них бьется одно встревоженное и большое сердце.
* * *
Когда Гриша возвратился домой, там уже все было перевернуто вверх дном. Полицейские ковыряли даже потолок, тыкали штыками в земляной пол – все искали запрещенные книги. Комната была освещена желтым, тревожно мигающим светом лучины. Гриша вбежал и сразу попал в объятия матери, стоявшей у порога.
– За тобой пришли! – зарыдала она.
Собирал Гришу дедушка. Он велел переодеться в чистые штаны и рубашку, дал новые постолы и белые онучи. Дрожащими руками, мокрыми от своих и материнских слез, Гриша медленно одевался и не обращал внимания на покрикивания полицейских. Мать металась по комнате, ломая руки. Но дед крепился. И когда Гриша был готов, он попросил всех минутку посидеть, по старому обычаю. Дед сел против Гриши и молча смотрел на него. Потом, вытерев глаза полою рваного полотняного пиджака, встал.
– Крепко держись, внучек! – напутствовал он и, насупив брови, чтоб не заплакать, добавил сурово: – Такое теперь время: кто в тюрьме не бывал, тот и не человек!
– Помолись на дорогу, сыночек, – попросила мать. – Помолись, господь тебе поможет.
Гриша машинально перекрестился. Но, посмотрев на икону Христа, ведомого на казнь, невольно подумал: «Чем мне теперь поможет Христос, когда его самого бьют, как последнего батрака! Был бы он, как Спартак, – на коне да с тяжелым мечом!..»
* * *
Перед комендантом морочанской полиции Красовским лежало дело Григория Крука. По доносам комендант уже имел полное представление об арестованном. Конечно, это завзятый коммунист, хотя еще и совсем молодой. Да, а все-таки, сколько ж ему лет? Ответа на этот вопрос в доносах Сюсько не было.
– Введите! – распорядился Красовский и уткнулся в бумаги.
Полицейский ввел арестованного и, лихо щелкнув каблуками, вышел.
– Григорий Харитонович Крук? – не глядя на арестованного, спросил комендант.
– Бардзо проше пана коменданта – Гришка Крук. А еще дразнят Гришка Сибиряк, только это больше для смеху, – ответил Гриша весело и беззаботно, как учил его дедушка, приносивший утром еду и за два злотых купивший у полицая пять минут свободного разговора.
Красовский удивленно взглянул на болтливого арестанта. И вдруг встал, не веря своим глазам: увидел черноволосого щуплого подростка в полотняной рубашке и штанах, в постолах, одним словом, обыкновеннейшего пастушка.
Заметив, что комендант пристально смотрит на него, Гриша поплевал на руку и начал приглаживать волосы.
Красовский стоял, сбитый с толку. Где же тот заядлый пропагандист, который разжигал в слушателях бунтарские настроения?
После долгого молчания Красовский раскрыл дело и спросил, помогал ли Гриша деду копать канаву на панской земле.
– Бардзо проше пана коменданта, копал. Сначала днем, а после и вечером, и ночью, проше пана коменданта. Дела там много, за день не успеешь. Так я и ночи прихватил немножко, – ответил Гриша как можно многословнее и учтивее, точь-в-точь как учил его дедушка.
– Да ты, я вижу, разговорчивый, – заметил комендант и решил вести допрос ласково. – Куришь? Бери сигаретку.
– Не так чтоб очень разговорчивый, проше пана коменданта, – отвечая на первую часть вопроса, заторопился Гриша, – потому как в лесу там с кем поговоришь? Коровы, они ж, проше пана, ничего не смыслят. А с вами отчего же не поговорить… А насчет сигарет, так мы, проше бардзо, не курим. И дедушка и я не курим от роду, чтобы чего не подпалить.
– У тебя отца нету, что ли, что ты все о дедушке?
– Нету, проше пана.
– А где он?
– Погиб в Картуз-Березе.
– Погиб? Гм! Совсем как на поле битвы: погиб смертью храбрых… – вполголоса промычал Красовский.
Но Гриша услышал и живо подхватил:
– То так, бардзо проше пана коменданта, отец был храбрый!
– За что тебе учитель подарил гармошку? – неожиданно спросил комендант и рукой подозвал арестованного ближе к столу.
Гриша стал прямо возле стола и, глядя на прокуренные усы коменданта, отвечал:
– Гармошку? Да какая она там гармошка, пшепроше. Меха совсем порванные. Я их клеил, клеил. Мамка наварит бульбы, чтоб ел, а я из нее клей делаю, гармошку склеиваю. А что лады, так одна морока. Какая там гармошка, проше пана коменданта!
– А все же! За что он тебе ее дал?
– Так не он, это его пани. На, говорит, может, когда хоть сушняка мне за это из лесу принесешь, – ответил Гриша, сам удивляясь, как легко он сегодня врет.
– И что ж, носил ты сушняк?
– Да нет, проше пана, все некогда. Дрова ходил пилить… А сушняк…
– На какой срок дал тебе учитель «Спартака»?
Гриша от неожиданности даже рот открыл. Но тут же он вспомнил наставление дедушки: если не знаешь, что отвечать, повтори вопрос, а сам тем временем обдумай ответ.
– На какой срок дал учитель «Спартака»? Какого «Спартака», проше пана коменданта? – Гриша пожал плечами. – Спартак же тот умер давным-давно, как же учитель мог мне его дать?
– Ах вот как! Откуда ты знаешь, что Спартак умер?
– Откуда знаю, проше пана? Откуда ж знают старину? Из книги.
– Вот про эту книгу я и спрашиваю.
– Так вы про книгу? Ну, пане коменданте, вы сразу б так и сказали.
Красовского это начинало бесить. Он чувствовал, что пастушок этот гораздо смышленей, чем показался сначала. Хотелось взять его в оборот, но надо было немного подержаться.
– Книгу я нашел в лесу, проше пана.
– А что, она выросла там, как гриб?
– Да, нет… Ее кто-то забыл в старом доте. Помните, что там, возле груши? Еще на ней три сорокапудячих гнезда, помните? Так вот там есть дот… Ну такой, что немцы оставили в четырнадцатом году. Я пас коров. Захожу. Страшно, а хочется узнать, что в этом доте. Смотрю, тряпки разные. Кусок хлеба, кружка с водой, проше пана.
– Так, так, так! – комендант удовлетворенно потер руки и сделал доброе лицо.
– Значит, кусок хлеба, кружка с водой… Я туда, сюда. Смотрю: в самом уголке что-то еще лежит. Подхожу – сумка. А в ней книга.
– Где сейчас эта книга?
– Кто-то украл, проше пана. Я ее прятал под стрехой в хлеву, где панские коровы. Уехал за сеном, книжку кто-то украл, проше пана. А хорошая была книжка, с картинками! – И, придвинувшись совсем близко, Гриша заговорщически прошептал: – Скорее всего пан приказчик потянул ее, он все приглядывал за мной.
– Значит, украл?
– Украл, проше пана коменданта.
– А учитель куда потом ушел из дота?
– Разве там был учитель? – удивился Гриша.
Удивление его было искренним, потому что учитель в доте не прятался и Гриша это знал.
– А где же он был? – спросил комендант. – Первый раз ты его встретил в лесу?
– Не, в школе, – помотал головой Гриша, – когда записываться ходил, проше пана.
«Трр-рах!» – комендант ударил кулаком по столу.
Гриша вздрогнул.
– Учитель арестован! И мы все знаем. А ты скрываешь, тебе же хуже!
И об этом дедушка предупреждал: будут говорить, что они уже все знают, хотя и не знают ничего.
– А ты знаешь, кто он такой, твой учитель? – комендант помолчал. – Немецкий шпион!
Гриша не ожидал такого оборота и удивленно уставился на коменданта. А тот, увидев, что уловка подействовала, продолжал еще напористее:
– Откуда он взялся в нашем селе? Ты знаешь? То-то… А я знаю! Немцы заслали к нам таких целую шайку. Бродят они везде, снимают планы городов и сел. А Гитлер потом по этим планам пошлет на нас свои войска.
Комендант позвонил. Вошел полицай.
– Ведите этого шалопая домой. Раскройте крышу хаты и сарая. Во-первых, ищите большевистские книги. А во-вторых, заставьте его семью сидеть под открытым небом, раз он немецкого шпиона жалеет больше, чем родных.
Земля под ногами Гриши повернулась сначала в одну, потом в другую сторону. В ушах зазвенело. В глазах запрыгали желтые огоньки.
– Может, по доброй воле все расскажешь? – еще раз спросил комендант.
– Я же все рассказал, бардзо проше пана коменданта, всю чистую правду.
– Ведите. И не жалеть! По пути пришлите ко мне Гирю.
Гришу увели. Комендант удобно устроился в мягком кожаном кресле, намереваясь отдохнуть, но позвонил телефон.
– Красовский слушает, – неохотно сняв трубку, сказал комендант.
И вдруг вскочил, вытянулся в струнку, оправляя китель, точно в кабинет вошел большой начальник. Лицо его побледнело. Он слушал, прижав трубку к уху, но не говорил ни слова. А повесив трубку, вдруг заторопился.
– Пан Гиря, – обратился он к вошедшему полицаю. – Берите пару самых хороших лошадей и во весь дух – в Пинскую гимназию за моей дочерью. Немедленно везите ее сюда.
– Что случилось, проше пана коменданта?
– Пинск переполнен беженцами. Начались убийства, грабежи…
* * *
Граф прислал жене телеграмму, что его самолет не был принят на варшавском аэродроме и он очутился в Бухаресте, куда бежало правительство Речи Посполитой. Туда же он звал и семью. Эта весть облетела всю Морочну. Да и без телеграммы народ знал, что армия Пилсудского расползлась, что гитлеровские полчища беспрепятственно захватывают города и расправляются с мирными жителями.
Поляки, украинцы, белорусы, побросав свои жилища, хлынули на восток, поближе к советской границе. В Морочну наехало столько беженцев, что в каждом доме стояли по три-четыре семьи. Богачи убегали на автомобилях. А бедные – на лошадях, на волах и даже сами впрягались в тележки. Одни приезжали, другие уезжали. Морочна стала узловой станцией, откуда расходились пути богатых и бедных. Трудовой народ подавался через Пинск на Гомель, Барановичи. А богачи – на юг, в Румынию.
Однако полиция продолжала свирепствовать. Учителя не поймали, зато составили список ходоков, тайно выбранных народом и ушедших к советской границе с просьбой защитить от нашествия немецких фашистов. Руководителем группы делегатов морочанского района оказался Конон Захарович Багно.
Узнав об этом, комендант решил держать в заключении внука старого бунтаря до тех пор, пока сам он остается у власти.
* * *
Солнце еще не зашло, а Рындин с женой уже заперлись на все замки.
Услышав стук в дверь коридора, Рындин взял браунинг и направился к двери.
– Не открывай! Не открывай! – истерично закричала хозяйка.
Рындин слышал, что во многих имениях мужики стали нападать на панов и убивать. Без оружия он теперь не выходил из дому да и спал с браунингом под подушкой. Но на этот раз страх был напрасным. Еще в окно увидев Крысолова, спокойно пыхтящего трубкой на ступеньках крыльца, Рындин быстро открыл дверь и за руку ввел гостя в свой кабинет.
– Прошу садиться, – Рындин улыбался сейчас без всякого притворства.
Крысолов сильно затянулся и, не вынимая трубки изо рта, проговорил не спеша.
– Сидеть больше некогда. Досиделись!
– Что-нибудь случилось на фронте?
Ничего не ответив, гость достал из кармана толстый кожаный кошелек и протянул его Рындину:
– Здесь паспорт и деньги, пока что польские. Потом получите и советские. – Опять затянувшись и пустив вверх клубы дыма, Крысолов посмотрел в окно, словно там было записано продолжение его мысли. – Утром поезжайте в Гродно. Будете жить под фамилией, указанной в паспорте. В гродненском лесничестве вас примут на работу, как только скажете пану Ясновскому, что вы любите охоту на диких кабанов. Задание пока очень простое: зарекомендовать себя перед большевиками надежным человеком, хорошим работником. Будут вербовать в актив организаторов колхоза – соглашайтесь. Всячески помогайте советской власти укрепляться на новом месте. Понятно?
– Простите, господин Волгин, ничего не понимаю! – затряс головой Рындин. – Выслуживаться перед большевиками? Да еще в Гродно! Откуда там большевики-то?
– Понимать особенно нечего. Красная Армия выступила на защиту западных областей Украины и Белоруссии.
– О-о-о! – Рындин обмяк, опустился на диван и начал вытирать платком голову. – Случилось то, чего я больше всего боялся!
– Не переживайте эту весть так трагически. Неужели вы думаете, что немецкая армия не смогла бы отбросить большевиков?.. Так же свободно, как и поляков. Но!.. – Крысолов высоко поднял палец. – Фюрер знает, что делает…
Рындин недоуменно пожал плечами. Крысолов опять взял трубку в зубы, самодовольно улыбнулся своей мысли: «Таких, как мы с вами, на территории Западной Украины и Западной Белоруссии не две и не три тысячи. Сюда сейчас переместилась огромная армия разведчиков. С приходом Красной Армии мы станем гражданами СССР и сможем свободно передвигаться по всей стране и беспрепятственно делать свое дело». А вслух сказал:
– Такие, как мы с вами, должны подготовить путь фюреру на восток.
Рындин с восхищением смотрел на своего шефа:
– Так вот почему вы так старались завоевать авторитет у этих лапотников?
– Мой девиз: смотри вперед! – Крысолов снова поднял палец. – Еще раз напоминаю, постарайтесь зарекомендовать себя. Хороший работник у большевиков, как жена Цезаря, вне подозрений.
– Теперь мне все ясно.
– Обо мне забудьте. Придет время, я сам вас найду.
Весть о том, что Красная Армия выступила на защиту западных украинцев и белорусов от фашистов, за полдня облетела не только села, но и самые глухие хутора Полесья.
На улице Морочны появилась новая, непривычно веселая и задорная песня. Вечерами, проходя мимо комендатуры, парни и девчата вызывающе громко, да еще по-русски, пели про девушку Катюшу. Комендант стоял на крыльце. Слышал, но ничего не предпринимал: теперь было не до того.
Только Гриша не знал, что происходит в мире. После первого допроса прошло много времени, а его больше не вызывали и не пускали к нему ни мать, ни деда. «Нет денег, чтобы дать полицаю», – думал он с горечью и, конечно, не подозревал, что дед его в этот день ел щи из красноармейского котелка и рассказывал, как он когда-то защищал Порт-Артур. Наконец комендант вызвал Гришу к себе и молча, глазами указал дежурному полицаю на кольцо, ввинченное в пол на середине кабинета. Это было толстое, как огромный бублик, железное кольцо, устроенное специально для того, чтобы привязывать арестованных для пытки. Дежурил Левка Гиря. Он одной рукой подтащил Гришу к месту пытки, положил на спину и прикрутил голову к кольцу так туго, как умел делать только он. Связал руки и ноги. Потом не спеша сходил за бутылкой с уксусом.
Гриша лежал молча: ослаб от страха так, что не владел ни руками, ни ногами, ни голосом.
– Пане коменданте, дозволите начинать? – спросил Левка.
– Бардзо проше, – кивнул Красовский. – Дайте ему и за деда…
«За деда? – мысленно повторил Гриша. – Что с дедушкой? Неужели и его забрали?»
Ловким, заученным движением Левка влил в ноздри арестанта половину бутылки крепкого уксуса. Гриша дико закричал. Начал извиваться всем телом, но встать не мог. Ноги были связаны, а голову держало кольцо.
– Уксуса не жалеть! – пробегая глазами бумаги, заметил комендант, полицейскому.
– Пшепроше, пане коменданте, уксус ему мало поможет, – браво козырнул и щелкнул каблуками Гиря.
– А что ж ему больше по душе? – не отрываясь от бумаг, спросил Красовский.
– Он любит играть на гармошке, бардзо проше папа коменданта. Так я бы попробовал отучить его от этого увлечения.
– Как это? – удивился комендант.
– Змею можно даже за пазуху посадить, если вырвать у нее жало, – загадочно ответил полицай. И вдруг изо всей силы ударил тяжелой резиновой дубинкой по пальцам лежавшей на полу правой руки юноши.
Тот глухо застонал и умолк, потеряв сознание.
– Не бойтесь, пане коменданте, не убил, – сказал полицай, заметив недоумение видавшего виды Красовского. – Больше он играть теми пальцами не сможет.
– Ты мастер, Гиря. Далеко пошел бы, если бы…
Позвонил телефон. Комендант два раза сказал «да». Потом привскочил как ошпаренный и протянул:
– Да-а?
Бросил трубку так, что она не попала на аппарат, а упала на пол, и убежал. На пороге он уронил свой шарф. Догадавшись, что случилось что-то страшное, Гиря поднял большой шерстяной шарф, равнодушно посмотрел на стонущего и все еще вздрагивающего паренька и заткнул ему рот шарфом.
Сосредоточенно о чем-то думая, взял винтовку коменданта, порылся в его столе и вышел. Закрыв кабинет на два оборота, он забросил ключи в бурьян.
* * *
На улице быстро темнело, хотя день только начинался. Из-за леса надвигалась тяжелая иссиня-черная туча. От этой тучи пахло гарью и вместе с тем веяло холодным зловещим ветерком. Где-то прогромыхал гром, точно пробовал силу. Чувствовалось, что с треском и грохотом он разразится именно здесь, над Морочной.
Комендант, согнувшись, маленький, жалкий, бежал и посматривал на небо так, будто бы эта туча пугала его больше всего на свете. Жена позвонила, что приехал комендант семиховической полиции и надо скорее бежать, потому что все уже выехали из Морочны. Еще далеко от дома, на середине улицы, Красовский увидел скачущую пару лошадей, запряженных в бричку, на которой сидели его жена с дочерью и друг детства – комендант из Семихович.
– Садись, – придержав лошадей, крикнул он. – Красная Армия уже форсирует Стоход!
Красовский упал в бричку, и кони понеслись. Следом за ними из разных дворов выскакивали пары и тройки.
Крестьяне молча смотрели на это внезапное бегство панов и еще не знали, как на это реагировать.
Лишь возле раскрытой хаты Сибиряка стояла куча мужиков посмелее. Среди них был и Крысолов со своим неразлучным чертом в зубах. Каждую подводу беглецов Крысолов провожал едкими насмешками. Мужики хохотали, и громче всех покатывался празднично одетый, обутый в сапоги Сюсько. Сюда же подошли и хуторяне Иван Гиря и Тарасюк, одетые, против обыкновения, в какое-то грязное рванье, в постолах.
– А ты, Ясинский, чего ж смотришь, – коротко хихикнув, спросил старый Гиря графского конюха.
– А что же мне делать? – недоуменно покосился на него Ясинский.
– Как же! В Польшу чи там в Румынию… Ваши ж бегут…
– Наши? – всей своей громадой Ясинский подался вперед. – Кто это наши?
– Да поляки ж, поляки.
– Брешешь, панский блюдолиз! – подступив к Гире с кулаками, закричал Ясинский.
Впервые смиренного и кроткого конюха люди видели таким страшным.
– Брешешь, панська собацюга! Бегут не поляки. А паны да их прихвостни. И тебе не мешало б уматывать к чертовой матери!
– Что правда, то правда! – крикнул кто-то из толпы.
– Да, Гиря, тебе с панами попутней, чем с нами: сынок твой в полиции.
– Самый гад во всей комендатуре!
– Правда! Ей-бо, правда! – воскликнул Сюсько.
Гиря и Тарасюк понемногу стали отходить от толпы.
– Ну что, откусил? – сказал Егор Погорелец Гире. – Запрягай, пока не поздно.
– О, удирают! Ей-бо, удирают, – нарочито весело кричал Сюсько, указывая в конец улицы.
На краю Морочны со стороны имения показался окруженный всадниками графский автомобиль. Впереди на сером коне скакал Барабак. Вокруг автомобиля, как стая гончих собак, теснились вооруженные до зубов стражники. Процессия эта, казалось, выскочила из черной, придвинувшейся к самому селу грозовой тучи. Беспрерывно нахлестывая лошадей, паны убегали от этой тучи. Но она неотступно надвигалась, опускалась все ниже, точно собиралась раздавить беглецов своей тяжестью.
Мужики, стоявшие на улице, по привычке сняли шапки перед панами, бабы начали креститься, а некоторые даже кланяться в пояс. Егор Погорелец тоже было взялся за свой картуз, но, увидев, как независимо стоит Ясинский, еще ниже натянул козырек на лоб и плюнул:
– Тю! И чего я, дурень, перед ними кланяюсь? Больше ж они мне не паны, а я им не быдло!
Глянув на других, Сюсько тоже накинул на голову брыль и высокомерно посмотрел на женщин, которые по-прежнему крестились и что-то шептали.
Гремящая и тарахтящая процессия приближалась, и на улице зарождалось неудержимо буйное веселье. Под низкий рокот грома все смелей и смелей нарастали крик, хохот и свист и волною катились по селу вслед за убегающими панами.
Оказалось, что графский автомобиль ехал не сам по себе, как обычно. К нему было приделано длинное деревянное дышло от брички, и тянула его запряженная цугом шестерка скаковых лошадей. Брезент, которым была прежде покрыта машина, кто-то заблаговременно срезал, наверное, на дождевик или непромокаемые онучи. И все теперь видели незнакомых паненок и саму графиню, полулежавшую на заднем сиденье с маленьким чемоданчиком в руках. Вся она была в черном, даже лицо закрыто черной вуалью, и руки в черных перчатках. Рядом с ней стояла большая золоченая клетка с черным лебедем. Графиня в ужасе оглядывалась на тучу, которая, гремя и постреливая синими стрелами, уже догоняла автомобиль. При каждом ударе грома ясная пани вздрагивала, крестилась всей ладонью и тыкала кучера в спину.
Мальчишки бежали гурьбой за необычайной повозкой. Кричали, свистели, бросали в небо шапки, науськивали собак. Но всадники, охранявшие графиню, ни на что не обращали внимания.
Когда автомобиль миновал школу, из переулка выскочил растрепанный, бледный секвестратор. Полы его пепельно-желтого балахона были оборваны, в одной руке он держал свою черную книгу, а в другой – шляпу. Крича и размахивая руками, он подбежал к автомобилю. Но Барабак, ехавший на рыжем коне, отогнал его плетью. Секвестратор упал, выронив книгу. Его окружила стая громко лающих собак. Но он вскочил и снова пустился за машиной. А книга актов осталась в пыли, и ветер начал перелистывать ее густо исписанные пожелтевшие страницы.
– Милость пани! Милость па-а!.. – задыхаясь, вопил секвестратор.
– Ишь как голосит святой! – взмахнув своей трубкой, сказал Крысолов. – Как молодой…
– А канючил, что все в мире суета! – добавил Ясинский.
– Алэ, – кивнул Погорелец. – Раз все на свете суета, то чего ж бояться.
– Милость пани! Па!.. Пани! – надрывался секвестратор.
– А ты кричи громче!
– Пани сегодня плохо слышит.
– Свинье не до поросят, когда ее режут!
Теперь уже никто не крестился и не шептал молитвы. Все шумели, смеялись, шутили.
Туча спустилась совсем низко. Потемнела, нахмурилась. И вдруг грянул такой приземистый, раскатистый гром, что все сидевшие в автомобиле пригнулись, а ясная пани выронила клетку. Дверца клетки открылась, и любимая птица графини вылетела из машины, взлетела над автомобилем, но тут же упала под копыта скакавших следом лошадей. Ее сразу же растоптали и смешали с рыжей дорожной пылью.
На улице вдруг появился учитель Моцак. Приветливо помахивая рукой в ответ на веселый шум толпы, обрадовавшейся его появлению, он, слегка прихрамывая, вышел на дорогу, взял черную книгу актов, бережно отряхнул ее от пыли и только тогда подошел к людям поздороваться.
